Священная земля

Глава седьмая

— Как дела твои? — спросил хозяин гостиницы, когда однажды утром Менедем вышел из своей комнаты. Как родосец узнал, его звали Седек-ясон.

— Хорошо, — по-гречески ответил Менедем, а потом повторил на арамейском, из которого успел выучить несколько слов.

Седек-ясон хмыкнул. Его жена Эмастарт улыбнулась Менедему.

— Сколь умные есть ты, — произнесла она на ужасном греческом.

И выпалила ещё пару фраз на арамейском слишком быстро, чтобы Менедем мог разобрать.

— Чего? — переспросил он.

Эмастарт попробовала объяснить на греческом, но ей не хватало слов. Она обратилась к мужу, однако тот был занят, приделывал к скамье новую ножку, и заинтересованности в переводе не выказал. Его греческий был так же плох, и, скорее всего, он бы не справился, даже если бы захотел. Когда муж отказался даже попробовать, Эмастарт начала на него визжать.

— Радуйтесь, — сказал им Менедем и поспешно покинул гостиницу. Он старался проводить там как можно меньше времени. Жена хозяина постоянно с ним неуклюже заигрывала. И его клятва Соклею тут была ни при чём. Он не хотел эту женщину, находил её отвратительной и не хотел, чтобы Седек-ясон решил, что он её хочет и из-за этого попытался его убить.

Хотя солнце встало совсем недавно, день обещал безжалостную жару. Лёгкий ветер задул не с Внутреннего моря, а с гор, что восточнее Сидона. Менедем уже знал, что он приносит жару хуже, чем когда-либо бывала в Элладе.

Он остановился возле пекарни и взял маленький хлеб. Вместе с чашей вина, купленного у первого встречного парня с кувшином, получился неплохой завтрак. К счастью, чаша была небольшая — в отличие от эллинов, финикийцы предпочитали не разбавлять вино, просто пили как есть. А у Менедема от большой чаши неразбавленного вина с утра голова кружилась.

Он шёл по узким, продуваемым ветром улицам Сидона в сторону гавани, к "Афродите". Город уже бурлил. В дни, подобные этому, местные старались сделать как можно больше дел ранним утром и поздним вечером. А в самую жару они запирали свои лавки и спали или отдыхали пару часов. Менедем не привык к такому, но не мог отрицать, что это имело определённый смысл.

Диоклей замахал, едва Менедем подошёл к причалу.

— Радуйся, — окликнул келевст. — Ну, как ты?

— Рад оказаться здесь, — сказал Менедем. — А ты?

— Да в порядке, — сказал Диоклей. — Хотя прошлой ночью Полихарм вернулся на судно без переднего зуба. Драка в таверне, — он пожал плечами. — Никто не вытащил нож, так что не самая страшная. Он был хорошо пьян, но всё хвастался тем, что сделал со своим обидчиком.

— Вот как? — Менедем поднял бровь. — Разве никто не говорил ему не лезть на рожон?

Келевст усмехнулся.

— Полагаю, что нет. Здесь не настолько плохо, чтобы мне пришлось об этом предупреждать. Никто ни разу не пострадал. А обычно я теряю одного-двух человек за торговый рейс.

— Я знаю, — Менедем плюнул в подол туники, чтобы отвести дурную примету. — Да не допустят этого боги, — добавил он.

— Будем надеяться, — согласился с ним Диоклей. — Что ты теперь думаешь делать с дамонаксовым оливковым маслом и остальной провизией, шкипер?

— Забери меня вороны, если знаю, — Менедем театрально воздел руки к небу. — Я надеялся провернуть сделку с этим недостойным мерзавцем Андроником, но этот брошенный содомит не захотел дать достойную цену.

— Все казначеи — подлые шкуры, — сказал Диоклей. — Так всегда было, и, полагаю, всегда будет. Готовы кормить солдат хоть помоями. А чтобы дать, что получше, да потратить лишний обол — это нет. Думают, на чёрством заплесневелом хлебе люди будут сражаться так же, как и на свежем, а то и лучше — от плохой еды становятся злее.

— Каждое слово, что ты сказал, правда, но тут есть и ещё кое-что, — ответил Менедем. — По большей части, каждый обол, не потраченный казначеем на солдат, это обол, который он приберёг для себя.

— О, да. Разумеется, — келевст опустил голову. — Однако, служи я в армии Антигона, я бы поостерегся с такими играми. Если на этом поймает старик Одноглазый — запросто кончишь жизнь на кресте, — он щёлкнул пальцами.

— Ну, тогда пусть Антигон поймает Андроника. Пусть он… — Менедем прервался. Кто-то шёл по пирсу в сторону "Афродиты" — наверняка эллин, поскольку финикийцы не носили туники, оставляющие голыми руки до плеч и ноги до самых колен. — Радуйся, друг! — Менедем повысил голос. — Можем чем-то тебе помочь?

— Это ты тот купец, что на днях приносил в казармы оливковое масло? — спросил незнакомец. Прежде, чем родосец успел ответить, он склонил голову и ответил сам: — Да, конечно же это ты.

— Верно, только ваш грязный казначей не желает иметь со мной дела, — Менедем и не потрудился скрыть обиду.

— Как по мне — пусть этот Андроник хоть свою задницу подставляет как раб-катамит в борделе, — ответил эллин. — Я-то знаю, чем он нас потчует, и я пробовал твое масло, когда ты приходил. Пусть Андроник и не захотел покупать, а я хочу. Сколько просишь за амфору?

— Тридцать пять драхм, — Менедем назвал ту же цену, что и в начале несостоявшегося торга с Андроником.

Он помедлил, ожидая, какое встречное предложение сделает эллин. Гиппоклей, вспомнил Менедем, вот как его зовут. И когда пробовал масло, оно ему очень понравилось. И теперь он не стал торговаться — просто склонил голову и сказал:

— Тогда я возьму две амфоры. Тридцати пяти сиклей хватит?

— Хватит, — Менедем изо всех сил старался скрыть удивление.

— Хорошо, — Гиппоклей склонил голову. — Не уходи никуда. Я вернусь. Пойду возьму деньги и пару рабов, донести амфоры.

И ушёл.

— Так-так, — сказал Менедем. — Это лучше, чем ничего, — он рассмеялся. — Я, конечно, продал бы Андронику гораздо больше двух амфор.

Гиппоклей вернулся меньше, чем через полчаса, в сопровождении двух тощих рабов.

— Вот, приятель, — он протянул Менедему пригоршню звонких сидонских монет. — А теперь я заставлю работать этих ленивых мерзавцев.

Менедем пересчитал сикли. Гиппоклей не пытался его обмануть. На некоторых монетах виднелись надписи угловатой арамейской вязью. Менедему эти буквы ничего не говорили. Но у этого Гиппоклея много серебра.

— Может, ты желаешь и парочку копчёных угрей с Фазелиса? — спросил он. — По два сикля за штуку.

Это было вчетверо больше, чем Соклей заплатил за них в том ликийском городе. Но попробовав кусочек, Гиппоклей склонил голову и купил три штуки. Рабы, кряхтя, подняли амфоры с маслом и потащили следом за ним по набережной, обратно в Сидон.

— Неплохо, — сказал Диоклей.

— Да. Я взял хорошую цену, не сомневайся, — Менедем поднырнул под палубу на корме и ссыпал свою полную горсть серебра в промасленный кожаный мешок. Он только что заработал дневную оплату для команды торговой галеры. Конечно, это не чистая прибыль, угри и масло получены не задаром. И всё-таки, это лучшая его сделка с тех пор, как они остановились в Сидоне.

И Гиппоклей оказался не единственным солдатом, кто, распробовав дамонаксово масло, захотел его купить. Едва наёмник скрылся, как по пристани к "Афродите" подошёл другой офицер. Этому молодцу не понадобилось возвращаться назад за рабом, чтобы унести покупку — он привёл с собой человека. Как и у Гиппоклея, монеты у него были сидонские.

— Я здесь уже целых три года, с тех самых пор, как мы отбили это место у Птолемея, — пояснил он. — Если у меня и оставались какие-то драхмы, я их давно потратил.

— Не тревожься, о наилучший, — успокоил его Менедем. — Я разберусь, сколько сиклей в тридцати пяти драхмах, уж будь уверен.

Соклей мог бы сделать подсчёт в уме. Менедему пришлось использовать фишки на счётной доске. С её помощью он сумел получить ответ почти так же быстро, как и кузен:

— Семнадцать, и ещё половина.

