Священная земля

Глава шестая

Похлопав Соклея по спине, Менедем сложил вместе ладони и переплёл пальцы так, чтобы кузен мог поставить ногу. С его помощью Соклей перемахнул на спину приобретённого мула. Он глянул вниз, ухмыльнулся и произнёс:

— Я не привык находиться так далеко от земли.

— Ну что ж, о наилучший, ты как-нибудь привыкай, — сказал Менедем. — Тебе порядочно времени придётся провести на этом муле.

— Это да, — с ухмылкой подтвердил Аристид. — Вернёшься в Сидон совсем кривоногим, — и потоптался, переваливаясь с ноги на ногу.

— Иди ты! — со смехом сказал Соклей.

— Нет, Аристид-то прав, или будет прав, — сказал Менедем. Он тоже смеялся. — Мне нравится. У тебя ноги станут в точности, как омега. — Он нарисовал эту букву на уличной пыли большим пальцем правой ноги, а потом тоже стал изображать кривоногого. — Домой вернёшься с меня ростом.

— Только в твоих мечтах, — возразил Соклей. Он не догадывался, насколько был прав — ведь Менедем всегда, особенно когда они вместе росли, мечтал догнать ростом своего долговязого братца. Соклей продолжал: — А если бы Прокруст попробовал растянуть тебя на своём ложе, чтобы ты стал как я, ты бы лопнул, как раздавленная дыня.

— Ха! — сказал Менедем. — Да Прокруст тебя обрубит до нужных размеров, если вдруг ляжешь спать на его кровати, и начнёт с твоего языка.

Соклей показал ему вышеупомянутую часть тела, и Менедем притворился, что выхватает с пояса нож. Соклей посмотрел на Аристида, Телефа и Москхиона. Бывший ныряльщик за губками держал в руке копье с него ростом, у остальных двоих на бёдрах имелись мечи.

— Отличные телохранители, — сказал Соклей. Сам он вооружился мечом, а в кожаном колчане лежал лук Менедема, запасные тетивы и двадцать стрел. Все четверо надели дешёвые бронзовые шлемы в форме колокола, защищавшие голову от удара дубинкой. Лицо оставалось без защиты, но такие шлемы были намного легче и не такие жаркие как те, что носили гоплиты.

— Полагаю, мы готовы, — сказал Соклей. Будто согласившись с ним, Аристид взял осла, нагруженного их товарами и деньгами, за повод, и тот протестующе заревел. К нему тут же присоединился мул, голос которого оказался ещё громче и ниже.

— Да хранит вас крылатый Гермес, — напутствовал их Менедем и положил руку на ногу брата. Соклей накрыл её своей, а затем тряхнул поводьями и сжал коленями бока мула. Животное снова заревело. На мгновение Менедему показалось, что больше ничего не произойдет, но все же мул тронулся с места, обиженно подергивая ушами. Аристиду пришлось дёрнуть осла за повод, чтобы заставить пойти следом. Четверо греков и пара животных вышли из гавани и исчезли в Сидоне. Вскоре они окажутся в диких землях иудеев.

— Берегите его, все вы, — пробормотал Менедем. Он и сам не знал, обращается ли к морякам с "Афродиты" или к вышним богам. К этому времени моряки были уже слишком далеко, и он понадеялся, что хотя бы боги его слышат.

Вздохнув, он пошел назад на "Афродиту".

— Надеюсь, у него все будет хорошо, капитан, — сказал Диоклей.

— Я тоже.

— Твой брат умный парень, — сказал начальник гребцов, стараясь звучать убедительно. — С ним всё будет в порядке.

Менедем остался неубежденным.

— Да уж, Соклей очень умен. Но есть ли у него хоть капля здравого смысла? Иногда мне кажется, что боги и геккона одарили им более щедро.

— У него смысла больше, чем ты думаешь, — возразил Диоклей. — Вы родня, и потому не можете видеть друг друга беспристрастно.

— Может, ты и прав. Надеюсь, что так. И все же хотел бы я, чтобы он не шатался среди варваров. Когда он делает что-то странное, эллины относятся снисходительно, ведь почти все уже видели кого-то, более пригодного для философии, чем для жизни в реальном мире. Но что знают о философии эти глупые иудеи? Да ничего. Совсем ничегошеньки. Откуда бы? Они же просто варвары. Они решат, что он чокнутый, вот и все.

— Твой двоюродный брат не всегда делает что-то странное, и даже не очень часто, — возразил Диоклей.

— Надеюсь, ты прав, — повторил Менедем. Если келевст прав, Соклей должен или хотя бы может вернуться с бальзамом и прибылью. Но если он ошибается… Менедему не хотелось думать об этом, но он ничего не мог с собой поделать. — Если у Соклея есть здравый смысл, как же он взял с собой Телефа, а не кого-то другого? Жаль, что я не запретил ему.

Диоклей постарался сделать насколько возможно хорошую мину.

— Никогда и никто не смог бы сказать про Телефа ничего определённо плохого. А на то, что он делал, всегда имелась достаточная причина, ну, вернее, она должна быть. А иначе ты не взял бы его с нами в плавание в прошлом году, не говоря уж об этом.

— Возможно, — согласился Менедем. — Да, возможно. Но одно дело, когда он — один из сорока матросов на "Афродите", и совсем другое, или должно быть совсем другим, когда он — один из четверых эллинов лишь боги знают где.

Диоклей не стал спорить. Менедему хотелось, чтобы келевст поспорил, ему хотелось ошибаться. Но Диоклей лишь спросил:

— А чем ты займёшься, пока брат путешествует?

— Чем смогу, — ответил Менедем. — Боги знают, как нам избавиться от этого оливкового масла, но мы попробуем. Я имею надежды на остаток провизии, благовония, шелк и, в особенности, книги. Тут Соклей хорошо придумал. Сам бы я никогда не догадался, и мы сделаем на них хорошую прибыль. По крайней мере, надеюсь на это.

— Было бы неплохо, — согласился келевст. — Как ты собираешься их продавать? Ты же не можешь просто принести их на рыночную площадь? Точнее, можешь, но будет ли в этом польза? Тут в основном финикийцы, и им ни к чему наши книги.

— Знаю. Я думал об этом. Я хочу… — и он рассказал Диоклею свой план. — Что думаешь?

— Неплохо, капитан, — ухмыльнулся тот. — Совсем неплохо, если на то пошло. Хотел бы я посмотреть, как ты это провернешь.

— Ну, почему бы тебе не пойти со мной?

— И кто же тогда присмотрит за кораблем? Будь здесь твой брат, или, на худой конец, Аристид, другое дело. А так лучше мне оставаться тут, пока тебя нет.

Менедем похлопал его по спине.

— Ты лучший келевст из всех, что я знал. Тебе нужен собственный корабль. Жаль, что твои дела пошли не так, как могли бы.

Диоклей пожал плечами:

— Может, когда-нибудь. Я думал об этом. Не скрою, я бы хотел быть капитаном. Но ведь могло быть и гораздо хуже. Если бы мне не повезло, мог бы до сих пор где-то махать веслом, — он вытянул руки ладонями вверх, чтобы показать старые мозоли.

С одной стороны, Менедема восхищали терпение келевста и его готовность видеть во всём хорошее. Но с другой… он покачал головой. Когда сам Менедем бывал несчастлив от того, как складывалась его жизнь, все вокруг него знали, что он несчастлив. Иногда это всех только злило. Чаще (он считал, что гораздо чаще), то, что он давал знать людям, чего хотел, а также и то, что он не успокоится, пока этого не получит, как раз и помогало ему получить желаемое. Менедем подумал — стоит ли говорить это Диоклею? Он сомневался, что тот извлечёт пользу из такого совета.

Немного погодя он уложил несколько книг в плетёную корзинку с крышкой, которую постарался закрепить понадёжнее. А потом отправился по узким и шумным каньонам улиц Сидона — они казались такими из-за высоких зданий с обеих сторон — искать казармы, где расположились македоняне и эллины из городского гарнизона.

Менедем заблудился. Он знал, что такое могло случиться. Он и прежде терялся во множестве городов, но обычно его это не волновало. Здесь он забеспокоился. В большинстве мест, потерявшись, он мог спросить направление. Здесь же, когда спрашивал: "Ты понимаешь по-гречески?", люди смотрели так, будто он говорил на чужом языке, да для них это так и было. И по солнцу Менедем тоже здесь не мог ориентироваться — высокие дома Сидона его по большей части загораживали.

