Священная земля

Глава восьмая

— Радуйся, — сказала Эмастарт, когда Менедем утром вышел из своей спальни. — Как ты есть? — продолжила жена трактирщика на своем ломаном греческом, — спать хорошо?

— Да, спасибо, я спал неплохо, — зевнул Менедем и почесался. В комнате точно есть насекомые. Но он не видел смысла жаловаться, в какой гостинице их нет? Да, среди них порой встречаются чистые, но это — как повезет.

Эмастарт месила тесто. Она оторвалась от работы с хитрой улыбкой.

— Ты не одинокий, спать совсем один?

— Спасибо, у меня все хорошо.

Она уже заходила с этой стороны. Её попытки соблазнить забавляли бы, не будь они такими печальными и утомительными. "Это месть Соклея, — подумал Менедем. — Вот женщина, которую я не хочу, и никогда не захочу, и что же у нее на уме? Любовная интрижка, конечно".

И утонченными её приемы никак не назовешь.

— Чтобы спать лучше, ты взять себе женщину. Женщина делает тебя усталыми, нет?

— Я и так устаю к концу дня, уж поверь.

— Давным-давно, я знаменитый красавица. Мужчины по всей Сидон биться за меня.

Менедем чуть не спросил, было ли это во времена Александра или его отца, Филиппа Македонского. Александр умер пятнадцать лет назад, а Филипп — почти тридцать. Будь Менедем на несколько лет моложе и жёстче, он бы так и сделал. Но Эмастарт вряд ли его поняла бы, а если бы поняла, то обиделась. "От нее и так хватает проблем", — подумал родосец, и промолчал.

Когда он, как обычно, не клюнул на её наживку, она одарила его убийственным взглядом. Яростно шлепая тестом, Эмастарт спросила:

— Правда есть что говорить про эллины?

— Понятия не имею, — невинно ответил Менедем, хотя прекрасно знал, что будет дальше. — И что же про нас говорят?

Эмастарт снова зыркнула на него. Может, надеялась, что он поможет, но он не стал, и она не постеснялась сказать то, что думала:

— Говорят, эллины скорее спать с мальчик, чем с женщина.

— Да ладно? — воскликнул Менедем, будто впервые о таком услышал. — Ну, если бы мы все время так делали, вскоре не осталось бы ни одного эллина, так ведь? — он подождал, пока она поймет, а потом одарил самой сладкой из своих улыбок. — Хорошего дня, — пожелал он и вышел из гостиницы.

Позади Эмастарт что-то сказала на арамейском. Менедем не понял ни слова, но звучало язвительно. Интересно, Соклей бы понял? Он тряхнул головой. Может, лучше не понимать.

— Жалкая старая шлюха, — проворчал он. — И чего муж её не приструнит?

Спустя минуту, на ум пришла пара годных ответов. Возможно, Седек-ясон боится своей жены. Или же не хотел её, и ему было наплевать, что она вытворяет. "Да ну его к воронам", — думал Менедем, торопясь на "Афродиту". Он все дни предпочитал проводить не в комнате в городе, а на борту торговой галеры — может, не так комфортно, зато спокойнее.

— Радуйся, — приветствовал его Диоклей, едва Менедем подошел по причалу. Начальник гребцов оставался на борту "Афродиты". Время от времени он совершал вылазки в Сидон — за вином или в поисках дружелюбной женщины. В остальное время Диоклей довольствовался жизнью без крыши над головой и матраса для сна. Он, по правде сказать, не изменял привычке спать сидя на гребной скамье, облокотившись на корабельную обшивку, чтобы не свалиться. Менедем представил всё это, и жена трактирщика показалась уже не такой противной.

— Радуйся и ты. Как здесь дела?

— Терпимо, капитан, терпимо, — ответил Диоклей. — Ты сегодня раньше обычного.

— Работа не ждёт. — Менедем не всегда придерживался такого правила, но для этого требовалась причина куда более приятная, чем жена содержателя гостиницы. — Один грек из гарнизона Антигона рассказал мне о купце, торгующим дорогими тканями. Отнесу ему наш косский шелк, посмотрим, что можно за него взять в этой части света.

— Хорошая мысль, капитан, — согласился келевст. — Мы страшно далеко от Коса, сюда шелк попадает не каждый день и через руки четырнадцати посредников. Ты должен получить хорошую цену.

— Надеюсь, — Менедем спрятал улыбку. На родосском корабле любой мог со знанием дела поговорить о торговле.

— А этот сидонец знает греческий? — Диоклей задал ещё один разумный вопрос, учитывая, что Соклей находился на пути к Энгеди.

— Тот солдат говорил, что знает. Торговец ведёт дела с греками, и ему пришлось выучить.

— Хорошо, тогда желаю тебе удачи.

— Благодарю.

Менедем порылся в грузе, сожалея, что не заставил Соклея оставить ему более подробного описания. Однако, всё-таки отыскал мешки из промасленной кожи, защищавшей рулоны шёлка от морской воды. Они, конечно, оказались не очень тяжёлыми. Менедем перекинул три штуки через плечо и отправился к дому торговца тканями.

Эллины на македонской службе, как ему казалось, хорошо объяснили дорогу: улица напротив входа в храм Астарты (финикийской версии Афродиты), третий дом налево. Но где-то Менедем свернул не в ту сторону. В городе, построенном эллинами, он легко и сразу увидел бы храм — тот возвышался бы над крышами домов и лавок. Но сидонские постройки высокие. И как искать этот паршивый храм, — рассерженно думал он, — если они сами же его и упрятали?

Он попробовал поспрашивать у людей на улице, но те только непонимающе таращились на него и несли какую-то тарабарщину. Уже в который раз с тех пор, как приплыл сюда, он думал, что стоило бы провести часть зимы за изучением арамейского. Но наконец ему попалась пара солдат Антигона, как раз вынырнувших из винной лавки.

Они были, конечно, пьяными, но греческий понимали.

— Что, храм Астарты? — переспросил один. — Ты собрался к храмовым проституткам? Большинство там уродки.

— Нет, я не к проституткам, — вскинул голову Менедем и подумал "может быть, в другой раз". — Я пытаюсь отыскать дом возле храма.

— Девки уродливые, — повторил солдат. Его приятель объяснил Менедему, как найти храм, и даже не взял монетку, которую попытался ему дать родосец, что для эллина — маленькое чудо. Менедем последовал его указаниям и обнаружил, что они точны. Что, конечно, не чудо, но где-то близко.

"Третий дом налево, улица напротив входа", — бормотал Менедем, подходя к храму. Улица больше смахивала на переулок — узенькая и тесная. Босому Менедему с осторожностью пришлось выбирать дорогу. Когда он постучал в дверь третьего слева дома, изнутри загавкала собака. Похоже, немаленькая и злобная. Спустя минуту кто-то с той стороны двери произнёс что-то на арамейском.

Менедем ответил по-гречески:

— Это дом Закербаала, сына Тенеса, торговца тканями?

Внутри замолчали. Собака всё лаяла. Потом неожиданно взвизгнула и умолкла, как будто её пнули. Из-за двери донеслось единственное, сказанное на греческом с жутким акцентом, слово: "Ждать".

Менедем подождал. После паузы, показавшейся ему слишком долгой, дверь отворилась. На него смотрел маленький крепко сложенный человечек.

— Я Закербаал. Ты кто, и чего тебе надо? — его греческий был значительно лучше, чем у его раба.

— Я Менедем, сын Филодема, с Родоса, — начал Менедем.

— А, парень с торговой галеры, — кивнул Закербаал. Мрачное лицо осветила улыбка. — Ты сейчас живёшь в гостинице Седека-ясона, да? А скажи мне, его жена уже пыталась затащить тебя в свою постель?

— О, Зевс! — пробормотал Менедем, вытаращившись на торговца тканью. В следующее мгновение он сообразил, что лучше было бы помянуть здесь быстроногого Гермеса, посланца Богов и покровителя слухов. Он пришёл в себя настолько, что сумел кивнуть в знак согласия и сказать: — Да, ты прав, наилучший. Только как ты узнал?