— Звучит похоже на правду, — эллин принялся считать сикли и передавать их Менедему один за другим, — …шестнадцать… семнадцать. — Он протянул родосцу маленькую монетку: — И полсикля, для ровного счёта.

— Большое спасибо, — сказал Менедем. — У меня ещё есть окорока из Патары, если хочешь…

— Дай-ка мне кусочек попробовать, — попросил офицер. Менедем дал. Офицер расплылся в улыбке: — О, клянусь богами, этот поросёнок умер счастливым.

Заплаченной ценой эллин осчастливил и Менедема. Обернувшись к рабу, он добавил:

— Давай, Сирос. Перекинь этот окорок через плечо. Могу я попросить у тебя кусок верёвки, родосец? Бери амфору, и шагай.

— Да, господин, — ответил раб на корявом греческом с арамейским акцентом и, обливаясь потом, поплёлся с корабля вслед за своим хозяином. Раб был меньше ростом и гораздо худее эллина, но гордость не позволила бы хозяину опускаться до тяжёлой работы, когда у него есть раб.

Менедем с Диоклеем смотрели вслед этой парочке.

— Что скажешь? — спросил келевст. — Если бы к нам явился один солдат, я решил бы, что это счастливый случай, и назавтра забыл про это. Но если двое, да прямо с утра…

— Да, — склонил голову Менедем. Взгляд упал на новую пригоршню серебра. — Интересно, сколько ещё мы получим, — и ему пришла в голову новая мысль: — И ещё интересно, не было ли то масло, что подавал Андроник для пробы, из лучших, не то, что на каждый день? Не удивлюсь, если так. И оно всё равно не очень.

— Это знает только он, — ответил Диоклей. — Ну а мы, по крайней мере, узнали, что наше масло именно такое, как мы и обещали.

— Да, я тоже об этом думал, — вздохнул Менедем. — Так трудно от него избавиться, что я и сам уже волновался. От родни получить товар лучшего качества сложнее, но нужно стараться. Иначе кто нам поверит, когда мы вернёмся через год-два?

Диоклей рассмеялся.

— Тут, шкипер, это не имеет значения. Если мы и вернёмся сюда через пару лет, вполне возможно, на месте гарнизона Антигона обнаружим гарнизон Птолемея.

— Да, не могу сказать, что ты не прав, даже и пытаться не стану. Или, возможно, мы узнаем, что люди Птолемея здесь были и Антигон их опять прогнал.

— Может и так, — согласился келевст. — Эти двое будут колотить друг друга, как в панкратионе, до тех пор, пока один уже не сможет уже шевелиться.

— А ещё Лисимах и Кассандр, — добавил Менедем. — И, если кто-то из них падет, вместо него поднимется другой. Может, Селевк с востока. Кто-нибудь. Не думаю, что кто-то из них может занять место Александра, но и оставить его пустым они не хотят.

— В своей драке все эти генералы давят всех без разбору, — сказал Диоклей. — Они и Родос бы раздавили, имей такую возможность.

— А то я не знаю, — сказал Менедем. — Мы действительно свободный и независимый полис, и даже Птолемей, наш лучший друг среди македонян, даже он считает смехотворным наше желание, чтобы так всё и оставалось. Он тешит нас, поскольку мы его посредники в торговле зерном, но тем не менее считает это смешным. Я видел это на Косе в прошлом году.

Вместо того, чтобы продолжать разговор о политике, Диоклей указал куда-то в начале пристани.

— Забери меня фурии, похоже, там ещё солдаты, ищут "Афродиту".

— Да, так и есть, — пробормотал Менедем. — Может, те пробы в казарме, в конце концов, отлично окупятся, несмотря на то, что этот жалкий негодяй Андроник сам ничего и не купил.

Эллины поднялись на пирс. Они неуверенно озирались, пока Менедем не помахал им и не окликнул. Тогда они поспешили к нему. Один спросил:

— Это ты торгуешь хорошим маслом?

— Разумеется, я, — Менедем переводил взгляд с одного на другого. — Как вы об этом узнали? У меня хорошая память на лица, и, кажется, никто из вас не был на дегустации у казначея.

— Да, но мы о ней слышали, и мы знаем, чем он нас кормит, — ответил тот солдат, что заговорил первым, и скривился, показывая, что он об этом думает. — Мы тут решили скинуться, купить одну амфору хорошего масла и разделить на всех. Верно, ребята? — и остальные наёмники склонили головы, подтверждая, его слова.

— Я не против, — сказал Менедем и сообщил, сколько стоит амфора.

— Папай! — ахнул переговорщик, и остальные вздрогнули от неожиданности. — Может, сделаешь скидку? Это очень уж дорого для простых смертных.

— Этим утром я уже продал три амфоры за такую цену, — ответил Менедем. — Если вам отдам дешевле, ко мне придут ваши товарищи и заявят "о, ты продал старине как-там-его за двадцать драхм, отдай и нам за двадцать". И конец моей прибыли, понимаете? — он развёл руками, показывая, что сожалеет, но остался твёрд.

Солдаты сдвинули головы. Менедем демонстративно не слушал их тихий спор. Наконец, они опять разделились. Тот, что начинал торг, сказал:

— Ладно, пусть будет тридцать пять драхм.

Это, должно быть, хороший продукт, так что, на этот раз мы заплатим.

— И я очень вам благодарен, о благороднейшие, — сказал Менедем. — Тогда поднимайтесь на борт и выбирайте амфору, какая понравится. — Амфоры были все одинаковые и отличались не больше, чем один колос ячменя от другого, но он знал, что возможность выбора — а вернее, видимость выбора — делает покупателей счастливее. Когда они выбрали себе амфору, Менедем добавил: — Может желаете купить ещё окорок или копчёных угрей?

Солдаты Антигона опять сбились в кучу, а после потратились ещё и на угрей. Когда они расплатились, Менедем тоже был счастлив. Несколько монет оказались сидонскими сиклями, которые он посчитал по две родосские драхмы. Остальные — драхмы, дидрахмы и тетрадрахмы со всей Эллады. Афинские совы и черепахи с Эгины были куда тяжелее родосских монет. Но для этих солдат одна драхма так же хороша, как другая. Менедем знал в них толк, как знал и то, что не стоит болтать о дополнительной прибыли.

Вскоре на пирсе перед "Афродитой" стояла уже новая группа солдат.

— Может, ты ещё будешь благодарить того казначея, который тебя прогнал, а не проклинать, — предположил Диоклей.

Менедем же подумал о том, как ещё много амфор с маслом остаётся на борту акатоса. Но после он вспомнил и о том, сколь велик гарнизон Антигона в Сидоне. Если они запали на дамонаксово масло…

— Клянусь египетской собакой, — сказал он. — Да, вполне возможно.

Чем дальше Соклей продвигался по Иудее, тем лучше начинал понимать, почему эллины так мало знали об этой земле и её народе. Эти люди держались вместе, цепляясь лишь за своих и стараясь иметь как можно меньше дела с чужими. И земля в этом им помогала. Она была неровной, холмистой, иссушенной и неплодородной. Но, насколько он видел, иудеи ею дорожили. Хотя кто бы в здравом уме стал её отнимать?

Соклей знал, что Внутреннее море недалеко, всего в паре десятков стадий. Вот он, путь на запад, широкая дорога, по которой можно легко вернуться на Родос. Но иудеи от неё отвернулись. У них имелись свои стада коз и овец, свои оливковые деревья и виноградники, и они, казалось, были этим вполне довольны — как и своим странным богом, чьё лицо никто никогда не видел.

В каждом городе или селении, через которые путники проходили, Соклей высматривал храм этого таинственного бога. Но ни разу не нашёл. Наконец, за парой кружек вина в таверне, он спросил об этом у иудея, показавшегося дружелюбным. Услышав вопрос, тот с удивлением и даже жалостью покачал головой, словно и не ждал, будто Соклей мог что-то знать.

— У нашего Бога есть только один храм, где священники возносят молитвы и приносят жертвы. Это в Иерусалиме, нашем великом городе.

По всей Иудее люди говорили об Иерусалиме, как эллины об Афинах или Александрии. "Любой другой город ничто рядом с Иерусалимом", — говорили они. Они рассказывали о своём храме, как афиняне о Парфеноне, утверждая, что это самое прекрасное и величественное строение во всём мире.

Слушая их, Соклей делал скидку на то, что они лишь варвары, да к тому же ещё провинциальные варвары. Однако, оказался не готов к виду Иерусалима, когда после пары часов езды на северо-запад от города впервые увидел его за горным хребтом.

Он указал вперёд.