Он уже начинал сомневаться, что когда-нибудь выберется к казармам или обратно в гавань, когда наткнулся на македонянина. Наткнулся в буквальном смысле — тот парень вышел из оружейной лавки с крепкой булавой в руке, и Менедем на него налетел.

— Прошу прощения. Извини пожалуйста, — машинально произнёс он на греческом.

— Всё в порядке. Ничего страшного, — ответил парень. Он, на самом деле, заметно отличался от местных — кожа загорелая, а не оливковая, конопатый, зеленоглазый, волосы цвета между каштановым и блондинистым. Нос короткий, прямой, и свёрнут направо — результат очень давнего столкновения с чем-то тупым и твёрдым.

— О, хвала богам! Кто-то, кого я могу понять! — обрадовался Менедем.

Македонянин расхохотался.

— Эллины так не всегда говорят про таких, как я. Когда я говорю, как привык дома, на ферме… — он перешёл на македонский диалект, который Менедем, конечно, понять не мог.

Он отмахнулся.

— Неважно. О, наилучший! Ты ведь можешь говорить и по-гречески, если захочешь, не то, что все эти финикийцы. Может скажешь мне, где ваши казармы?

— Сделаю даже лучше. Я как раз возвращаюсь туда и провожу тебя, — ответил македонянин. — Я Филиппос, сын Иолая. — Он подождал, пока Менедем назвал ему своё имя, имя отца и место рождения, а потом спросил: — А зачем ты ищешь казармы, родосец?

Менедем поднял свою корзинку.

— Я торговец, у меня здесь кое-какой товар на продажу.

— Товар? Что же у тебя за товар?

— Книги, — отвечал Менедем.

— Книги? — изумился Филиппос. Менедем кивнул. — Кто же станет покупать книги? — спросил его македонянин.

— Ты умеешь читать и писать? — в свою очередь спросил Менедем.

— Это не для меня, — Филиппос произнёс это с упрямой гордостью, Менедему случалось слышать такое раньше. — Как по мне, эти буквы просто куча царапин и закорючек.

Даже на Родосе большинство людей отвечало бы точно так же. И Менедем сказал:

— Что ж в таком случае, тебе не понять, о чём разговор, даже если бы я стал объяснять, так что, время тратить не буду. С таким же успехом я мог бы пытаться рассказывать глухому про музыку. Но есть много людей, кому эти буквы доставляют наслаждение чтения.

— Я слыхал про такое, но вороны меня забери, если знаю, верить этому, или нет, — ответил Филиппос. — Я тебе вот что скажу, приятель — мы уже почти у казарм. Ставлю драхму, что ты не продашь ни свитка своих каракулей.

— Идёт! — согласился Менедем, и они с македонянином пожали друг другу руки, чтобы скрепить пари.

Они завернули за угол. Казармы, как и многие строения в тесном Сидоне, возвышались на пять этажей. Возле входа стояли часовые в эллинской броне. Солдаты и мелкие торговцы входили и выходили. Менедем услышал хорошо знакомые взлетающие вверх и спадающие переливы греческой речи, и разговоры македонян, которые на расстоянии, вроде бы, звучали так же, но не обретали смысла, когда он подходил ближе.

— Я останусь рядом с тобой, приятель, — заявил Филиппос. — Клянусь богами, под руку лезть не стану. Но если можешь продавать свои книги — делай это так, чтобы я видел.

— Это честно, — согласился с ним Менедем. Он выбрал место в паре локтей от часовых и пустился излагать "Илиаду": "Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына."… Менедем не был рапсодом — эти странствующие певцы помнили всю поэму (или, может быть, "Одиссею") и зарабатывали на жизнь, бродя из города в город и читая на агорах, рыночных площадях за несколько халков тут, или за обол там. Но первую книгу он знал хорошо, и читал поживее многих рапсодов — те бесчисленное число раз повторяли эпос и просто потеряли к нему интерес. А Менедему этот поэт по-настоящему нравился, и из него так и лились гекзаметр за гекзаметром.

Солдат, направлявшийся в казарму, остановился послушать. Спустя минуту, ещё один. Кто-то высунул голову из окошка третьего этажа, чтобы слышать Менедема, а спустя короткое время втянул обратно — спустился вниз, там слышно лучше. Через четверть часа вокруг Менедема собралась порядочная толпа. Два-три солдата даже бросили монеты к его ногам. Он не потрудился их подобрать, а продолжал декламировать.

— Ты же не продаёшь книги, — сказал Филиппос. — Ты стихи сам читаешь.

— Замолчи, — шикнул на него Менедем. — Ты сказал, что не будешь лезть под руку.

Македонянин притих, а Менедем продолжал рассказывать "Илиаду":

Он прервался.

— Ну давай, продолжай, — воскликнул один солдат. — Ты как раз подошёл к интересному месту, — и пара других согласно закивали.

Но Менедем тряхнул головой.

— Я на самом-то деле вовсе и не рапсод, я просто люблю Гомера, в точности, как и вы. А почему бы и нет? Сколько из вас выучились читать и писать по "Илиаде" и "Одиссее"?

Несколько солдат подняли руки, а Филиппос тихонько присвистнул.

— Забери тебя вороны, родосец, похоже, тебе достанутся мои деньги.

— Тихо, — сказал ему Менедем и продолжил нахваливать свой товар. — Разве вы не хотите, чтобы этот поэт был всегда рядом с вами, чтобы вы могли насладиться его стихами всякий раз, когда пожелаете? Так сделал и божественный Александр — отправляясь в поход на восток, взял с собой полную "Илиаду", все двадцать четыре книги. По крайней мере, так говорят.

— Это правда, — подтвердил один из солдат, человек уже немолодой. — Я своими собственными глазами видел его "Илиаду", точно. Он хотел стать великим героем, как Ахиллес. Я скажу, он и сам многого достиг.

— Не стану спорить с тобой, мой друг, — согласился Менедем. — Разумеется, полная "Илиада" — штука не из дешёвых. Но у меня тут есть вот что, — он приподнял свою корзинку, — копии самых лучших книг "Илиады" и "Одиссеи", так что вы можете сами читать про гнев Ахиллеса, или про его битву с Гектором, или про то, как Одиссей перехитрил циклопа Полифема — так часто, как пожелаете. Их переписывали наилучшие писцы Родоса, можете быть уверены, получите все стихи в точности такими же, как когда-то их пел сам Гомер.

Он понимал, что преувеличивает. Теперь Менедем и сам не знал, что именно пел Гомер. А писцов на Родосе было так мало, что, говоря о них во множественном числе, ему пришлось буквально говорить обо всех сразу. Но ему не хотелось рассказывать солдатам о несчастном пьянице, с которым пришлось иметь дело Соклею. Им это ни к чему, да и бедняга Поликл не переписывал эти книги. Кроме того, пусть писцов на Родосе мало, их все равно больше, чем в любом другом городе за исключением Афин и Александрии, нахальной столичной выскочки Птолемея.

— Сколько ты хочешь за одну из своих книг? — спросил тот солдат, что видел "Илиаду" у Александра.

Менедем изобразил самую доброжелательную улыбку.

— Двадцать драхм.

— Да это просто грабёж, — запротестовал другой солдат, афинянин, если судить по акценту. — У меня на родине книга стоит пять драхм.

— Но ты сейчас не на родине, не так ли? — все так же без запинки ответил Менедем. — Мне пришлось заказать копии книг на Родосе, а потом уворачиваться от пиратов всю дорогу оттуда до Сидона. Если тебе понадобится здесь книга, сомневаюсь, что ты пойдешь за ней к финикийскому писцу. Их буквы совсем другие, и читаются справа налево, — если бы не жалобы брата, Менедем никогда бы и не узнал об этом, но с радостью использовал этот аргумент. — Кроме того, — добавил он, — на что можно лучше потратить деньги?

— На вино, — ответил афинянин. — На женщин.

— Ну выпьешь вина, через час оно вытечет из тебя. Возьмёшь женщину, а назавтра твоё копьё снова рвётся в бой, — сказал Менедем. — Но книги другое дело. Владение книгой для тебя навсегда, — эту фразу он сам услыхал от Соклея, и полагал, что тот почерпнул её у историков, которых любил читать.

Некоторые из тех, кто его слушал, задумались. Афинянин ответил:

— Но всё-таки это ужасно дорого.