— Купец прислушивается к тому, что говорят о купцах, господин, — отвечал финикиец. — Я размышлял, не обратишься ли ты ко мне. Или ты спросил про жену трактирщика? Так она в Сидоне известна, поверь мне. Но входи. Выпей со мной вина. Покажи свой товар. Что там у тебя?

— Косский шёлк, тончайшая ткань во всём мире, — гордо объявил Менедем.

— Я знаю и с удовольствием на неё посмотрю, — сказал Закербаал. Он реагировал вежливо и заинтересованно, но не настолько, как надеялся Менедем. Может Закербаал такой ловкий торговец? Или он ни разу не видел шёлка, не знает, что это за великолепная ткань? Менедем надеялся на последнее.

Он прошёл за финикийцем во внутренний двор, довольно голый по эллинским меркам, без сада. Собака рычала и бросалась на Менедема, но цепь её не пускала. Закербаал произнес что-то на своём гортанном наречии. Слуги принесли скамьи и увели собаку. Они поставили таз с водой, и Закербаал церемонно омыл руки. Менедем последовал примеру хозяина. Потом принесли закуски. Вино оказалось весьма приличным.

— Откуда оно? — поинтересовался Менедем.

— Библ, мой господин, — пояснил Закербаал.

По обычаю финикийцев, вино подали неразбавленным. Это усиливало его букет, превосходивший всё, что до сих пор пробовал Менедем, даже вина наилучших урожаев Хиоса или Тасоса.

— Замечательно, — повторил он. Вкус вина не совсем соответствовал восхитительному цветочному аромату, но достоин того, чтобы пить, и настолько хорош, что Менедем даже подумал, не прихватить ли ему такого домой, на Родос.

Вместе с вином раб Закербаала принёс фиги, финики, изюм, и шарики из сушёного нута, поджаренные в оливковом масле с приправой из тмина. Менедем счёл их весьма вкусными, но довольно острыми. Приходилось пить больше вина, чтобы утолить жажду.

Пока гость ел и пил, Закербаал вёл любезную беседу о пустяках. Наконец, он сказал:

— Может будешь так любезен, мой господин, и покажешь мне свой прекрасный косский шёлк. Твой слуга наслышан о нём, буду рад оценить его качество.

— Буду счастлив, о благороднейший, — отвечал Менедем. Твёрдой рукой он развязал кожаный шнур на одном из мешков. И сознание у него оставалось ясным — или он так думал. Не настолько он глуп, чтобы выпить много неразбавленного вина, когда предстоит сделка. Он достал рулон наилучшего тончайшего шёлка и развернул на солнце, чтобы Закербаал мог видеть, какой он прозрачный. — Вообрази прекрасную женщину, одетую, а вернее, полуодетую в такое платье, — сказал он финикийцу.

Закербаал улыбнулся. Что бы он ни представил, ему это нравилось. Он потянулся к шёлку, но вежливо остановился прежде, чем его коснуться.

— Могу я пощупать?

— Конечно, — Менедем потянул ему великолепную ткань. — Во всём мире нет ничего подобного.

— Возможно, — только и сказал Закербаал. Его пальцы касались ткани — привычно и нежно, словно исследуя тело любимой женщины. Он поднёс шёлк к лицу, поглядел сквозь него, даже подышал. Потом опустил ткань и кивнул Менедему. — Неплохо. Очень неплохо. Однако, мой господин, я должен сказать, что видал и получше. Без обид.

— Что? Где? — возмутился Менедем. — Не бывает ткани лучше косского шёлка.

Он знал о многих уловках для снижения цены. Должно быть, это — очередная.

— Если имеешь получше, о прекраснейший, — обратился он к Закербаалу, с ноткой сарказма, которую тот мог заметить, а мог и нет, — прошу, покажи мне.

Менедем ожидал, что финикиец скажет, что ткань уже продана, или что видел её год назад в другом городе, или придумает какое-нибудь ещё объяснение. Но Закербаал снова кликнул раба и застрекотал на горловом арамейском. Раб поклонился и поспешил прочь, а Закербаал обратился опять к Менедему:

— Будь так любезен, подожди одно мгновение, мой господин. Тубалу принесёт ткань.

— Ладно, — Менедем с опаской отпил ещё глоток вина. Мог ли Закербаал всерьёз считать свою ткань лучше косского шелка? Менедем тряхнул головой. Навряд ли. Или варвар просто ошибается.

Тубалу отсутствовал намного дольше обещанного "мгновения". Менедем уже засомневался, вернётся ли он вообще, но тот наконец появился с внушительным рулоном ткани в руках. Тубалу нес его нежно, как младенца. Менедем озадаченно повернулся к Закербаалу:

— Не хочу тебя обидеть, о наилучший, но это простой лен, и не лучшего качества.

— Да, это лен, — кивнул финикиец. — Но он лишь покрывает то, что внутри, как твои кожаные мешки для шелка. — Он так же бережно взял у Тубалу рулон и, развернув его, протянул Менедему ткань, скрывавшуюся внутри: — Вот. Убедись своими глазами, потрогай своими пальцами.

Менедем невольно выдохнул. Впервые он понял, что ощутил Соклей при виде черепа грифона. Перед его глазами тоже предстало нечто совершенно неожиданное и великолепное, никогда ранее не виденное ни одним греком.

Менедема не особенно интересовал череп — чтобы восторгаться древними костями, даже такими редкими, требовалось любить мудрость горячее, чем он. Но это… это совсем другое дело.

Он продемонстрировал Закербаалу тончайший косский шёлк. Но рядом с тканью, которую показывал финикийский торговец, тот шёлк всё равно, что грубая шерсть. Казалось, кто-то сумел натянуть на ткацкий станок нити воздуха. А нежный голубой цвет, как небо в прекрасный весенний день, ещё усиливал впечатление.

Потом Менедем осторожно коснулся ткани. И снова ахнул, но тише, чем в прошлый раз. Материя под рукой была нежной и гладкой, как кожа лучшей из гетер.

Закербаал даже не злорадствовал, просто кивнул, словно и не ждал ничего иного.

— Теперь ты видишь, мой друг.

— Я вижу. — Менедем никак не мог перестать гладить этот… шёлк? Он полагал, что это должен быть шёлк, хотя эта ткань тоньше, мягче, прозрачнее, чем изготавливали косские ткачи. Он заставил себя прекратить таращиться на неё и перевёл взгляд на Закербаала. — Я вижу, о наилучший, — на сей раз, это было буквально. — Я вижу, да, но не понимаю. Я думал, что хорошо разбираюсь в тканях, но мне и не снилось что-то подобное. Откуда это?

— Я тоже хорошо разбираюсь в тканях, я так считал, — в тон ему ответил финикиец. Он с тем же восторгом, что и Менедем, смотрел на голубой шёлк. — Твоя косская ткань к нам время от времени попадает. Когда я впервые увидел эту, я думал, она почти то же самое. Потом присмотрелся и понял, что должен обладать ею, — он говорил, как эллин о прекрасной гетере.

Менедем только и мог, что склонить голову в знак согласия.

— Откуда она? — опять спросил он. — Коссцы убьют за то, чтобы сделать подобную ткань. Они, как и я, даже не представляли ничего столь прекрасного.

Ему, как торговцу, следовало бы оставаться невозмутимым и незаинтересованным. Он это знал. Однако, рядом с тем, что подобно чуду, не мог заставить себя притворяться.

Довольная ухмылка Закербаала сообщила Менедему, что хозяин всё понял. А также то, что тот не собирался воспользоваться преимуществом, что лишь подтверждало, этот шёлк — просто чудо.

— Такую ткань привозят с востока.

— Откуда? — в третий раз спросил Менедем, — с востока, говоришь? Из Индии?

— Нет, — покачал головой торговец. — Откуда-то дальше, за Индией на восток, а может на север или и то, и другое. Тот, у кого я её купил, больше мне ничего не сказал. Он и сам не знал. Он не вёз эту ткань весь путь — понимаешь, купил у другого торговца, а тот у третьего. Кто знает, сколько ещё их было после того, как ткань покинула землю, где была изготовлена.

