Священная земля

Глава девятая

Когда Соклей и моряки с "Афродиты" покинули Иерусалим, Телеф тяжело вздохнул.

— Неплохой город, даже учитывая, что я не понимал их языка. — сказал он. — Вино очень хорошее.

— И весьма крепкое, кстати, — вмешался Москхион, — его приятно пить не разбавляя, если немного привыкнуть.

— Совсем неплохое, — согласился Телеф, — и девушки тоже дружелюбны, или притворялись дружелюбными, увидев серебро. — Он взглянул на Соклея, — ты возлёг с одной из них, пока мы там были, молодой господин?

— Да, было разок-другой, — честно ответил Соклей, — девушки в том борделе, это просто девушки в борделе, насколько я понял. Ничего особенного, так или иначе.

О Зильфе он бы так не сказал, но он и не собирался обсуждать жену трактирщика со своими спутниками. Во-первых, ничего не было, а во-вторых, если бы и было… Он тряхнул головой. Менедем всегда хвастался своими похождениями. Соклей иногда думал, что его брат занимался этим в основном для того, чтобы потом хвастаться своими успехами. Если я когда-нибудь соблазню жену другого мужчины, надеюсь мне хватит ума молчать об этом.

— А долго ещё нам добираться до этого Энгеди? — спросил Аристид.

— Не дольше пары дней, — ответил Соклей. — Это место должно находиться на берегу того, что они называют Асфальтовым озером или как-то так. Об этом озере рассказывают массу небылиц. Например, что оно настолько солёное, что в его воде ничто не может жить. А если зайти в озеро, то человек не может утонуть из-за количества соли в воде, он будет плавать на поверхности, как плавает яйцо в миске, если в воду добавить много соли.

— Люди часто говорят всякие глупости, — заметил Аристид, — ты сам веришь во всё это?

— Пока не знаю, верить или нет, — сказал Соклей. — Иногда странные вещи оказываются правдой, взгляни на павлина. Или, например, вспомни череп грифона, который мы купили в прошлом году. Кто бы мог подумать, что грифон — это не просто легендарное чудовище, пока мы его не нашли? Но я не собираюсь волноваться об этом сейчас, ведь я все увижу своими глазами через день-другой.

— Согласен, это правильно, — ответил Аристид, — А то место, куда мы направляемся, думаешь, оно же не такое большое как Иерусалим?

Соклей покачал головой.

— Думаю, что так. Иудеи говорят, что Иерусалим самый большой город в их землях.

— Не густо, — заметил Телеф.

Он обо всём говорил с пренебрежением. Даже если что-то удивляло его, он не подавал виду. Но в этот раз Соклей склонен был с ним согласиться. По сравнению с Афинами, Родосом или Сиракузами Иерусалим не казался таким уж большим. Даже Сидон со своими высокими строениями превосходил эту местную столицу. Однажды, и довольно скоро, полагал он, люди и вовсе забудут про Иерусалим. И даже храм иудеев потеряет свою важность, поскольку человечество повсеместно перенимает эллинский образ жизни.

Когда-нибудь на этом алтаре принесут в жертву свинью, и никому не будет дела. Ныне мир принадлежит нам, эллинам.

Дорога из Иерусалима в Энгеди сначала шла на юг через холмистую местность, в которой находился главный иудейский город, а затем поворачивала на восток к Асфальтовому озеру. Соклей спросил у нескольких разных людей в Иерусалиме, как далеко находится Энгеди и получил несколько вариантов ответа. Никто в этой стране никогда не измерял расстояния должным образом, как делали землемеры Александра во время его завоевательных походов. В конце концов, подумал Соклей, кто бы не правил иудеями Антигон или Птолемей, ему придется сделать эту работу, а до тех пор мнение любого человека будет считаться равным мнению другого и будет защищаться со всей возможной страстью. Хотя точное расстояние осталось весьма сомнительным, Соклей полагал, что Энгеди находится в двух днях пути от Иерусалима, как он и сообщил Аристиду.

Полуденную жару Соклей и его команда переждали в маленьком городке Вифлееме. В таверне они купили вино и запивали им хлеб, купленный ещё в Иерусалиме. Дочь хозяина таверны, девчушка лет десяти, все смотрела и смотрела на них, пока несла вино к столу. Соклей готов был поставить на то, что она никогда не видела эллинов.

— Мир тебе, — сказал он по-арамейски.

Она моргнула.

— И тебе мир. — Девочка так удивилась, что вряд ли смогла бы выдавить что-то иное, чем привычное приветствие. Её черные глаза казались огромными на худеньком чумазом личике, тем не менее обещавшем вскорости стать весьма красивым.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Мариам, — прошептала она. Затем, очевидно набравшись смелости, она спросила, — а как зовут тебя?

— Я Соклей, сын Лисистрата, — ответил он. Смешное звучание иностранного языка заставило её хихикнуть. Она ускакала прочь, а Соклей спросил хозяина.

— Почему ты назвал её именем, означающим "горькая"? Она выглядит весёлым ребенком.

— Да, теперь да, — ответил мужчина, — но рожая её моя жена едва не умерла. И несколько недель после родов я думал, что она умрет. Вот почему, чужестранец.

— О, благодарю тебя, — сказал Соклей, удовлетворив любопытство. Затем, вспомнив о манерах, добавил, — я рад, что твоя жена не умерла. Благодарю ещё раз.

Но трактирщик продолжал хмуриться.

— Она прожила ещё три года, а затем погибла от… и произнес слово, бессмысленное для Соклея. Тот развел руками, показывая, что не понял. В ответ иудей выгнул спину, закинул голову и изо всех сил стиснул зубы. Неплохая пантомима. Соклей вздрогнул.

— А, это столбняк, или тетанус, как мы его называем, — сказал родосец, — мне очень жаль, друг. Трудная смерть, я видел такие случаи.

Пожав плечами, трактирщик ответил:

— Наш Бог так решил, и так оно случилось. Да будет благословенно великое имя Его по всему миру, который создан по воле его. — То, как он произносил эти слова, звучало молитвой, выученной наизусть. Соклей собирался расспросить его об этом, но Москхион отвлек его, начав выяснять, о чем они говорили, и Соклей не спросил.

Он не вспоминал об этом разговоре до момента, пока он и матросы не покинули Вифлеем, а вспомнив, раздраженно заворчал. Затем он загнал мула на вершину невысокого холма, взглянул на восток, и перед ним открылся прекрасный вид на Асфальтовое озеро.

Первое, что бросалось в глаза, это то, как глубоко внизу казалась вода. Холмы вроде не особо высокие, но озеро находилось будто бы гораздо ниже их. Телеф тоже смотрел в ту сторону.

— Во имя богов, — сказал он, — это самое уродливое место из всех, что я видел в жизни.

И хотя Телефу нравилось ругать всё, что он видит, это не значит, что он всегда неправ. Например, сейчас он оказался прав. Соклей размышлял о том, что он тоже видит местность настолько уродливую, что не видел прежде ничего и близко подобного. Холмы, среди которых они продвигались, спускались к озеру серией утесов из красноватого кремня на которых почти ничего не росло. Ниже этих утесов шел темно-жёлтый известняк, абсолютно бесплодный.

Равнина же между холмами и озером была ослепительно белой.

— Знаете, что мне всё это напоминает? — заговорил Москхион, — Бывает, ставят сковороду с морской водой на солнце — вода испаряется, и на дне остается соль, будь я проклят, если это не такое же.

— Ты прав, — ответил Соклей. Но сковороды не особо велики. Здешние же соляные равнины, если это они, тянулись стадий за стадием. — Похоже, что здесь собралась соль половины мира.

— Жаль, что она не стоит столько, чтобы стоило её грузить с собой обратно. — сказал Аристид, — она просто лежит там внизу и ждёт, пока кто-нибудь её соберет. Не нужно возиться со сковородками.

— Если бы так много эллинских полисов не находились у моря, можно было бы заработать на этом, — ответил Соклей, — а в текущих условиях… Он покачал головой.

В лучах солнца Асфальтовое озеро светилось золотом. За ним на востоке виднелись холмы из красноватого камня. Выезжая утром из Иерусалима, Соклей не замечал этого, но они становились все заметнее по мере того, как солнце, поднимаясь, освещало их под другим углом. Ни холмах не росло ни деревьев, ни даже кустарника. Асфальтовое озеро и почти всё, что окружало его, выглядело совершенно мертвым.

