Священная земля

Глава четвертая

Менедем смотрел вперёд, на приближающийся по правую сторону порт. Благодаря попутным ветрам, они достигли его к концу второго дня после того, как добрались до Кипра. Менедем указал на узкий вход в гавань.

— Это место со знаменитым именем.

— Саламин? — отозвался Соклей. — Да, дорогой. Надеюсь, что так. Имя, означающее свободу для каждого эллина и напоминающее о Ксерксе, правителе Персии, наблюдающем с берега, как терпят поражение его корабли, — он рассмеялся. — Проблема только одна — это не тот Саламин.

— Я знаю, — сказал Менедем, удивляясь, что двоюродный брат счёл его таким невеждой. — Странно, что город на Кипре получил то же имя, что и остров у побережья Аттики, — он щёлкнул пальцами, — хотя нет, ничего удивительного.

— Расскажи, — попросил Соклей.

— Этот Саламин основал Тевкр, так? — спросил Менедем.

— Говорят, что так, — ответил Соклей.

— Тевкр ведь был незаконнорожденным сыном Теламона, так? — Менедем подождал, пока Соклей склонит в согласии голову, и продолжил: — а кто законный сын Теламона?

— Это ты знаешь "Илиаду" вдоль и поперек, — ответил Соклей.

— Ну же, давай, — подбодрил Менедем, — все знают, сын Теламона — это…

— Аякс, — дал верный ответ Соклей. Менедем одобрительно хлопнул руками. Соклей продолжил: — Я понял, сейчас понял. Раз в "Илиаде" есть два эллинских героя по имени Аякс, значит должно быть и два места, названных Саламин.

— Нет, нет, нет, — с жаром возразил Менедем и только тогда заметил хитрый блеск в глазах кузена. — Ты просто какодемон![3] — взорвался он. Соклей громко расхохотался, когда Менедем уставился на него: — А я скажу тебе этот проклятый ответ! Ты… ты… насмешник. — Соклей признательно поклонился. Менедем упрямо продолжал: — Тевкр основал этот Саламин, а его сводный брат Аякс был правителем Саламина в Аттике. — Он процитировал "Илиаду":

Так что, как видишь, этот Саламин назван в честь другого, несмотря на твои шуточки.

— Поговаривают, что афиняне сами поместили эти две строки в перечень кораблей, чтобы оправдать свои притязания на остров Саламин, — сказал Соклей.

Эти слова поразили Менедема. Ему поэмы Гомера виделись идеальными и неизменными из поколения в поколение. Добавление строк по политическим мотивам казалось столь же чудовищным, как и подмешивание не-пойми-чего в ячмень ради выгоды. Но если люди подмешивали, а они это делали, то почему бы им и не добавлять строки?

— Но не могу возразить на твои аргументы. Если Аякс был правителем Саламина, и если Тевкр основал этот Саламин, то этот Саламин назван по имени первого. Ты можешь думать логически, когда хочешь. Вот бы тебе хотелось этого почаще.

Менедем едва ли заметил подковырку. Он размышлял об остальной части "Илиады". Как Менедем ни старался, он не смог вспомнить, чтобы Аякса Великого где-то связывали с Менесфеем, только в Перечне кораблей. Его корабли иногда упоминались вместе с кораблями Протесилая, который первый высадился у Трои и первый из греков погиб там. Иногда он сражался вместе с другим, Аяксом Малым. За исключением этого эпизода он не имел отношения к афинянам.

— Мерзость, — прошептал Менедем.

— Что? — спросил Соклей.

— Извращать "Илиаду" в угоду политике.

Соклей сладко улыбнулся.

— Хочешь я огорчу тебя по-настоящему?

— Как? — подивился Менедем, — а оно мне нужно?

— Я не знаю. Может нужно? — ответил вопросом на вопрос его кузен. — Вот как: есть пара строк вместо тех, что ты процитировал, строки, что связывают Саламин с Мегарой, которые тоже претендуют на древность. Но эти строки не говорят, сколько кораблей Аякс привел к Трое, как это делает Перечень кораблей для остальных мест и героев, так что они, скорее всего, тоже не подлинные.

— Ну так что же Гомер говорил на самом деле? — спросил Менедем, — Он всё равно не мог выбросить Аякса из поэмы, тот слишком известный воин. Аякс — единственный среди горюющих ахейцев, кто продолжил сражаться во время вылазки Гектора. Поэт не стал бы, не смог бы просто забыть о нем в Перечне кораблей.

Кузен пожал плечами.

— Согласен. На него это не похоже. И афинские строки, и строки из Мегары подозрительны. Не думаю, что сейчас есть хоть какой-то способ узнать, что на самом деле пел Гомер изначально.

Это тоже обеспокоило Менедема, который хотел думать, что слова Гомера передавались без изменений из поколения в поколение. Что значить быть эллином — во многом описано в "Илиаде" и "Одиссее". Конечно, быть эллином — значило тщательно исследовать мир, в котором живёшь. Поэмы Гомера — часть мира, в котором жили эллины, а потому… Менедем до сих пор желал, чтобы люди держали руки подальше от них.

Размышляя над этим, он чуть не промахнулся мимо входа в гавань Саламина, который был ещё уже, чем вход в Великую гавань Родоса — шириной в десять или двенадцать кораблей, поставленных бок о бок. Замечтайся Менедем ещё чуть-чуть, пришлось бы идти задним ходом, чтобы вернуться. Соклей отпустил бы колкость, Диоклей бы ничего не сказал, но это презрительное молчание ранило бы сильнее. На крутобоком корабле пришлось бы лавировать против ветра, что намного хуже, чем просто неловкая ситуация.