Менедем снова погладил изумительный шёлк, и пока пальцы скользили по восхитительно гладкой ткани, ему опять вспомнился череп грифона. Он тоже происходил из-за грани известного эллинам мира, с нехоженого востока. Да, завоевания Александра огромны, и люди, особенно жившие на Внутреннем море, до сих под считали, что он взял всё, что только можно взять. Вещи вроде этого шёлка напоминали о том, что мир куда больше и интереснее, чем представлял себе Александр.

Постепенно выходя из оцепенения, Менедем поднял взгляд на Закербаала.

— Сколько у тебя этой ткани? И какую ты хочешь цену?

Закербаал вздохнул — он явно не жаждал возвращаться в повседневный мир торговли.

— Всего у меня её двенадцать рулонов, размером примерно с этот и разных цветов. Купил бы и больше, но это всё, что имел тот торговец. Цена? — он невесело улыбнулся. — Я мог бы сказать — на вес золота. Не сомневаюсь, теперь ты хочешь сбежать.

— Нет, наилучший, — покачал головой Менедем. — Если бы я услыхал такое не видя ткани, я рассмеялся бы тебе в лицо. Теперь… теперь же я понимаю, почему ты сказал то, что сказал, — он улыбнулся. — Я говорю как плохой купец, которого не грех и обсчитать. Но тут ничего не поделаешь, это правда.

— Ты оценил эту ткань, — сказал Закербаал. — И я ценю за это тебя. С такими товарами мы отбрасываем обычные правила, — он изобразил жест, как будто выбрасывал содержимое ночного горшка из окна на улицу.

— Ты сказал, на вес золота? — переспросил Менедем, и финикиец кивнул. Менедем даже торговаться не стал. Учитывая, насколько издалека привезён этот шёлк, и как он прекрасен, это справедливо. Но отдавать за шёлк напрямую золото или серебро ему не хотелось. — А что ты скажешь, если я предложу за него полтора веса моего косского шёлка?

— Скажу, что этого недостаточно, — не раздумывая отвечал Закербаал. — Косский шёлк хорош. Но без обид, родосец, ты сам сказал, что этот гораздо лучше. А я добавлю — настолько лучше, что если такую ткань начнут возить сюда чаще и в больших количествах, косские ткачи разорятся, ибо не смогут с ней сравниться.

Полчаса назад Менедем над ним посмеялся бы. Но, касаясь шёлка с далёкого востока у себя на коленях, он счёл, что Закербаал, может, и прав.

— Согласен. Косский шёлк не такой роскошный. Как я могу отрицать? Но всё же, косский шёлк — очень хорошая ткань. И в Финикии не слишком распространён. Ты говоришь, полтора веса мало? А сколько будет достаточно?

Финикиец поднял взгляд к небу, губы беззвучно зашевелились. Такое отстранённое выражение лица бывало и у Соклея, когда тот считал.

— Три с половиной веса, — наконец сказал Закербаал.

— Нет, это слишком много, — покачал головой Менедем. Закербаал и вправду имел дело с многими эллинами, поскольку тоже кивнул, давая знать, что он понял. В свою очередь, Менедем знал, что этот кивок — не согласие, а лишь понимание. Он продолжил: — Здесь, в Сидоне, за косский шёлк ты можешь выручить столько же, как и за шёлк с востока — они оба для Финикии редкость.

— Да, возможно, ты отчасти и прав, наилучший, — ответил торговец тканью, — но только отчасти. То, что есть у меня, гораздо лучше того, на что ты хочешь меняться.

— И предлагаю тебе больше косского шёлка, чем получу восточного, — сказал Менедем. В Элладе косским шёлком никого не удивить, но всё же он дорог. Сколько же он выручит за двенадцать рулонов этой новой материи… Сейчас он не мог сказать точно, но очень хотел посчитать. — Три с половиной веса оставят меня без прибыли, — сказал он. Сам Менедем в этом не был уверен, но Закербаалу незачем знать о его сомнениях.

— Тогда пусть будет три веса, — сказал финикиец. — Рулон за рулон. Косский шёлк тяжелее, чем моя ткань, поскольку он грубее и толще.

Они торговались ещё целый час, и каждый называл другого лжецом и вором. Менедему иногда даже нравилось иметь дело с умелым противником, хотя это в итоге означало чуть меньшую прибыль. Судя по едва заметной улыбке Закербаала, он испытывал то же самое. Чем ближе они подходили к заключению сделки, тем крепче спорили за каждый шажок. В конце концов, сошлись на двух и семнадцати тридцатых веса восточного щёлка.

— Тебе, господин, надо было бы родиться финикийцем — как эллин ты напрасно себя растрачиваешь, — сказал Закербаал, пожав руку Менедема.

— С тобой разве справишься, о почтеннейший, — отвечал Менедем. Он твердо решил проследить, чтобы Закербаал взвешивал оба вида шёлка на одной и той же чаше своих весов. Такой бывалый торговец наверняка мог найти способ всё обернуть в свою пользу. Но купец даже не попытался положить ткань в разные чаши. Может, это был комплимент Менедему. Может, Закербаал нашёл другой способ сжульничать. Если так, Менедем не заметил.

На обратном пути ноша у родосца оказалась легче, чем та, что он тащил с корабля, но его это не огорчало. На самом деле, он будто летел на крыльях. Его совсем ничего не огорчало.

"Не надо мне этого делать, — сказал себе Соклей. — Это неправильно. Если Менедем узнает, как же он будет смеяться."..

И тут же сам посмеялся над собой. Происходящее ему слишком нравилось, чтобы переживать о возможных насмешках брата.

— Пойдем дальше, — сказал он, слегка задыхаясь. — Не останавливайся.

— Я и не собирался, дорогой мой, — ответил Гекатей из Абдеры. — Я только хотел вытряхнуть камушек из сандалии. Храм иудеев прямо за углом.

"Я должен быть на рыночной площади, продавать, что смогу, — подумал Соклей. — Но Менедему известно, что помимо этого я собирался изучать иудеев. Брат уж точно не стал бы возражать, если бы вдали от рыночной площади меня удерживала хорошенькая жена трактирщика. Именно так он сам развлекался бы в Иерусалиме. И если я нахожу удовольствие в другом, придется ему смириться с этим".

Соклей вместе с Гекатеем завернул за угол и остановился.

— Это храм? — спросил он, не в силах скрыть разочарования.

— Боюсь, что так. Не слишком впечатляет, да?

— Честно говоря, нет. — Соклей привык к колоннадам, архитравам, резным и расписным фризам, отличавшим священное место в мире эллинов. В полисах побогаче святилища строились из сверкающего мрамора, городам победнее, либо тем, где рядом не водилось более приличного камня, годился известняк. Он даже слышал о храмах, где вместо колонн ставили стволы деревьев.

Финикийцы поклонялись своим богам иначе, чем эллины. И тем не менее, как Соклей мог видеть в Сидоне, они попали под влияние эллинской архитектуры, и снаружи их святилища выглядели весьма похоже на те, что можно найти повсеместно от Сиракуз до Родоса. То же можно сказать и о других варварах вроде самнитов, карийцев и ликийцев.

Но только не об иудеях. Увидеть этот храм в северном углу Иерусалима — все равно что получить пощечину: он напомнил, как далеко сейчас Соклей от дома. Территорию храма ограждала каменная стена. Не самая мощная, но и далеко не самая слабая. Смеясь, Соклей сказал:

— Я думал, это часть крепостной стены.

— О нет, о наилучший, — тряхнул головой Гекатей из Абдеры и указал на холм на северо-западе. — Крепость вон там, окружает дворец наместника.

Соклей вытянул шею.

— Вижу. Она хорошо расположена, если между наместником и иудеями случится какая-нибудь ссора, он со своим гарнизоном будет иметь преимущество.

— Эммм… да, — согласился Гекатей. — Я не думал об этом в таком ключе, но ты совершенно прав. Дворец, конечно же, существует с персидских времён, и значит, великие цари тоже волновались из-за иудеев ещё в те дни. Интересное наблюдение.

— Действительно. Сколько лет храму?

