Свирель Марсиаса

ПЛОТВИЧКА

То, о чем я вам сейчас расскажу, случилось во время моего второго путешествия. Это путешествие я проделал на автомобиле и лошадях.

Я уже говорил вам: тогда в Албании почти совсем не встречалось автомобилей. Хорошо, если автомобильное сообщение имелось в одном — двух местах. А в Эльбасане автомобилей не было и в помине.

Впервые я увидел их в Корче — несколько больших грузовиков, на узких и высоких колесах, с маленьким мотором впереди. По сравнению с сегодняшними грузовиками они походили на большие уродливые экипажи.

Вот на такой-то машине мы совершили поездку из Корчи в Поградец, заехав по дороге еще в Билишт, чтобы взять оттуда почту и оставить свою. Мы с отцом заняли места впереди, рядом с шофером, совсем еще молодым парнем, черным от загара и выпачканным машинным маслом с головы до ног. Это был один из первых шоферов в Албании. Звали его Мати.

Мы совершали свою поездку в начале июля 1921 года. Занятия в школах окончились, и мой отец решил провести каникулы у своих друзей, в районе Подгоджана, в гористой местности Мокра. Мне уже исполнилось шесть лет, и осенью я должен был поступить в подготовительный класс.

Ну что вам рассказать о нашем путешествии… Насколько мне помнится, машина шла очень быстро, и я удивлялся тому, что поля, деревья, дома, расположенные по обеим сторонам дороги, бежали прямо на нас. Казалось, не машина, а земля движется вместе со всем, что на ней находится.

Этот старый грузовик так шумел, как не шумят сейчас даже реактивные самолеты. И вполне понятно: очень часто вспыхивал бензин. Иногда раздавался настоящий грохот: бам-бам, как будто стреляла пушка.

Я пугался, затыкал уши и прятал голову на груди отца. А шофер Мати звонко смеялся, глядя на меня. Автомобиль же, как назло, продолжал грохотать: бам-бам…

С трудом привыкнув к этому шуму, я занялся автомобильным гудком. Гудок, длиной чуть не в сажень, находился около руля. Он гудел, когда нажимали большой красный резиновый пузырь.

Я нажимал пузырь обеими руками, шофер Мати смеялся, а все живое, попадавшееся нам на пути, не знало, куда деваться от этого грузовика, который не только грохотал, но еще и ревел, как осел.

Сколько я получил удовольствия!

Жаль только отца: его укачало в машине. Он страдал желудком и не мог вынести запаха бензина и сильной тряски. Его несколько раз вырвало, и он сделался желтым, как лимон. Я очень жалел отца, но что поделаешь? Правду говоря, мне было неудобно перед шофером, который, наверное, недоумевал:

«И что это за человек? Не выносит запаха бензина!»

Думая об этом, я чувствовал раздражение. Мати, казалось, понимал мое состояние. Одной рукой он держал руль, а другой прижимал меня к себе, говоря:

— Браво, Тачо! Из тебя выйдет прекрасный шофер!

Следует вам сказать, что в своих детских мечтах я много лет подряд был только шофером. Сколько маленьких машин я сломал и починил, сколько построил гаражей!

Мы выехали из Корчи с восходом солнца, а приехали в Поградец после четырех часов. Вы же понимаете, эти грузовики не могли ездить с такой скоростью, как теперешние. Кроме того, мы несколько раз останавливались — и не только в Билиште, когда получали почту. То станет плохо отцу, то надо привести в порядок машину: старые моторы очень быстро перегревались, вода в баке закипала, и пар с шумом вырывался из мотора, который то и дело приходилось заливать холодной водой.

Нет ничего прекраснее, чем вид на Поградец и его озеро с перевала Плоче. Тогда Поградец не тянулся вдоль берега озера, как теперь. Это был маленький, очень компактный городок. Красные крыши его домов едва проглядывали среди леса каштанов и тополей. А озеро, окруженное высокими горами, раскинулось, точно синее море.

В конце озера, на севере, со стороны Охры и Струга, цепочка гор, словно нехотя, расступалась.

В Поградеце нас встретил бывший ученик моего отца, некий Марко, из деревни Подгоджан. Марко некоторое время работал учителем, а теперь был каменщиком; это искусство у подгоджанцев передавалось из рода в род. Школ тогда было очень мало в Албании, да и те часто закрывались, — найти место учителя было трудно.

В Поградеце мы провели два дня. Пока отец наносил визиты своим друзьям, Марко оставался со мной. Мы гуляли с ним под каштанами, ходили купаться на озеро. Марко был степенный и очень приятный человек, чуть-чуть рыжеватый, как мне помнится, с очень длинными усами — до самых ушей. На голове он носил старую фуражку, которую надвигал на самые брови.

В первый же день Марко купил мне крючок, и мы пошли ловить рыбу с деревянного моста, глубоко вдававшегося в озеро.

К этому мосту привязывали лодки и небольшие суденышки. Сюда пришвартовывалась даже большая французская моторная лодка, ходившая из Поградеца в Охру.