"Афродита" вошла в гавань, полную кораблей: огромные военные галеры с орлом Птолемея (у некоторых на опущенных парусах, и у всех — на вымпелах на носу и корме), мелкие рыбацкие лодки, порой рассчитанные всего на одного человека, и всевозможные другие корабли и суденышки.

— Столпотворение, прямо как на Косе в прошлом году, — заметил Диоклей.

— Полагаю, даже хуже, — возразил Соклей. — Похоже, каждый третий корабль — финикийский. Никогда раньше не видел столько иностранных кораблей в одном месте.

— Думаю, ты прав, — вмешался Менедем. Отличие финикийских кораблей от эллинских не в конструкции — оба народа строили корабли примерно по одной схеме, но в тысячах мелочей — от оттенка краски, чтобы подчеркнуть глаза на носу корабля, до манеры укладывать канаты, не считая уж очевидного факта, что финикийские моряки оставались полностью одетыми даже в теплую погоду, а это просто кричало о варварской принадлежности кораблей.

— Интересно, а мы им кажемся такими же странными, как они нам? — задался вопросом Соклей.

— Если так, то, клянусь богами, это плохо, — ответил Менедем, — они сражались за царя царей против Александра и проиграли, так что им лучше уж привыкнуть к такому.

— Вон свободное место, шкипер, — указал Диоклей.

Менедем пожалел, что нет финикийского корабля, который намерился бы встать туда же. Он мог бы добраться туда первым и отпраздновать свою личную победу над варварами. Но соперников у него нет. "Афродита" скользнула к причалу. Гребцы сделали несколько гребков в обратную сторону, гася инерцию, затем подняли весла и втянули их внутрь.

Моряки бросили канаты портовым грузчикам, набросившим их на причальные тумбы.

— Что за корабль? Откудова приплыли? — спросил один из саламинцев.

Усмехнувшись над старомодным кипрским диалектом, Менедем ответил:

— "Афродита" с Родоса, — он назвал себя и кузена.

— Да даруют вам боги удачный день, о наилучшие, — произнес местный, — а что за груз вы привезли досюдова?

— Мы привезли чернила и папирус, косский шелк, родосские благовония, великолепное оливковое масло с родной земли, книги для приятного времяпрепровождения, ликийские окорока и тающих во рту копченых угрей из Фазелиса.

— От которых, полагаю, так же тает серебро, — заметил саламинец, завистливо вздохнув, и посмотрел в сторону конца причала, — а теперь вам следует ответить ещё раз на те же вопросы, а может, и какие-то ещё.

И точно, в сторону акатоса с важностью вышагивал солдат. За последние пару лет почти в каждом порту у солдат имелись вопросы к ним, — кисло подумал Менедем. Иногда это были солдаты Антигона, иногда, как сейчас, Птолемея. Неважно, кто платил им (почти все они — наемники и их данный вопрос тоже не особо волновал). И отношение у них всегда одинаковое: простому торговцу следует принести благодарственную жертву в ближайшем храме за то, что они не забрали себе всё, что у него есть.

Этот офицер был просто великаном: светлокожий и с пронзительными серыми глазами.

— Кто такие? — прорычал он с акцентом, сильно отличавшимся от местного. Если это не македонец, значит Менедем их никогда раньше не слышал.

— "Афродита" с Родоса, — как и раньше ответил Менедем, а потом, не удержавшись спросил сам: — А ты кто?

— Я Клеоб… — македонец, вероятно, Клеобул, запнулся: — Здесь я задаю вопросы! — проревел он, — понятно? Это не ваше собачье дело, кто я такой. Понятно?

Соклей укоризненно застонал, как Менедем и предполагал. У него своя точка зрения. Умничать с македонцами не самая мудрая штука со стороны Менедема.

— Понятно? — снова прорычал офицер.

— Да, о великолепнейший, — ответил Менедем.

Соклей снова застонал, но македонец, как Менедем и надеялся, принял иронию за пугливую вежливость.

— Так-то лучше, — прорычал гигант, — а теперь скажи, что у тебя за груз и больше никакой болтовни.

Менедем позволил брату вмешаться в разговор. После того, как Соклей перечислил весь груз, офицер провел рукой по каштановым волосам с проседью.

— Книги? Кто собирается покупать книги?

— Те, кто любят читать? — предположил Соклей.

Македонец склонил голову. Похоже, эта идея была ему внове. Он пожал плечами и задал ещё один вопрос:

— Куда направляетесь?

— В Финикию, — неохотно ответил Менедем, — мы собираемся закупить пурпурную краску, бальзам и всё, что ещё сможем найти.

— Да? — взгляд серых глаз стал тяжелым и хищным. — Или вы здесь шпионите для Антигона Циклопа?

— Клянусь богами! — воскликнул Менедем, — в прошлом году мы оказали услугу Птолемею, а теперь его слуга называет нас шпионами. Мне это нравится!

— Услугу? Какую услугу? Постирушки? Или привезли ему пару чистых хитонов? — ухмыльнулся офицер. — Или вы нагнулись и оказали ему другие услуги? Вы довольно симпатичные, ему могло бы понравится. Как и вам.

Обвинение, что свободный взрослый эллин играл для кого-то роль мальчика — одно из самых ужасных оскорблений, какое только можно нанести. Менедем взъярился, его руки сжались в кулаки.

— Полегче, — пробормотал Соклей.