— Построен так же в персидские времена. Но, предположительно, он находится на месте более древнего, стоявшего тут ещё до разграбления Иерусалима, — Гекатей горестно пожал плечами: — До прихода персов здешняя история весьма смутна, если не хочешь верить во все эти дикие выдумки про царицу Семирамиду и такое прочее.

— Да уж, поверить в них непросто, — согласился Соклей. — Трудно по-настоящему разобраться в истории, когда пытаешься исследовать времена слишком давние, чтобы можно было расспросить людей, принимавших участие в тех событиях.

— Истинно так. Истинно так. А ты в этом разбираешься, как я посмотрю.

— Пытаюсь. — Соклей понял, что старший товарищ принимает его за простого торговца и не более. С некоторой резкостью он сказал: — Может, мне и приходится продавать и покупать, чтобы заработать на хлеб. Но, о великолепнейший, я не какой-то невежда. Я учился в афинском Лицее у великого Теофраста. Может, мне не настолько повезло, и я не могу посвящать исследованиям все свое время, — он посмотрел на своего компаньона с откровенной завистью, — но я делаю все, что возможно.

Гекатей из Абдеры кашлянул и покраснел, как застенчивый юнец, впервые услышавший похвалу своих обожателей. — Прошу простить меня, дорогой. Поверь, я не хотел тебя оскорбить.

— Я верю тебе. — Проблема заключалась не в этом, а во всех предположениях, которые делал Гекатей. Соклей не знал, что с ними поделать. Он даже сомневался, возможно ли это. Гекатей, очевидно, происходил из привилегированной семьи. Как всякий, кому не приходилось пачкать руки работой, он смотрел на других свысока. Он был вежлив, Соклей встречал множество людей из высшего общества — kaloi k’agathoi — не отличавшихся подобной любезностью. Но все же предвзятость оставалась.

— Пойдем к храму, — со вздохом сказал Соклей.

— Несомненно. Прекрасная идея, — с облегчением отозвался Гекатей. Говоря о странных обычаях иудеев, он мог избежать разговоров и мыслей о странных обычаях эллинов. — Мы можем пойти в нижний двор, туда допускают всех. Но в верхний, внутренний, окружающий сам храм, позволено входить лишь иудеям.

— Что будет, если мы попробуем? — поинтересовался Соклей. Он хотел увидеть храм как можно ближе. Даже издалека было ясно, что, в отличие от святилищ Сидона, его строили люди, не имевшие никакого понятия об эллинской архитектуре. Простой приземистый четырехугольник, ориентированный с востока на запад. Фасад украшает сверкающий золотой орнамент, над входом занавес. Перед храмом располагался большой алтарь из необтесанного белого камня, примерно в десять локтей в высоту и двадцать в ширину.

Но Гекатей испуганно затряс головой.

— Что будет, если мы попробуем? Во-первых, нам не позволят. Тут всем заправляют иудейские жрецы, а не люди Антигона. Во-вторых, если мы всё-таки проберемся во внутренний двор, они скажут, что мы его осквернили своим присутствием. Они очень серьезно относятся к ритуальной чистоте, разве ты этого не заметил по пути сюда?

— Да, — ответил Соклей. — Но и что с того?

— Никаких "но". После того, как мы попытаемся пробраться во внутренний двор, в Иерусалиме начнется невиданный бунт. Даже если нас не убьют иудеи — а скорее всего, убьют — то это сделают люди Антигона за то, что мы доставили столько неприятностей. Только опасный безумец может пойти на такое. Ты меня понимаешь?

— Полагаю, что да, — хмуро ответил Соклей. Гекатей молчал. Соклей понял, что от него ждут чего-то ещё. Стражник у ворот тоже предупреждал его об иудейском храме, значит, для эллинов он действительно был под запретом. Ещё угрюмее он добавил:

— Обещаю, что не стану пытаться.

— Хорошо. Благодарю тебя. На мгновение ты испугал меня, — ответил Гекатей. — Теперь мы можем продолжить путь.

— Благодарю тебя от всей души, — сказал Соклей. Гекатей пропустил его сарказм мимо ушей. Они вошли во внешний двор. Оглядевшись, Соклей заметил:

— Тут все вымощено. Где же кустарники и деревца, отмечающие священную землю?

— Они их не используют. Считают, что этого достаточно.

— Странно, — сказал Соклей, — очень странно.

— Они вообще странные люди. Ты не обратил на это внимания?

— Можно и так сказать, — сухо ответил Соклей, — Что мне кажется особенно странным, так это день отдыха, которым у них является каждый седьмой.

— Они говорят, что бог создал мир за шесть дней, а на седьмой отдыхал, и теперь они должны подражать ему.

— Это я понимаю. И волнует меня другое. Я вообще не верю, что их бог сделал то, что ему приписывают, но дело не в этом. Если бы они просто отдыхали в свой седьмой день, то и замечательно. Но они не зажигают огонь, не готовят и вообще ничего не делают. Если на них нападут, не думаю, что они станут обороняться или пытаться спасти свою жизнь. Это какое-то безумие.

— По правде говоря, я полностью с тобой согласен. Как только начинаешь приглядываться, как живут иудеи, становится очевидным, что у них совершенно нет чувства меры.

— Чувства меры, — повторил Соклей. — Да, именно его им и не достаёт. Хорошо сказано, о благороднейший.

— Что ж, благодарю тебя, друг мой, ты очень добр, — Гекатей выглядел подобающе скромным.

— По дороге сюда, в Сидоне, я разговаривал с двоюродным братом, и речь зашла об одном изречении из "Семи мудрецов": "Ничто не слишком". Однако, к иудеям оно не применимо. — Соклей полагал, что и к Менедему оно не применимо, но обсуждать это с посторонним человеком не хотел.

Смеясь, Гекатей склонил голову:

— Ты прав. По-моему, иудеи все делают чересчур.

— Или, как с этим днём отдыха, чересчур ничего не делают, — вставил Соклей.

Гекатей снова рассмеялся.

— Очень остроумно, мне нравится, — он изобразил, будто хлопает в ладоши.

Соклей подошел как можно ближе к ступеням, ведущим во внутренний двор, заставив Гекатея нервничать, и воззрился на храм.

— Сколько ему лет?

— Полагаю, его построили при Дарии I, — ответствовал Гекатей. — Но, как я уже говорил, это не первый храм. До него был другой, разрушенный при разграблении Иерусалима.

— Жаль, что мы не можем узнать точно, когда это было.

— До Персидской империи, вот и все, что я могу тебе сказать, — пожал плечами Гекатей, но вдруг щелкнул пальцами. — Хотя погоди, у иудеев есть своего рода история, повествующая о подобных вещах, но кто знает, что в ней? Она написана не по-гречески.

— История? Письменная? — спросил Соклей, и Гекатей склонил голову. — Я немного читаю по-арамейски.

— В самом деле? Как странно, — поднял бровь Гекатей. — Но боюсь, это не поможет.

— Как? Почему?

— Потому что та иудейская книга не на арамейском.

— Что? Во имя собаки, на каком же она языке? Египетском?

— Не думаю, — протянул Гекатей, потом тряхнул головой. — Нет, это невозможно. Я знаю, как выглядят египетские письмена — все эти маленькие рисунки людей, животных и растений, разбегающиеся как попало. Нет, я видел ту книгу, и она более-менее похожа на арамейский, но все же это не он. Она написана на языке, на котором иудеи говорили до того, как повсеместно распространился арамейский, этот язык используют их жрецы в своих молитвах, — он указал на фигуры в одеяниях с бахромой и полосатых платках, занятые жертвоприношением барашка у алтаря.

— Вот оно что, — с облегчением сказал Соклей. — Я слушал их до того, как мы завели этот разговор, и не мог понять ни слова. Я думал, дело во мне. Этот язык по звучанию очень похож на арамейский, такой же гортанный, но слова другие.

— У нас тоже бывает подобное, — заметил Гекатей. — Попробуй понять македонян, говорящих между собой, и не сможешь, как бы их язык не походил на греческий.

— Некоторые эллины с северо-запада, чей диалект не далеко ушел от македонского, могут, — возразил Соклей. — Так что это не совсем одно и то же.

— Возможно. Я определенно не горю желанием разбирать македонский, но в Александрии время от времени приходится, — скривился Гекатей. — Слишком часто люди с деньгами и властью не обладают культурой.