— Вон он. Наверное, он и есть. Но что — это всё? И этим так восхищаются все иудеи, каких мы встречали?

— Выглядит не очень-то, а? — сказал Аристид.

— Это точно, — ответил Соклей.

Этот якобы величайший иудейский город протянулся по склону между одной большой долиной с востока и другой, поменьше и узкой на западе. В длину он занимал с полдюжины стадий, а в ширину и того меньше. Отдельно, пунктиром на склоне западнее узкой долины, виднелись ещё дома, хотя они вряд ли заслуживали такого названия. И над всем этим вились дымы — верный знак, что там обитают люди. Решив выдать городу кредит доверия, Соклей произнёс:

— Бывают полисы и мельче.

— Но вот уродливее — это вряд ли, — сказал Телеф.

Соклей не считал, что замечание полностью справедливо. Стены вокруг Иерусалима и те здания, которые он мог рассмотреть, были выстроены из местного камня золотистого, приятного глазам цвета. Никаких деталей с такого расстояния было не разобрать, и он сомневался, что на это способен даже Аристид с его острым, как у рыси, зрением.

— Возможно, одно из тех больших зданий и есть тот храм, о котором рассказывают иудеи.

— Не вижу я ничего похожего на храм с колоннами и всем прочим, — сказал Аристид, пристально вглядывавшийся в город на дальнем холме.

— Они варвары, — вставил Москхион, — и к тому же, странные варвары. Кто знает, похож ли их храм на нормальные храмы.

— И это их поклонение глупому богу, которого никто видеть не может, — усмехнулся Телеф, — может, и храм у него такой, что никому не виден.

— Вполне возможно, — сказал Соклей. — Я слышал, кельты поклоняются своим богам в лесных кущах, — он оглянулся. — Но признаю, в земле кельтов деревьев побольше, чем здесь. — Он поразмыслил немного и продолжил: — Беру обратно свои слова. Я думаю, что храм — одно из тех зданий, поскольку иудеи по-другому говорили бы об этом месте, будь оно просто священной рощей, или если бы там ничего не было.

Он смолк, удовлетворённый собственной логикой. Но переводя взгляд с одного своего спутника на другого, чтобы выяснить, впечатлил ли он также и их, Соклей услыхал, как Телеф пробормотал Аристиду:

— Собака египетская, уж и пошутить нельзя, чтобы не получить в ответ лекцию.

У Соклея вспыхнули уши. "Что ж, ты хотел выяснить, что они думают, — сказал он себе. — Вот и выяснил".

Он не намеревался читать им лекцию. Он просто высказывал своё мнение. Во всяком случае, ему так казалось. Он вздохнул. Надо последить за собой. Мне, действительно следует вести себя осмотрительнее, или я буду раздражать людей. А это — последнее, что может позволить себе торговец, поскольку…

Он оборвал сам себя. Он иногда сам на себя ворчал, и довольно едко. Сам себя поучал не поучать.

— Пошли! — произнёс он вслух. Это было сказано кратко, настолько кратко, что даже Телеф не придерётся.

Дорога на Иерусалим петляла между оливковыми рощами и полями, которые могли бы быть и богаче, если бы не крутой склон. Чем ближе эллины подходили к городу, тем больше их впечатляли его укрепления. Городские стены были умело вписаны в местный ландшафт. Особенно выделялась северная часть укреплений. Даже Телеф произнёс:

— Не хотел бы я брать этот город штурмом.

— В самом деле, — опустил голову Аристид. — Его лучше выморить голодом. Не то здесь можно погубить зазря целую армию.

Приблизившись к западным воротам, Соклей обнаружил, что некоторые из охранников — эллины, а другие, в шлемах, с копьями и щитами, но без доспехов, смуглые и крючконосые — иудеи. Один из эллинов уставился на короткие хитоны Соклея и моряков с "Афродиты", потом толкнул товарищей. Теперь все они указывали на пришельцев. Тот, кто первым заметил, окликнул их:

— Hellemzete?

— Malista, — Соклей склонил голову. — Конечно, мы говорим по-гречески.

— Посейдоновы чресла, и каким же ветром вас занесло в это богами забытое место? Мы-то торчим тут, чтобы не дать египетским богатеям снова отобрать этот город у Антигона, но что может заставить человека в здравом уме прийти сюда по доброй воле?

— Мы здесь, чтобы торговать, — ответил Соклей. — Направляемся в Энгеди, хотим купить там бальзам, но торгуем и по пути.

— В здешних краях много не наторгуешь, — заметил второй охранник, чем не порадовал соклеево сердце. Однако, он продолжал: — Но если где-то здесь торговать и стоит, так только в Иерусалиме.

— Что ж, рад это слышать, — ответил Соклей. Он вежливо кивнул стоявшим у ворот иудеям, старательно подражая их варварскому обычаю, и переключился на арамейский: — Мир вам, господа.

Иудеи изумлённо забормотали. Эллины тоже.

— Смотрите, лопочет по-ихнему! — произнёс один. — Он может говорить с этими вонючими иудейскими придурками. Ему не нужно махать руками, устраивать пантомиму или искать среди них кого-нибудь, кто знает хоть слово по-гречески.

— Где ты выучил этот язык, приятель? — спросил другой эллин.

— У финикийского торговца на Родосе, — объяснил Соклей. — Я не так уж хорошо на нём говорю.

— Но лучше меня, а я здесь уже пару лет, — ответил стражник. — Я могу найти себе женщину — им не нравится, когда просят мальчиков, говорят, их бог этого не одобряет. Я могу купить хлеба или вина, могу сказать: "Стой на месте!" или "Руки вверх!", вот и всё.

Соклей поинтересовался на арамейском у иудеев, не говорят ли они по-гречески. Все замотали головами. Но пока говорил стражник, иудеи так переглядывались, что Соклей заподозрил, что они понимают больше, чем кажется.

— Почему они несут службу вместе с вами? — спросил он у эллинов.

— Потому что несли её с персами, — ответил один из них.

— Такой уговор, как у иудеев было под персами, так же останется и под нами. Говорят, сам Александр так повелел, когда проезжал тут.

— Чушь, — возразил другой. — Как же, поехал бы Александр в эту дыру, когда ему надо было в Египет. Но мы улыбаемся и играем в эту игру. Так меньше проблем, понимаешь? Пока мы не трогаем их бога, все в порядке. Ты знаешь об этом? Можно молниеносно нажить себе кучу проблем, если не быть аккуратным с их богом.

— О, да, — ответил Соклей. — Я знаю. Но вроде бы на пути сюда из Сидона мы справились с этой задачей.

— Ну ладно, — сказал стражник и отступил в сторону, как и его товарищи. — Добро пожаловать в Иерусалим.

Каким бы он ни был, — подумал Соклей. Но вслух не сказал, поскольку так и не знал, понимают ли иудеи-стражники греческий. Он совершенно не возражал против оскорбления Иудеи в целом и Иерусалима в частности, но беспокоился, что местные могли его понять. Ни к чему это.

Он произнёс лишь "Благодарю". Спустя мгновение, задал вопрос:

— А где в этом городе рыночная площадь? И не могли бы вы порекомендовать мне гостиницу неподалёку от рынка?

— Недалеко от храма, в северной части города, — ответил охранник. — Тебе известно о храме?

— Немного, — склонил голову Соклей. — Подходя к городу, мы пытались его рассмотреть. Я этого очень хотел, и посмотрю, когда будет возможность.

— Ты можешь увидеть храм, — охранник вскинул голову. — Нет, не так. Ты можешь увидеть кое-что из него. Но не-иудеям открыты только внешние части храма. И, что бы ни делал, не пытайся проникнуть туда, где запрещено. С одной стороны, эти варвары могут тебя убить. С другой, если они не убьют, то можем и мы. Сунешь свой нос куда не велено — и можешь вызвать мятеж, а иудеи и так достаточно взвинчены.

— Понятно, — Соклей постарался скрыть разочарование — он с нетерпением ждал возможности совать нос повсюду, куда получится. — А как насчёт гостиницы? — переспросил он.

— Спроси у тех, — эллин указал на охранников-иудеев. — Ты ж умеешь чирикать по-ихнему, а это жалкое место они знают лучше нас.

— Хорошая мысль, — Соклей переключился на арамейский. — Уважаемые, не могли бы вы подсказать мне гостиницу неподалёку от рыночной площади?

Этот вопрос уже сам по себе чуть не вызвал бунт. Оказалось, у каждого из иудеев есть кузен или родич, который держит гостиницу. Каждый превозносил заведение своей родни и хаял все остальные. Их гортанный рык становился громче с каждой минутой. Они уже начали размахивать кулаками и потрясать оружием.