И тут начался торг. Пять драхм предлагать не хватило наглости даже тому афинянину. Солдаты начали с десяти. Менедем качал головой — не пренебрежительно, а с видом человека, не желающего продавать за такую цену. Один из солдат поднял до двенадцати, и не больше. Менедем очень старался не улыбаться. Он не надеялся, что это выйдет так просто. И опускаться пришлось не особенно сильно — только до семнадцати драхм и три обола за каждую книгу.

— Продашь за столько? — спросил афинян, чтобы закрепить сделку. И Менедем кивнул, изображая огромное одолжение. Восемь или девять солдат поспешили в казарму. Ещё до того, как они вернулись, Филиппос, сын Иолая, протянул Менедему драхму.

— Да, родосец, ты преподал мне урок.

— Правда? Что за урок? — спросил Менедем. — Мой кузен обожает подобное.

— Не ставь против человека, знающего свое дело. А тем более не ставь сам, как богам противный глупец.

— А, это, — Менедем задумался. — Наверно это Соклей уже знает. Вернее, я надеюсь, что знает.

Соклей никогда не хотел вести за собой людей. В следующем поколении после Александра Великого на Родосе каждый рыбак возжелал командовать флотом, а каждый десятник стал воображать, как со своими людьми завоёвывает полное варваров царство и надевает корону. Все чувствовали себя необыкновенными, хотя не каждому, у кого есть мечты, удавалось их воплощать. Однако Соклей, никогда не имевший амбиций такого рода, оказался вдруг в роли, которую не жаждал играть.

— Вечно я получаю слишком много того, чего и вовсе не хотел, — пробормотал он, сидя на своем муле. Животное, кстати, ему тоже не нравилось.

— Что-что? — спросил Аристид.

— Да, ничего, — Соклей смутился от того, что его подслушали. Ему нравился Аристид, на борту "Афродиты" он неплохо с ним ладил, не в последнюю очередь потому, что там Соклей почти не отдавал ему приказаний. Но здесь, на суше, почти всё, что он говорил, превращалось в команды.

Копыта осла и мула цокали по дороге, и ноги матросов вторили им, поднимая пыль. Низкое солнце грело сильнее, чем в это время года в Элладе. Соклей порадовался, что сменил свой шлем на дорожную широкополую шляпу — он думал, что без неё у него бы мозги закипели.

Если бы не жара, местность вполне подошла бы для жизни эллинов. Кругом тянулись поля пшеницы. Должно быть, её здесь засеивали осенью, когда шли дожди, а сбор урожая начинали весной. Оливки зрели среди серебристо-зелёных листьев, корявые и кривые стволы деревьев выглядели почти как на Родосе или Аттике. Как и виноградники. Даже острые силуэты гор на горизонте были прямо как в стране, где обитали эллины.

Однако крестьяне, возившиеся под оливковыми деревьями и на виноградниках, с изумлением смотрели на людей с "Афродиты". Во внутренней части страны люди, как и сидонцы, носили широкие одежды, доходившие до лодыжек. А чтобы защититься от солнца, многие просто оборачивали голову тканью. Эллинские туники до колен, оставлявшие руки голыми, казались им странными, и даже шляпа Соклея — неуместной.

Телефу мешал хитон.

— И почему мне нельзя сбросить его и идти голым? — спросил он. — Погода тут отвратительно жаркая для одежды.

— Этим людям не понравится, чтобы ты шлялся тут голым, а это ведь их земля, — ответил Соклей. — Так что, нет.

— Не их. Теперь это земля Антигона, — ответил Телеф. — Ты думаешь, одноглазого сильно волнует, ношу я хитон, или нет?

Соклей сам не знал, как поддался на уговоры Телефа и взял его с собой. Но вот, всего день, как они вышли из Сидона, а этот моряк уже начал ныть и спорить по пустякам. И Соклей сказал:

— Я вот что думаю. Антигон сейчас возвратился в Анатолию, присматривает за Птолемеем. А финикийцы — они всё-таки здесь. Им не нравится, когда люди ходят голыми. Я не хочу, чтобы нас забросали камнями, или ещё чего.

— А с чего ты взял, что они так сделают? — возмутился Телеф.

— Я понятия не имею, что они сделают, — ответил Соклей. — Но я знаю одно, о наилучший — ты всего на палец от того, чтобы отправиться обратно в Сидон и объяснить моему кузену, что я не желаю тебя здесь видеть. Хочешь идти дальше — делай, что я велел, как подчинялся Менедему на море. Понятно?

Он с трудом это договорил — Соклей не любил изрекать такие тирады. Он надеялся, что больше и не придётся. И сейчас не пришлось бы, огорчённо подумал он, возьми он кого другого вместо Телефа.

Но он взял Телефа, вот и приходится с ним возиться. Моряк тоже выглядел возмущённым. Он явно ни малейшего понятия не имел, чего Соклей на него так набросился. Если бы он понимал подобные вещи, то с самого начала не раздражал бы Соклея. Но теперь Телеф бросил на него быстрый взгляд и произнёс:

— Ладно-ладно. Так и быть, оставлю хитон. Ты счастлив?

— В восторге, — ответил Соклей. Аристид фыркнул. Даже Москхион улыбнулся, а он не из тех, кто замечает мелочи. Но Телеф просто хмуро пялился. Либо он не умел распознать сарказма, либо был защищён от него лучше всех, кого знал Соклей.

Аристид указал вперёд.

— Это что там такое?

Как обычно, он заметил это раньше остальных. Проехав ещё немного, Соклей сказал:

— Я думаю, это маленькая придорожная святыня, как Герма на перекрёстке дорог в Элладе.

На стеле из песчаника высотой примерно в половину человеческого роста с четырёх сторон были вырезаны изображения бога, уже побитые временем. Под изображениями виднелись буквы, но слишком затёртые, чтобы их смог разобрать тот, кто, как Соклей, плоховато знаком с финикийским письмом.

У подножия стелы лежала пара связок высохших цветов и каравай хлеба, полуобгрызенный зверями.

— Давайте и мы оставим здесь немного хлеба, — предложил Москхион. — Нам следует привлечь на свою сторону здешних богов, если, конечно, получится.

Соклей сомневался, что подношение приведёт к таким результатам, но решил, что оно не повредит. Если от этого Москхион и другие моряки почувствуют себя лучше — уже какая-то польза.

— Давай, — сказал он бывшему ныряльщику за губками.

Москхион достал из кожаного мешка на спине осла ячменный хлеб и выложил рядом с засохшим.

— Не знаю, к каким молитвам ты тут привычен, — сказал он богу, чей образ украшал стелу, — но надеюсь, ты будешь добр к эллинам, идущим через твою землю, — он помотал головой вверх-вниз. — Ну, спасибо.

Не самая плохая молитва из тех, что доводилось слышать Соклею.

— Да будет так, — добавил он. — А теперь, может, поторопимся?

Никто не стал возражать. Вскоре навстречу эллинам попался финикиец, ведущий осла. И вытаращился на них. Наверное, нечасто видел таких людей или так одетых. Но их четверо против одного, и потому, каким бы ни было его мнение, он предпочёл оставить его при себе.

— Да снизойдёт на тебя мир, — произнёс Соклей на арамейском фразу, которая наиболее часто использовалась для приветствия или прощания.

Финикиец растерянно заморгал. Он не ожидал, что чужак знает его язык.

— Мира также и вам, — ответил он. — А что вы за люди?

— Мы эллины, — ответил Соклей. Вернее, он это имел в виду, а дословно на арамейском это звучало как "мы ионийцы". — А сам ты кто, господин? И что несёт твоя животина? Может быть поторгуем?

— Эллины! — финикиец поднял тёмные брови. — Я видел солдат, что звали себя этим именем, а вот торговцев пока ни разу. Я думал, все эллины — солдаты или разбойники. Какое облегчение для моего сердца узнать, что я ошибался.

Его слова сказали Соклею о том, как вели себя в чужих землях его соотечественники, куда больше, чем он хотел знать. А финикиец поклонился и продолжал:

— Бодастарт, сын Табнита и твой слуга. А ты кто, господин?

— Я зовусь Соклеем, сыном Лисистрата. Пришёл сюда с острова Родос, — и Соклей указал на восток.

— И ты явился к нам с того острова, чтобы торговать? — спросил Бодастарт. Соклей опустил было голову, но потом вспомнил, что надо кивать, как принято у этих варваров. Бодастарт указал на поклажу, что нёс осёл. — И что там есть у тебя?