— Несомненно, о наилучший, — вежливо ответил Соклей. Вместо этого ему хотелось закричать в лицо Гекатею что-нибудь вроде: "Ты, тупой, самовлюбленный идиот, ты не понимаешь своего счастья. У тебя есть покровители в Александрии, а ты что делаешь? Жалуешься на них! И при этом у тебя есть досуг, чтобы путешествовать и будет время написать книгу и деньги, чтобы нанять писцов переписывать её, чтобы она осталась в веках. Как бы тебе понравилось вместо этого торговать благовониями, воском, бальзамом, льном и шелком? Думаешь, нашел бы время взять в руки папирус и чернила? Ну-ну, удачи!"

Соклей надеялся, что его мысли не отразились на лице, уж слишком это было бы похоже на жажду убийства. Он не чувствовал такой яростной зависти со времён Лицея. Недолгое обучение в Афинах стало вершиной в его образовании, а для многих — лишь первой ступенькой к жизни, посвященной любви к мудрости. Он вернулся в мир торговли, а они отправились в мир знаний. Когда его корабль отплывал из Пирея на Родос, Соклей хотел убить их просто за то, что им досталась возможность заниматься тем, чем он так отчаянно хотел.

С годами его обида на ученых поутихла… пока он не встретил Гекатея, жаловавшегося на трудности, от которых Соклей был бы в восторге.

— Не вернуться ли нам? — сказал Соклей. — Я не хочу больше ни на что смотреть. — Чего он действительно не хотел, так это думать о везении Гекатея.

— Почему бы и нет? — с видимым облегчением ответил Гекатей. Соклей подавил улыбку, хоть и горькую. Наверняка Гекатей боялся, что он попытается подняться в верхний запретный двор. Однако из своих наблюдений за местными Соклей уже успел уяснить, какой это было бы глупостью. Невзирая на жгучее любопытство, он не хотел стать причиной бунта или погибнуть.

Он бросил последний взгляд на резиденцию наместника над иудейским храмом: настоящая крепость. Показавшийся на стене эллинский или македонский солдат безошибочно опознал соотечественников по коротким хитонам и бритому лицу Гекатея, помахал им и крикнул "Радуйтесь!"

— Радуйся, — ответил Соклей, а Гекатей помахал. — Всегда приятно услышать греческую речь, — заметил Соклей.

— О, друг мой, я с тобой согласен. И ты хотя бы говоришь на здешнем жутком языке. По мне он мало отличается от звериного рычания. Не поверишь, но я с радостью вернусь в Александрию, где преобладает греческий, несмотря на то, что там есть и иудейское поселение. — Он закатил глаза и продолжил: — Я также буду рад возможности привести в порядок все мои записи и воспоминания, а потом сесть за написание книги.

Почему Соклей не нагнулся за булыжником и не разбил Гекатею голову, он и сам не понимал. Ученый муж пошел дальше, продолжая дышать и говорить умные речи, не осознавая, сколь многое из того, чего Соклей жаждет горячо и безнадёжно, принимает как должное.

"Когда-нибудь, через много дней или лет, — думал Соклей, — я сделаю то же, что Фалес, и разбогатею так, что смогу позволить себе заниматься чем угодно. И смогу собрать все свои замётки и воспоминания и записать их. Смогу. И сделаю".

В гостинице их ожидал хаос. На удивление, его причиной стал не Телеф, ушедший в соседний бордель. Хозяин на плохом греческом орал на Москхиона, а бывший ныряльщик отвечал ему тем же.

Москхион с явным облегчением повернулся к Соклею.

— Хвала богам, ты вернулся, молодой господин. Этот человек считает, что я совершил нечто воистину ужасное, а я никогда не хотел причинять вреда, никому.

— Поругание! Богохульство! — кричал Итран. — Он оскорбляет единого бога!

— Успокойся, о наилучший. Прошу тебя, успокойся, — сказал Соклей по-гречески и переключился на арамейский: — Да снизойдет на тебя мир. Да снизойдет мир на всех нас. Расскажи своему рабу. Я все исправлю, если смогу.

— Он оскорбляет единого бога, — повторил трактирщик на арамейском, но уже не так яростно.

— Что случилось? — спросил Соклей у Москхиона, стараясь воспользоваться относительной тишиной и спокойствием.

— Я проголодался. Хотел кусок мяса, давно не ел его. Хотел свинины, но этот глупый варвар никак не мог меня понять.

— О, боги. — Теперь Соклей понял, в какую попал переделку. — И что ты сделал потом?

— Я попросил у этого прохиндея черепок, чтобы нарисовать картинку, господин, — продолжил Москхион. — "Черепок" он прекрасно понял, фурии его побери. Отчего же не мог понять "свинина"? Он дал мне черепок, и я нарисовал это.

Он показал Соклею осколок горшка, на котором кончиком ножа нацарапал изображение свиньи. Соклей и не знал, что моряк так хорошо рисует. Но он, безусловно, обладал талантом.

— А дальше что? — спросил Соклей.

— Дал ему, и у него случился припадок. В это время как раз пришел ты, молодой господин.

— Видишь ли, они не едят свинину, — сказал Соклей. — Они считают свинью нечистой. В Иудее мы видели свиней не больше, чем статуй, ты помнишь? Поэтому он разозлился, он подумал, что ты оскорбляешь его и его бога.

— Ну, успокой несчастного дуралея. Я не хотел ничего плохого, только ребрышек или чего-то подобного.

— Попробую. — Соклей повернулся к Итрану и заговорил по-арамейски: — Мой господин, человек твоего раба не хотел никого оскорбить. Он не знает ваших законов. Он просто хотел есть. Мы едим свинину, у нас это не запрещено.

— А у нас запрещено, — кипятился Итран. — Свиньи все делают нечистым. И потому и свиньи, и свинина запрещены в Иерусалиме. Даже этот рисунок, вероятно, нечистый.

Иудеям нельзя делать изваяния людей, поскольку человек сотворен по образу и подобию их бога, а его изображение запретно. Рассуждая подобным образом, Соклей понимал, как рисунок нечистого животного мог быть нечистым сам по себе. Но все же он сказал:

— Это всего лишь рисунок. Ты же воевал за Антигона. Ты знаешь, что ионийцы едят свинину. Москхион не хотел никого оскорбить. Он извинится. — Он прошипел по-гречески: — Скажи ему, что ты страшно огорчен.

— Я страшно голоден, — буркнул моряк, но все же склонил голову перед Итраном: — Прости, приятель. Не хотел тебя расстроить, Зевс тому свидетель.

— Ладно, — глубоко вздохнул Итран. — Ладно. Забудем. Нет, погодите. Дайте мне его, — Соклей протянул ему черепок, и хозяин бросил его на пол и изо всех сил наступил. Под его сандалией осколок разлетелся на мелкие кусочки. — Ну вот. Уничтожен навеки.

Соклею было жаль видеть, как разбивается такой хороший рисунок, но ради сохранения мира он промолчал. Гекатей из Абдеры не хотел, чтобы он спровоцировал беспорядки, и сам Соклей не хотел того же от Москхиона.

— Что это все значило? — спросил Гекатей. — Я не понял того, что говорилось по-арамейски. Соклей объяснил, и Гекатей воскликнул: — Молодец! Ты везучий! Везучий и умный. Иудеи просто впадают в бешенство, когда дело касается свиней.

— Да, я догадался. Но это было просто недоразумение.

— Большую часть времени недоразумения здесь заканчиваются кровью. Хорошо, что господин Итран немного осведомлен об эллинских обычаях, иначе все могло обернуться куда хуже.

Пока Гекатей говорил, подошла Зильфа. Итран по-арамейски объяснил жене, что происходит. Соклей прислушивался к ним вполуха. Само звучание арамейского напомнило ему об истинности слов Гекатея: это не его страна, не его люди. Его может легко постичь беда, катастрофа, возникшая из какого-нибудь пустяка, вроде моряка, соскучившегося по мясу. И кого же ему звать на помощь?

Некого. Совсем некого.

— Мы выбрались, — сказал он Гекатею, — и это главное.