Один из иудеев сказал:

— В гостинице моего шурина уже живёт один иониец.

— Как имя твоего шурина? Как мне найти его гостиницу? — спросил Соклей. Возможность поговорить на родном языке с кем-то новым казалась слишком хорошей, чтобы её упускать.

— Итран, сын Акбора, — ответил охранник. — Его гостиница на улице Ткачей, недалеко от улицы Медников.

— Благодарю, — сказал Соклей и дал иудею обол.

Один из эллинов заявил:

— Ты дал ему слишком много. Монеты здешних правителей — крошечные кусочки серебра, такие мелкие, что их дают десять или даже двенадцать за одну драхму. Они их чаще всего даже не считают, а просто взвешивают. Вот такой одной и хватило бы.

— Я не стану расстраиваться из-за обола, — пожал плечами Соклей. У него имелись те крошечные серебряные монетки, но он не знал, не сочтёт ли иудейский стражник столь малый дар оскорблением. — Идём, — махнул он своим морякам, и пнул своего мула, чтобы тот пошевеливался.

Они вошли в Иерусалим.

С одной стороны, это место куда больше походило на полис, чем Сидон. В отличие от финикийцев, иудеи не строили своих домов такими высокими, что те, казалось, царапают небеса. Их жильё и лавки, и другие строения имели только два этажа, как у эллинов. Однако, с другой стороны, Иерусалим разительно отличался от эллинских городов. Сам Соклей этого не заметил, это сделал Аристид. Когда родосцы прошли, как думал Соклей, примерно половину пути до гостиницы Итрана, остроглазый моряк сказал:

— А где же статуи?

— Боги! — изумлённо воскликнул Соклей. — Ты прав, Аристид. Я нигде не увидел ни единого герма, ни даже резной маски.

Даже самые незначительные, самые бедные полисы имели перед домами гермы — столбы со скульптурами Гермеса, на удачу. Это могли быть и образы прочих богов, и персонажи легенд или мифов, а в наши дни — и выдающиеся горожане. Точно так было и в Сидоне. Статуи в другом стиле, в память иных богов и других легенд, но всё-таки, они были. А вот в Иудее…

Подумав, Соклей сказал:

— Мне кажется, мы не видели ни единой статуи с тех пор, как вошли в эти земли. Может кто из вас, парни, заметил хотя бы одну?

После краткого размышления все три моряка покачали головами. Москхион заметил:

— Удивляюсь я, почему. Как по мне, это очень странно. Правда, как по мне, в этой грязной земле всё очень странно.

Москхион удивлялся, но не давал своему любопытству вырваться на свободу. А Соклей своему дал волю. Когда на улице к ним приблизился пухлый иудей зажиточного вида, он обратился к нему на арамейском:

— Прости меня, господин, но не может ли твой скромный раб задать вопрос, не вызывая обиды?

— Ты чужак. Твоё присутствие здесь оскорбительно. Я не желаю с тобой говорить, — ответил ему иудей и поспешил прочь.

— Тогда пусть тебя вороны заберут, приятель, — пробормотал Соклей, и они с моряками поспешили к гостинице. Через пару кварталов он спросил у другого прохожего, может ли он спросить.

Этот тип тоже смотрел на Соклея так, словно в Иерусалиме ему не рады, но ответил:

— Спрашивай. Если мне не понравится твой вопрос, я тебе не отвечу.

— Вполне приемлемо, господин, — ответил Соклей. Пытаясь объяснить, что хотел узнать, он обнаружил, что не знает, как по-арамейски "статуя". Поэтому пришлось прибегнуть к описанию.

Спустя некоторое время иудей произнёс:

— А, ты имеешь в виду каменных изображения.

— Благодарю, — ответил Соклей. — Почему в Иерусалиме нет каменных изображений? И во всей Иудее?

— Потому, что наш бог повелел нам не делать их, вот почему, — сказал иудей.

Я мог бы и догадаться, — подумал Соклей. Но он спросил ещё не обо всём, что хотел узнать. И потому задал ещё вопрос: — А почему ваш бог приказал вам не делать каменные изображения? И повторюсь, господин — я не хочу нанести оскорбления.

— Наш бог создал человечество по своему образу, — сказал иудей. Соклей склонил голову, потом вспомнил и закивал. Эллины тоже в это верят. Иудей продолжал: — Нам запрещено делать каменные изображения нашего бога, ну а как же мы можем изображать в них себя, если мы созданы по его образу?

Рассуждения иудея были столь же логичны, как и у любого философа-эллина, однако, исходное допущение показалось Соклею абсурдным. Несмотря на это, родосец поблагодарил. Иудей кивнул и продолжил свой путь. Соклей почесал в затылке. Этот иудей показал ему изъян в логике, о котором он и не думал — если исходное допущение ошибочно, то и всё, выстроенное на нём, может оказаться никчёмным.

Хорошо, что мы, эллины, не используем такие нелепые допущения. Не то могли бы наделать ошибок в рассуждениях и даже не замечать этого, — размышлял Соклей. Ещё полквартала он проехал довольный собой от того, что нашел пробел в логике варваров. Потом, внезапно, счастья поубавилось. Возможно, некоторые наши постулаты ошибочны. Откуда нам знать? И, может быть, наша логика не лучше иудейской.

Некоторое время он размышлял об этом и не находил удовлетворительного ответа. Размышлял бы и дальше, если бы Телеф не спросил:

— Далеко ещё до этой жалкой гостиницы? Я иду уже, кажется, целую вечность, моим ногам нужен хоть небольшой отдых.

— Сейчас спрошу, — со вздохом сказал Соклей.

Такие практические вопросы он даже в Греции не любил задавать незнакомцам. Исторические или философские обсуждения — другое дело, там его любознательность преобладала над всем остальным. Но вот нечто такое обыденное, как направление… Без этого Соклей предпочёл бы обойтись.

Однако, здесь точно, не получится. Сделав глубокий вдох, он окликнул ещё одного иудея.

— Я глубоко извиняюсь, мой господин, но не мог бы ты направить своего слугу к гостинице Итрана, сына Акбора?

Иудей указал. Затем последовал поток слов, такой быстрый, что Соклей не мог разобрать.

— Помедленнее! Помедленнее! — воскликнул он.

Ещё жесты. Опять тот же быстрый горловой арамейский. Соклей воздел руки в воздух. Этот жест дошёл до иудея лучше всяких слов. В третий раз он заговорил действительно медленнее, так что Соклей смог понять большую часть.

— Четыре квартала прямо, два направо, потом ещё один прямо? Верно? — переспросил Соклей.

— Да, конечно. Что по-твоему я сказал? — спросил иудей.

— Честно говоря, я был не уверен, — признался Соклей. Он дал незнакомцу одну из крошечных местных серебряных монет. Тот положил её в рот, как мог бы сделать и эллин. Монетка такая маленькая, что Соклей подумал — он может её проглотить, и сам того не заметит.

Гостиница Итрана оказалась шумной, большой и ветхой. Когда в неё вошли Соклей и его моряки, хозяин как раз замазывал трещину в грязной кирпичной стене чем-то, что походило на смесь глины и коровьего навоза и точно так же воняло. Трактирщик вытер руку о своё одеяние, но всё-таки передумал пожимать Соклею руку. Вместо этого, он поклонился и произнёс:

— Чем я могу служить тебе, мой господин?

— Комнату мне. Комнату моим людям, — ответил Соклей. — И стойла животным.

Итран опять закивал.

— Конечно, всё будет, как пожелаешь.

Высокий, тощий и смуглый, на несколько лет старше Соклея, он был по-своему красив. Шрам, пересекающий щёку, исчезал в кустистой чёрной бороде.

Соклей щёлкнул пальцами, вспомнив кое-что.

— А правда ли, господин, что здесь есть ещё иониец?

Когда трактирщик кивнул, Соклей перешёл на греческий и спросил:

— Значит, ты говоришь на языке эллинов?

— Немного, — ответил хозяин на том же наречии. — Служил солдатом у Антигона, до ранения, — он коснулся лица, поясняя, что имеет в виду. — Учиться греческому у солдат.

Даже если бы он не сказал этого, акцент его выдал. Самый странный, какой родосец когда-либо слышал — наполовину гортанный арамейский, наполовину тягучий македонский. Если бы прежде ему не случалось слышать, как чужестранцы коверкают греческий всеми возможными способами, он бы и не разобрал.

— Сколько возьмёшь за жильё? — спросил он.