— Кроме всего прочего, благовония, которыми знаменит Родос. Само название острова и города означает "роза".

— А, благовония, — снова кивнул финикиец. — Если они не слишком дороги, я бы купил немного своей наложнице, а может и жене тоже.

Человек, который мог содержать и жену, и наложницу, скорее всего мог себе позволить и благовония. Соклей снова поклонился ему:

— Ты будешь платить серебром, мой господин? Или обменяемся? — Бодастарт не сказал, что везёт его осел.

— Мой господин, у меня есть пчелиный воск и тонкий расшитый лен с востока. — Финикийцу пришлось объяснить, что такое воск, поскольку Соклей не знал этого слова. — Я везу их в Сидон на продажу. Воистину, Шамаш воссиял в час нашей встречи.

Шамаш, вспомнил Соклей, это финикийское имя Аполлона, бога солнца.

— Воистину, — отозвался он. — Думаю, мне пригодился бы воск. Ты купишь благовония только для себя? Или хочешь потом продать их?

— Может быть, я захочу продать. Да, господин мой, очень может быть. Но это зависит от цены и качества.

— Как и все в этом мире. — Эти слова заслужили первую улыбку финикийца. Соклей слез со своего мула, чему несказанно обрадовались мышцы его бёдер. Стараясь не показать боль, он проковылял к вьючному ослу.

— Что происходит? — спросил Аристид. — Не забывай, что мы не понимаем ни слова.

— У него есть воск и расшитый лен. Его интересуют благовония. Посмотрим, что из этого выйдет.

— А, это хорошо. Очень хорошо, — сказал остроглазый моряк. — Но помни, что тебе понадобятся благовония, чтобы обменять на бальзам, когда мы доберёмся до Энгеди.

— Уж не забуду, — пообещал Соклей и помедлил: Аристид заслуживал лучшего обращения. — Хорошо, что ты тоже помнишь. Если можешь держать такое в голове, то, возможно, сам когда-нибудь станешь торговцем.

— Я? — удивился Аристид и пожал плечами. — Не уверен, что хочу этого. Мне нравится ходить в море, как сейчас.

— И хорошо. Я же не сказал, что ты должен стать торговцем, только то, что ты можешь им стать. — Соклей возился с верёвкой, которой груз был привязан к спине осла. Бодастарт наблюдал с возрастающим интересом, заставляя Соклея путаться ещё сильнее. Он уже хотел вынуть нож и решить проблему так, как Александр поступил с Гордиевым узлом, но подоспевший Москхион помог развязать узел. — Спасибо, — пробормотал Соклей со смешанным чувством унижения и благодарности.

Сосуды с благовониями находились в одном большом кожаном мешке, переложенные шерстью и соломой, чтобы не разбились. Соклей вынул один и протянул его. Бодастарт нахмурился.

— Он не очень-то большой.

— Мой господин, благовония очень… сильные. — Соклей хотел сказать "концентрированные", но не знал этого слова на арамейском. Он не впервой пытался говорить, обходя пробелы в словарном запасе. Он вынул пробку из сосуда, — Понюхай сам.

— Благодарю. — Бодастарт поднес сосуд к своему длинному, тонкому, крючковатому носу и невольно улыбнулся. — Да, они очень сладкие.

— И запах стойкий, — добавил Соклей. — Они на оливковом масле, а не на воде. Легко не смоются.

— Это хорошо. Это умно, — сказал Бодастарт. — Я слышал, что у вас, эллинов, много хитроумных изобретений, и теперь вижу, что это правда. Давай я покажу тебе свой воск.

— Будь так добр, — ответил Соклей. Финикиец без труда справился с верёвками своего осла, и Соклей вздохнул. Он считал, что свыкся с мыслью, что большинство людей грациознее и ловчее его, но время от времени она его уязвляла. Как в этот раз.

— Вот, мой господин, — Бодастарт протянул комок воска больше человеческой головы. — Ты видел когда-нибудь такой белый? Как груди девственницы, разве нет? — ему пришлось подкрепить слова жестами, поскольку Химилкон не учил Соклея подобным словам.

Когда до родосца, наконец, дошло, он рассмеялся. Ни один эллин не стал бы расхваливать воск в таких выражениях. С его точки зрения финикийцы выглядели хуже плохих трагиков из-за вычурных сравнений и фигур речи. Конечно, большинство эллинов, напротив, показались бы им скучными и прямолинейными. "Обычай — царь всего", — ещё раз напомнил себе Соклей.

— Дай мне взглянуть на этот воск, — попросил он Бодастарта.

— Я твой раб, — ответил финикиец, протягивая ком.

Соклей принюхался и ощутил слегка сладковатый аромат, присущий хорошему воску. Бодастарт не смешивал его для объема с топленым салом, как некоторые непорядочные греки. Соклей снял с пояса нож и несколько раз глубоко вонзил его в воск.

— Я не мошенник, — сказал Бодастарт. — Там нет ни камней, ни чего-либо ещё.

— Я вижу, — согласился Соклей. — Но я тебя не знаю, мы встретились на дороге. Я должен был убедиться.

— Должен ли я открыть все сосуды с благовониями, что куплю у тебя, чтобы убедиться, что среди них нет наполовину пустых? — спросил Бодастарт.

— Да, господин, если хочешь. Это справедливо. Как я могу сказать "не проверяй"? Я не могу.

— Справедливо, — повторил Бодастарт и поклонился Соклею. — Я слышал, что все эллины лжецы и мошенники, но теперь вижу, что это не так, и я рад.

Соклей вежливо поклонился в ответ.

— Ты тоже кажешься мне честным. Я хочу воск. Сколько сосудов с благовониями ты хочешь за него? — он хорошо представлял, сколько выручит за примерно десять мин воска на Родосе. Скульпторы, ювелиры и другие, кто занимался литьем металла, хорошо за него платили и скупали весь воск, какой только есть.

— Десять кажется мне справедливой ценой, — сказал Бодастарт.

— Десять? — Соклей склонил голову, потом покачал ей туда-сюда, как варвары. — Ты не мошенник, господин. Ты вор.

— Вот как? Ладно, сколько сосудов ты дашь мне за мой воск?

— Три.

— Три? — саркастически рассмеялся Бодастарт. — И ты называешь меня вором? Ты хочешь обокрасть меня, но я этого не потерплю. — Он выпрямился во весь рост, но все равно был на ладонь ниже Соклея.

— Может, мы не договоримся, — сказал Соклей. — Но если и так, я все равно рад знакомству с тобой.

Он хотел посмотреть, что будет дальше. Если Бодастарт не хочет меняться, он заберёт воск и отправится своей дорогой в Сидон. Иначе, он сделает ещё одно предложение. Финикиец обнажил зубы, безуспешно изображая дружескую улыбку.

— Ты разбойник, грабитель, — сказал он. — Но, чтобы доказать, что я справедлив, что я веду честную торговлю, я возьму только девять сосудов с благовониями за этот великолепный, драгоценный воск.

Теперь Бодастарт ждал, уступит ли родосец.

— Может, я дал бы четыре, — неохотно сказал Соклей.

Они снова покричали друг на друга, обвиняя в воровстве. Бодастарт уселся на придорожный камень. Соклей устроился на другом в паре локтей от него. Пока он торговался, моряки затеяли игру в кости, а животные принялись пастись.

После должного обмена оскорблениями Соклей поднял цену до шести сосудов, а Бодастарт опустился до семи, и торг зашёл в тупик. Соклей подозревал, что шесть с половиной устроили бы всех, но благовония никто кроме мошенников не продавал половинами сосудов. Бодастарт ни в какую не соглашался на шесть, а Соклей не желал отдавать семь. Рынок сбыта воска не так велик и подвержен колебаниям. Если на родину кто-то привезет большое его количество, он потеряет деньги, даже заплатив всего шесть сосудов.

Они с Бодастартом расстроенно смотрели друг на друга. Затем финикиец сказал:

— Взгляни на мою ткань. Если я дам тебе три локтя в придачу к воску, ты дашь мне семь сосудов?

— Не знаю. Давай посмотрим.

Бодастарт встал и открыл кожаный мешок на спине осла. Соклей тоже хранил бы ткань в промасленном кожаном мешке, чтобы её не испортила вода. В Элладе, и тем более здесь, дождь в это время года маловероятен, но ослику Бодастарта, наверное, придется переходить вброд водные потоки на пути к Сидону.

Когда финикиец вынул отрез ткани, все трое спутников Соклея ахнули.