Второй эллин что-то ответил, но Соклей его почти не слышал. Он смотрел на Зильфу. Муж рассказывал ей о произошедшем, и, насколько Соклей мог понять, его версия событий значительно отличалась от того, как они виделись Москхиону, самому Соклею и Гекатею из Абдеры.

Она такая же чужеземка, как и любая из иудеек, напомнил себе очевидное Соклей. Но, на его взгляд, гораздо красивее всех прочих. Это не должно было иметь такого большого значения. Однако, имело.

Она случайно встретилась с ним глазами. Соклей знал, что следовало бы отвести взгляд: разглядывание чужой жены до добра не доведёт. Если не на собственном опыте, то, путешествуя с Менедемом, он должен был это усвоить.

И все же… Он смотрел и не мог перестать. Чем дольше он оставался в Иерусалиме, тем лучше понимал безумие Менедема, так раздражавшее его раньше. Скулы Зильфы, то, как приоткрывались её губы при дыхании, сияние глаз, темные, как полночь, кудри…

Соклей знал, о чем думает, глядя на нее. Но что проносилось в её голове? Он был уверен, что она может читать по его лицу с той же легкостью, как он читал надписи на родосской агоре. И тогда она должна сказать об этом опасному, покрытому шрамами Итрану, и нависшая над Соклеем угроза падет на его голову.

Она ничего не сказала, и Соклей задался вопросом, почему. Москхион вышел из гостиницы, бормоча, что согласен на баранину, если уж нельзя раздобыть свинину.

— Я должен записать, что видел сегодня, чтобы не забыть. Радуйся, — сказал Гекатей из Абдеры и удалился.

Соклей уселся на стул.

— Вина, пожалуйста, — сказал он по-арамейски.

— Вот, — Итран нацедил ему из кувшина. Он налил чашу и себе, и прочел короткую молитву перед тем, как выпить. Глядя, как Соклей проливает несколько капель на пол в дар богам, содержатель гостиницы вздохнул. "Ты всего лишь эллин, и ничего не понимаешь", — вот что означал этот вздох.

— Да пребудет с тобой мир, — Соклей не просто произнес общепринятую формулу вежливости, он от души этого желал. — Мы не хотели тебя оскорбить. У нас свои обычаи.

— Да, я знаю, — ответил Итран. — Ты не можешь не быть тем, кто ты есть. И тебе мир.

Сказал бы он это, если бы заметил, как Соклей смотрит на Зильфу? Вряд ли.

На следующий день у иудеев был шаббат. Утром никто не разводил огня, это считалось работой. Гекатей отправился в крепость, поговорить со знакомым офицером Антигона. Соклей хотел посмотреть, что найдется на рыночной площади, но понимал, что она будет пуста. Он по-прежнему считал здешний обычай пустой тратой времени, но иудеев не интересовало его мнение.

Не найдя себе полезного занятия, Соклей остался в гостинице. Из вчерашнего хлеба, масла и вина вышел сносный завтрак. Аристид и Москхион отправились в бордель проверить, соблюдают ли тамошние женщины день отдыха. Когда стало ясно, что эта парочка задерживается, Телеф заёрзал на стуле.

— Ты ведь сегодня никуда особенно не собираешься? — спросил он Соклея через некоторое время.

— Я? Утром я хотел быть в Македонии, а к обеду в Карфагене. А что?

— Ха, — усмехнулся Телеф. — Ну, если ты никуда не идёшь, полагаю, я тоже могу отправиться к девкам. Я имею в виду, вряд ли ты попадешь в беду, сидя в гостинице, так ведь?

— Как повезет, — серьезно ответил Соклей. — Если появятся стимфалийские птицы или гидра, мне придется с ними сражаться, поскольку я что-то не видел Геракла в здешних краях.

— Ха, — снова сказал Телеф и поспешил удалиться из гостиницы, возможно, не столько ради женщины, сколько чтобы избавиться от Соклея.

Соклей спрятал улыбку. Он желал общества Телефа не больше, чем Телеф его. Соклей поднял руку, Зильфа кивнула и спросила:

— Да? Что?

— Может ли твой раб попросить ещё одну чашу вина, пожалуйста? — спросил он на арамейском.

— Конечно, я принесу. — Поколебавшись, она добавила: — Не обязательно так церемонно выражать такую простую просьбу.

— Лучше слишком церемонно, чем недостаточно, — ответил Соклей. Зильфа поставила вино перед ним на столик, и он сказал: — Благодарю тебя.

— Пожалуйста. Ты лучше говоришь на нашем языке, чем любой иониец из тех, кого я знала. Вчера это очень помогло. Ты сумел показать, что твой человек не хотел ничего дурного своим рисунком нечистого животного. Могла быть беда, большая беда.

— Её лицо омрачилось. — Некоторые ионийцы смеются над нами из-за наших верований. Мы не смеемся над другими за то, во что они верят. Они не такие, как мы, но мы не смеемся.

— Я знаю, во что верю, — сказал Соклей, потягивая вино.

— Во что? — серьезно спросила Зильфа.

— Я верю, что ты прекрасна, — Соклей и сам не знал, что собирается это сказать, пока не услышал свои слова.

Зильфа уже собиралась уйти, но резко повернулась к нему. Если она рассердилась, Соклею грозят проблемы посерьезнее, чем те, из которых он помог выпутаться Москхиону. Но её голос оставался спокойным и даже весёлым:

— А я верю, что ты слишком долго не был дома. Может, тебе стоит пойти следом за твоими друзьями.

Соклей склонил голову, а потом вспомнил, что нужно помотать ей.

— Я не хочу. Тело женщины… — он пожал плечами. Пытаться рассказывать Зильфе о своих чувствах на едва знакомом языке — сплошное разочарование. Он задался вопросом, смог бы Менедем чего-нибудь добиться в схожих обстоятельствах. Тем не менее, Соклей собрался с мыслями и продолжил: — Тело женщины не так важно. Сама женщина, которая мне нравится, важна.

Если Зильфа вскрикнет и побежит к мужу, он уже наговорил себе на огромные неприятности. Но она осталась на месте.

— Такое уже бывало. Случается, что путешественник столь добр, что считает меня красивой, и потом из-за этого он думает, что влюблён в меня. Но это просто глупость. Как ты можешь думать, что неравнодушен ко мне, если даже меня не знаешь, не знаешь обо мне ничего важного?

Подобные вопросы Соклей частенько задавал Менедему, когда тот воображал, что влюбился в какую-нибудь девушку, попавшуюся ему на глаза. То, что вопрос вернулся к нему, могло бы показаться забавным, если бы Соклей посмотрел на ситуацию под нужным углом. Но сейчас он был совершенно не в настроении.

— Я знала, что важно, — возразил Соклей. Зильфа хихикнула. Он понял, что использовал женскую форму глагола, как говорила она. — Я знаю, — повторил он, уже правильно. — Знаю, что ты добрая. Знаю, что терпеливая. Знаю, что щедрая. Я знаю, что все это хорошо для женщины. — Он криво улыбнулся: — Я знаю, что мой арамейский плох.

Она улыбнулась, но тут же вновь посерьезнела.

— Другой иониец пытался дать мне деньги, чтобы я дала ему свое тело. Такое уже бывало, и с нашими и с чужестранцами.

— Если я бы хотел женщину, которую могу купить, пошел бы со своими друзьями, — сказал Соклей.

— Да, я тебе верю. Ты странный, ты это знаешь? Ты делаешь мне комплименты, от которых мне хочется краснеть. Я жена содержателя гостиницы, я не часто краснею. Я слишком много видела и слишком много слышала. Но я думаю, что ты говоришь честно. Не думаю, что ты говоришь, чтобы просто затащить меня в постель.

— Конечно, честно, — сказал Соклей. Менедем бы не стал, но он опытный соблазнитель. А Соклею в голову не приходило говорить неправду.

Зильфа снова улыбнулась.

— Сколько тебе лет, иониец?

— Двадцать семь.

— Я думала, ты моложе. — Соклей задумался, похвала это или нечто иное. Может, она и сама не знала. — Мне никто ещё не говорил такого.