— Полегче? Я расскажу ему… — Менедем остановился. На Родосе он мог бы сказать македонцу всё, что угодно. Но не здесь. Саламин кипрский принадлежал Птолемею. Любой офицер хозяина Египта значил намного больше, чем торговец из далёкого полиса. Сдержаться было непросто, но Менедем справился.

— Нет, господин, — ответил он македонцу ледяным тоном, — в прошлом году мы доставляли Полемея, сына Полемея, из Халкиды на острове Эвбея, к Птолемею, который тогда находился в городе Кос одноименного острова.

Офицер изумленно открыл рот. Что бы он ни ожидал в ответ, точно не это. Он попытался отшутиться.

— Забавная история. И сколько же он вам за это заплатил?

— Один талант серебра, афинский талант, — ответил Соклей, — я отметил в этих торговых записях. Не желаешь ли ознакомиться?

— Нет, — прорычал македонец, резко развернулся и зашагал по причалу, алый плащ развевался вокруг него.

— Вот так! — воскликнул Менедем, — но скажи мне, чего ради ты возишь с собой торговые записи прошлого года? — его кузен скрупулезно учитывал каждую мелочь, но такое — даже для него чересчур.

Соклей ухмыльнулся.

— А я и не вожу, но, когда он посмеялся над идеей купить книгу, я предположил, что он неграмотен. Так оно и оказалось.

— Очень хитро, молодой хозяин, — восхитился Диоклей. — Просто невероятная хитрость.

— Это показалось мне разумным, — ответил Соклей, пожав плечами. — Но я восхищаюсь моим кузеном, когда тот македонский олух оскорбил его, он не потерял самообладания, а остался спокоен, и македонец в итоге остался в дураках.

Менедем не привык, просто не привык к восхищению со стороны Соклея, который, с большей готовностью мог назвать его тупицей, думающим лишь своим членом. К этому он уже привык. Но к такому…

— Огромное тебе спасибо, дорогой мой, — произнес он, — ты точно себя хорошо чувствуешь?

— Да, неплохо, спасибо, — ответил Соклей, — и я думаю, хотя и не могу быть вполне уверен, что ты наконец-то начал взрослеть.

— Я? — Менедем склонил голову, — это маловероятно, позволь мне заметить.

— Не думаю, — сказал Соклей, — я уверен, что пару лет назад ты бы обозвал его чем-нибудь мерзким, позаимствованным у Аристофана, что испортило бы всё дело.

Менедем обдумал сказанное. Как бы ему ни хотелось, этого отрицать он не мог. Менедем пожал плечами.

— Не обозвал и покончим с этим. А теперь, может, эти толстозадые любители мять сиськи оставят нас и позволят нам заняться делами.

— О да, — согласился Соклей, — снова Аристофан?

— Ну разумеется, мой дорогой, только самое лучшее.

Когда следующим утром Соклей и Менедем вошли на рыночную площадь Саламина, Соклей остановился, восхищённо осмотрелся и махнул рукой.

— Смотри, — воскликнул он, — финикийцы! Толпа финикийцев! — действительно, агора полнилась смуглыми крючконосыми людьми в длинных одеждах несмотря на теплый день. Хриплые гортанные звуки их языка смешивались с ритмичным напевом греческого.

Кузен расхохотался.

— Ну конечно же, здесь куча финикийцев, мой дорогой. Мы неподалеку от финикийского берега, на Кипре есть финикийские города, а все те финикийские корабли в гавани не могли приплыть без моряков и торговцев.

— Нет, конечно, нет, — согласился Соклей, — но теперь я узнаю, понимают ли они мой арамейский, и понимаю ли я их. Думал, мы столкнемся с ними в Ликии, Памфилии и Киликии, но… — он пожал плечами, — не столкнулись.

— Война, — объяснил Менедем, — Антигон правит Финикией, но Птолемей недавно захватил у него южное побережье Анатолии. Финикийцы, скорее всего, опасаются отправляться туда.

— Возможно да, возможно — нет, — не согласился Соклей, — Птолемей владеет и Кипром, так почему финикийцы не держатся подальше от Саламина?

— Для начала, как я уже сказал, на Кипре есть Китион и некоторые другие финикийские города, Птолемей правит и ими, — ответил Менедем, — во-вторых, он держит Кипр давно, так что здесь уже всё успокоилось. А в-третьих, если финикийцы не приплывут сюда, то не смогут приплыть больше никуда.

Поскольку брат был явно прав, Соклей не стал спорить с ним. Вместо этого он подошел к ближайшему финикийскому торговцу, парню, установившему прилавок с горшочками пурпурного красителя.

— Добрый день, господин мой, — произнес Соклей по-арамейски, его сердце тревожно забилось. — Не могли бы вы сказать своему слуге, из какого вы города? — говоря по-гречески, он не хотел бы казаться таким покорным даже македонскому генералу. Но арамейский, как он обнаружил к своему смятению, делал всё иначе.

Финикиец моргнул от удивления, затем широко улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами.

— Иониец, говорящий на моем языке! — удивился он; на арамейском все эллины звались ионийцами. — Да сгореть мне в огне, если ты не выучился ему от кого-то из Библа. Я прав, господин мой, или нет?

— Да, от кого-то из Библа, — Соклей едва удерживался от того, чтобы не пуститься в пляс от восторга. Этот парень понял его арамейский, а он сам понял его ответ.

Улыбка финикийца стала ещё шире.

— Твой слуга из Сидона, — ответил финикиец кивая, — меня зовут Абибаал, сын Эшмунхиллека. А как зовут моего господина?