— Тихо вы, презираемые богами глупцы, — рявкнул по-гречески Соклей. — Вы что, хотите все испортить? Отвернитесь, притворитесь, что высматриваете разбойников среди холмов, если не можете сохранять равнодушие на лицах.

К его облегчению, они послушались.

— Что ты им сказал? — спросил Бодастарт. — И подойдет ли ткань?

— Велел им высматривать разбойников в холмах. — Соклей боялся, что запутался в пересказе непрямой речи, поскольку арамейский грамматически сильно отличался от греческого, но Бодастарт кивнул, так что, похоже, он понял. — Можно мне взглянуть на ткань поближе? — попросил Соклей.

— Как скажешь, господин, так и будет, — ответил Бодастарт и поднес её ближе.

Чем ближе подходил финикиец, тем более великолепной казалась ткань. Соклей никогда не видел столь искусной вышивки. Сцена охоты казалась реальной: перепуганные зайцы в колючих зарослях, пятнистые псы с высунутыми красными языками, в отдалении люди с луками и дротиками. Тонкость работы потрясала, как и цвета, гораздо более яркие, чем использовались в Элладе.

Ему удалось отвлечь своих людей от восхищённых охов и ахов, а теперь пришлось самому сдерживаться. На взгляд Соклея отрез ткани был ценнее воска. Стараясь говорить непринужденно, он спросил:

— Откуда она?

— С востока, из Междуречья.

— Между каких рек? — спросил Соклей, но тут же вспомнил эллинский эквивалент слов финикийца. — А, из Месопотамии, — естественно, это название ничего не говорило уже Бодастарту.

Соклей понимал, что Месопотамия слишком далеко, чтобы отправиться туда самому. Ему пришлось бы покупать у такого же посредника, как человек, с которым он торговался.

— Подойдет? — тревожно спросил Бодастарт. Ему вышивка казалась обыкновенной, просто небольшая надбавка к цене за желанные благовония.

— Эм… полагаю, да, — Соклею с трудом удалось сохранить равнодушный тон. Он хотел заполучить ткань не меньше, а может и больше, чем воск. Только потом он сообразил, что мог попросить и два отреза. Менедем бы сразу понял и так бы и сделал. Он всегда непроизвольно думал, как торговец, а Соклею приходилось себя заставлять.

К счастью, Бодастарт ничего не заметил.

— Мы договорились, ткань и воск за семь сосудов с благовониями, — он улыбнулся и протянул руку.

Соклей пожал её.

— Да, договорились. Семь сосудов за воск и ткань.

Они обменялись товарами. Финикиец поместил благовония в кожаный мешок и повел своего осла к Сидону.

— Ты обвел его вокруг пальца, — сказал Телеф, когда Соклей грузил воск и ткань на вьючного осла.

— Думаю, да, я взял над ним верх, — ответил Соклей. — Но если он получит с благовоний прибыль, то значит никто никого не обманул. Надеюсь, так оно и будет.

— Почему? — спросил моряк. — Почему бы не надеяться, что ты обчистил его? — такая откровенная, эгоистичная алчность подошла бы и пирату.

— Если обе стороны получат прибыль, — терпеливо объяснил Соклей, — они захотят повторить, и торговля продолжится. А если один обманет другого, обманутый больше не захочет иметь дело с обманщиком.

Телеф только пожал плечами. Он не думал наперед, его интересовал только мгновенный выигрыш. Таковы и некоторые торговцы, но обычно они недолго оставались в деле и осложняли жизнь остальным. Соклей был рад, что у него больше ума, чем у них. Даже у Менедема больше ума. По крайней мере, Соклей на это надеялся.

Он подошел к мулу.

— Подсадите меня кто-нибудь. Мы можем проехать ещё, до заката пока есть время.

В казармах сидонского гарнизона армии Антигона и их окрестностях Менедем уже начинал чувствовать себя как дома. Там ему работалось лучше, чем на рыночной площади. Слишком мало народа в Сидоне говорило по-гречески, и торговля не шла. А возле казарм Менедем имел дело с такими же, как он сам. Он даже начал понемногу понимать разговоры македонян. Не такой, конечно, успех, как у Соклея, выучившего арамейский, но Менедем всё равно был горд.

Как-то утром, когда он пришёл к казарме, знакомый стражник спросил:

— Ты ещё не все свои книги продал?

— Парочка ещё есть, — сказал Менедем. — Хочешь приобрести?

— Только не я, — замотал головой солдат. — От папируса мне одна польза, задницу вытереть, потому как читать не умею.

— Он шершавый, — сказал Менедем. — Тебе не понравится.

Часовой рассмеялся. Стараясь, чтобы вопрос прозвучал небрежно, Менедем продолжал:

— А как имя вашего казначея?

— Да о чём тебе с ним говорить, с этим Андроником? — ответил солдат. — Эта высохшая душонка покупать твоих книг не станет.

— Ну, может ты и прав, а может и нет, — небрежно произнёс Менедем. — Я всё-таки предпочёл бы сам разобраться.

— Ладно, родосец, — стражник отступил, пропуская Менедема в казарму. — У него контора на втором этаже. Только потом не говори, что я тебя не предупреждал.

Менедему пришлось удовлетвориться этой далеко не лестной характеристикой. Он помедлил внутри, пока глаза привыкали к сумраку. На первом этаже кто-то вслух читал историю сражения Ахилла с Гектором. Хотелось надеяться, что это одна их проданных им копий главных книг "Илиады", но Менедем не стал останавливаться, чтобы проверить. Он направился прямо к лестнице и поднялся наверх.

— Я ищу контору Андроника, — сказал он первому встречному эллину, поднявшись на второй этаж. Тот ткнул большим пальцем направо. — Благодарю, — и Менедем двинулся в указанном направлении.

Перед ним оказалось четыре-пять человек. Менедем ждал, пока квартирмейстер разбирался с ними по очереди. Из комнаты Андроника они выходили не особо довольными, хотя голоса казначей почти и не повышал.

Наконец подошёл черёд Менедема. К тому времени в очередь за ним пристроилась ещё пара эллинов. Когда Андроник произнёс "следующий", он с широкой и дружелюбной улыбкой поспешно вошёл к нему в кабинет.

Правда, эта улыбка продержалась до первого взгляда на казначея и не дольше. Андроник оказался человеком сильно за сорок, с выражением постоянного недовольства на хмуром лице.

— Кто такой? — спросил он. — Я тебя раньше не видел. Чего надо? Только давай, говори поживее. Некогда на тебя время тратить.

— Радуйся, о наилучший. Я Менедем, сын Филодема, с Родоса, — заговорил Менедем. Бьюсь об заклад, у тебя больше проблем с пропитанием этого гарнизона, чем ты желал бы. Прав я, или я ошибаюсь?

— Ты, значит, c Родоса, вот как? Радуйся, — и Андроник наградил Менедема кислой гримасой, которая, без сомнения должна была изображать улыбку. — А какое дело тебе, что едят солдаты? Папирус ты им не продашь.

— Разумеется, благороднейший, но думаю, что тебе смогу продать и папирус, и наилучшего качества родосские чернила для записей, если пожелаешь, — Менедем изо всех сил старался польстить начальнику. Судя по неизменно кислому выражению лица Андроника, напрасная трата времени. Он продолжил: — А про еду я спросил потому, что на борту моего акатоса имеется оливковое масло наилучшего качества, достойное офицеров самого высшего ранга в твоём гарнизоне. Есть ещё и патарские окорока, и копчёные угри из Фазелиса.

— Если офицеры хотят деликатесов, пусть сами и покупают. Ты приплыл сюда на акатосе с Родоса и привёз масло? — удивление в голосе казначея, как ни странно, придало ему жизни. — Значит, веришь в свою удачу?

Менедем передёрнулся. Сам-то он много раз говорил себе то же самое. Но когда такие слова бросает в лицо человек, которого только что встретил, это раздражает. "Вот вернусь домой, и дам Дамонаксу по голове кирпичом", — подумал он. Но вслух произнёс только:

— Поверь, это масло высшего качества.

— Я могу задёшево взять много обычного масла, — заметил Андроник. — Почему я должен тратить серебро понапрасну? Отвечай мне и быстро или убирайся вон.

— Потому, что это не обычное масло, — ответил Менедем. — Это лучшее масло с Родоса, и вообще оно из самых лучших. Ты можешь дать простым солдатам обычное масло, чтобы ели с хлебом, и они тебе скажут спасибо. Ну а как насчёт твоих офицеров? Разве они не заслуживают чего-то лучшего? Разве не просят тебя?