— Даже твой муж? — удивился Соклей. — Ему бы следовало.

— Нет, — огорченно ответила Зильфа. — Когда никто не говорит таких слов, ты о них и не скучаешь. Но когда кто-то начинает… Я не собираюсь спать с тобой, Соклей, сын Лисистрата, но думаю, что ты все равно сделал мой брак холоднее.

— Я этого не хотел, — сказал Соклей.

— Нет. Ты хотел соблазнить меня. Это было бы проще, чем заставить задуматься, почему я не слышала похвалы с тех пор, как стояла под брачным покрывалом.

— Oimoi! — воскликнул Соклей по-гречески, но Зильфа уловила значение, как он и рассчитывал. Он продолжил на арамейском: — Я не хотел сделать тебя несчастной. Прости меня.

— Не думаю, что ты сделал меня несчастной, — сказала Зильфа. — Я думаю, что была несчастна много лет, даже не подозревая об этом. Ты заставил меня это увидеть. Я должна поблагодарить тебя.

— Я удивлен, что ты не сердишься, — сказал Соклей. Когда кто-то указывал ему на то, чего он раньше не замечал, обычно он был благодарен. Однако большинство людей злились, когда кто-то менял их представления о мире. Именно это отличало тех, кто стремился к философии, от простых смертных.

— Сержусь? Нет, — покачала головой Зильфа. — Это не твоя вина. Это вина Итрана, что он принимает меня как должное, как кровать, в которой он спит, и моя, за то, что я позволяю ему и даже не замечаю. — В её глазах вдруг заблестели слезы. — Может, если бы кто-то из наших детей выжил, все было бы иначе.

— Мне жаль, — сказал Соклей. Многие семьи разделяли горе Зильфы. Дети умирали очень часто, и религия не запрещала хоронить их в стенах города, в отличие от тел стариков.

— Все в воле единого бога, — сказала Зильфа. — Так говорят священники, и я им верю, но не могу понять, почему он захотел, чтобы мои малыши умерли.

— Мы, ионийцы, задаёмся теми же вопросами. Мы не знаем. И я не думаю, что мы можем узнать. — Соклей допил вино и протянул ей чашу. — Можешь налить мне ещё, пожалуйста? — Обычно он был весьма умерен в употреблении неразбавленного вина, но волнение давало о себе знать.

— Конечно. Ты почти и не пил, — отозвалась Зильфа. Соклею так не казалось, но он промолчал. Она наполнила его чашу и свою тоже. Он плеснул немного на пол, совершая либатий, а она пробормотала над вином иудейское благословение. Оба выпили. Зильфа криво улыбнулась:

— Ну вот, мы заливаем вином наши печали, потому что никто из нас не получил того, что хотел.

— Забавно, правда? Ну, или должно быть забавно, — заметил Соклей. Сладкое и густое вино пилось очень легко. Соклей подцепил ногой ещё один табурет и подтащил к своему столу. — Вот. Не нужно стоять. Если у тебя нет других дел, можешь посидеть со мной.

— Думаю, да, — Зильфа примостилась на краешек табурета, как настороженная птичка. Она залпом допила вино, встала, чтобы налить себе ещё и снова села. — Не знаю, зачем я пью, — заметила она, вглядываясь в рубиновую жидкость. — Ничего ведь не изменится.

— Да, — согласился Соклей, который и сам чувствовал нечто подобное. — Но пока пьешь… — Обычно он говорил подобные слова, но сейчас вдруг обнаружил, что восхваляет вино.

— Да, ненадолго, — согласилась Зильфа. — Ненадолго даже то, что ты считаешь глупым, кажется… не таким уж плохим.

Соклей мог бы ответить по-гречески: "Поэтому люди прибегают к вину, как к оправданию, чтобы совершать то, о чем даже и не помыслят в трезвом виде". Но знал, что на арамейском не сможет выразить такую сложную и далёкую от мира купли-продажи мысль. Но кивок, который он вовремя сообразил использовать вместо привычного ему жеста, вполне передал суть.

— Ещё вина? — просила Зильфа. Её чаша снова опустела.

Он же осушил вою только наполовину. Соклей сделал глоток и кивнул. На Родосе он никогда не пил так много неразбавленного вина по утрам, но сейчас он не на Родосе. Скорее всего, весь день у него будет тяжелая голова, но что делать.

Зильфа встала и наполнила кувшин вином. Подошла к Соклею, чтобы наполнить его чашу. "Люди прибегают к вину, как к оправданию, чтобы совершать то, о чем даже и не помыслят в трезвом виде", — подумал Соклей. Опережая его мысли, правая рука обвилась вокруг талии Зильфы.

Она могла закричать. Могла разбить кувшин об его голову. Она могла сделать массу вещей, которые необратимо привели бы его к катастрофе, но не сделала ничего, даже не попыталась освободиться или оттолкнуть его руку. Просто наклонила голову и промурлыкала.

— Вино.

— Вино, — согласился Соклей, — вино и ты, ты прекрасна. Я бы сделал тебя счастливой, если бы смог. Если ты позволишь.

— Глупости, — возразила Зильфа. Но с кем она говорила, с ним или сама с собой? Соклей не понимал. Не понимал до тех пор, пока она не поставила кувшин на стол и не села ему на колени.

Его руки обняли её в радостном удивлении. Он поднял лицо, и она склонилась к нему. Их губы встретились. Она пахла вином и собственной сладостью. Она застонала.

Поцелуй длился и длился. Соклей думал, что опьянел от вина, но по сравнению с этим вино — это ничто. Его рука скользнула к ней под одежды. Двинулась мимо колена, по гладкой коже бедра туда, где сходятся ноги.

Но эта рука, устремившаяся к ей интимным местам, должно быть напомнила ей, какую игру они затеяли. С тихим испуганным стоном она отдернулась и соскочила с его коленей.

— Нет, — сказала она, — говорю тебя, мы не окажемся в моей кровати.

Будь она рабыней, он мог бы повалить её на пол и взять силой. Такое порой случалось и со свободными эллинками, например, когда они возвращались ночью с религиозных шествий. Поэты писали комедии о сложностях, следовавших за такими злоключениями. Но Соклей никогда не думал о применении силы в первую очередь. А уж использовать её против местной в городе, полном варваров… Он тряхнул головой.

Он не смог сдержать долгий злой выдох.

— Если ты не собиралась доводить дело до конца, не стоило и начинать, — сказал он. Пульсация в промежности подсказывала ему, как сильно он этого хотел.

— Прости, — ответила Зильфа, — я хотела немного сладости, не очень много, а чуть-чуть. И не думала, что ты… — она умолкла. — Я не подумала.

— Да. Ты не подумала. И я тоже, — вздохнул Соклей. Он одним глотком допил остатки вина. — Наверное мне после такого сходить в соседний квартал.

— Наверное да, — ответила Зильфа. — Но скажи мне, иониец, что мне теперь делать?

И на этот вопрос, как бы Соклей не гордился своим умом, ответить он не мог.

Менедем не спешил осмотреть красильни, расположенные на окраинах Сидона. Он придумывал разные оправдания, но реальная причина в том, что эти красильни, которыми славились финикийские города, воняли так жутко, что приближаться к ним не хотелось.

Когда ветер дул не как надо, вонь накрывала город. Но Сидон, как и многие города Внутреннего моря, имел и кучу других неприятных запахов, разбавлявших этот. Кроме красилен, в нём невыносимо и непреодолимо воняло разлагающимися моллюсками.

И как могло прийти в чью-то голову, что, если этих моллюсков раздавливать, они дадут жидкость, которая после правильной обработки становится великолепной финикийской пурпурной краской, — размышлял Менедем. Некоторые изобретения казались ему естественными. Всякий видит, что дерево плавает, а ветер дует и может что-то передвигать. От этого один шажок до плотов и лодок. Но пурпурная краска? — Менедем покачал головой. Просто невероятно.

Ему хотелось, чтобы Соклей был рядом.

Завидев финикийца, разбивающего молотом раковины, он окликнул:

— Радуйся! Ты говоришь по-гречески?