Указывая на восток за озеро на изрезанные красноватые холмы, Аристид спросил:

— Это всё ещё часть Иудеи, или те земли принадлежат другой стране, полной разнообразных варваров?

— Не знаю точно, но уверен, что это иудейская земля. — ответил Соклей. — Но, глядя на неё, я бы сказал, что вряд ли она полна чем-то, кроме, быть может, скорпионов.

— Кстати, скорпионы здесь больше и противнее, чем дома в Элладе. — сказал Телеф, — на днях в Иерусалиме я раздавил вот такого, — он показал большой палец и передернулся. — Я уже почти захотел начать носить сандалии.

Следующую четверть часа он, Москхион и Аристид озирались во все стороны, держась подальше от камней, вероятно скрывавших скорпионов, и от теней или веток, казавшихся жалящими паразитами.

Даже Соклей, который ехал на муле, и чьи ноги вообще не касались земли, нервно поглядывал вокруг. Вдруг по дорожной пыли пронесся скорпион и скрылся в расщелине среди камней быстрее, чем кто-либо успел его убить. Одной только ругани Телефа должно было с избытком хватить на то, чтобы скорпион убил себя сам.

Постепенно дорога, ведущая вниз к солончакам, сделалась настолько крутой, что Соклею пришлось спешиться и идти рядом с мулом. Животное переставляло ноги с большой осторожностью. Также вёл себя и вьючный осел, ведомый Аристидом. Мало-помалу родосцы и их животные спускались с холмов.

Примерно на половине пути вниз Телеф остановился и указал на юго-восток,

— Смотрите! Да заберут меня фурии, если это не зелень, внизу, прямо у края Асфальтового озера. А ведь я думал, что здесь вообще ничего нет.

— Не могло здесь не быть совсем ничего, иначе никто не стал бы здесь жить, — ответил Соклей, — наверное, это Энгеди.

— Как они могут что-то выращивать здесь, если вода в озере соленая, да и все вокруг засыпано солью? — спросил Телеф.

— Пока не знаю. Выяснить это будет интересно, как мне кажется. — ответил Соклей. — Может у них там пресные родники. Посмотрим. — Телеф выглядел недовольным, но промолчал.

На соляной равнине солнце жарило с невероятной силой. Соклею приходилось щуриться — отражавшиеся от соли лучи Гелиоса ослепляли. Сам воздух казался непривычно плотным и тяжелым, с присущим морю привкусом соли, который не ожидаешь почувствовать так далеко от побережья. На самом деле, здесь он ощущался сильнее, чем где-либо.

Над их головами пролетел ворон, и Москхион заметил, что в этих краях даже птица должна носить с собой бурдюк с водой.

Соклей рассмеялся, но сразу осекся. Путешественник, оставшийся здесь без воды, долго не протянет. Солнце и соль, должно быть, забальзамируют его не хуже едкого натра, которым пользовались египетские мастера ритуальных дел. Направляясь к Энгеди, Соклей отчаянно желал выбросить подобные мысли из головы.

Менедем извлёк из промасленного кожаного мешка рулон восточного шёлка, полученного от Закербаала, сына Тенеса, и поднял ткань к солнцу. Диоклей склонил голову в знак одобрения.

— Замечательно прекрасная вещь, капитан. В Элладе мы возьмём за неё хорошую цену.

— Да, я тоже так думаю. — ответил Менедем. — Но кроме денег я думаю ещё вот о чём. Посмотри на ткань! Посмотри какая она тонкая! Тончайший косский шёлк кажется шерстью по сравнению с ней.

— Интересно, как они это делают? — сказал начальник гребцов.

— И мне тоже, — наклонил голову Менедем, — И мне интересно, кто эти люди. Народ по ту сторону Индии. Так сказал Закербаал.

— Даже Александр не узнал, что находится дальше Индии, — сказал Диоклей.

— Александр решил, что за Индией нет ничего, — согласился Менедем. — Таким образом, возвратившись в Элладу, он мог сказать, что завоевал целый мир, — он опять посмотрел на шёлк. — Он ошибся. Богоподобный, почти герой, полубог, если хочешь, но он ошибся.

— Интересно, привезут ли когда-нибудь с востока ещё такой ткани, — задумался Диоклей.

— Кто же знает, — пожал Менедем плечами. — Я поклялся бы, что нам никогда не видать другой череп грифона потому, что никто в здравом уме не станет платить и за первый. Но вот это… это другое. Ткань прекрасна, любой, кто её увидит, заплатит, и щедро. Так что, может ещё и придёт незнамо откуда, только вот когда? Через год? Через десять или через пятьдесят? Или сотню? Кто знает.

Он представил себе странных варваров, которые сидят за ткацкими станками и ткут этот восхитительный шёлк, рулон за рулоном. Интересно, какие они? Там, за Индией, люди, возможно, совсем особенные. Народ Индии, говорят, чёрен, как эфиопы. Значит, и те, что за Индией, тоже чёрные?

Это всего лишь догадки, сказал себе Менедем и покачал головой. Я могу сделать этих далёких варваров какими сам пожелаю, любого цвета. Например, жёлтыми, если захочу. Его это рассмешило.

— Что веселишься, шкипер? — спросил начальник гребцов и сам засмеялся, когда Менедем пояснил. — Здорово. Наверное, так и есть. А думаешь, у них и волосы жёлтые, как у кельтов?

— Кто знает, — сказал Менедем. — По-моему, волосы у них чёрные, но ты можешь сделать их такими, как тебе нравится. Чего сейчас хочу я — так это представить, как будут продаваться краска и этот шёлк, когда мы вернёмся на Родос.

— А на берегах Эгейского моря пойдёт ещё лучше, — заметил Диоклей. — Чем дальше от Финикии, тем лучшую цену возьмём.

— Возможно, оно так и есть, — согласился Менедем. — Может, в следующий мореходный сезон мы сможем отправиться в Афины, — он опять засмеялся. — И это разобьёт сердце моему кузену, согласен?

— О, да, он ужасно расстроится, — фыркнул Диоклей. Потом, найдя, что одного смешка недостаточно, громко расхохотался.

— А вот я не против туда пойти, — вздохнул Менедем. — Там, в Афинах, можно всевозможными способами прекрасно проводить время. Если мы придём в порт в начале сезона, тогда сможем пойти в театр посмотреть трагедии и комедии, которые ставят на празднествах Дионисия. Афинский театр ничто не может затмить.

— Да, театр — прекрасный способ провести день, — согласился келевст. — Ещё у них полно разных винных лавок, в борделях славные девушки, а если предпочитаешь разнообразие, то и мальчики тоже. Хороший город.

— Мальчики иногда неплохи, — сказал Менедем. — Хотя я не из тех, кто на улице гоняется за хорошенькими юнцами.

— Зато гоняешься за жёнами, — сказал Диоклей, но в голосе слышалась снисходительность — он не упрекал, как вечно делал Соклей.

— Я думаю, с жёнами повеселее, по крайней мере, с большинством из них, — Менедем поморщился. — Меня преследует жена трактирщика. Я не дам ей себя поймать. Карга старая.

— Не удивляюсь, что ты там не остаёшься надолго.

— Ничего удивительного. Если бы не постель… — вздохнул Менедем. — Не хочется всё время, пока мы здесь, спать на досках.

— Меня никогда это не беспокоило, — сказал Диоклей.

— Я знаю. Но ты даже сидя спокойно спишь. Я так не смогу, даже под страхом смерти.

— Всё дело в привычке, — пожал плечами начальник гребцов. — А я привык к этому, когда работал гребцом: прислонишься к борту, прикроешь глаза и дремлешь. Потом это начинает казаться так же естественно, как растянуться в кровати.

— Может быть — для тебя, — Менедем глянул на пирс. — Если там не эллин, то я — жёлтый варвар. — Он повысил голос. — Радуйся, друг! Как нынче твои дела?

— Неплохо, — отозвался незнакомец, дорическая медлительность его речи почти не отличалась от того, как говорил Менедем. — А как поживаешь ты?

— Бывало и хуже, — вздохнул Менедем. — Чем я могу тебе помочь?

— Скажи, это ты не так давно продавал книги в казармах?

— Я, наилучший, — склонил голову Менедем. — Осталось совсем немного. А почему же ты не покупал раньше?

— Не мог я, вот почему, — сказал незнакомец. — Я конник, и только что возвратился из рейда по холмам за разбойниками.

На левой руке и ногах гостя были характерные для конника шрамы. У гоплита руку защищал большой круглый щит, но всадник не мог позволить себе такую большую и тяжёлую вещь.