Менедем надеялся, что офицеры Антигона требовали со своего казначея чего получше. Если нет, тогда он ни малейшего понятия не имел, что делать со всем тем маслом. Андроник пробормотал что-то себе под нос. Менедем разобрал не всё, но то, что он понял, было не особенно лестно для офицеров на службе у Антигона, главным образом потому, что на них приходилось тратить чересчур много денег.

Наконец, с таким видом, словно у него заболел живот, Андроник произнёс:

— Принеси мне амфору твоего распрекрасного масла. Мы велим дюжине солдат обмакнуть хлеб в то масло, которое у них есть сейчас, и в то, что ты принесёшь. Если они почувствуют разницу — поговорим с тобой дальше. А если нет, — он ткнул большим пальцем в сторону двери, откуда пришёл Менедем, — тогда всего тебе наилучшего.

— Что насчёт окороков и угрей?

— Я уже тебе говорил, мне это неинтересно. Но, конечно возможно, что некоторые офицеры возьмут — за своё серебро.

— Замечательно, о благороднейший. Справедливо. Показать, насколько хорошо моё масло, это всё, чего я просил, — Менедем говорил, как обычно, смело. Он старался скрыть тревогу. Кто знает, насколько хорошее масло отгрузил новый родич Соклея на "Афродиту"? Менедем не знал, но собрался выяснить. Он сказал: — Поскольку моё масло ты покупаешь главным образом для офицеров, то среди тех, кто его будет пробовать, должны присутствовать и офицеры.

Андроник поразмыслил, потом опустил голову.

— Согласен. Иди, тащи своё масло. Я соберу людей, возьму хлеб и немного нашего местного масла. Вот тогда, родосец, мы и посмотрим, тогда и посмотрим.

— Непременно, — подтвердил Менедем — он надеялся, что не слишком неискренне. Он поспешил назад в гавань и освободил один из сосудов с оливковым маслом от верёвочной обвязки и подложки из веток и хвороста, которые не давали амфорам биться в пути одна о другую.

— Что происходит, шкипер? — спросил его Диоклей. Менедем объяснил. Келевст, присвистнув, сказал:

— Прямо как игра в кости, да? Но, думаю, в любом случае тебе не следует самому тащить эту амфору до казарм. Ну как это будет выглядеть — сам капитан работает грузчиком? Лапеид!

— Чего? — отозвался матрос, до этого не прислушивавшийся к беседе келевста и капитана.

— Иди возьми эту амфору и неси, куда укажет шкипер, — приказал Диоклей.

Лапеида такая перспектива радовала не больше, чем кого-то другого, однако, он подошёл и взвалил амфору на плечи.

— Куда? — спросил он Менедема.

— К казармам, — сказал Менедем. — Просто следуй за мной. Ты отлично справишься.

Он надеялся, что Лапеид как-нибудь справится. Моряк был тощий и мелкий, а эта амфора весила лишь вполовину меньше него самого.

К тому времени, как дошли до казарм, Лапеид насквозь промок от пота, но старательно тащил амфору. Менедем дал ему три обола в награду за тяжкий труд.

— Спасибо, шкипер, — поблагодарил моряк и сунул монеты в рот.

Один из стражников, явно предупреждённый заранее, провёл Менедема с Лапеидом на второй этаж, в контору Андроника. В соседней комнате казначей поставил стол с хлебом и полудюжиной неглубоких мисок. Он, а скорее всего, рабы, уже налили в три миски жёлтую жидкость. Другие три ждали пустыми.

Ножом, висевшим на поясе, Менедем сбил смолу вокруг глиняной пробки амфоры, которую внёс Лапеид. Как только пробка была извлечена, он налил в пустые миски дамонаксова масла. Оно оказалось зеленее, чем то, что Андроник брал у местных, и нос Менедема сразу учуял свежий фруктовый, почти пряный запах. Родосец тихонько выдохнул в облегчении — по всем признакам, хорошее масло.

Он кивнул Андронику.

— Веди своих людей, о наилучший.

— Как раз собирался.

Казначей вышел и через минуту вернулся со смешанной группой — гростые солдаты и офицеры. Он им сказал:

— Вот, друзья. В тех чашах у нас одно масло, а в этих другое. Попробуйте оба и скажите мне, которое лучше.

— Пожалуйста, не говорите пока не попробуете оба масла, — добавил Менедем. — Мы не хотим, чтобы слова одного окрашивали мысль другого.

Пара солдат почесали затылки. Но все они, не теряя времени, разодрали хлеб на куски и принялись макать в масло, сначала в одно, потом в другое. Жевали вдумчиво и торжественно и переглядывались, дожидаясь, когда все попробуют. Наконец, от хлеба остались лишь крошки.

Покрытый шрамами ветеран с толстым золотым кольцом в правом ухе указал на миску, в которую Менедем налил масло.

— Это лучше. Вкус такой, будто выжато из самых первых оливок сезона. Мальчишкой я каждую осень подолгу тряс оливковые деревья, сбивал плоды. Уж поверьте, я знаю вкус масла первого урожая.

Другой согласно наклонил голову.

— Прав Гиппоклей, клянусь Зевсом. Такого масла я не едал с тех пор, как покинул ферму моего старика, чтобы стать солдатом. Вкус — как будто вчера из-под пресса, вороны меня забери, если не так, — он причмокнул губами.

Потом все солдаты разом заговорили, и все превозносили менедемово масло. Все кроме одного. Этот упрямый единоличник сказал:

— А я привык здесь к этому, — и указал на посудину с местным маслом. — У другого вкус не такой.

— В этом и смысл, Диодор, — сказал Гиппоклей. — Согласен, это барахло вполне можно есть, но если получим другое — это пойдёт разве что только в лампы, как я понимаю.

Его товарищи согласились, и некоторые — весьма горячо.

Диодор затряс головой.

— А я не согласен. Мне это очень нравится.

Менедем бросил взгляд на Андроника. Казначей явно не выказывал желания встречаться с ним взглядом. Но Менедем уже обрёл уверенность, так что его это не останавливало. Он выпроводил солдат из комнаты со словами "Спасибо вам, о мудрейшие. Уверен, мы можем устроить для вас немного этого масла, которое вам так понравилось. А на моём корабле есть ещё копчёные угри и окорока на продажу".

Едва они вышли, Менедем обратился к Андронику.

— Ну как, можем договориться?

— Зависит от того, сколько ты хочешь, — холодно ответил казначей. — Если думаешь, что я стану осыпать тебя серебром, как влюблённый юный дурак свою первую гетеру, то ошибаешься.

— А ты думаешь, твои люди будут молчать о том, что тут только что происходило? — спросил Менедем. — Как ты можешь не покупать? Не купишь — и проснёшься со скорпионом в кровати, ты этого хочешь?

— Мне случалось прежде давить скорпионов, — ответил Андроник. — И тебя раздавлю, если попытаешься меня обмануть. Сколько ты хочешь за своё хвалёное родосское масло?

Чтоб ты знал — я плачу по семь сиклей за амфору здешнего.

Менедем прикинул в уме, что один сидонский сикль содержит примерно в два раза больше серебра, чем родосская драхма. Но это Соклей точно знал коэффициент пересчёта. Сам же Менедем, если приходилось высчитывать что-то сложнее, чем "два за один", чувствовал себя так, будто мозг сейчас потечёт из ушей.

— Ты сам видел, что мое масло гораздо лучше местного, — ответил он. — И оно с Родоса.

— Что с того? — парировал Андроник. — Привезти масло по морю недорого, всё равно, что один день по суше.

— Может на крутобоком судне оно и так, наилучший, — возразил Менедем, — только не на акатосе. Ты же знаешь, гребцам нужно платить.

— Что даёт тебе повод надуть меня, — проворчал казначей.

— Нет, — сказал Менедем, подумав "Да", и продолжил: — Итого, я думаю, тридцать пять драхм за амфору — это приемлемо.

— Хотел бы я, чтобы эта комната располагалась повыше, — сказал Андроник. — Тогда я вышвырнул бы тебя в окно и точно знал бы, что раз и навсегда от тебя избавился. Ты, жулик, заслуживающий кнута, думаешь, что я дам тебе больше двадцати? — он без труда перешёл с сиклей на драхмы.