Тот только покачал головой. Однако, он знал, о чём Менедем пытался спросить, поскольку произнёс что-то на арамейском, и родосец смог уловить слово "иониец". Финикиец указал на хижину, стоявшую неподалёку. Потом выдал ещё одну фразу, полную шипения и хрипов. И Менедем опять разобрал местное название эллина. Может, там есть кто-то, говорящий на его языке? Во всяком случае, он на это надеялся.

— Благодарю, — произнес он. Финикиец махнул рукой и вернулся к своему занятию. Спустя мгновение, он остановился, подобрал кусок плоти и кинул в рот. Свежее опсона и не получишь, подумал Менедем.

Менедем открыл дверь хижины. На него уставилась пара финикийцев — плотный и тощий. Плотный заговорил раньше, чем Менедем успел хоть слово произнести.

— Ты, должно быть, тот самый родосец. Гадал, когда ты сунешься к нам.

По-гречески он говорил легко и бегло, но речь такая, будто учился он у какого-то преступника.

— Да, ты прав. Я Менедем, сын Филодема. Радуйтесь. А вы, господа…?

— Я Тенастарт, сын Метена, — сказал финикиец потолще. — А это мой брат Итобаал. Жалкое шлюхино отродье по-гречески не говорит. Рад знакомству с тобой. Ты желаешь краску купить?

— Да, — сказал Менедем. — А где ты выучил греческий так… хорошо?

— Да так, приятель, то тут, то там, — отвечал Тенастарт. — В своей жизни я в разных местах побывал, уж поверь. В городах Эллады… Но ты же пришёл не за тем, чтобы слушать, как я языком мелю.

— Всё в порядке, — сказал ему заслушавшийся Менедем. — Ты позволишь задать тебе один вопрос?

— Разумеется, — горячо согласился его собеседник. — Давай.

— Скажи мне во имя богов, о наилучший, как ты переносишь такую вонь? — выпалил Менедем.

Прежде, чем отвечать, Тенастарт сказал Итобаалу что-то на арамейском, и братья расхохотались. А Тенастарт опять перешёл на греческий:

— Все нас об этом спрашивают. И не важно, кто они — финикийцы, эллины или даже персы, когда я был ребёнком. Все спрашивают.

— А ты даёшь всем один и тот же ответ? — спросил Менедем. Тенастарт провёл много времени среди эллинов, и потому склонил голову, а не кивнул, как делали варвары. — И каков же этот ответ? — спросил Менедем.

— Хочешь правду? Так правда в том, что мы оба провели столько времени над этими раковинами, что вони не замечаем. Разве что в тот раз, когда я ненадолго отсутствовал. Ну немного воняло, когда вернулся. Но с тех пор замечаю вонь не больше, чем воздух.

— Думаю, да, — сказал Менедем. — Только трудно поверить.

Тенастарт опять сказал что-то на арамейском. Его брат кивнул. Итобаал показал на работника, крушившего раковины, коснулся своего выдающегося носа и пожал плечами. Должно быть хотел сказать, что и тот не замечает вони гниющих моллюсков.

Да и Менедему она уже не казалась такой ужасной, как тогда, когда он впервые пришёл в красильню. Однако, он был далёк от того, чтобы не замечать вонь. Хотел бы он не обращать на неё внимания, как эти братья-финикийцы.

— Так ты пришёл сюда, чтобы поболтать про мерзкую вонь? — спросил Тенастарт. — Или у тебя есть к нам дело?

— Давай о деле, — согласился Менедем. — Сколько хочешь за сосуд твоей лучшей краски?

Когда сидониец ответил, Менедем ахнул.

— Это же возмутительно!

— Такие дела, приятель, — развёл руками Тенастарт. — Мне надо на что-то жить, как и всем остальным.

Но Менедем покачал пальцем у него перед носом.

— О, нет, дорогой, так не пойдёт. Не выйдет, и я скажу тебе, почему. Финикийцы по всей Элладе торгуют пурпурной краской по такой же цене, и это после накруток посредниками. А сколько тогда они тебе платят?

— Должно быть, ты говоришь о торговцах из Библа или Арвада, — легко возразил Тенастарт. — У них краска хуже качеством, поэтому и цена меньше.

— Нет, так не пойдёт, — покачал головой Менедем. — Во-первых, говорят, что краски из Библа и Арвада нисколько не хуже сидонийских. После Тира ничьи краски лучшими не назовёшь. Во-вторых, я сам видел, как сидонцы торгуют за ту же цену.

Тенастарт улыбнулся, продемонстрировав отсутствие передних нижних зубов.

— Нравишься ты мне, родосец, вороны меня забери, если вру. У тебя кишка не тонка. Но скажи, с чего мне назначать эллину ту же цену, что и своим? — он перевёл эти слова Итобаалу, и тот закивал.

— Хочешь знать, с чего? — спросил Менедем. — Я скажу. Серебро всегда серебро, вот с чего. А теперь будь любезен, сообщи это и своему брату на арамейском.

— Ты дерзкий, — сказал Тенастарт, однако, звучало это скорее восхищённо. Они с Итобаалом перекинулись несколькими фразами на скрипучем родном языке, режущем ухо эллина. Когда закончили, Тенастарт назвал другую цену — чуть более половины от предыдущей.

— Ну, это получше, — сказал Менедем. — Хотя не думаю, что цена хорошая, и со своих ты берёшь ещё меньше, но уже лучше. Однако, сразу спрошу, возьмёшь серебро или устроим мену?

— Ты пришёл сюда на акатосе, — ответил Тенастарт. — А значит, под скамьями гребцов имеешь тюки с товарами. Что есть у тебя, и что ты за это хочешь?

— Двоюродный брат забрал благовония в страну иудеев, — сказал Менедем, — но и у меня довольно много осталось. На торговой галере можно перевезти товара больше, чем на вьючном осле.

— Ты говоришь про розовую эссенцию, которую производят родосцы? — спросил Тенастарт, и Менедем наклонил голову. Сидонец продолжил: — Хорошая штука, её к нам привозят нечасто. Вы продаёте её в крошечных сосудах из глины, так?

— Да. Она концентрированная, поэтому малого количества хватает надолго, — ответил Менедем.

— И что ты хочешь за один из этих сосудов? Нет, погоди, — Тенастарт поднял заляпанную краской руку. — Давай прикинем, сколько сосудов благовоний пойдёт за один горшок краски. Когда говоришь про сосуды, а не про оболы и драхмы, это как-то более дружески выглядит, неважно, так оно или нет.

Менедему беседа дружеской не казалась долго. Тенастарт высмеял первую предложенную ему цену. Менедем выразил презрение к цене Тенастарта. Каждый называл другого разбойником, происходившим из давнего рода воров и пиратов. Каждый утверждал, что другой думает только о собственной выгоде в ущерб всей сделке. Оба, без сомнения, были правы.

Но капля за каплей их предложения приближались друг к другу. И чем ближе, тем сильнее они ругали друг друга. Спустя какое-то время, Менедем, улыбаясь, сказал Тенастарту:

— А ведь весело, ты согласен?

Тенастарт вскочил со скамьи и крепко обнял Менедема.

— Эллин, если ты останешься в Сидоне хотя бы на год, я сделаю из тебя финикийца, забери меня вороны, если нет.

А потом назвал очередную цену, ненамного лучше предыдущей.

Становиться финикийцем Менедем не хотел, но говорить об этом — невежливо. Он назвал Тенастарту свою новую цену. Тенастарт разразился проклятиями в его адрес на греческом и арамейском. Они оба рассмеялись, что не помешало им продолжить кричать друг на друга и пытаться получить лучшую цену для себя.

Когда в конце концов они ударили по рукам, оба взмокли от пота.

— Фух! — выдохнул Менедем. — Теперь мы оба скажем, что нас обманули, а затем каждый из нас сделает кучу денег на полученном. Но если мы когда-либо ещё встретимся, никто из нас этого не признает.

— Так это и делается, — согласился Тенастарт, — а ты хорош, эллин. Забери меня фурии, если нет.

— Ты тоже хорош, — ответил Менедем. В глубине души он подумал, что ободрал Тенастарта, а тот без сомнения думал, что ободрал Менедема. Отличная сделка.