— Надеюсь, рейд выдался удачный, — сказал Менедем. — О разбойниках ни один торговец доброго слова не скажет.

— Мы выкурили пару гнёзд, — ответил эллин. — Но это скорее заставит их держаться подальше и быть осторожнее, чем избавит от них. На тех холмах разбойничьих банд хватит на тысячу лет. Там слишком много укромных мест, слишком много поблизости городков и дорог. Ничего не поделаешь. — Он снова вернул разговор к тому, что его интересовало: — Так у тебя ещё остались книги?

— Пара. Одна из книг "Илиады", где богоподобный Ахиллес сражается с могучим Гектором. Другая из "Одиссеи", в которой находчивый Одиссей встречается с циклопом Полифемом.

— Я хотел бы обе, — с тоской сказал конник. — Что может быть лучше книги, чтобы убить время. Но ты же заломишь за них огромную цену, поскольку мне негде ещё их купить, кроме как у тебя?

— Ты не сможешь внушить мне чувство вины, о благороднейший, — сказал Менедем. — Я торгую не для того, чтобы терять деньги, как и солдаты воюют не для того, чтобы терпеть поражение. Можешь получить обе за тридцать пять драхм. Не будем торговаться, никакого обмана, именно столько платили мне солдаты из гарнизона.

— Папай! — воскликнул конник. — Все равно — это целая куча денег. — Менедем не ответил, а просто стоял и ждал. Другой эллин нахмурился. Менедему это выражение показалось знакомым: так выглядит человек, уговаривающий самого себя. И точно, конник сказал: — Ладно. Ладно! Я их возьму. Ты считаешь по две драхмы за один сидонский сикль?

— Да, — ответил Менедем. Такой курс слегка отклонялся в пользу покупателя, и Соклей, наверное, посчитал бы с точностью до обола, но Менедему не хотелось утруждаться. Он взял серебро, достал из мешка две последние книги и отдал коннику.

— Благодарю тебя, — сказал тот. — Я буду читать их, пока не развалятся на куски. Я бы заплатил даже больше за книги Геродота, где персы и эллины вступают в схватку. Но у тебя ведь их нет?

— Прости, нет. — Менедем надеялся, что смог скрыть замешательство. Даже Соклей бы не догадался продавать в Финикии книги по истории. Покупатели не устают его удивлять. Конник отправился восвояси, и Менедем окликнул его: — Ликийский окорок? Отличное масло?

— Нет, благодарю. Я уже потратил все, что намеревался. Кое-кто любит вкусно поесть, а я лучше почитаю, — ответил солдат и ушел.

— Жаль, что Соклей неведомо где. Мог бы заполучить себе друга на всю жизнь, — сказал Менедем Диоклею.

— Ты прав, — согласился келевст. — Я умею читать, но редко доводилось этим пользоваться. Обычно можно узнать все, что требуется, просто разговаривая с людьми.

— А я наслаждаюсь Гомером, и думаю, что люблю его ещё больше из-за того, что могу прочесть сам, — сказал Менедем. — Так же и с Аристофаном, и даже в большей степени, поскольку не могу в любое время услышать его на агоре, как Гомера. Но я не ухожу в свиток папируса с головой, как Соклей.

— Могу сказать, он знает кучу интересных вещей, — заметил Диоклей. — И, как ни странно, иногда это очень кстати.

— Я знаю, — Менедем постукивал пальцами правой руки по бедру. — Достаточно часто, чтобы я не поддразнивал его за чтение слишком уж жёстко. — Пальцы двигались вверх и вниз, вверх и вниз. — Да, слишком…

Прежде чем вернуться в гостиницу Седек-ясона, Менедем купил колбасу в половину локтя длиной — кишку, набитую рубленым мясом, сильно пахнущим чесноком и тмином. Ещё он взял маленький хлеб с запечёнными оливками — ситос к опсону, подумал он и усмехнулся. Узнай об этом Соклей, сказал бы, что Менедем — опсофаг, который деликатес предпочитает главной еде. Это колбаса должна идти с хлебом, а не наоборот.

Жена Седека-ясона бросила колбасу Менедема в горячее масло, дешёвую бурду, какой всегда пользуются трактирщики. А кроме того, на этом масле уже не раз готовили, прежде чем в него попала эта колбаса. Таверна и улица перед гостиницей наполнились чадом. Не то, чтобы совсем противным, но сильным.

Эмастарт выудила колбасу из масла при помощи деревянных щипцов, выложила на блюдо и понесла Менедему. Опуская тарелку на стол перед ним, она ухмыльнулась и произнесла "фаллос".

— На греческом колбаса не так называется, — возразил Менедем. Название колбасы — physke — звучало довольно похоже, она действительно могла ошибиться. Во всяком случае, Менедем на это надеялся.

Однако, ухмылка Эмастарт, ставшая шире, и выражение её глаз сказали ему, что она не ошиблась.

— Фаллос, — повторила она и продолжила на ужасающем греческом. — Тебе иметь больший фаллос уже? — глаза скользнули по промежности Менедема.

Он опустил взгляд на внушительной длины серовато-коричневую колбасу на столе перед собой.

— О, боги, надеюсь, что нет! — возмутился он. — Да я тебе что, осёл? — он сам считал Эмастарт совершенной ослицей, но по другой причине.

— Нет, ты мужчин, — она льстиво выделила это слово, так и не подняв взгляд к лицу Менедема.

В харчевне сидели ещё двое посетителей. Однако, они были финикийцы, и не показывали вида, что понимают по-гречески. Раз так, Эмастарт могла их и не стыдиться. Надеясь её приструнить, Менедем спросил:

— Где твой муж?

Она ответила презрительным взглядом. Менедем не раз видел подобное выражение лица у женщин, которые интересовались им и совершенно не беспокоились о своих мужьях. Это было последнее, чего он хотел от Эмастарт.

Она сказала "он пить", изобразила как будто берёт обеими руками чашу, подносит ко рту, а потом шатается, словно много выпила. Менедем фыркнул. Он не хотел, но не мог ничего поделать — отличная пантомима. Она добавила: "Домой совсем нет приходить".

— Ааа, — равнодушно протянул Менедем. — Очень мило. — Он выпил немного вина, зевнул. — Я очень, очень устал. Сегодня лягу пораньше, — и театрально зевнул ещё раз.

Эмастарт ждала. Не произнесла ни слова. И Менедему это не нравилось. Он хотел, чтобы она поверила. Тогда не явится посреди ночи скрестись в его дверь. Раньше он бы порадовался, если ночью женщина придет к его двери. Надеялся, что так опять будет, надо только забыть досадную клятву, которую дал Соклею. Но радоваться Эмастарт — это и вообразить невозможно, даже если она выйдет во двор голой. Особенно если выйдет голой.

Наконец, она оставила его в одиночестве, правда, оглядывалась через плечо, уходя. Есть пришлось второпях и зевать почаще, чтобы она не усомнилась в том, как сильно он устал. Колбаса, хоть и не такая, как он ел в Элладе, оказалась вкусной. Каждый раз, как Менедем подносил кусок ко рту, Эмастарт проводила языком по губам. Эта безмолвная непристойность выглядела куда хуже и отвратительнее всех забавных похотливых выдумок Аристофана.

Закончив есть, Менедем поспешил уйти из питейной в тесную и душную комнату, где спал по ночам. Он даже лампу не потрудился зажечь. Просто сбросил хитон, проверил, что дверь заперта изнутри и голым улёгся на узкую кровать. К своему удивлению, он быстро заснул.

И нисколько не удивился, когда через какой-то промежуток времени проснулся от того, что кто-то негромко стучится в дверь. Может, если лежать тихо и притворяться, что спит, она уйдёт, подумал он.

Он попытался. Эмастарт не уходила и продолжала стучать всё громче, и, наконец, Менедем засомневался, что это смог бы игнорировать даже покойник. Тихо ругаясь, он встал и пошёл к двери.

— Кто там? — спросил он, ведь оставался один шанс из миллиарда, что там кто угодно, только не жена трактирщика.

Но она ответила:

— То быть я.

— Чего ты хочешь? — поинтересовался Менедем. — И, кстати, который час?

— Не знать про час, — ответила Эмастарт. — Хотеть binein.

Закашлявшись, Менедем отступил от двери. Он не ожидал, что так удивится её знакомству с этим самым мерзким и непристойным греческим глаголом, но удивился. Значение у этого слова — взять силой, и невозможно поверить, что женщина скажет такое мужчине, но, когда такое говорит Эмастарт, в такое поверишь.