Соклей назвался себя и имя своего отца, а также Менедема, прибавив:

— Он не говорит на арамейском.

— Это мелочь, — ответил Абибаал. Он кивнул Менедему как раньше Соклею и на хорошем греческом произнес: — Радуйся, мой господин.

— Радуйся, — ответил Менедем, хохотнув, и ткнул Соклея локтем под ребра, — видишь? Он говорит по-гречески.

— Говорит, — терпеливо согласился Соклей, — но вскоре мы окажемся в местах, где не говорят.

— Вы хотите продолжить на греческом? — спросил Абибаал на этом языке.

— Нет, — ответил Соклей на арамейском и вскинул голову, — я хочу говорить на вашем языке.

Абибаал снова кивнул.

— Все будет так, как вам угодно. Возрадуется ли твоё сердце при мысли о невообразимом множестве отличных качеств моей пурпурной краски? — он погладил один из горшочков на своем небольшом прилавке.

— Я не знаю, — ответил Соклей — уместная фраза. Он мгновение подумал и продолжил: — Насколько дороже ты продаешь её здесь по сравнению с Сидоном?

От такого вопроса Абибаал моргнул и расхохотался.

— Порази меня Эшмун, если мой господин сам не торговец.

— Да, — Соклей склонил голову. Затем вспомнил, что нужно кивать. Это казалось неестественным. — Прошу, ответь на вопрос твоего слуги, будь столь великодушен.

— Конечно, господин, ты же знаешь, всем нужно зарабатывать на жизнь, и…

— Да, да, — нетерпеливо согласился Соклей, — ты должен получить прибыль, но я должен тоже, — он указал сначала на сидонца, потом на себя, чтобы его точно поняли.

Терпение Абибаала начало истощаться.

— Здесь я беру всего на одну двенадцатую больше, чем в моем родном городе.

— Пошли отсюда, — сказал Соклей Менедему на греческом.

— Что случилось? — спросил кузен, — было похоже, будто что-то застряло у тебя в горле и ты не можешь откашляться.

— Что случилось, о наилучшие? — по-гречески крикнул Абибаал, когда оба родосца стали отходить от прилавка, — Что бы это ни было, я всё исправлю.

— Нет, ты солгал мне, — пояснил ему Соклей, тоже переходя на греческий, — никто не станет назначать столь маленькую прибыль после того, как перевез товар через море. Как я могу тебе доверять, когда ты не говоришь правды?

— Ты не найдешь в Финикии краски лучше, — произнес Абибаал.

— Может да, а может и нет. Ты солгал мне раньше, а потому теперь мне сложнее поверить тебе, — ответил Соклей, — но так ли это или нет, думаю, там я смогу найти краску дешевле, что я и намереваюсь сделать.

— Ты сказал это ему, — констатировал Менедем, когда торговец краской уставился им вслед.

— Не люблю, когда меня принимают за дурака, — на самом деле, Соклей мог вспомнить ещё пару вещей, что нравились ему ещё меньше. Пробормотав что-то неразборчивое, он продолжил: — На самом деле, мой дорогой, это ты станешь покупать краску и тому подобное в прибрежных городах, а я намерен отправиться в Энгеди и купить бальзам прямо у первоисточника.

— Я знаю, что ты намереваешься сделать, — голос Менедема не лучился счастьем, — одинокий, кое-как знающий местный язык эллин, шатающийся по стране полной варваров.

— Я вполне прилично разговаривал с Абибаалом.

— И, может быть, поговоришь так с кем-то ещё, а, может, и нет, — возразил кузен, — кроме того, одинокий путник просто напрашивается на то, чтобы его ограбили и убили, а мне бы хотелось снова тебя увидеть…

— Правда? Я не знал, что тебе не всё равно, — Соклей прищурился. Менедем засмеялся, но Соклей не собирался отказываться от своей цели: — Мы говорили об этом с конца прошлого лета. Ты знал, что я собираюсь делать.

— Да, но чем больше я думаю об этом, тем меньше мне это нравится, — ответил Менедем. Соклей начал злиться, но, прежде чем он успел хоть что-то произнести, брат продолжил: — Почему бы тебе не взять с собой четыре-пять моряков? Разбойники дважды подумают, прежде чем связываться с отрядом вооружённых людей.

— Я не хочу, — Соклей запнулся. Не такая уж и плохая идея, хотя есть и трудности: — Они говорят только на греческом, мне придется постоянно им переводить, кроме того, на берегу моряки хотят всё время проводить в пьянстве и разврате, а не путешествовать и торговать.

— Ну, думаю, что, если один из них найдет симпатичную девушку, то захочет с ней поторговаться, — невинно произнес Менедем. Соклей сделал грозное лицо, ухмыляясь, кузен продолжил: — Уж лучше я увижу, как ты вернёшься домой целым и невредимым, даже если тебе придется всё время приглядывать за своими стражниками.

— Придется заплатить им премию, чтобы удержать от таверн и борделей в городах, через которые мы будем проходить.

— Может, мы заплатим им после — за хорошее поведение? — предложил Менедем.

— Может, — Соклея пока это не убедило, — а может, никто из них не согласится куда-то идти ради премии, которую можно и не получить. Кроме того, кто сказал, что я хочу стать нянькой тем, кто не хотят идти со мной? И как я могу узнать хоть что-то о стране и её истории, если я буду всё время нянькой?

Менедем обвиняюще ткнул в него пальцем.