— Именно так я и думаю, поскольку не хочу терять деньги на торговле с тобой, — согласился Менедем. — Что скажут твои люди, особенно офицеры, когда услышат, что ты жмёшься купить им что-то хорошее?

— Зато мои начальники скажут, что я не трачу зря денег Антигона, — сказал Андроник. — Беречь его деньги — это моя работа, — он хмуро глянул на Менедема. — А что скажет твой главный, когда ты вернёшься на Родос, а это масло так и останется в трюме твоего корабля? Как без денег ты заплатишь своим гребцам?

Менедем надеялся, что вздрогнул не слишком заметно. Да, Андроник истинный казначей, безжалостный образчик этой породы. Несмотря на все старания Менедема, он отказывался поднимать цену выше двадцати четырех драхм.

— Я ничего на этом не заработаю, — пожаловался Менедем.

— Какая жалость. Вот, — Андроник протянул ему три сикля. С одной стороны на них были изображены зубчатые стены и башни города, должно быть, Сидона, а на другой — царь, убивающий льва. — Я не вор. Это больше, чем стоило масло, которое ты перевёл. А теперь — закрывай свой сосуд и уходи.

— Но… — начал Менедем.

Казначей наклонил голову.

— Я сказал уходи, значит уходи. Мою лучшую цену ты брать не хочешь, а больше тебе я не дам. Хорошего дня.

Менедем чуть не захлебнулся от ярости. Ему хотелось придушить Андроника. Он не стал. Даже не доставил старику удовольствия увидеть, как сильно тот его ранил. После такого успеха он надеялся продать всё своё масло. Казначей очень точно нанёс удар. Менедему меньше всего хотелось везти масло обратно на Родос. Но он сказал только:

— Лапеид, запечатай сосуд. Мы уходим.

Он надеялся, что Андроник остановит их или окликнет на выходе. Но этого не случилось. Квартирмейстер стоял молча, как каменный. Выходя, Менедем так хлопнул дверью, что дом содрогнулся. От этого торговец на миг почувствовал себя лучше, но делу, которое он надеялся провернуть, это не помогло.

Лапеида нельзя было назвать особенно одарённым. Однако, ему хватило ума дождаться, когда они отойдут от казарм, прежде чем задавать вопрос:

— И что нам теперь делать, шкипер?

Вопрос неплохой. В самом деле, отличный вопрос. Менедем хотел бы иметь на него такой же отличный ответ или хотя бы просто хороший. За неимением такового он пожал плечами и произнёс:

— Идём обратно на "Афродиту" и поглядим, что дальше. Как бы там ни было, не представляю, куда уж хуже.

Поразмыслив пару минут, Лапеид склонил голову:

— Вот и я так же думаю.

Менедем предпочёл бы услышать утешение. Но поскольку сам не мог его отыскать, не видел смысла винить в его отсутствии и Лапеида.

Неподалёку от маленькой деревушки, приютившейся между горами и равниной, паслось и блеяло стадо овец. Когда в деревню вошли Соклей и его моряки, собаки подняли лай. И как это часто случается, самые большие и яростные псы стали на них бросаться. Телеф подобрал булыжник размером с яйцо и швырнул в свору. Удар пришёлся точно в нос самому здоровому и вредному псу. Рычание превратилось в визг боли. Пёс поджал хвост и бежал. А остальные собаки, похоже, серьёзно задумались.

— Эгей! — обрадовался Соклей. — Теперь не придётся отгонять их древками копий или даже мечами. Во всяком случае, я на это надеюсь. Людям не понравится, если станем бить их животных.

— Им же всё равно, когда эти богами проклятые собаки на нас набрасываются, — ответил Телеф. — Небось думают, что это забавно. Как по мне — чума их всех забери.

Но, не считая собак, часть которых продолжала рычать и лаять с безопасного расстояния, что доказывало, что в них и прежде нередко швыряли камни, деревушка была тиха. Соклей покачал головой, сообразив, что это не просто затишье. Больше похоже на то, что все вымерли.

Только возле мёртвой деревни не паслось бы стадо овец. Дома не были бы в таком хорошем состоянии. И дым не курился бы над отверстиями в нескольких крышах.

С другой стороны, когда путники проходили через селение, местные обычно вываливали из домов, глазели, показывали пальцами и обсуждали. До сих пор так всегда бывало в этих краях, как и в Элладе. Но не здесь. Тут всё оставалось безмолвным — кроме собак.

Когда Соклей и его моряки дошли почти до середины деревни, из одного из самых больших домов вышел старик с платком на голове вместо шляпы и оглядел их.

— Да благословят и сохранят тебя боги, мой господин, — произнёс Соклей на лучшем своём арамейском. — Прошу, скажи нам, как называется это место?

Старик долго молча смотрел, не говоря ни слова. Потом ответил:

— Мы здесь не говорим о богах, незнакомец. Мы говорим о едином Боге, подлинном Боге, о Боге Авраама, Исаака и Иакова. Эта деревня зовётся Хадид.

Соклей вздрогнул от изумления.

— Один бог, говоришь? — переспросил он, и старик кивнул. — Это значит я пришёл в земли страны Иудеи?

— Да, это земля Иудеи, — сказал старик. — Кто же ты, незнакомец, если вынужден об этом спрашивать?

Соклей поклонился и отвечал:

— Да пребудет мир с тобой, господин. Я Соклей, сын Лисистрата, с Родоса. В эту землю я пришёл торговать.

— Мир и тебе, Соклей, сын Лисистрата, — выговорил местный незнакомые имена. После ещё одной длинной паузы, он продолжил: — Ты, должно быть, из ионийцев?

— Да, — в этой части света Соклей соглашался быть ионийцем, несмотря на то, что имел дорическое происхождение. — Как зовут тебя, мой господин, если твой раб смеет спросить?

— Я Эзер, сын Шобала, — ответил старик.

— Всё ли в этом месте в порядке? — спросил Соклей. — Нет ли здесь чумы или чего такого?

Брови у Эзера были седые и очень внушительные, нос крючковатый. Когда хмурился, он становился похож на хищную птицу.

— Нет у нас никакого мора. Да не допустит этого единый Бог. Почему ты спрашиваешь?

— Всё здесь очень уж тихо, — Соклей развёл руками, поясняя, что имеет в виду. — И никто не работает.

— Работать? — Эзер, сын Шобала снова нахмурился, ещё более свирепо, чем в прошлый раз. — Ну конечно, сегодня никто не работает. Сегодня шаббат.

— Твой раб молит о прощении, но ему неизвестно такое слово, — сказал Соклей.

— Значит, не у иудея ты выучился этому языку, — ответил Эзер.

Соклей снова припомнил, что следует не склонять голову, а кивать.

— Да, ты прав. Я учился у финикийца. Ты, воистину, очень мудр, — на арамейском лесть выходила очень естественной.

— У финикийца? Я так и знал. — в эти слова Эзер вложил то же огромное презрение к финикийцам, как и Химилкон к иудеям. — Единый Бог повелевает нам отдыхать один день из семи. Это и есть шаббат. Сегодня седьмой день, и вот… мы отдыхаем.

— Понятно. — На самом деле, если Соклей что и понял, так это то, почему эти иудеи не сравнялись с остальным миром, и то, почему они никогда не сравняются. Как же угнаться за своими соседями, если тратишь впустую один день из семи? Чудо, что они вообще все не вымерли. — Как бы моим людям и мне купить тут поесть? — спросил он. — Мы прошли долгий путь. Мы также очень устали.

Эзер, сын Шобала, опять покачал головой.

— Ты ничего не понял, иониец. Соклей, — он старательно выговорил это имя. — Я же сказал, сегодня шаббат. Единый Бог повелевает нам не работать в этот день. Продажа еды — работа. Пока солнце не сядет, мы её делать не можем. Мне жаль, — но в голосе не слышалось ни капельки сожаления. Это звучало гордо.

Химилкон предупреждал, что у иудеев строгие религиозные правила. Теперь Соклей убедился, что тот знал, о чем говорит.

— Может кто-нибудь набрать нам воды из колодца? Надеюсь, у вас есть колодец?

— Есть, но до заката никто не наберет вам воды. Это тоже работа.

— Может, мы наберем сами?

— Да, — кивнул Эзер. — Вам можно, вы не одни из нас.

"И не хотим ими стать", — подумал Соклей. Он задумался, каково было бы жить в стране, где религия так жёстко ограничивает все, что делают люди, и сначала пришел к выводу, что дошёл бы до безумия.

