Свирель Марсиаса

ИНЖИР КОКОНЕША

Пожалуй, больше всех других окрестностей эльбасанцы любили Шен Иони. Да и как не любить это место!

В чудесной долине, среди кипарисов и олив, расположился монастырь. Он стоит на самом берегу реки Куше, затерявшейся в зарослях чинар. Над монастырем находится деревня Пермишийон. Вокруг — поля, сады, парки, огромный луг, родники… И повсюду тенистые уголки.

Эльбасанцы приходили сюда обычно во время праздников на пикники. Помню, здесь всегда справляли праздники самарджины — мастера по изготовлению седел.

Тогда на весь Шен Иони звучали два народных оркестра.

Уж поскольку я упомянул о самарджинах, позволю себе заметить, что и я был с ними некоторым образом связан: когда мы жили в Корче, отец отдавал меня летом в подмастерья к одному эльбасанскому самарджину, чтоб я не болтался без дела.

В Шен Иони, кроме церкви и помещений для священников, монахов и служителей, стоял еще один большой дом, куда каждое лето приезжало на отдых несколько эльбасанских семей.

Весной, летом и осенью Шен Иони становился оживленным, как Эльбасан. У родников, на лугах, на берегах реки, берущей начало близ деревни Речан, в оливковых рощах и окрестностях мельницы весь день гулял народ. Мужчины пили раки и пели песни. Женщины били в бубны.

Старухи раздували костры, готовили пищу и пили кофе чашку за чашкой. Малыши играли среди зелени. Мы, ребята постарше, бродили в зарослях фруктовых деревьев, переходя от одного дерева к другому.

Сколько Коконеш ни охранял эти деревья, все было напрасно. Дети всегда ели фрукты из монастырских садов. Да и не только дети. Знаменитые, величиной с кулак, сливы Шен Иони никогда не успевали дозревать. Их еще недозревшими съедали женщины и девушки. Я уж даже не помню, сколько раз лазил для них на деревья за этими сливами.

Расскажу вам про Коконеша. Он работал служителем в монастыре. Одни говорили, что он пришел сюда уже монахом, но Коконеш не облекался в черную рясу, как остальные монахи. Он носил обыкновенные штаны, а на голове, огромной, как две головы, — феску. Другие говорили — и это, по-моему, вернее, — что он был когда-то нервнобольным. Нервнобольных посылали в Шен Иони и держали их связанными в подвале, кормили одним хлебом, поили уксусом и били. Случалось, говорят, что в результате такого обращения некоторые излечивались. Так, по-видимому, вылечился и Коконеш, раз он вышел из подвала.

Коконеш был среднего роста, широкий в плечах и немного кривоногий. У него были огромные глаза, которые становились безумными, когда он сердился. Я никогда не видел его спокойным. Он или кричал, или смеялся. Кричал он резко, безобразно, а смеялся так, как смеется человек, который не совсем в себе. Зато драться никогда не дрался.

Коконеш сторожил самое драгоценное сокровище в Шен Иони — сливы. Но так как он целый день кричал или смеялся и имел хорошую привычку не драться, то ему редко удавалось нагнать страху на ребят.

Меня Коконеш не поймал ни разу, хотя и знал, что я один из самых отчаянных охотников за сливами. Он умел охранять деревья и выслеживать ребят, но я тоже не уступал ему в хитрости.

Коконеш каждый день купался в маленькой речке, около мельницы, в конце луга, под высокими инжировыми деревьями. Точно в это время я подкрадывался к инжирам. Там росло несколько деревьев с белыми, таявшими во рту плодами и один — два «арапа» — черных инжира. Даже в Крабе, считавшемся царством инжиров, нет им равных.

Обычно я приходил на речку раньше Коконеша. Сперва эта глубокая речушка, где прыгали большие лягушки, зеленые и безобразные, и где, по рассказам, попадались даже змеи, пугала меня. Но, увидев, что Коконеш ежедневно купается там, набрался храбрости и я. Об этом никто не знал. Узнай мой отец, он, без сомнения, побил бы меня, хотя в тот год мне уже следовало поступать в лицей. После купания я растягивался где-нибудь в тени, скрытый высокой луговой травой, и прислушивался, не идет ли Коконеш.