— Так вот в чем истинная причина! — воскликнул он, — ты отправляешься в это путешествие не ради бальзама. Ты хочешь разузнать, что это за иудеи такие, и изучить их забавные обычаи.

— Ну и что, если так? — ответил Соклей. Геродот путешествовал ради путешествий, так, по крайней мере, кажется из его истории. Соклей хотел бы такого же, но не везло. — Раз я привезу бальзам, то как ты можешь жаловаться, если я делаю что-то ещё?

— Как? Да легко. Ты никогда не упускаешь шанса постонать, если я нахожу чью-то заскучавшую и симпатичную жену, чей муж не даёт ей того, чего она желает.

Несправедливость замечания шокировала Соклея.

— Спать с чужими жёнами, особенно жёнами наших клиентов, — плохо для дела, и тебя могут убить. Вспомни Галикарнас, вспомни Тарс.

— Позволить себя ограбить и убить потому что ты достаточно глуп, чтобы путешествовать в одиночку — тоже плохо для дела, — резонно заметил Менедем, — и тебя могут убить. И это совсем не так приятно, как спать с чужими жёнами. Так что или берёшь сопровождающих, или вообще не едешь в Энгеди.

Соклей пристально посмотрел на брата.

— Тогда я заключу с тобой сделку. Я возьму эскорт, если ты поклянешься не спать с чужими жёнами в этом сезоне мореплавания, а если станет так уж невмоготу, пойдешь в бордель и тебе полегчает.

— В борделе — вовсе не то же самое, как ты знаешь, — заметил Менедем, — девушкам приходится давать тебе то, зачем ты пришел, хотят они того или нет, а они чаще всего не хотят. И нет никого искуснее, чем жена, которой муж очень давно не уделял внимания, сам знаешь, всегда приятнее, когда женщина тоже получает удовольствие.

— Я получу больше удовольствия, отправившись в Энгеди один, — ответил Соклей.

— До тех пор, пока первая же стрела не угодит тебе под ребра.

— В твоих играх тоже есть такая вероятность. Ты просишь меня отказаться от чего-то, но не хочешь сделать то же самое. И где справедливость?

— Клянусь Зевсом, я здесь капитан, — ответил Менедем.

— Но ты не Зевс, даже если клянешься им, и ты — не тиран. Так мы заключим сделку или нет? Может, я просто сам пройдусь по побережью и к воронам лучшую цену за бальзам из Энгеди.

— Что? Это бунт! — взорвался Менедем, — мы отплыли на восток, чтобы купить бальзам, ты выучил этот ужасный язык, чтобы иметь возможность его купить, а теперь ты говоришь, что не отправишься туда, где его делают?

— Только не с отрядом прилипших, взбешённых моряков, если только ты не дашь мне что-то взамен. Это не бунт, мой дорогой, это торг. Или ты хочешь сказать, что не можешь удержаться подальше от чужих жён, пока я не вернусь из Энгеди? Что ты за слабак тогда?

— Ну ладно! — Менедем пнул ногой по земле, во все стороны полетели камни: — Хорошо. Ты отправишься с сопровождающими, а я не осмелюсь приставать к чужим жёнам, пока ты не вернёшься. Какую клятву ты от меня хочешь? — он поднял вверх руку. — Погоди, я знаю! Сначала нам нужно немного вина, — на бурлящей агоре Саламина купить что-то — дело пары мгновений. — Так, хорошо. Вот: исполняя обещанное, да изопью я из этого источника, — он отхлебнул вина и передал чашу Соклею, который сделал то же самое, Менедем закончил, — но, если я нарушу её, да будет чаша полна воды. Теперь повтори после меня.

Соклей так и сделал, и произнес:

— Хорошая клятва. Но почему ты избрал такую странную форму "исполняя обещанное"?

Кузен ухмыльнулся.

— Это концовка клятвы, которой Лисистрата и остальные женщины клянутся в комедии Аристофана — клятвы не давать своим мужьям возлечь с ними, пока они не закончат Пелопонесскую войну. Она подходит к нашему случаю, правда?

Соклей, смеясь, склонил голову.

— Вряд ли что-то ещё может подойти лучше, мой дорогой. Допьём вино?

Вино они допили и вернули чашу тощему эллину, продавшему им вино.

К тому времени как они прошли через рыночную площадь, Соклей вдоволь напрактиковался, говоря: "Нет, спасибо, не сегодня" и подобные фразы на арамейском.

Финикийцы и эллины непременно хотели что-нибудь продать родосцам. Соклей мог запросто потратить все имеющиеся оболы. Мог ли он потом с прибылью продать купленное — другой вопрос, хотя он потратил кучу времени, убеждая в этом торговцев Саламина.

Так же он обнаружил, что продать оливковое масло зятя может оказаться ещё сложнее, чем он опасался. Когда бы он не заговаривал о масле с торговцем эллином или финикийцем, тот закатывал глаза и произносил что-то вроде "у нас его и дома полно".

Утомившись, Соклей протестовал:

— Но это лучшее масло, самого первого урожая, самого первого отжима. Боги не сделают масла лучше.

— Пусть будет, как ты скажешь, мой господин, — говорил ему финикиец, — пусть всё будет как ты говоришь. Разумеется, я заплачу немного сверх за качественное масло, но немного, потому что разница между отличным маслом и обычным намного меньше разницы между отличным вином и обычным вином. В этом всё дело. Ты мало найдешь тех, кто почувствует разницу. Крайне мало. Моё сердце разрывается от печали, сообщая тебе это, мой господин, но дела обстоят именно так.