Но затем поразмыслил об этом. Если бы с детства ему говорили, что все эти законы верны и необходимы, разве он не поверил бы в это? Даже в Элладе недалекие люди слепо верили в богов. А здесь, в Иудее, каждый, похоже, верил в их странное невидимое божество. И я бы верил, родись я иудеем, решил Соклей.

Чем больше он об этом размышлял, тем сильнее страшился.

— Спасибо за твою доброту, господин, — поклонился он Эзеру.

— Пожалуйста, — ответил старик. — Ты не виноват, что не один из нас, и не можешь знать и исполнять священные заветы единого бога.

Соклей с изумлением понял, что старик говорит серьезно. Эзер, сын Шобала, гордится тем, что принадлежит к этому крошечному захолустному племени не меньше, чем Соклей тем, что он эллин. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. "Жаль, что я не могу открыть ему глаза на его невежество", — подумал Соклей. С эллинами он порой ощущал ту же потребность, но с собственным народом он мог что-то предпринять. Иногда ему удавалось убедить их в ошибочности их взглядов, но чаще эллины предпочитали цепляться за свои заблуждения, чем принять чужую мудрость.

— О чем вы там болтаете с этим носатым старикашкой? — спросил Телеф.

Выражение лица Эзера не изменилось. Конечно нет, он же не говорит по-гречески, напомнил себе Соклей. И тем не менее…

— Выбирай выражения, когда говоришь о здешних людях. Вдруг кто-то из них знает наш язык.

— Ладно, ладно, — с видимым нетерпением склонил голову Телеф. — Но что происходит?

— Мы не сможем купить еду до заката. Каждый седьмой день они должны отдыхать, и строго выполняют это. Но мы можем набрать воды из колодца, если сделаем это сами.

— День отдыха? Это глупо, — сказал Телеф, что полностью совпадало с мнением Соклея. — Что если бы у них шла война и в этот день нужно было бы сражаться? Они позволили бы врагу перебить их всех?

— Не знаю, — вопрос так заинтриговал Соклея, что он, как мог, перевел его Эзеру.

— Да, мы умрем, — ответил иудей. — Лучше умереть, чем нарушить закон единого бога.

Соклей не стал спорить. Эзер говорил так страстно, как человек, прожигающий свое наследство на гетеру. Но у него хотя бы останутся воспоминания о её объятиях. А что останется у человека, потратившего жизнь на веру в какого-то глупого бога? Ничего, насколько мог судить Соклей. Эта вера могла стоить верующему самой его жизни.

Однако, он не стал говорить об этом Эзеру, сыну Шобала. Иудей дал понять, что и сам это знает, и готов принять последствия. Как может преданность человека богу быть сильнее, чем преданность самой жизни? Соклей пожал плечами. В этом не было никакого смысла.

— Господин мой, где колодец? — в этом вопросе родосец видел смысл. — Нам жарко и хочется пить.

— Зайдите за тот дом и увидите его.

— Благодарю тебя, — поклонился Соклей. Эзер поклонился в ответ. Каким бы безумным он ни был в вопросах веры, в делах человеческих он был вполне вежлив. Соклей перешел обратно на греческий и объяснил своим спутникам, где колодец.

— Я бы лучше выпил вина, — сказал Телеф.

Это была не просто жалоба или не совсем жалоба. Аристид согласно склонил голову.

— Я бы тоже. От воды в чужой стране может и понос приключиться.

Он, конечно, был прав, но Соклей ответил:

— Иногда ничего не поделаешь. Мы в чужом краю, так что время от времени придётся пить воду. Земля тут не гнилая и не болотистая. Значит, вода, скорее всего, хорошая.

— А меня не волнует, хорошая ли вода, — возразил Телеф. — Мне плевать, даже если это вода из реки Хоасп, откуда пьют персидские цари. Я всё-таки предпочёл бы вино.

Здоровье его не интересовало, он беспокоился только о вкусе, да о том, как будет чувствовать себя, выпив вина. "И почему я не удивлён?" — подумал Соклей.

Так же, как эллины, иудеи обложили колодец камнями примерно на локоть в высоту, чтобы туда не падали дети и животные, и накрыли его деревянной крышкой. Когда моряки её сняли, то обнаружили лежащую поперек колодца крепкую ветку с привязанной к ней верёвкой.

— Давайте вытащим ведро, — сказал Соклей.

Они по-очередно принялись за работу. Телеф стонал и ворчал, будто его пытали. Собственно, насколько Соклей мог видеть, Телеф и считал работу пыткой. К тому же, тащить наверх большое ведро с водой нелегко. Соклей задумался, нет ли более легкого способа поднять его, чем поднимать рывками. Если таковой и был, он до него не додумался.

— Готово, — наконец сказал Аристид. Москхион вытащил роняющее воду деревянное ведро, поднес к губам и сделал долгий блаженный глоток, а затем полил водой себе на голову. Соклей не сказал ни слова, когда Телеф и Аристид последовали примеру прежде, чем передать ведро ему. Подняв его из глубокого колодца, они заслужили это право.

— Кажется, вода неплохая, — сказал Аристид. — Она прохладная и сладкая на вкус. Надеюсь, она хорошая.

— Должна быть. — Соклей напился. — Ааах! — Как и остальные, он тоже облил голову. — Ааах! — повторил он. Ощущение бегущей по лицу и капающей с носа и бороды влаги было просто чудесным.

Время от времени он замечал лица в окнах домов из камня и глины, но никто кроме Эзера, сына Шобала, так и не вышел. Соклей помахал, увидев первое из этих любопытных лиц, после чего оно поспешно спряталось.

Аристид это тоже заметил.

— Забавные тут люди, — сказал он. — В греческой деревне на нас бы тут же накинулись. Все хотели бы узнать, кто мы и откуда, и куда направляемся, и какие новости слышали в последнее время. Богатые захотели бы торговать с нами, а бедные попрошайничать. Они бы ни за что не оставили нас в покое.

— Да уж, — согласился Телеф. — И они попытались бы украсть все, что не приколочено, а если приколочено, они бы постарались вытащить гвозди.

Соклей выгнул бровь. Не то чтобы Телеф ошибался. Без сомнения, моряк прав, греки вели бы себя именно так. Но мысль о воровстве как-то слишком быстро пришла ему в голову. Не в первый раз Соклей задумался о том, что бы это могло значить.

Он мог бы поторопиться покинуть Хадид, но хотел купить еду, а Эзер очень ясно дал понять, что до заката это невозможно. Спутники устроились у колодца. Через некоторое время они снова наполнили и подняли ведро, от души напились и остаток вылили на себя.

Телеф начал стаскивать с себя тунику, как сделал бы дома, в Греции. Соклей поднял руку:

— Я уже говорил тебе, не делай этого.

— Так будет прохладнее.

— Здешние люди не любят выставлять напоказ свое тело.

— И что?

— И что? Я скажу тебе, что, о великолепнейший, — Соклей помахал рукой. — Вероятно, ближе, чем в дне пути отсюда, нет ни одного грека. Что мы будем делать, если разозлим этих людей? Если они начнут швырять в нас камни, что мы сможем сделать? Мне кажется, ничего, а тебе?

— Думаю, ничего, — угрюмо ответил Телеф. Хитон остался на нем.

После захода солнца местные вышли из домов. Соклей купил вино, сыр, оливки, хлеб и масло (и постарался не думать в этот момент о масле Дамонакса на "Афродите", надеясь, что Менедему улыбнется удача в попытках избавиться от него). Некоторые задавали вопросы о том, кто он и откуда, и что делает в Иудее. Он отвечал, как мог, на своем хромающем арамейском. Когда сумерки сгустились, в воздухе зазвенели комары. Соклей прихлопнул парочку, но его все равно кусали.

Некоторые из спрашивающих оказались женщинами. Хотя они носили длинные одежды, как и здешние мужчины, лицо, в отличие от респектабельных гречанок, они не прятали. Соклей заметил это ещё в Сидоне. Видеть открытое женское лицо на публике казалось ему почти таким же неприличным, как иудеям — обнаженное тело Телефа.

Он жалел, что не может подробнее расспросить их об обычаях и верованиях. Виной тому был не только и не столько его слабый арамейский. Как Соклей не хотел, чтобы Телеф оскорблял здешний народ, так же он не желал оскорбить их сам. Он вздохнул и подумал, сколько пройдет времени, прежде чем его любопытство возьмёт верх над здравым смыслом.