Во время первой мировой войны Поградец занимали французы. Даже в 1920 году, когда мы совершали свое первое путешествие по этим местам, в Поградеце оставались еще французские солдаты, хотя война уже кончилась два года назад. Прямо напротив озера я видел их белые палатки. На верхушках палаток развевались разноцветные флажки…

Когда я подрос, то узнал, что эти чужие солдаты, совсем не спросив нас об этом, воевали между собой на территории Албании и опустошали нашу страну. Тяжелые тогда стояли времена… Маленькую Албанию попирали ногами, потому что тогда не сам народ управлял ею и не было у нас великих друзей, которые защитили бы нас.

Вообразите себе, как я впервые ловил рыбу. Парнишка, сам с вершок, забрасывает с моста в озеро тростниковое удилище такой же длины, как он сам.

На крючок Марко нацепил хлебный катыш. Десятки рыбешек, маленьких плотвичек, кинулись к моему крючку, клевали хлеб, ели его на моих глазах, а крючка не трогали!

Ну что тут поделаешь!

С досады я чуть было не забросил удочку в озеро. Раза два я заплакал. Но Марко утешал меня и обнадеживал:

— Набирайся терпения, сынок. Не так-то легко поймать рыбу. Плотвичка — она умная. Если будешь держать удочку спокойно, поймаешь плотвичек сколько захочешь.

И слова его сбылись.

Одна рыбешка, чуть поменьше своих подружек, немножко похрабрее их и, наверное, очень голодная, скользнула в воде, как пуля, налетела на мою приманку и проглотила хлеб вместе с крючком. Но напрасно она хотела уплыть, напрасно тянула в сторону нитку, мечась в воде, поворачиваясь то белым брюшком, то темной спинкой, и даже выскочила один раз из воды — спастись ей не удалось.

До чего же сильной оказалась эта маленькая рыбешка!

Ее энергия и сила так удивили меня, что я совсем забыл, что ее нужно тащить. Марко стоял, тоже о чем-то задумавшись. Но, увидев, что случилось, он закричал:

— Тащи!

Я высоко вздернул удилище, и рыбка заметалась в воздухе. Она сверкала на солнце, как листок серебра.

Разве можно описать мою радость! Я прыгал и кричал:

— Поймал! Поймал! Плотвичка, плотвичка! Какая большая, дядя Марко! Какая большая!

Я прыгал и кричал очень долго, так что вокруг меня собралась толпа мужчин и детей и началось настоящее веселье. Жители Поградеца шутили надо мной.

Один говорил:

— Вот так рыба! Что твой карп!..

Другой прерывал его:

— И как это он ее поймал! Рыболов, настоящий рыболов!

Третий возражал ему:

— Подумаешь, гег плотвичку поймал!

Я еще не изменил своего произношения и говорил по-гегийски, как в Эльбасане. Произношение очень сильно выделяло меня среди местного населения, среди тосков. В Корче товарищи по кварталу и по школе тоже звали меня не по имени, а «гег».

А я, несмотря на шутки собравшихся, все еще прыгал и кричал, радуясь своей первой удачной ловле. Марко снял рыбку с крючка, и она теперь извивалась у меня в руках.

В это время к мосту подплыло судно. Это было одно из тех старых суден, которых много тогда плавало по Поградецкому озеру. Широкое и длинное, как два буйвола, идущие рядом, оно было сделано из огромных бревен; мачта, почерневшая от времени, высоко поднималась над водой и тяжело покачивалась при ходе.

Двое мужчин стоя орудовали веслами. И во всю длину судна, сверкая на солнце, лежала огромная рыба. Рыба была шире лодки, и плавники ее свисали с обоих бортов, как громадные безжизненные руки.

Через несколько минут на мосту и берегу столпились десятки людей. Все старались перекричать друг друга.

Рыбаки, пригнавшие лодку, держали себя очень важно и едва отвечали на вопросы, которые им задавали.

Помнится, собравшиеся говорили, что уже много-много лет никто не мог поймать в Поградеце такую рыбу. Одни считали, что такую рыбу поймали впервые за двадцать лет, другие — за сорок. Спорили, сколько потянет рыба — семьдесят пять, сто двадцать или сто пятьдесят килограммов, — и никак не могли прийти к общему выводу.

Марко поднял меня на руки, боясь, как бы меня не придавили или не столкнули в воду.

Я, наверное, совсем задушил свою плотвичку, сжимая ее руками. Да я и позабыл о ней, глядя на эту рыбу, большую, как лодка, — даже больше, чем лодка. Раза два она открыла рот, огромный, как у лошади, и вытаращила глаз величиной с подкову. Из глаза и из длинной раны в боку сочилась кровь.

И вот, удивленный, наверное, больше всех окружающих, вставил и я свое слово:

— Гляди, какая плотвичка, дядя Марко! Не то что я поймал.

Стоявшие рядом с нами рассмеялись.

— Это не плотвичка, хороший ты мой, — сказал кто-то. — Это карп, король карпов! Ты сам-то рядом с ним плотвичка!

И правда, в ту минуту я чувствовал себя таким маленьким… Кем я был тогда? Маленькой плотвичкой…