— Во имя богов, уходи, — сказал он. — Я слишком устал.

— Хотеть binein, — повторила она, — хотеть binein!

Она почти кричала, не заботясь о том, что её услышат другие несчастные постояльцы этой гостиницы. Неужели, всё это время, разливая вино, она думала о соблазнении Менедема?

— Нет, — сказал он. — Не сейчас. Уходи.

— Войти, — отозвалась финикийка. — Хотеть binein! Быть хорошо.

Интересно, женщины себя так же чувствуют, когда к ним пристаёт какой-нибудь отвратный мужчина? Менедем уже имел об этом некоторое представление — в юности, на Родосе от него не отставали поклонники. Тогда он испытывал, в основном, презрение к тем глупцам. Теперь он чувствовал досаду и страх — ведь в своём городе и среди своего народа Эмастарт могла навлечь на него кучу проблем. Сейчас он боялся её впускать, чтобы она не объявила, что это он её пытался насиловать, а не наоборот.

Она начала ещё что-то говорить, но прежде, чем закончила, постоялец в соседней комнате закричал на арамейском. Менедем не понял ни слова, но мог поклясться, что он велит ей заткнуться и дать ему хоть немного поспать. На месте того постояльца Менедем бы сказал именно так.

Эмастарт сердито завопила в ответ. Постоялец оказался достойным противником. Они с женой трактирщика во весь голос обменивались репликами. Менедем не мог следить за их спором, но звучало эффектно. Арамейский с его гортанными звуками и шипением был просто создан для ругани.

Их перепалка разбудила остальных постояльцев гостиницы, и скоро друг на друга кричали уже человек шесть или семь. За следующие четверть часа Менедем лишился последней надежды поспать, но развлёкся.

Но наконец ссора стихла, и Менедем испугался — не начнёт ли Эмастарт опять скрестись в его дверь. К его огромному облегчению, этого не случилось. Он крутился и вертелся на узкой неудобной постели, и всё же заснул.

Настало утро, и за столом в питейной Менедем обнаружил Седек-ясона с чашей вина. Трактирщик выглядел малость потрёпанным, и Менедем задался вопросом, сколько же он выпил за эту ночь. Но это неважно. Седек-ясон говорил по-гречески лучше, чем его жена. Вот это имело значение.

— Мне жаль, наилучший, — сказал ему Менедем, но я сегодня должен вернуться на свой корабль.

— Ты говоришь, остаёшься до следующей луны, — ответил трактирщик. — Ты уже платишь за остаёшься до следующей луны. Назад серебро не получаешь.

В другом случае, Менедем бы разозлился, но здесь он только пожал плечами.

— Прекрасно, — ответил он, готовый платить и больше, чем пара драхм, за то, чтобы сбежать из этой гостиницы. Собрав пожитки, он двинулся обратно на "Афродиту". В каком-то смысле там неудобно. В другом… он не мог больше тянуть с возвращением на галеру.

Соклей впервые увидел снег, когда отправился учиться в афинский Лицей, но даже в Афинах снег был редкостью. Он думал, что знает о жаре все, но Энгеди на берегу Асфальтового озера заставил его усомниться в этом.

Стоило выйти на улицу, как солнце почти физически набрасывалось на него. Он весь день не снимал широкополую шляпу и будто бы чувствовал, как вес солнечных лучей прижимает её к голове. Даже воздух казался тяжелым, плотным и пропитанным солнцем.

Но несмотря на удушающую жару, ядовито-соленое озеро и простирающуюся вокруг пустыню, Энгеди расположился посреди клочка самой плодородной земли, что ему доводилось видеть. Соклей предполагал, что причиной здешнего изобилия служили бившие из-под земли источники.

За стенами Энгеди среди прочего росли хурма и хна. Соклей знал, что из их сока делают целебный бальзам со сладким запахом, которым славится город. Но не знал, как. Никто за пределами Энгеди этого не знал. Он тряхнул головой. Добравшись до Иудеи, он выяснил, что это не совсем верно, бальзам также делали и в городе под названием Иерихон.

Соклей пожал плечами. Это снадобье всегда называли "бальзам из Энгеди". Если он купит его здесь, может смело говорить, что товар самый что ни на есть настоящий.

Хурма росла и перед домом Елифаза, сына Гатама, главного изготовителя бальзама в Энгеди. В здешней ужасающей жаре тень деревьев казалась вдвойне приятнее.

На стук Соклея дверь открыл худой чернобородый раб.

— Мир тебе, мой господин, — произнес он на арамейском с акцентом, неуловимо отличавшимся от иудейского.

— И тебе мир, Меша, — ответил Соклей. Меша принадлежал к моавитянам — кочевому племени, обитавшему в пустыне к востоку от Асфальтового озера. Соклей не знал, какой несчастливый случай сделал из него раба. Скорее всего, его пленили во время набега — Меша выглядел человеком, который может ограбить просто забавы ради.

— Да будет Хемош благосклонен к тебе, иониец, — сказал Меша. Хемош — имя моавитянского бога, Соклей с радостью узнал бы о нем побольше, но Меша упоминал его лишь украдкой. Елифаз не одобрял других богов в своем доме, кроме того невидимого, которому поклонялись иудеи. Ещё тише моавитянин добавил: — Желаю тебе обвести моего хозяина вокруг пальца. — Может, он и был рабом, но не смирился с этим.

Во дворе Елифаза тень давала ещё одна хурма и бледная смоковница с ободранным стволом. Иудей ждал в её тени. Высокий и крепкий, лет сорока: Соклей заметил первые белые пряди в его темной бороде.

— Да пребудет с тобой мир, иониец, — поздоровался он.

— И тебе мир, мой господин, — вежливо отозвался Соклей.

— Благодарю тебя. — Елифаз, сын Гатама хлопнул в ладоши: — Меша, неси вино. — Раб кивнул и поспешил прочь. Елифаз пробормотал себе под нос что-то, подозрительно похожее на "пожирающий ящериц дикарь". Может, он любил Мешу не больше, чем моавитянин его.

Вино оказалось неплохим, но не более. Соклей, не привыкший к неразбавленному вину, пил с осторожностью. После полагающейся вежливой болтовни он сказал:

— Вот сосуд с прекрасными родосскими благовониями, что я упоминал, когда мы встречались вчера. — Его арамейский становился все лучше с каждым днём.

— Дай же мне ощутить их аромат, — серьезно сказал Елифаз. Соклей протянул ему маленький сосуд. Елифаз вытащил пробку, понюхал, тронул край горлышка и потер друг о друга большой и указательный пальцы. — Я вижу, там есть жир. Что за жир?

— Оливковое масло, господин, ничего кроме, — ответил Соклей.

— А, — лицо Елифаза осветила улыбка. — Нам дозволено использовать оливковое масло, как ты понимаешь. Если бы это был животный жир, а особенно свиной, я не мог бы и думать об обмене, каким бы сладким ни был аромат.

— Да, я понимаю, — сказал Соклей. — Но не понимаю, почему. Если бы ты объяснил мне, я был бы тебе премного обязан.

— Наш единый бог велит воздерживаться от свинины и других животных, которые не жуют жвачку и копыта у которых не раздвоены, — сказал Елифаз.

Такого Соклей ещё не знал, но этого ему было мало:

— А почему он так велит вам?

— Почему? — удивленно уставился на него Елифаз сын Гатама. — Кто мы есть, чтобы вопрошать, почему единый бог велит то и запрещает это? Такова его воля, мы можем лишь исполнять её, и мы исполняем. — Похоже, он гордился подобным послушанием.

Соклею это показалось весьма странным. Все равно что человек сказал бы, что горд быть рабом и не желает свободы. Но поскольку он не видел дипломатичного способа сообщить об этом Елифазу, то не стал углубляться. Вместо этого он сказал:

— Можешь обойти весь мир, мой господин, но не найдешь благовоний более сладких, сильных и стойких, чем те, что мы делаем на острове Родос.

— Вполне возможно. Они хороши, — согласился Елифаз. — Но и ты, иониец, не найдешь бальзама лучше, чем мы делаем тут, у Мертвого моря.

— Так вы его называете? — спросил Соклей и Елифаз кивнул. — Я также слышал, что его называют Асфальтовое озеро.

— Называй его как хочешь, — сказал иудей. — Но мы продаем бальзам на вес серебра, один к одному. Как нам сравнить его с благовониями?