Когда Итран сказал, сколько, Соклей решил, что ослышался. Иудей ответил на арамейском. Соклей опять перешёл на греческий, но ответ не изменился. Изо всех сил постаравшись не выдавать изумления, он немного поторговался — ради приличия, но остался бы доволен и первоначальной ценой. На Родосе или в Сидоне пришлось бы заплатить втрое.

Добравшись до своих комнат, Соклей поделился радостью с товарищами. Он даже почти ликовал. Однако, Телеф расставил всё по местам.

— Конечно, комнаты тут дешёвые, — заявил он, — в Сидон или на Родос люди хотят попасть. А кто в здравом рассудке захочет ехать в этот паршивый город?

Соклей припомнил всё, что видел по пути через узкие, кривые и зловонные улочки Иерусалима и тяжело вздохнул.

— С такой стороны я об этом не думал, — признал он. — Но забери меня вороны, если скажу тебе, что это не так.

Македонский солдат стоял на социальной лестнице слишком низко, чтобы обращать внимание на то, что он сам потащит свою амфору масла и ликийский окорок с "Афродиты" в Сидон. Как только солдат сошёл с корабля, Менедем утратил к нему интерес. Вместо этого он сосредоточился на сверкающем серебре, наполнявшем ладони — сидонские монеты вперемешку с деньгами со всей Эллады.

— Собака египетская, я и в самом деле готов поверить, что эта крыса Андроник сделал нам одолжение, не купив всю партию масла, — произнёс он. — Солдаты и так приходят и уносят его по амфоре за раз.

— И платят за амфору гораздо больше, чем ты получил бы, — сказал Диоклей.

— Это верно, — согласился Менедем. — нам не придётся выгружать всё это масло, чтобы вернуться на Родос с приличной прибылью, — он рассмеялся. — И поверь мне, полмесяца назад я бы так не сказал.

Он бы и не смеялся полмесяца назад. Менедем был уверен, что не продаст ни единой амфоры масла Дамонакса. Но продал уже гораздо больше, чем мог надеяться после того, как казначей Антигона дал ему от ворот поворот.

По причалу к акатосу направлялся какой-то финикиец. В ушах у него висели кольца из золота, на пальце сверкал массивный золотой перстень.

— Радуйтесь! Это корабль с острова? — спросил он на беглом греческом, но с акцентом

— Это так, о наилучший, — ответил Менедем. — Чем я могу быть тебе сегодня полезен?

— Это ты продаёшь масло, хорошее оливковое масло? — спросил финикиец.

Менедем склонил голову.

— Да, я. И, если ты не осудишь моё любопытство, откуда тебе это известно?

Финикиец натянуто улыбнулся.

— Вы, эллины, можете делать множество прекрасных вещей. Вы восхищаете весь мир. Вы победили Персию, которая не одно поколение была великим царством. Вы покорили могущественнейший город Тир, который казался вечным. Но я скажу вот что, и это сущая правда — есть одно, чего вы, эллины, не умеете. Как ни старайтесь, не умеете вы держать рот на замке.

Возможно, он прав. На самом деле, насколько мог судить Менедем, он совершенно прав. Родосец не видел смысла с ним спорить.

— Желаешь подняться на борт и попробовать масло, о…? — он сделал паузу.

Финикиец кивнул и представился:

— Твоего слугу звать Зимрида, сын Лули. А ты — Менедем, сын Филодема, верно? — он поднялся по сходням, постукивая посохом при каждом шаге.

— Да, я Менедем, — подтвердил Менедем, гадая, что ещё знает этот Зимрида о нём и о его торговле. Судя по разговору и хитрому блеску чёрных-пречёрных глаз, финикиец вполне мог знать, сколько серебра на борту "Афродиты", лучше самого Менедема. Стараясь скрыть тревогу, Менедем вынул затычку из уже открытой амфоры с маслом, отлил немного, обмакнул в масло кусочек ячменного хлеба и предложил Зимриде.

— Благодарю тебя, мой господин, — финикиец пробормотал что-то себе под нос на родном языке, потом откусил.

— Что ты сказал? — спросил Менедем.

— А… молитва, которую мы произносим перед вкушением хлеба, — сказал Зимрида, продолжая жевать. — На твоём языке это звучало бы примерно так: "Благословенны будьте вы, боги, создавшие этот мир, создавшие хлеб, который появляется из земли". На моём языке, как ты понимаешь, это звучит в рифму.

— Понимаю. Спасибо. А как тебе масло?

— Не стану тебя обманывать, — сказал Зимрида, чем немедленно заставил Менедема насторожиться. — Это хорошее оливковое масло. На самом деле, даже очень хорошее, — и, словно желая подчеркнуть сказанное, он снова обмакнул в масло ячменный хлеб и откусил кусочек. — Но той цены, которую ты берёшь, это масло не стоит.

— Да неужели? — холодно сказал Менедем. — Поскольку мне эту цену дают, то я должен сказать, что ты ошибаешься.

Зимрида только отмахнулся.

— Ты получаешь такую цену за одну амфору тут, за две там. Сколько масла останется у тебя, когда ты покинешь Сидон? Немало, разве не так?

— Тогда продам остальное ещё где-нибудь, — сказал Менедем, по-прежнему пытаясь выглядеть беззаботным. Наверняка Зимрида способен пронюхать и про последний, полузабытый обол, спрятанный за щекой моряка.

— Продашь? — спросил финикиец. — Возможно. А может и нет. Такие вещи — в руках богов. Да ты и сам знаешь.

— Чего ради я должен продавать тебе за меньшую цену? — опять спросил Менедем.

— Ради того, чтобы избавиться от всего груза, — ответил Зимрида. — Андронику ты продал бы куда дешевле семнадцати с половиной шекелей, которые получаешь… Прости, по-гречески я должен был сказать "сиклей", да? Скажу ещё раз — Андронику ты продал бы дешевле, и значит, если я куплю большую часть того, что у тебя есть, ты должен и мне сбросить цену. Это логично.

— Но я так и не заключил сделку с Андроником, — напомнил Менедем.

— Знаю я этого эллина, — сказал Зимрида. — Знаю, что вы, эллины, называете нас, финикийцев, жадинами и хапугами и считаете, что нас в этом мире не волнует ничего, кроме серебра. Скажу я тебе, родосец, что этот казначей Андроник — ничтожнейший человек, какого мне доводилось встречать за всю жизнь. Финикиец, перс или эллин — это неважно. Если бы он мог спасти жизнь своего отца лекарством ценою в драхму, и то попытался бы сбросить цену до трёх оболов, и горе старику, если это не выгорит.

Менедем засмеялся. Однако, это отлично описывало сущность Андроника.

— Но откуда мне знать, что ты предложишь лучше? — спросил он.

— Ты можешь попробовать это выяснить, — съязвил финикиец, — а не говорить сразу "о, нет, ни за что тебе не продам, поскольку и так зарабатываю чересчур много денег".

— Ну, ладно, — склонил голову Менедем. — Во имя богов, я согласен. Если ты покупаешь оптом — сколько даёшь за амфору?

— Четырнадцать сиклей, — сказал Зимрида.

— Двадцать… восемь драхм за амфору, — пересчитал Менедем в привычные деньги. Зимрида кивнул. Менедем и этот жест перевёл в эллинский эквивалент. Он сказал: — По-твоему, купить по двадцать восемь и продавать по тридцать пять — достаточно выгодно, когда знаешь, что можешь и не продать всё?

Взгляд финикийца был мрачным, отстранённым и совершенно непроницаемым.

— Мой господин, согласись — если бы я думал так, я не сделал бы этого предложения. Я же не спрашиваю, что ты станешь делать с моим серебром после того, как получишь. Не спрашивай и ты у меня, что я сделаю с этим маслом.

— Всё по такой цене я тебе не продам, — сказал Менедем. — Придержу пятьдесят амфор, поскольку думаю, что смогу продать их за свою цену. А вот остальное… не могу отрицать, двадцать восемь драхм — это справедливая цена.

"Я избавлюсь от этого несчастного дамонаксова масла. Боги, в самом деле избавлюсь, — подумал он, стараясь спрятать растущую радость. — И у меня появится достаточно серебра чтобы купить товары, дешёвые здесь, но дорогие дома, на Родосе".

— Значит, договорились? — спросил Зимрида.

— Договорились, — Менедем подал руку, и Зимрида её пожал. Рукопожатие твёрдое и уверенное. — Двадцать восемь драхм или четырнадцать сиклей за амфору, — продолжил Менедем, не отпуская руки финикийца, чтобы не оставалось никаких недоразумений.