Он спускался из оливковой рощи или поднимался с полей над рекой, а иногда пересекал луг поперек, похожий на огромного быка, измученного жарой. Но, откуда бы он ни появлялся, шуму производил достаточно. То пел какой-нибудь церковный тропарь, пел как нельзя хуже, то кричал кому-нибудь, кого видел вдалеке, или кричал просто так, на всякий случай, чтобы испугать малышей, если они вертятся около груш. Прохладная вода во время купания доставляла ему такое удовольствие, что он заливался громким смехом, как ребенок. Даже голос его становился тоньше.

Это было самым удобным моментом для налета на инжиры. Я в несколько прыжков обшаривал ветку за веткой, пихал за пазуху инжир и исчезал.

Издалека все еще доносилось «ха-ха-ха» — Коконеш плескался в воде. Вскоре мы обобрали весь инжир — на нижних и средних ветках не осталось ни одной ягоды. Полакомиться мог только тот, у кого хватило бы смелости залезть на самую вершину. Редкие ягоды, оставшиеся там, уже переспели. Они свешивались с ветвей все ниже и ниже, но не падали. Не стоило бросать в них камнями — они все равно бы не упали. А шуму бы мы наделали. И мы пожирали глазами эти переспевшие ягоды там, на верхушке инжира. Они блестели на солнце, как капли росы, из них выступал уже сахар.

Однажды, подкараулив Коконеша и услыхав его смех в речке, я подкрался к одному из инжиров, который рос на самом краю луга. Его окружали густые заросли колючего кустарника, мешавшие влезть на дерево.

Мы, дети, назвали это дерево «инжир Коконеша», потому что только Коконеш отваживался собирать с него урожай. Уже много раз меня так и тянуло заняться инжиром Коконеша, но, поскольку на других деревьях еще оставались ягоды, не стоило подвергать себя опасности. Теперь, когда другие деревья были обобраны, дошла очередь и до него. Перезревшие ягоды, которые еще остались на вершине, притягивали меня, как магнит.

Делать нечего… Оцарапавшись и изрядно порвав одежду о кусты, я вцепился в инжир. Ветки его тянулись так высоко кверху, что, глядя снизу, становилось страшно — куда уж там лезть на такую высоту! Но, призвав всю свою смелость, я стал подниматься.

Вот наконец и вершина, где прятались ягоды. В это мгновение черная змея, показавшаяся мне толще самой ветви, скользнула вниз. Я замер. Змея подняла голову, открыла пасть и угрожающе высунула свой уродливый язык. Руки мои разжались, выпустили ветви, и я всей тяжестью упал на колючий кустарник.

Я не заплакал и не закричал. Я совсем растерялся. Вонзившиеся в меня колючки жгли мое тело и не давали прийти в себя. Я опомнился только тогда, когда услышал рядом громкий смех. Это смеялся Коконеш.

Он смеялся и кричал:

— Попался, бродяга! Попался!

Я не боялся Коконеша, но мне стало так стыдно, что, забыв про колючки, я попытался соскочить с кустов на песок. Но что делать — это оказалось невозможным: кусты не отпускали меня.

А Коконеш все смеялся, то хвалясь, что он поймал меня, то подзывая Иона, другого монастырского служку, который подрезал кусты на нижних полях.

С трудом извлекли они меня из колючек, подрубив кустарник кривым садовым ножом. Коконеш схватил меня на руки и потащил, как я от него ни отбивался. Я боялся, что он отнесет меня к отцу. Но он отнес меня к большому инжиру, около которого купался сам.

— Раздевайся и мойся! — приказал он.

Я разделся и стал мыться. Прохладная вода промыла мои царапины и успокоила боль.

Коконеш вытаскивал колючки из моих штанов и рубашки и, когда находил какую-нибудь свежую прореху, с сожалением прищелкивал языком: «Це-це!»

Он вразумлял меня:

— Понял теперь? Не смей мне больше лазить на высокие инжиры. А если бы внизу не оказалось кустов? О боже мой! — хватался он за голову, и по его лицу пробегало выражение неподдельного ужаса.

И то, что я барахтался в воде, омывая свои царапины, его так трогало, что он начал громко смеяться, как будто купался сам:

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!