По всему побережью Внутреннего моря финикийские купцы просили за бальзам из Энгеди двойной его вес серебром. Соклей хотел оставить часть этой прибыли себе.

— Я не продаю благовония на вес, но сразу флакон, за который рассчитываю получить двадцать сидонских сиклей.

Елифаз рассмеялся.

— Рассчитывать-то ты можешь, но кто же их тебе заплатит? Если думаешь, что я дам тебе за один крошечный сосудик бальзама на вес двадцати шекелей, подумай ещё раз.

— Сосуды такие маленькие, потому что то, что содержится в них, вываривается много раз, чтобы сделать крепче, — сказал Соклей, — и это огромный труд. Такой же тяжелый, как и сбор розовых лепестков для изготовления благовоний.

— Думаешь, бальзам изготавливается без труда? — возмутился Елифаз.

— Туда вложен не только труд, но и секрет. Никто кроме нас в Энгеди не знает, как его делать.

— А как насчет иерихонцев? — поинтересовался Соклей.

— Мошенники! Жулики! Шарлатаны, вот они кто! — вскипел Елифаз. — Наш бальзам, бальзам Энгеди намного лучше, чем их.

— Что ж, господин мой, в каждом ремесле есть свои секреты, — заметил Соклей. — Вы выращиваете тут розы. А делаете ли вы благовония? Что-то мне подсказывает, что нет.

— Наш секрет труднее и важнее, — настаивал иудей.

— Вы и должны говорить именно так, — вежливо ответил Соклей.

Елифаз что-то пробурчал на арамейском.

— Ты хуже финикийца, — сказал он Соклею, и тот улыбнулся, будто принял оскорбление за комплимент, отчего Елифаз забурчал снова. Наконец он сказал: — Даже если дам тебе бальзама на десять шекелей за сосуд, и то будет слишком много.

— Господин мой, я опечален тем, что должен указать столь мудрому человеку на его ошибку, — сказал Соклей. — Но ты должен знать, что говоришь ерунду. Если бы ты действительно верил, что благовония стоят меньше десяти сиклей, то вышвырнул бы меня вон, да и сделке нашей конец. — Соклею до сих пор плохо удавался звук "ш", с которого начиналось слово "шекель".

— Не обязательно. Может, я просто хочу развлечься. И говорю тебе прямо, давно я не слышал ничего столь же смешного, как предложение заплатить двадцать шекелей бальзама за сосуд с твоими благовониями. Думаешь, если ты приехал издалека, а я сижу здесь в Энгеди, то и понятия не имею, что почем?

— Конечно нет, — сказал Соклей, надеявшийся как раз на что-то такое. — Но подумай, хозяин. Как часто родосские благовония привозили в ваш город?

— Никогда не привозили, — ответил Елифаз, — и если цена, которую ты хочешь за них, показательна, то я понимаю почему.

Соклей терпеливо продолжил:

— Но если у тебя единственного будут тончайшие благовония, за сколько ты сможешь их продать? Не думай о цене, думай о прибыли, которую получишь после.

Елифаз обнажил в улыбке желтоватые зубы.

— Я не ребенок, иониец, и не краснеющая девственница на брачной постели. Я знаю все о покупке и продаже. И предположим, я скажу: "Ладно, я дам тебе вес десяти шекелей". Да, предположим, я так сказал. Ты только обругаешь меня, скажешь, что этого мало, назовешь вором.

Соклей тоже улыбнулся. Он увидел возможность.

— Десяти сиклей мало, — согласился он и улыбнулся ещё шире. — Ты вор, мой господин.

По-гречески он однозначно мог бы показать, что это актёрская игра, но по-арамейски мог лишь надеяться на это. Когда Елифаз сын Гатама расхохотался, Соклей облегченно улыбнулся: у него получилось.

— Ты опасный человек, Соклей, сын Лисистрата, — сказал иудей.

— Я не хочу быть опасным. Всего лишь хочу обменяться.

— Ха! Так я тебе и поверил. Так и поверил, — покачал головой Елифаз. — Даже если я предложу за эти мерзкие маленькие горшки десять с половиной шекелей, ты все равно будешь смеяться. Ты нисколько не сбавишь, даже на крошечную монетку из тех, что чеканит наместник.

Вот она, возможность. Соклей понимал, что должен немного уступить или потеряет всякую надежду на сделку.

— Я уступлю ровно настолько, насколько и ты. Если заплатишь мне девятнадцать с половиной сиклей, благовония твои.

— Меша! — закричал Елифаз. Когда раб пришел, он велел ему принести ещё вина. — И немедленно! У нас тут дело, вино поможет его продвижению.

Бормоча себе под нос, раб ушел за вином. Вернувшись, он все ещё бормотал. Когда моавитянин был свободным, были ли у него в услужении иудеи? Набеги через давно установленную границу могут приводить к подобным казусам.

Елифаз торговался так, будто в его распоряжении все время мира. Очевидно, это был его любимый вид спорта. Соклей знал эллинов, так же наслаждавшихся процессом заключения сделки, но сам к ним не относился, хотя и хотел получить самую лучшую цену из возможных.

Лучшей ценой оказались четырнадцать с половиной сиклей. Елифаз сын Гатама упорно отказывался поднять её до пятнадцати.

— Не настолько мне нужны твои благовония, — сказал иудей. — Это уж слишком, я не буду столько платить.

Соклей забормотал себе под нос. Он знал, сколько может выручить за бальзам в Элладе, и сколько за благовония на побережье Внутреннего моря. За бальзам он получит больше, но настолько ли, чтобы оправдать это длинное и опасное путешествие в Энгеди? Может быть. А может и нет.

Однако, раз он уже здесь, оправдается ли его дорога, если вернуться в Сидон без бальзама? Вряд ли он сумеет выторговать цену получше у других изготовителей бальзама. Как и любые ремесленники, они наверняка общаются. И он точно не сможет выторговать цену значительно лучше.

"Ты же не думал, что будет легко? — спросил он самого себя. — Ты же не рассчитывал, что Елифаз скажет: "О, двадцати шекелей маловато, давай я дам тебе тридцать?" — Соклей точно знал, что о таком и не мечтал, но тем не менее, было бы замечательно.

— Четырнадцать с половиной шекелей, — повторил Елифаз. — Да или нет, мой господин. Если да, то по рукам, а если нет, то приятно было с тобой познакомиться. Здесь уже бывали ионийские солдаты, но торговцы — никогда.

— Четырнадцать с половиной, — угрюмо согласился Соклей, не испытывая уверенности, что поступает правильно. — По рукам.

— Фух! — выдохнул иудей. Если это не был вздох облегчения, то что же тогда? — Ты грозный соперник. Хорошо, что твой народ держится подальше от Энгеди. Я лучше буду торговаться с финикийцами.

Так ли это? Или он просто хотел польстить Соклею? Несомненно, ему удалось.

— Ты и сам хорошо торгуешься, — сказал Соклей, нисколько не покривив душой, и протянул руку.

Елифаз принял её. Его пожатие было твердым и крепким.

— Хорошая сделка, — объявил он. — Никто из нас от нее не в восторге, а значит, сделка хорошая.

— Да, — согласился Соклей. — Ещё один вопрос: могу я искупаться в Асфальтовом озере? Оно правда держит пловца так, что он не может утонуть?

— Правда. Конечно, можешь. Оно вон там, — Елифаз указал на восток. — Кто тебе запретит?

— А могу я искупаться обнаженным? Таков наш обычай, но у вас, иудеев, правила иные.

— Можешь. Но будет вежливо, если ты уйдешь подальше от женщин и сразу оденешься, как только выйдешь из воды. И не давай ей попасть в глаза или рот. Будет жечь, очень сильно.

— Спасибо. Я поступлю так, как ты говоришь. — сказал ему Соклей.

Он взял с собой Аристида, чтобы вороватые иудеи не утащили его тунику, после того как он её снимет. В момент, когда вошёл в воду, он вскрикнул от удивления: она была теплой, как кровь, как будто это подогретая ванна. Запах моря ошарашивал. Соклей шёл, пока вода не скрыла его интимные части тела, чтобы удовлетворить иудейские представления о скромности. Затем подогнул ноги и лег на спину.

И снова вскрикнул. Елифаз был прав, более чем прав. Соклей без малейшего труда держал над соленой водой голову, плечи и ступни. На самом деле, когда он пытался опустить торс поглубже, другие части тела, напротив, поднимались из воды. Пока это были лишь его длинные ноги, Соклей не беспокоился, но когда показались чресла, ему пришлось прикрыть их рукой, чтобы не оскорбить какого-нибудь иудея, решившего поглядеть, чем занят чужеземец.