— Двадцать восемь драхм или четырнадцать сиклей, — подтвердил тот. — Ты сказал, что оставишь себе пятьдесят амфор. Я не возражаю. И уже около сотни ты продал, — он, действительно хорошо знал, как идут дела Менедема. И родосец даже не стал пробовать отрицать, какой смысл? Зимрида продолжил: — Значит, ты продашь мне… примерно двести пятьдесят амфор?

— Да, приблизительно. Желаешь прямо сейчас узнать точный счёт, о, наилучший, или сочтёмся завтра? — спросил Менедем. Сам он подозревал, что до завтра у финикийца будет этот точный подсчёт, даст Менедем его, или нет.

— Завтра вполне устроит, — ответил Зимрида. — Рад, что мы с тобой заключили эту сделку, родосец. Обоим нам это выгодно. Ты будешь здесь на рассвете?

— Если и позже, то ненамного, — ответил Менедем. — У меня в гостинице комната — он изобразил, как чешется от укусов клопов.

Зимрида улыбнулся.

— Да, знаю место, где ты остановился, — сказал он, чем Менедема уже нисколько не удивил. — Скажи, а Эмастарт пытается затащить тебя в свою постель?

Услышав это, Менедем усомнился, есть ли во всём Сидоне хоть что-то, о чём неизвестно Зимриде. — Ну, собственно, да, — признал он. — Только кто же мог тебе об этом сказать?

— Никто. Я не знал, наверняка — нет, — объяснил Зимрида. — Но я и не удивлён. Ты не первый, полагаю, и не последний, — и он стал спускаться по сходням, постукивая своей палкой на каждом шагу.

— А почему муж не осчастливит её? — спросил Менедем. — Тогда ей не пришлось бы изображать шлюху.

Неужто я это сказал? — удивился он. — Как много жён я сам соблазнил при живых мужьях? Ему и не сосчитать. Возможно, Соклей и мог бы назвать точную цифру, Менедем не удивился бы, узнав, что кузен ведёт счёт. Но разница тут простая — Менедем жену трактирщика не хотел. Он и припомнить не мог, когда в последний раз к нему приставала женщина, которая его интересовала бы ещё меньше.

— Почему? — удивился Зимрида. — Ты разве её не видел? Вот тебе и ответ. А я скажу тебе ещё кое-что, мой господин. Через две двери от гостиницы живёт горшечник с приветливой и хорошенькой юной женой. Она даже приветливей, чем он думает.

— В самом деле? — спросил Менедем. Зимрида, сын Лули, кивнул. По мнению Менедема, чтобы женщина сочла Седека-ясона привлекательным, она должна быть приветлива до безумия, однако у женщин особенный вкус.

— Хорошего дня, — попрощался Зимрида. — Я завтра приду сюда с серебром, рабами и ослами, заберу масло, — и он удалился по пирсу.

— Неплохо, шкипер, — сказал Диоклей, когда сидонец уже не мог их услышать. — Совсем не плохо, по правде сказать.

— Да, — согласился Менедем. — Куда лучше, чем я надеялся. Мы и в самом деле избавляемся от дамонаксова масла. Я так рад, сильнее чем Сизиф, если бы тому не пришлось больше катить в гору свой камень.

— Понимаю, — сказал келевст. — Теперь остаётся одна проблема — заплатит ли он нам как обещал?

— Ты же видел всё то золото, что он носит, — возразил Менедем. — Я уверен, он может себе это позволить. И он не пускал пыль в глаза, не старался нас впечатлить, как сделал бы жулик. Одежда на нём из прекрасной шерсти, и заметно поношенная. Не просто взята взаймы, чтобы показаться богаче, чем есть.

— О, нет. Я не это имел в виду. Я уверен, ты прав, заплатить он может. Но не попытается ли нас как-то надуть? С этими варварами никогда нельзя знать наверняка… да и с эллинами, если уж на то пошло.

— Хотел бы я сказать, что ты ошибаешься, — ответил ему Менедем. — Что ж, посмотрим.

Диоклей указал куда-то в начало пирса.

— Гляди-ка, что это за тип идёт к нам, и чего ему от нас надо? Надеюсь, не наших денег?

— Готов поспорить, он чем-то торгует, какой-то едой. Взгляни на здоровую плоскую корзину, что он несёт. Дома, в Элладе, я постоянно видел разносчиков с такими корзинами, — сказал Менедем. — Внутри может быть жареная рыба, или певчие птички, или, скорее всего, фрукты. На что поспорим, что там у него изюм или фиги, или ещё что-то вроде?

Прежде, чем они это выяснили, пришлось подождать. Разносчик останавливался возле каждого корабля на пристани. Название своего товара торговец выкрикивал на арамейском, и Менедем не мог его разобрать. Увидев на борту акатоса эллинов, этот тип перешёл на греческий:

— Финики! Свежие финики!

— Финики? — спросил Менедем, и финикиец кивнул. — Свежие финики? — разносчик опять кивнул и протянул им корзину.

— Так-так, — сказал Диоклей. Ну разве это не интересно?

— Действительно, — согласился Менедем. — Соклей был бы просто в восторге. Я сомневаюсь, что он хоть раз видел финик.

На Родосе росло мало финиковых пальм. Менедем видел их на Кикладах, слышал, что они встречаются и на Крите. Но нигде в Элладе финиковые пальмы не плодоносили — климат там недостаточно тёплый для созревания. Все финики, попадавшие к эллинам из Финикии или Египта, были высушены на солнце, как изюм или фиги.

— Желаешь? — поинтересовался разносчик.

— Да, желаю, — ответил Менедем и обратился к Диоклею: — Мы не сможем довезти их до Родоса, но хоть будет, о чем поговорить.

— По мне — так звучит неплохо, — сказал келевст. — Я всегда рад чему-нибудь новому.

Они купили по горсти фиников за обол. Сладкий вкус привел Менедема в восторг. Он довольно часто ел сушеные финики. Они стоят дороже фиг, но Сикона это не останавливает. Не останавливало. Теперь, когда Бавкида грызёт его за каждый обол, — нет, за каждый халк — кто знает, смеет ли повар покупать их.

Менедем вздохнул. После отплытия с Родоса он был слишком занят, чтобы думать о второй жене отца. Потому он так радовался, когда кончилась зима, и установилась хорошая погода. Мысли о Бавкиде могли довести только до беды.

Пытаясь выбросить её из головы, он спросил разносчика:

— А ты и сушёные финики продаёшь?

Этот финикиец почти не понимал греческий. Менедему пришлось несколько раз повторять, указывая на солнце, прежде, чем торговец понял, о чём шла речь. Когда понял — опять закивал:

— Продаю иногда, — однако, выражение лица у него стало презрительным. — Сушёные финики — это для слуг, для рабов. А вот свежие финики — правильная еда, хорошая.

— Правильно ли я понял его слова? — спросил Диоклей, когда разносчик перешёл к следующему причалу. — Выходит, мы в Элладе едим то, что здесь рабы? Мне нравятся сушеные финики. Слаще них разве только мёд. Но теперь не знаю, захочу ли ещё их есть.

— Ничего не поделаешь, — сказал Менедем. — Как я и говорил, свежие финики не перенесут дороги в Элладу, как и свежий виноград.

— Возможно и не перенесут, — согласился келевст. — Но меня все равно раздражает, что финикийцы шлют нам свои отбросы, а лучшее оставляют себе. Даже этот жалкий разносчик с дешёвой корзинкой, и тот продаёт нечто, чего никто в Элладе не может иметь. Это несправедливо.

— Может и несправедливо, но что тут поделаешь, — заметил Менедем. — Свежесть есть свежесть, что с фигами, что с юными мальчиками, и не сохранить ни тех, ни других. Мальчики покрываются щетиной, а фиги покрываются плесенью, никому этого не изменить.

— Что-то должно быть, — настаивал Диоклей.

Менедем рассмеялся. Они часто спорили так с Соклеем. Разница только в том, что Соклей хорошо знал логику и умел направлять обсуждение в нужное русло. Диоклей этого не умел, как и сам Менедем. Когда он выяснял что-то с кузеном, это было не важно. Теперь всё было иначе, и он ощутил потерю.

Он подумал о том, как там сейчас Соклей среди варваров, которые не только не понимают логики, но возможно ни разу о ней и не слышали.

— Бедняга, — пробормотал Менедем. Если что-то и могло свести Соклея с ума, так это люди, не умеющие ясно мыслить.