Соклей возмущался бы намного сильнее, если бы не слышал подобное раньше от торговцев всего южного побережья Анатолии. Соклей продолжал попытки, размышляя, была ли идея подтолкнуть отца разрешить Дамонаксу жениться на Эринне такой уж хорошей.

— Что ты намерен сделать с этим маслом? — мрачно спросил Менедем после того, как ему перевели ответ.

— Сожжём в лампах, мне всё равно, — ответил Соклей, — вотрём в себя. Будь мой зять сейчас здесь, я бы поставил ему такую клизму с этим маслом, пока не лопнет.

— А я думал, только мне нравится Аристофан, — удивленно рассмеялся Менедем.

— Ничего не буду говорить об Аристофане, — ответил Соклей, — но вот, что я скажу: прямо сейчас мне мой зять не так уж нравится.

— Мы могли взять с собой кучу всего, что намного легче продать, — согласился Менедем. — Вероятно, мы бы на этом и заработали больше.

— Я знаю, знаю, — Соклей начал думать об этом ещё до того, как рабы Дамонакса загрузили масло на "Афродиту". — По крайней мере, у нас осталось место для прочего груза. Дамонакс хотел загрузить нас по планширь, если помнишь. Я уговорил отца этого не делать.

— Неплохо, согласен, — отозвался Менедем, — в противном случае мы бы вернулись из плавания не продав ничего. Это, во-первых. И вот что я тебе ещё скажу: так или иначе, мой отец умудрится обвинить меня во всех неудачах.

Он часто жаловался на отца. Соклей никогда не испытывал особых затруднений с дядей Филодемом, с другой стороны, он ему не сын. А исходя из того, что он видел, у Менедема были основания жаловаться.

— Так что же между вами происходит? — спросил Соклей, — что бы это ни было, неужели нельзя найти способ это исправить?

— Не знаю. Сомневаюсь, что это возможно, — неожиданно мрачно ответил Менедем. Судя по голосу, он или говорил неправду, или, по меньшей мере, не говорил всей правды.

Соклей подумывал потребовать у него ответ. Менедем уже несколько раз уворачивался, когда Соклей задавал ему подобные вопросы. Как будто он знал ответ, но не хотел никому его говорить, возможно, даже самому себе. Что же это могло быть? Неуемное любопытство Соклея чуяло это, как молосская собака чует запах зайца, но ничего не обнаружило.

Поэтому смена темы была хорошей идеей.

— В наши дни правитель Саламина и все прочие мелкие кипрские царьки должны платить дань Птолемею. Интересно, как им это нравится? — произнес он.

— Не слишком уж, если я не ошибаюсь, а я думаю, что не ошибаюсь, — ответил кузен. Соклей склонил голову в знак согласия, и Менедем задумчиво продолжил: — Странно, почему в городах на Кипре, в которых живёт куча эллинов, есть цари, когда в большинстве полисов в Элладе и Великой Элладе царит демократия, олигархия или что-там-ещё.

— Есть ещё и Спарта, — заметил Соклей.

— Я сказал: в большинстве полисов. Я не сказал, что во всех, а Македония — не полис, да и царь у них тоже есть.

— В настоящий момент царя у них нет, именно поэтому все эти стратеги и стучат друг другу по голове всем, что подворачивается под руку, — уточнил Соклей. Потом немного подумал: — Это, кстати, интересный вопрос.

— Ну так выдай мне интересный ответ.

— Хмм. В одном Кипр и Македония схожи: оба находятся на краю эллинского мира. В подобных местах пережитки прошлого живут долго. Послушай кипрский диалект. А македонский ещё хуже.

— Соглашусь. Я даже не уверен, что это можно назвать греческим. Но скажи мне тогда, о наилучший: разве цари — это пережитки прошлого? А как же Александр?

— Конечно же, нет, — ответил Соклей, как будто отвечая на вопрос Сократа в диалоге Платона. В тех диалогах, однако, Сократу достались лучшие строчки. Сейчас у Соклея теплилась надежда, что лучшие будут у него.

— Но даже если Александр был особенным, то царская власть — нет. В большей части Эллады она архаична. Спарта — самый консервативный полис. Прибавь её к царям, застрявшим в этой глухомани и в Македонии, и другим доказательствам…

— Каким другим доказательствам? — перебил Менедем.

— Взгляни на Афины, например. В Афинах царей нет уже со времён мифов и легенд, с тех пор как царь Кодр отправился на битву, зная, что его убьют, но это дарует его городу победу.

— Тогда к чему разговор про Афины?

— Если ты позволишь мне закончить, мой дорогой, то я расскажу тебе. В Афинах нет царя уже целую вечность, но есть архонт, называемый царем, занимающий место царя в некоторых религиозных церемониях. Так что Афины — это место, где когда-то был царь, которое показывает, что у них был царь, сохраняя выборное лицо с этим титулом, но без власти, полис, который нуждается в нем не более, чем птица нуждается в скорлупе яйца, из которого вылупилась. Понимаешь? Доказательство.

— Ну, если ты пойдешь с этим на суд, то не уверен, что ты убедишь достаточно присяжных, чтобы добиться осуждения, но меня ты убедил, так я скажу, — Менедем хлопнул в ладоши.

Соклей усмехнулся. Он не выиграл спор, точнее, Менедем не признал, что он победил в этот раз. Но его двоюродный брат добавил:

— Неважно, насколько устарела царская власть, македонские генералы играют ту же самую роль, разве что называются иначе, и, похоже, им это очень нравится.