— И как оно? — крикнул Аристид.

— Наверное, самое необычное ощущение в моей жизни, — ответил Соклей. — Все равно, что возлежать на симпосии, только нет никакого ложа и вода не сопротивляется, если я надавлю посильнее. И она изумительно теплая. Хочешь попробовать, когда я выйду?

— Возможно, — ответил моряк. — Я не хотел, но притащиться в такую даль и не попробовать было бы глупо.

— Я с тобой согласен, — ответил Соклей, — но кто-то может считать и иначе.

Примерно через четверть часа Соклей вышел из Асфальтового озера и поспешно натянул хитон, чтобы не оскорбить местных жителей. Забавно, что в половине плетра от него одевался иудей, совершенно никуда не торопясь.

Насколько успел заметить Соклей, иудей был обрезан. Жаль, что нельзя рассмотреть поближе — у Соклея не укладывалось в голове, зачем подвергать себя такой болезненной и обезображивающей процедуре. Иудей, вероятно, сказал бы, что так повелел его бог, поскольку так здесь объясняли буквально всё. Но зачем богу так метить своих людей — загадка.

Аристид скинул свою тунику и вошёл в воды Асфальтового озера. Как и Соклей, он вскрикнул от удивления.

— Да тут можно отталкиваться одним пальцем! — крикнул он. — И ни за что не утонешь.

— Да, но можешь превратиться в соленую рыбу, если просидишь в воде слишком долго, — ответил Соклей. Солнце быстро высушило воду на руках и ногах, оставив соленую корку. Кожа зудела гораздо сильнее, чем после купания во Внутреннем море, а когда он почесался, соль стала жечь. — Нам нужно ополоснуться в пресной воде, когда вернёмся в гостиницу, — сказал Соклей.

— Без сомнения ты прав, — сказал Аристид, — а потом?

— Потом мы вернёмся в Иерусалим, — ответил Соклей, — а оттуда — в Сидон. А оттуда… — он и Аристид произнесли это слово хором, — на Родос.

Впервые за всё путешествие Менедем ощутил, что устал. Всё намеченное в Сидоне, он выполнил. Обычно это значило, что "Афродита" может идти в другой порт, дать ему новое дело. Но не здесь, не сейчас. Он не мог уйти, пока не возвратились Соклей и его эскорт.

То, чем он чаще всего занимался, если скучал в портах, он делать не мог из-за данной кузену клятвы не затевать интрижек ни с чьими чужими жёнами в этом торговом сезоне. А когда Эмастарт сама полезла к нему, Менедем совсем впал в уныние.

Визит в бордель тоже не дал того, чего он искал. Не то, чтобы он плохо проводил время, нет. Но он тратил и время, и серебро, не получая взамен ничего, кроме воспоминаний. А учитывая, сколько раз он всё это проделывал и как много городов на Внутреннем море, Менедем сомневался, что через несколько лет, а то и через несколько дней, эти воспоминания будут для него что-либо значить.

И развлечься в Сидоне сложнее, чем в полисе, полном эллинов. Финикийский город не мог похвастать театром. Менедем даже не мог скоротать время на рынке, как сделал бы в полисе. Эллины постоянно ходили на агору. Люди там встречаются, делятся сплетнями и разбираются с делами более важными. Менедем даже представить не мог эллинский город без агоры.

В Сидоне всё было иначе, это он понял сразу после прибытия. Для финикийцев рыночная площадь — это просто место торговли. Да будь даже всё иначе, незнание арамейского отрезало Менедема от городской жизни.

И уж конечно, он не мог пойти потренироваться в гимнасии, поскольку гимнасиев в Сидоне имелось не более, чем театров. Гимнасий — место, где упражняются голыми, а как может быть иначе? Но финикийцы не ходят голыми. Насколько Менедем понимал, они не упражнялись и не старались держать тело в достойной форме. Те, кто занимался тяжёлой работой, казались подтянутыми. Но более обеспеченные и ведущие сидячую жизнь, толстели. Менедем подозревал, что если бы они не прикрывались от лодыжек до шеи, то выглядели бы ещё менее привлекательно.

В конце концов, Менедем подыскал таверну, где пили македоняне и эллины Антигона. По крайней мере, там он мог говорить, и, что важно, на родном языке. Это помогало ему, но и только.

— Весёлые там ребята, — сказал он Диоклею утром на "Афродите". — Я и не знал, что с ними так славно, пока не провёл время, слушая их разговоры.

— Кто, солдаты? — фыркнул келевст. — Я бы сказал тебе, шкипер.

— Я согласен, когда они рассказывают, как провернуть меч в чьём-то животе, чтобы точно убить — это просто профессиональный разговор, — продолжал Менедем. — Убивать врагов — их работа. Но когда они начинают обсуждать, как лучше пытать пленного, чтобы тот выдал, где серебро… — он содрогнулся, несмотря на жару.

— Это тоже часть их работы, — заметил Диоклей. — Половину времени им задерживают оплату. Да единственная причина, по которой им хоть изредка платят — они разбегутся, если им вообще не платить, и офицерам это известно.

— Это я понимаю, — возразил Менедем. — Я о том, что на меня нагоняет ужас то, как они об этом говорят. Как горшечники, обсуждающие, каким способом лучше приделать ручки к чаше.

— Ублюдки они, — равнодушно произнёс Диоклей. — Да и как вообще можно хотеть стать солдатом, если ты не ублюдок?

Келевст был не так уж неправ. Он редко ошибался, обладал здравым смыслом и был далеко не глуп. Тем не менее, Менедем думал: "Во имя богов, как же мне не хватает Соклея". Он не мог обсуждать что-то с Диоклеем так, как с двоюродным братом.

Несмотря на то, что солдаты заставляли Менедема желать, чтобы они были варварами (хотя македоняне и так недалеко от них ушли), он продолжал часто посещать их таверны. Возможность поговорить по-гречески манила, и он не мог удержаться.

Однажды ему случилось зайти в нее прямо за казначеем Антигона.

— О, родосец! Приветствую, — холодно произнёс Андроник. — Избавился наконец от своего невероятно переоцененного оливкового масла?

— Да, волей Зевса, — зло ухмыльнулся Менедем. — На самом деле, продал почти всё. И цену взял куда лучше, чем предлагал ты. Некоторые люди заботятся о том, что едят.

Андроник только усмехнулся.

— Моя работа — держать солдат сытыми и за как можно меньшие деньги. Я должен следить и за тем, и за другим.

— Ну, разумеется, ты тратишь на это как можно меньше серебра, о наилучший, — ответил Менедем. — Но если бы ты хорошо кормил своих людей, они бы не шли покупать ко мне, так? Я продал им всю ветчину и копчёных угрей.

— Ветчина? Копчёные угри? — вмешался солдат. — Этого нам от Андроника не видать, жди хоть сотню лет.

Казначея это нисколько не тронуло.

— Да, не видать, — подтвердил он, — это ненужная роскошь. Если солдат её желает, пусть тратит на нее свои деньги. Ячмень, солёная рыба и масло — этого достаточно, чтобы поддерживать форму.

— Не удивляюсь, что наши солдаты дезертируют, — произнес кто-то, судя по грамотной аттической речи, видимо, офицер. — Если мы даём им только необходимое, а Птолемей — что они хотят, так кого же они предпочтут? И кого предпочтет любой, у кого мозгов хоть немного больше, чем у курицы?

— Солдат, который нуждается в роскоши, чтобы сражаться — никчёмный солдат, — продолжал настаивать Андроник.

— А разве солдат не нуждается в чём-то приятном, хоть иногда? — парировал другой офицер.

— Антигон не желает, чтобы его деньги разбрасывали направо и налево, — заметил казначей. Судя по тому, что Менедем слышал, так и и было.

— Однако, Антигон и не желает, чтобы его людей доводили до дезертирства, — ответил другой офицер. — Несчастный солдат — плох в бою.

Менедем допил своё вино и махнул человеку за стойкой, чтобы принёс ещё чашу. К осуждению Андроника присоединился другой солдат, судя по речи, явный македонянин, за ним ещё один, и ещё. Вскоре уже половина таверны кричала на казначея.

Андроник всё больше злился.

— Вы не понимаете, что говорите! — огрызался он. Рассерженное лицо раскраснелось.