Соклей сидел в гостинице у Итрана и пил вино, закусывая свежими финиками и жареным нутом, обжаренном в масле с тмином. Вино было не слишком хорошее, зато крепкое, а финикийцы, как и иудеи, его не разбавляли. Соклей пил только вторую чашу, но голова уже начинала кружиться.

Аристид с Москхионом, взяв часть своей платы, отправились в бордель. Черёд Телефа настанет, когда хоть один из них вернётся. Похоже, моряки с "Афродиты" считали, что Менедем их прибьёт, если они хоть на минуту оставят Соклея одного. Он пытался убеждать их, что это нелепо. Они не обращали внимания на его изящную логику.

Жена Итрана, статная женщина по имени Зильфа, с кувшином подошла к Соклею и Телефу.

— Ещё вина, господа? — спросила она по-арамейски. На греческом Зильфа не говорила.

— Да, спасибо, — ответил Соклей на том же наречии. Когда она налила ему полную чашу, Телеф тоже подал свою и получил обратно наполненной. Его, в отличие от Соклея, мысль о постоянном употреблении неразбавленного вина нисколько не беспокоила.

Телеф проводил Зильфу взглядом.

— Вот шлюха — прийти сюда, болтать с нами и даже не потрудиться прикрыть лицо.

Соклей покачал головой.

— Это наш обычай, не их. Ей незачем ему следовать. По-моему, она вполне достойная женщина.

— Более чем, — согласился Телеф. — Клянусь, в постели она та ещё штучка. Итрану повезло. Я бы лёг с ней охотнее, чем с какой-нибудь шлюхой, которая словно дохлая.

— Будь любезен, придержи свои грязные измышления, — сказал Соклей. — Разве ты не заметил, что она обращает внимание только на мужа? Из-за тебя нас вышвырнут из гостиницы, а то и чего похуже, если ты станешь обходиться с ней как с доступной женщиной, коей она не является.

— Ничего у меня с ней не было. Я ей ничего не сделал. И не собираюсь, — возмутился Телеф. Но выпил он много, и потому не мог не высказать своё мнение: — А я не единственный, кто постоянно на неё косится, это все знают, — он бросил многозначительный взгляд на Соклея.

— Я? Ты говоришь обо мне? А ну прекрати, мерзавец! — Соклей завопил так громко, что Зильфа, обычно не обращавшая внимания на разговоры на греческом, с удивлением оглянулась.

Соклей изобразил для неё улыбку. Она нахмурилась. Но поскольку ни он, ни Телеф не вытаскивали ножей и не замахивались стульями, она успокоилась и ушла заниматься своими делами.

— Ха! — в голосе Телефа слышалось отвратительное ехидство. — Я послал стрелу прямо в цель. Менедем на твоем месте уже знал бы, что у неё под платьем. Раз она показывает лицо, легко покажет и всё остальное, стоит лишь захотеть.

— Да заткнёшься ты наконец? — Соклею хотелось крикнуть, но он понизил голос до сердитого шёпота, чтобы опять не привлечь внимание Зильфы. — Повторяю, ходить с непокрытым лицом здесь — совсем не то, что в Элладе. Кроме того, что доведёт меня до смерти быстрее, чем попытка соблазнить жену трактирщика?

— Менедема всё это не волновало бы, — ответил Телеф. — Он бы думал только о том, как получить своё. — Он был, без сомнения, прав. И говорил с восхищением. Но то, о чём Телеф говорил с похвалой, для Соклея заслуживало порицания. Моряк добавил: — Проблема может возникнуть только если ты ей не нравишься. Если нравишься — тогда тебе повезло.

— Это говорит лишь о том, сколько, а вернее, как мало ты знаешь, — сказал Соклей. Женщины, которых Менедем соблазнял, не жаловались и не выдавали его своим мужьям. Обычно он сам выдавал себя, безумно рискуя, чтобы получить желаемое. Ему повезло, что ушёл целым из Галикарнаса и из Тарента.

— Сдаюсь, — ответил Телеф. — Но скажи мне, что выгонишь её из своей постели, если она там окажется. Ну давай, попробуй, скажи.

— Этого не случится, так что и говорить не о чем. Гипотетические вопросы иногда полезны, но этот к ним не относится.

Как он и надеялся, умное слово заставило Телефа задуматься. Прежде, чем моряк снова завёлся, в гостиницу вошёл удовлетворённо ухмыляющийся Аристид. Телеф заглотнул остаток вина и поспешил прочь. Аристид опустился на освободившийся стул.

— Радуйся, — сказал он Соклею.

— Радуйся, — ответил тот. Когда Телеф возвратится, он станет шаг за шагом описывать то, что делал. Аристид не страдал таким пороком и удовлетворился тем, что сел и принялся присматривать за Соклеем. Чтобы не поощрять его делать что-то ещё, Соклей полуобернулся от него, потягивая вино.

Это значило, что его взор переметнулся к Зильфе. Интересно, какая она в постели, — подумал он. Ему не впервые приходил в голову этот вопрос. И на Телефа он не в последнюю очередь обозлился за наблюдательность. Если этот моряк заметил любопытство Соклея (это слово казалось ему безопаснее, чем "желание"), тогда значит и Зильфа заметила? Или, что ещё хуже, Итран?

Он наверняка знает, что жена у него приветливая и симпатичная, — думал родосец, — и, поскольку они не укрывают своих женщин от мира, как мы, должен понимать, что её могут желать и другие мужчины. Моё восхищение ею не должно его раздражать — до тех пор, пока я только любуюсь, и ничего более.

Соклей опустил голову. Да, эта логика не лишена смысла. Проблема только в одном — когда речь заходит об отношениях мужчин и женщин, логика первой отправляется коту под хвост. Если Итран застанет его глазеющим на Зильфу, этот иудей может взревновать не хуже эллина, поймавшего мужчину, глазеющего на его жену.

И снова Соклей ощутил, что ещё сильнее хочет узнать, насколько Зильфа склонна к супружеской измене. Может, все от того, что у него давно не было женщины, и визит в бордель поможет исцелиться. А может и нет. Он начал понимать, чем привлекает эта игра Менедема. Одна женщина, желающая тебя, стоит нескольких, ложащихся под мужчину лишь потому, что у них нет выбора.

Его брат всегда настаивал, что это правда, и Соклей насмехался над ним. Но сейчас он понял, что Менедем хотя бы отчасти знал, о чем говорит. И мало какое из открытий встревожило его сильнее.

Его глаза снова обратились к Зильфе, и рассерженный Соклей заставил себя отвернуться. Знает ли она, о чем он думает? Если да, что она думает? "О, боже, ещё один постоялец собирается выставить себя дураком?" Или "Он хочет меня. Хочу ли я его?"

Как узнать? Соклей нахмурился и сжал кулаки. Без сомнения, он уже готов пойти по пути Менедема.

— Нет, — пробормотал он.

— Что "нет"? — переспросил Аристид.

— А, ничего. Не обращай внимания, — поспешно ответил Соклей и глотнул вина. Его уши горели. Как узнать, не рискуя при этом головой? Такой вариант вопроса нравился ему куда больше. Он не станет искушать судьбу, как Менедем.

Соклей почувствовал себя лучше, но ненадолго. Не будь он обучен избавляться от собственных заблуждений, возможно, удовлетворение продлилось бы дольше. А так ему пришлось задуматься о том, как вообще узнать, что он хочет. Мужчина, желающий женщину, редко мыслит здраво.

— Не в обиду, но может тебе пойти и взять женщину? — предложил Аристид. — Девочки в борделе за углом довольно приветливы, ну или делают вид.

Если бы он не добавил последнюю фразу, может, Соклей бы и согласился. А так он лишь напомнил о разнице между купленным и отданным добровольно.

— В другой раз.

— Они тут странные, знаешь? — продолжил Аристид. — Наши женщины палят волосы между ног или сбривают, как ты бреешь лицо.

Соклей дёрнул себя за бороду и возразил:

— Я не брею лицо.

— Ну, как ты брил бы, если бы захотел, — смутился моряк. — А здешние шлюхи не бреют свои заросли и не палят, просто позволяют им расти. На мой вкус, это выглядит забавно.

— Думаю, да, — согласился Соклей. Некоторые мужчины сочли бы отличие возбуждающим, другие — отвратительным. Кажется, Аристид был близок к этому чувству. Сначала Соклей посчитал, что для него это не имело бы значения. Потом он представил Зильфу с треугольником волос между ног. Мысль возбудила его сильнее, чем он ожидал, но потому ли, что он представил волосатые потайные места вообще или потайные места Зильфы, понять он не мог.