— Конечно, нравится, — согласился Соклей, — они все богатые, как только можно представить, особенно Птолемей, и никто не осмелится им отказать. Как же такое может им не нравиться? Но нравится ли это подданным в их царствах? Это, вероятно, уже другой вопрос.

— Если не брать в расчет Македонию, большинство этих подданных — просто варвары. Они не знают, что такое свобода, поскольку до прихода македонцев жили под властью персидских царей, — ответил Менедем, — а судя по тому, что я слышал, египтянам не нравится ничто чужеземное.

— Да, мне доводилось слышать то же самое, — согласился Соклей. — Со слов Химилкона, похоже, что иудеи тоже не жалуют чужеземцев.

— Тем больше причин, чтобы ты взял с собой сопровождение, если те, с кем ты хочешь вести дела, хотят тебя убить, потому что ты чужеземец…

— Никто не говорил, что они хотят убить меня, — вмешался Соклей, — и я согласился взять с собой несколько моряков, припоминаешь? Лучше бы тебе вспомнить, а заодно вспомнить и о том, на что ты согласился. Помнишь?

— Да, о наилучший, — угрюмо ответил Менедем.

Менедем сердился, пока они шли с рыночной площади Саламина обратно в гавань. Никаких чужих жён, даже малейшей возможности до конца сезона мореплавания? Он уже почти пожелал, чтобы его придурок-кузен отправился в путь один, и его там прирезали. Ну и поделом ему тогда.

Обдумав эту мысль, Менедем неохотно, очень неохотно, покачал головой. Он любил Соклея, почти по-отечески, и они могут заработать кучу на бальзаме из Энгеди, если привезут его в Элладу не переплачивая финикийским посредникам.

Всё как всегда…

— Жертвы, что я приношу, — прошептал он.

— Ты о чем? — переспросил Соклей.

— Не важно, — ответил брат, — мне придется объяснять своему отцу и твоему, как я отдал тебя на растерзание разбойникам, и это меня беспокоит сильнее, чем следовало бы. Примерно так же, как тебя — отправиться с эскортом. И если мне придется за это расплачиваться, то придется, вот и всё.

Тут Соклей указал на необычное строение слева и совсем другим тоном поинтересовался:

— Что это?

— А меня-то зачем об этом спрашивать? — в свою очередь спросил Менедем, — я не знаю. Выглядит забавно, чем бы это ни было, правда? — Чем больше он смотрел на него, тем необычнее здание казалось. — Какое-то святилище, да?

— Ума не приложу, — Соклей тоже уставился на здание. Фундамент из глиняных кирпичей, на котором груда чего-то, напоминающего уголь. Статуи мужчины, женщины и троих детей окружали странную постройку. Обычно застенчивому Соклею любопытство могло придать смелости, он преградил дорогу проходящему мимо саламинцу и спросил: — Прошу прощения, но не мог бы ты сказать, что это за сооружение?

— Вы что, не знаете? — удивился местный, но, когда оба брата отрицательно тряхнули головами, ответил, — разумеется, это кенотаф царя Никокреона.

— Проклятье! — Менедем щелкнул пальцами, злясь на самого себя: — Мне следовало бы самому вспомнить. Птолемей заставил его покончить с собой, когда захватил Кипр, да? Так что в Саламине больше нет царя, Соклей. Два или три года назад — ещё был. Я слышал об этом на Родосе.

— Да, ты прав, — подтвердил саламинец, — но не только сам Никокреон покончил с собой, но и его жена и дети. Этот монумент воздвигнут в память о них. Прощайте, — местный пошел дальше.

— Птолемей не любит убивать людей, — заметил Менедем, — может, он думает, что на его руках нет крови, если он заставляет их покончить с собой. В прошлом году — Полемей на Косе, Никокреон — здесь. Осмелюсь предположить, Полемей это заслужил, я бы никогда не доверял ему.

— Клянусь египетской собакой, Никокреон тоже это заслужил, — кровожадно заявил Соклей, — я позабыл, что Птолемей заставил его сделать, но он заслужил много худшее.

— Почему? — полюбопытствовал Менедем, — никогда не слышал о нем, пока на Родосе не узнал, что он покончил с собой. Жизнь слишком коротка, чтобы уделять внимание каждому мелкому кипрскому царьку.

— Жизнь никогда не коротка, чтобы уделять чему-либо внимание, — не согласился Соклей.

Менедем мог бы побиться об заклад, что брат выдаст что-то подобное.

— Но ты-то как раз забыл о смерти Никокреона, если припомнить.

— Мне не следовало бы, — Соклей покраснел, — содеянное им заслуживает того, чтобы об этом помнили, уделяешь ли ты подобному внимание или нет.

— Ну теперь ты раздразнил мое любопытство, что же он сделал, мой дорогой?

— Он тот мерзавец, что запытал Анаксарха из Абдеры до смерти, — ответил Соклей. Менедем явно ничего не понял, и Соклей продолжил: — Анаксарх — это философ, последователь школы Демокрита.

— О, так я о нем слышал, — с некоторым облегчением ответил Менедем, — тот парень, что говорил "всё состоит из крохотных частиц, слишком малых, чтобы разделить их дальше", атомы, да? — к его облегчению Соклей согласно склонил голову. Менедем закончил мысль: — Ну ладно, Анаксарх его последователь, и что с того?

— Анаксарх был из тех, кто говорил то, что думает. Когда Александра ранили, Анаксарх указал на его рану и произнес "вот кровь человека, а не бога". Но Александр его любил и не обиделся. С Никокреоном же всё вышло иначе.