— Понятно, что нам достаются отбросы, которые никто другой есть не станет, — сказал солдат. — Сколько денег ты накопил, покупая дешёвую дрянь, и посылая отчёты о том, как мы хорошо едим?

— Ни обола, Зевсом клянусь! Это ложь! — заявил Андроник.

— Забери меня фурия, если так, — ответил солдат. — Кто хотя бы раз слышал о казначее, который не тащит себе всё, что только можно?

— Сколько серебра мы вытряхнем из Андроника, если его перевернуть и как следует потрясти? — спросил ещё кто-то. — Клянусь, что немало.

— Даже и не пытайтесь, — взвизгнул казначей Антигона. — Вы не посмеете! Только троньте, и я вас вверх ногами распну, клянусь богами! Что, не верите? И думать не смейте тронуть меня, это может стать худшей ошибкой всей вашей жизни.

Менедем поднёс чашу к губам, быстро осушил, потихоньку встал со скамьи и выскользнул из таверны. Он хорошо знал, что такое пьяная драка. Пусть Соклей и считает его дикарём, но драки в тавернах никогда не входили в число его любимых увеселений, как у многих моряков с "Афродиты".

Не успел Менедем отойти от таверны и на десять шагов, как нарастающий гул голосов, треск ломающейся мебели и звон разбитой посуды возвестили начало драки. Весело посвистывая, он прошёл по узким улочкам к гавани, к своей торговой галере, надеясь, что Андроник получит всё, что ему причитается и ещё немножечко сверху.

На этот раз Соклей с сотоварищами подошел к Иерусалиму с юга.

— Мы снова остановимся в гостинице Итрана? — поинтересовался Москхион.

— Да, я собирался пробыть там день-другой, — ответил Соклей. — То, что хозяин говорит по-гречески, весьма кстати для меня, а тем более для вас, поскольку вы совсем не знаете арамейский.

— Кто это не знает? — Москхион выдал гортанную непристойность, прозвучавшую намного хуже, чем что-либо по-гречески.

Соклей поморщился.

— Если это все, что ты можешь сказать, лучше уж не раскрывай рта, — сказал он, и Москхион загоготал, довольный произведенным эффектом.

— Я могу попросить хлеба, вина или женщину, — вклинился практичный Аристид. — Что ещё нужно? — Он выучил пару полезных фраз и больше его ничто не интересовало.

— А ты, Телеф? — спросил Соклей. — Ты хоть что-нибудь запомнил?

— Только не я. Я не собираюсь издавать звуки, как будто подыхаю от удушья. Когда вернёмся к Итрану, снова попробуешь затащить Зильфу в постель? Думаешь, на этот раз получится?

Соклей попытался сохранить достоинство:

— Понятия не имею, о чем ты. — Он надеялся, что не покраснел, или что хотя бы борода скрыла внезапный румянец. Откуда моряки узнали?

По сравнению с хриплым, бесстыдным смехом Телефа арамейская непристойность Москхиона казалась совершенно невинной.

— Без обид, но конечно знаешь. Думаешь, мы не заметили, как ты мечтаешь о ней? Да ладно! Я тоже считаю, что на этот раз все получится. Ты ей нравишься, уж поверь. Иногда они просто скромничают, вот и все. Надо только надавить посильнее, и получишь, что хочешь, — он недвусмысленно покачал бёдрами.

Москхион и Аристид согласно склонили головы. Соклей задался вопросом, означало ли это, что его шансы действительно высоки, или просто все трое ошибаются?

"Скоро узнаю, — подумал он. — Должен узнать". Награда стоила риска. Внезапно он начал понимать Менедема лучше, чем хотелось бы. Как же теперь бранить его, если знаешь, почему он так поступает?

Соклей попытался уговорить себя, что, в отличие от брата, он ничем и никем не рискует, пытаясь выяснить, пойдет ли Зильфа с ним в постель. Но, также в отличие от Менедема, он учился в Лицее и знал, как бороться с самообманом. Он прекрасно понимал, что лжет самому себе. Утешительно и приятно, но лжет.

Что, если Зильфа рассказала Итрану, что Соклей пытался её соблазнить? Что тот сделает, когда родосцы снова появятся на его пороге? Не захочет ли размозжить Соклею голову кувшином вина, или проткнуть его копьем или любым другим оружием? Предположим, что все наоборот. Предположим, Итран на Родосе неподобающе отнесся к жене Соклея (если бы у него была жена). Что бы он сделал с обидчиком? Нечто такое, что тот запомнит на всю жизнь, долгую или короткую.

И тем не менее, Соклей повел моряков с "Афродиты" в гостиницу, которую они покинули всего несколько дней назад. Пробираясь по узким извилистым каменистым улочкам Иерусалима, он говорил себе, что это безумие. Время от времени ему приходилось спрашивать у прохожих дорогу, подкрепляя просьбу крошечными серебряными монетками. Никто не схватил его за тунику и не закричал: "Не ходи туда! Наверное, ты и есть тот влюблённый иониец, которого поклялся убить Итран!" Соклей решил, что это хороший знак, хотя и признавал, что снова пытается себя обмануть.

— Вот та улица, — сказал Аристид, когда они, наконец, свернули на нее. — Мы только что прошли бордель, и впереди гостиница Итрана.

— Да, это она, — глухо отозвался Соклей. Его сердце выскакивало из груди, живот скрутило. Он чувствовал, что совершает ужасную ошибку. Соклей открыл рот, чтобы сказать, что нужно пойти в другое место.

Но было слишком поздно, из дверей вышел сам Итран с корзиной мусора и вывалил его на улицу рядом со входом. Он собирался вернуться внутрь, но заметил приближающихся к нему четверых родосцев. Соклей сжался и прикинул, не достать ли лук Менедема, хотя он не успел бы натянуть тетиву, и уж тем более выстрелить, прежде чем Итран ринулся к ним.

Но вдруг хозяин гостиницы… помахал им.

— Радуйтесь, друзья мои, — закричал он по-гречески. — На Асфальтовом озере все прошло благополучно?

— Неплохо, благодарю тебя, — ответил Соклей, беззвучно выдыхая от облегчения. Что бы ни произошло, Зильфа ничего не рассказала.

— Останетесь на пару дней? — с надеждой спросил Итран. — Мои старые комнаты свободны. — Соклей понял, что тот хотел сказать "ваши комнаты".

— Благодарю, — сказал он и кивнул, как делали в здешних местах. Перейдя на арамейский, он добавил: — От всего сердца благодарю тебя, мой господин.

— Я твой раб, — также по-арамейски ответил Итран. — Проси, что хочешь, и оно будет твое.

Арамейский был просто создан для цветистых обещаний, которые никто не собирался выполнять.

Интересно, что было бы, если бы я сказал: "Пусть твоя жена греет мою постель до отъезда в Сидон, — подумал Соклей. — Хотя нет, не интересно. Разница между любезными обещаниями и реальностью стала бы очевидной в одно мгновение".

Пока эти раздумья наполняли голову родосца, Итран закричал:

— Зильфа! Наливай вино! Ионийцы вернулись!

— В самом деле? — донёсся мягкий низкий голос его жены. — Добро пожаловать.

— Да, — горячо закивал Итран. Он снова перешел на греческий, чтобы моряки с "Афродиты" тоже поняли: — Мы вы все очень рад. Входить, пейте вино. Рабы позаботятся о ваших животных.

Телеф, Аристид и Москхион были бы рады немедленно воспользоваться приглашением, но Соклей сухо сказал:

— Разгрузите осла, прежде чем мы начнем пить. Мы проделали за товаром слишком долгий путь, чтобы дать его кому-нибудь украсть, тогда проще было оставаться на Родосе.

Моряки хмуро повиновались. Всего через несколько минут они уже сидели и пили налитое Зильфой вино. В комнате было темно, свет проникал только сквозь дверной проем и пару узких окон. Из-за полумрака и толстых глинобитных стен внутри гостиницы было намного прохладнее, чем в пекле снаружи.

— Гекатей ещё здесь? — спросил Соклей Зильфу, снова наполнявшую его чашу.

Она покачала головой.

— Нет. Он уехал на следующий день после тебя, отправился домой, в Египет. — Она небрежно пожала плечами. — Он умный человек, но не настолько, насколько думает.

— Полагаю, ты права, — согласился Соклей, задаваясь вопросом, не скажет ли она то же самое о нем самом, когда он уедет в Сидон. Так или иначе, он понадеялся, что такого не случится. Поскольку моряки с акатоса почти не знали арамейского, Соклей мог говорить свободно, и воспользовался этим, добавив: — Я думаю, ты прекрасна.