— Приветствую тебя, господин, поприветствовала Зильфа, другого постояльца, вошедшего в гостиницу.

— Радуйся, — ответил тот по-гречески. Человек ненадолго задержался в дверях, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку. Увидев Соклея и Аристида, он замахал: — Радуйтесь, родосцы, — и направился к их столу.

— Радуйся, Гекатей, — ответил Соклей. — Всегда приятно поговорить с эллином.

Аристид, похоже, не разделял его мнения. Моряк поднялся на ноги:

— Увидимся позже, молодой господин. Уверен, ты будешь здесь, когда я вернусь.

Он ушел до того, как Гекатей успел вспорхнуть на стул.

"Вспорхнуть" — подходящее слово, подумалось Соклею. Гекатей из Абдеры, полиса на южном побережье Фракии, походил на птицу: тощий, остролицый, шустрый.

— Как дела? — спросил он Соклея на ионическом греческом с сильной примесью аттического. Дорический акцент Соклея отличался тем же, и потому эти двое понимали друг друга лучше, чем их менее образованные и повидавшие мир соотечественники.

— Спасибо, хорошо.

— Чего желаешь, господин? — спросила Гекатея подошедшая Зильфа.

— Вино. Хлеб. Масло, — ответил он на очень плохом арамейском.

— И мне хлеба и масла, — сказал Соклей.

Когда Зильфа ушла, Гекатей вернулся к греческому.

— Завидую тебе, ты действительно говоришь на их языке. Я не думал, что он мне понадобится, когда начал путешествие по Иудее, но тут так мало эллинов, что пришлось начать учить эту ‘арабарщину. — Изредка, но только изредка, он глотал согласные на ионийский манер.

— Я говорю не так хорошо, как хотел бы.

— Мои исследования продвигались бы легче, если бы я мог издавать это забавное хрюканье, но, похоже, я справляюсь и без этого.

Зильфа вернулась с едой и вином. Обмакнув темный хлеб в оливковое масло, Соклей произнес:

— Кстати о зависти, о наилучший. Ты не представляешь, как я завидую тебе. Я по пути должен продавать и покупать. Я не могу путешествовать только из любви к мудрости.

Соклей завидовал и богатству, позволявшему Гекатею из Абдеры поступать именно так, но умолчал об этом, поскольку считал первое более важным.

Гекатей пожал плечами.

— Когда я был в Александрии, то заинтересовался иудеями. Они такие необычные, — он закатил глаза. — И тогда я решил приехать сюда и узнать все сам.

— Тебе повезло, что люди Антигона не приняли тебя за шпиона Птолемея.

— Вовсе нет, мой дорогой друг, — тряхнул головой Гекатей. — Для меня написали письмо, где сказано, что я почитатель мудрости и путешествую лишь ради того, чтобы лучше узнать мир, в котором живу, и потому простым солдатам нельзя меня трогать.

— И оно сработало, когда ты добрался до границы? — спросил Соклей.

— Конечно, нет. Ясное дело, меня схватили, пытали и распяли, — ответил Гекатей. Соклей кашлянул и залился краской. Он и сам умел быть саркастичным, но в Гекатее из Абдеры встретил достойного соперника. Старший путешественник смягчился: — По правде говоря, офицеры Антигона были довольно услужливы. Насколько я слышал, Антигон и сам ученый человек.

— Полагаю, да, — сказал Соклей. — Я знаю, что Птолемей таков. Но вот в чем я совершенно уверен — так это в том, что не хотел бы рассердить ни одного из них.

— Не могу с тобой спорить, — согласился Гекатей. — Опять же, слабым лучше не попадать в лапы сильных. Так было со времён сотворения богами мира, если боги существуют, и так будет, пока люди остаются людьми.

— Хорошо, что ты сказал это по-гречески, и здесь не было Итрана, — заметил Соклей. — Если иудей услышит "если боги существуют", беды не оберешься. Они принимают свое невидимое божество очень, очень серьезно.

— Должен признать, ты прав. Так и есть, насколько я смог понять.

— Расскажи мне побольше, прошу тебя. Знания для меня, как еда и вода. Хотел бы я иметь возможность делать то, что делаешь ты.

"Хотел бы я не заботиться о том, как заработать себе на хлеб", вот что на самом деле он имел в виду. Вероятно, семья Гекатея в Абдере владела бескрайними землями или какими-то другими богатствами, если он мог проводить жизнь в путешествиях и исследованиях.

Улыбка Гекатея показалась Соклею снисходительной, но насмешка быстро исчезла. Что может быть приятнее, чем искренний интерес к тому, чем ты занимаешься?

— Как я говорил тебе в прошлый раз, эти иудеи пришли сюда из Египта.

— Да, я помню, — подтвердил Соклей. — Ты говорил, их заставила уйти какая-то хворь.

— Верно, — снова улыбнулся Гекатей, уже безо всякого превосходства. — Ты внимательно слушал, как я вижу.

— Конечно, о наилучший. Неужели ты сомневался?

— Честно говоря, да. Когда узнаешь, как мало люди интересуются прошлым и его влиянием на настоящее, приходишь к выводу, что подобные вопросы волнуют тебя одного. Ошибиться в этом — приятный сюрприз.

— Ты нашел меня. Пожалуйста, продолжай.

— С радостью. — Гекатей глотнул вина и собрался с мыслями. — Когда в Египте разразилась та чума, люди верили, что её наслало какое-то божество.

— Неудивительно, — заметил Соклей. — У них не было Гиппократа, чтобы дать иное объяснение.

— Да, не было, — согласился Гекатей из Абдеры. — В то время, полагаю, примерно в период Троянской войны, Египет наполняли всевозможные чужеземцы, и…

— Прости, наимудрейший, но откуда ты это знаешь? — перебил Соклей.

— Во-первых, так говорят египетские жрецы. Во-вторых, у самих иудеев есть легенда, что они пришли в эту землю из Египта. Ты удовлетворен?

— Да, благодарю. Но историю делают источники и вопросы, которые ты им задаёшь. Я хотел знать.

— Справедливо. Ты разбираешься в тонкостях, как я вижу. — Соклей едва не лопнул от гордости. Гекатей продолжил: — Все эти иноземцы, конечно же, поклонялись своим богам по собственным обычаям. Обычаи Египта были забыты. Египтяне, а точнее, как я подозреваю, но не могу подтвердить, их жрецы, боялись, что их боги не смилостивятся над ними и не прекратят чуму, пока египтяне не изгонят всех чужаков.

— И они их прогнали?

— Да, прогнали. Самые выдающиеся иноземцы собрались вместе и отправились в места вроде Эллады. Одними из их вождей были Данай и Кадм.

— Я слышал, что Кадм был финикийцем, — сказал Соклей.

— Да, и я. Возможно, он останавливался в Финикии по пути из Египта в Элладу. Но большинство изгнанников оказались в Иудее. Она недалеко от Египта, и в те времена никто здесь не жил, или так считается.

— Понятно. Но как обычаи иудеев стали такими странными?

— Я к этому и веду, о наилучший. В то время их вождём был человек выдающейся смелости и мудрости, некий Моисей. Он запретил им создавать любые изображения богов, поскольку не думал, что их бог похож на человека.

— Иудеи и сейчас придерживаются этого обычая, — сказал Соклей. — Я сам видел.

— Здесь трудно этого не заметить, — слегка надменно сказал Гекатей. — Поэтому жертвы, которые повелел приносить Моисей, отличаются от обычаев других народов. И их образ жизни тоже. После изгнания он установил для них довольно обособленный и враждебный к чужакам образ жизни.

— Не знаю, правда ли они враждебны к чужим или просто хотят, чтобы их оставили в покое, — заметил Соклей. — Они отнеслись ко мне совсем неплохо. Они просто не хотели, чтобы я рассказывал о жизни эллинов.

— Ну, если это не означает враждебность к чужакам, я уж и не знаю, что тогда, — возразил Гекатей.

Соклей наморщил лоб. Он видел изъян в логике собеседника, но решил оставить все как есть. Ведь Гекатей из Абдеры изучал иудеев гораздо тщательнее, чем он сам.

— Теперь, когда ты узнал так много, надеюсь, ты запишешь всё, чтобы другие эллины извлекли пользу из твоих изысканий, — сказал Соклей.

— Я намерен так и сделать, когда вернусь в Александрию. Хочу увековечить свое имя.

— Я понимаю, — вздохнул Соклей. "Ты тоже должен когда-нибудь что-то написать, — сказал он себе, — иначе кто же вспомнит тебя?" Он снова вздохнул, размышляя, найдется ли на это время.