— А я думаю, что тебе не следует говорить такое, — тихо ответила Зильфа. Снаружи, во дворе застучал Итран, вероятно, чинил дверь одной из комнат. Поток гортанных арамейских ругательств возвестил, что он попал себе по пальцу.

Аристид залпом осушил чашу с вином.

— Что скажете, если мы навестим девушек вниз по улице? — по-гречески спросил он. Москхион и Телеф согласно наклонили головы, и все трое заторопились прочь из гостиницы.

— Куда это они? — поинтересовалась Зильфа.

— В бордель, — ответил Соклей. Итран всё колотил во дворе, и пока он этим занимался, всем было очевидно, где он находится. — Я не хотел уезжать. И я рад, что вернулся.

— И скоро снова уедешь.

Соклей пожал плечами и кивнул. Он уже почти привык к этому жесту.

— Да, это так. Я бы хотел, чтобы все было иначе, но это так. — Он дотронулся до её руки, всего лишь на мгновение. — У нас мало времени. Разве не стоит воспользоваться им?

Зильфа отвернулась от него.

— Ты не должен говорить такое. Ты заставляешь меня думать о том, о чем не следует.

— Ты думаешь, что я думаю, что ты прекрасна? Думаешь, что я думаю, что ты мила? Что я хочу любить тебя? Тебе следует об этом подумать, потому что это правда.

Все ещё не глядя на него, Зильфа заговорила очень тихо:

— Я не должна слушать такое от тебя. Я никогда раньше такого не слышала. — Она засмеялась. — Я слышала подобное от мужчин, которые хотели переспать со мной. Какая жена содержателя гостиницы такого не слышала? Но ты… ты говоришь серьезно. Ты не лжешь мне, просто чтобы затащить в постель.

— Да, я серьезно. И я не лгу.

— Не следует говорить такое всерьёз, — настаивала Зильфа. — Я никогда не слышала такого от тех, кто говорил серьезно.

— Никогда? — Соклей вздёрнул бровь. — Ты уже говорила. Твой муж должен был говорить тебе такие слова.

С улицы продолжал доноситься стук молотка.

— Итран хороший человек, — сказала Зильфа, будто Соклей это отрицал.

Он ничего не ответил, позволил словам повиснуть в воздухе, дал ей услышать их ещё и ещё раз внутри себя. Она закрыла лицо руками, плечи её дрожали. На миг Соклей пришел в ужас. Если она заплачет достаточно громко, чтобы услышал Итран, что Соклей с ним сделает? Неизвестно, но точно ничего хорошего.

— Я думаю, — сказала Зильфа, — я думаю, что лучше тебе сейчас уйти в свою комнату.

— Я лучше буду сидеть здесь, пить вино, говорить с тобой и смотреть на тебя, любоваться твой красотой, — ответил Соклей.

Иудейка резко обернулась к нему. Её темные глаза сверкнули.

— Я же сказала — иди в свою комнату, — огрызнулась она. — Ты вообще понимаешь меня?

— Я понимаю, что ты говоришь. Я не понимаю почему ты так говоришь, — ответил Соклей. В который раз вопрос "почему" стал самым важным.

Но он не получил ответа.

— Уходи! — потребовала Зильфа, и Соклей не мог ответить ей отказом в её гостинице, в её городе, её стране и с её мужем неподалеку. Он залпом допил вино и поспешно вышел, направляясь в свою комнату. Итран помахал ему, Соклей ответил, иначе бы трактирщик что-нибудь заподозрил. Часть его стыдилась, что он ведёт себя так дружелюбно с человеком, чью жену хочет затащить в постель. Однако, другая часть… Увидев во дворе большой камень, эта часть хотела размозжить им Итрану голову.

Он вошёл в комнату и закрыл дверь, продолжая кипеть внутри. Стук молотка Итрана не стал тише. Соклей вышагивал в тесной комнатушке, чувствуя себя в западне. Что он может сделать? Разве что лечь спать, но ему не хотелось, или шагать и злиться. Этого он тоже не хотел, но все равно делал.

Спустя целую вечность стук прекратился. Соклей продолжил мерить шагами комнату, жалея, что не пошел в бордель с моряками. Но если он сейчас пойдет туда, они узнают о его неудаче с Зильфой, а ему не хотелось унижаться прямо сейчас. Лучше пусть это случится попозже.

Кто-то постучал в дверь. Обратив, наконец, внимание на звук, Соклей понял, что стучат уже некоторое время. Он подивился, почему моряки так рано вернулись из борделя. Но за дверью оказались не они, а Зильфа.

— О, — растерянно сказал Соклей, — это ты.

— Да, я, — она проскочила внутрь мимо Соклея, застывшего, будто он только что увидел Горгону и превратился в камень. — Ты ненормальный? — спросила она, — закрой дверь. Быстрее!

— О, — снова произнес он. — Да, — он сделал, как она сказала и снова обрел способность двигаться, хотя и немного вяло.

— Итран куда-то ушел. Раб куда-то ушел. Так что…

Зильфа на мгновение умолкла. Во мраке крохотной комнаты её глаза казались огромными. Внезапно она злым жестом сбросила сначала верхнюю одежду, а потом и нижнюю рубашку.

— Скажи, что ты любишь меня, — попросила она, — скажи, что считаешь меня прекрасной. Заставь меня поверить в это хотя бы на мгновение. —

Она грубо и хрипло рассмеялась, словно кто-то ломал пучок сухих веток. — Это будет не трудно. Никто больше не скажет мне подобных слов.

— В самом деле? — спросил Соклей, и Зильфа кивнула. — Ты раньше говорила об этом, и это очень плохо. Плохо для тех, кто не использовал такой шанс. Ты прекрасна, и я буду любить тебя так сильно, как смогу.

— И говори со мной, — отвечала она, — говори мне все эти слова. Я хочу их слышать.

Вообще-то большинство женщин желали, чтобы Соклей молчал, пока занимался с ними любовью. Поговорить до или после — нормально. Во время? Никогда раньше никто не просил его разговаривать во время. Если бы он мог говорить на греческом. На арамейском он не знал, как сказать и десятой части того, что хотел сказать ей.

Но Соклей постарался. Между поцелуями и ласками он уверял её, что она самая прекрасная и очаровательная женщина из всех, что все, кто упустил возможность сказать ей об этом — просто ослы, идиоты, тупицы. И он верил во всё, что говорил. Он ласкал языком мочку её уха, шею, темные соски, его пальцы гладили её между ног. Зильфа выгнулась и тяжело задышала.

Когда он вошёл в нее, Зильфа зашипела, он никогда не слышал, чтобы женщина издавала подобные звуки. Она почти мгновенно достигла пика наслаждения и повернула голову так, чтобы подушка заглушила её стон, а Соклей всё продолжал и продолжал, Зильфа снова воспламенилась и ещё раз задышала часто-часто, и застонала, позабыв, что нужно сдерживаться. Соклею стоило бы напомнить ей про это, но его захлестнул собственный экстаз, неотвратимый, как лавина.

— Я люблю тебя, — снова сказал он, прежде чем волна экстаза накрыла его с головой.

Зильфа разрыдалась и оттолкнула его.

— Я согрешила. Я грешница и дура, — она одевалась с немыслимой скоростью. Одевшись, она продолжила. — Ты уедешь завтра. Если ты не уедешь завтра, я расскажу Итрану о том, что мы наделали. Я согрешила. О, как же я согрешила.

— Я не понимаю, — сказал Соклей.

— Что тебе не понятно? — ответила Зильфа, — Я злилась на мужа из-за того, что он не говорил мне приятных слов и сделала ошибку. Я согрешила, и теперь единый бог накажет меня за это.

Соклей и ранее слышал, что иудеи говорят о грехе. Это что-то типа религиозной нечистоты у эллинов, но страшнее. Он понял, что Зильфа решила, что её вредный бог злится на неё.

— Я сделаю так, как ты скажешь, — сказал он со вздохом.

— Так будет лучше для тебя, — она бросилась к двери. Она не хлопнула дверью, а прикрыла, и Соклей рассудил, что наверняка она не собирается устраивать сцену. Он снова вздохнул. Он поимел её, ублажил, но она все равно несчастна. А он счастлив? Нужно подумать. Часть его однозначно рада. Остальная часть? Он не был уверен насчет остального.