— Ну ты и заноза, ты знаешь об этом? Будь ты гетерой, у тебя было бы столько поклонников, что ты бы не знал, что с ними делать. Ты всегда обещаешь, обещаешь и почти ничего не делаешь, — Менедем ткнул брата пальцем под ребра.

— Будь я гетерой, мужчины бы с криками ужаса разбежались, и я не имею в виду свою бороду, — возразил Соклей, — я знаю, какая у меня внешность.

До того, как у Менедема начала расти борода, у него было множество поклонников, но никто не обращал внимания на его высокого, неуклюжего двоюродного брата. И тогда, и сейчас Соклей хорошо притворялся, что это его не заботит. Но в глубине души это, должно быть, раздражало. Сейчас, десять лет спустя, Менедем видел, как раздражение прорвалось наружу, и сделал вид, что ничего не заметил. — А что не так с Никокреоном? Что? Что сделал этот Анаксагор?

— Анаксарх, — поправил Соклей, — Анаксагор тоже философ, но жил уже давно, во времена Перикла.

— Ну хорошо, Анаксарх, — согласился Менедем, радуясь, что отвлек брата от мыслей о себе. — Что же он такого сделал, что милый Никокреон так разгневался?

— Вот этого я не знаю, не уверен, но это что-то особенное, потому что Никокреон придумал для него особенную смерть, — ответил Соклей, — он бросил его в огромную каменную ступку, где его забили насмерть железными молотами.

— Ого! — изумился Менедем, — ужасная смерть. Он хоть достойно умер?

— Анаксарх? Да, именно так, — подтвердил Соклей, — он приказал саламинцам, — продолжайте избивать моё тело, потому что вам не тронуть мою душу. Это так разозлило Никокреона, что он приказать вырвать Анаксарху язык, но тот, опередив палача, откусил его себе сам и плюнул им в лицо Никокреона. Так что, как видишь, братец, когда Птолемей приказал Никокреону покончить с собой, он умер лучше, чем заслуживал. Если бы я отдавал приказы…

— Ты рассуждаешь столь же кровожадно, как и македонцы, — заявил Менедем, с непривычной настороженностью поглядывая на Соклея. — Чаще всего ты такой незлобивый, как никто из всех, кого я когда-либо знал. Хотя время от времени… — он покачал головой.

— Всякий, кто пытается убить знания, убить мудрость, заслуживает всего, что с ним происходит. Например, то грязное шлюхино отродье, пират, что украл череп грифона. Попадись он мне в руки, я бы послал за палачом в Персию и ещё за одним в Карфаген, а затем наблюдал бы, кто сумеет причинить больше страданий. Я бы с радостью заплатил обоим палачам.

Менедем начал было смеяться, но взглянул на Соклея и поперхнулся смехом — выражение лица брата говорило, что он вовсе не шутил. Тому пирату повезло, что он удрал с "Афродиты". И ещё больше повезло, если он не жаловался по тавернам, что прихватил старые кости вместо добычи поценнее. Если бы слух о подобном ворчании донёсся до Соклея, пирату пришлось бы жить дальше, постоянно озираясь по сторонам.

Когда они вернулись на торговую галеру, оказалось, что Диоклей кое-что разузнал.

— Здесь в одном из постоялых дворов играет отличный кифарист из Коринфа, — сообщил келевст, — говорят, это первый кифарист в Саламине с тех пор как Никокреон вышвырнул Стратоника в море. Теперь царь мертв, кифаристы больше не прячутся.

— Клянусь Зевсом! — воскликнул Менедем, — Никокреон убил ещё одного?

— Ещё одного? — переспросил Диоклей.

— Но тебе следует помнить, что не царь убил Сократа.

— Демократия тоже не идеальна, боги знают, — произнес Соклей, — не живи мы при демократии, то, например, не слушали ли бы, как Ксанф на каждом собрании бубнит и бубнит.

— Ты прав, — согласился Менедем, — ещё один повод порадоваться, что на полгода убрались с Родоса и отправились торговать.

— Жаль, что не услышать Стратоника, но кто тот кифарист, о котором ты слыхал, Диоклей?

— Его зовут Арейос, — ответил келевст.

Менедем толкнул локтем Соклея:

— Что такого сказал о нем Стратоник, о наилучший?

— Однажды он пожелал ему отправиться к воронам. Это всё, что я знаю.

— Похоже, Стратоник всем желал отправиться к воронам, — заметил Менедем, — так что это не делает Арейоса чем-то особенным. Не думаю, что нам так уж стоит его увидеть.

— А что ещё делать в Саламине ночами? — спросил Соклей.

— Напиваться. Предаваться любви, — Менедем обозначил две очевидных альтернативы в любом портовом городе. Да и в удаленном от моря городе тоже, если подумать.

— Можем пить и слушать Арейоса одновременно, — возразил его брат. — А если захочешь женщину или мальчика, вряд ли их придется долго искать.

— Он прав, капитан, — заметил Диоклей.

— Да. Он постоянно прав, — Менедем ткнул Соклея под ребра. — Если ты такой умный, почему до сих пор не богатый?

— Потому что плаваю вместе с тобой? — невинно предположил Соклей. Пока Менедем не успел рассердиться, он продолжил: — Пару сотен лет назад люди задавали Фалесу Милетскому такой же вопрос, пока ему не надоело. Однажды он скупил всё оливковое масло в тех краях, а после перепродал и разбогател.

— Рад за него. Не думаю, что есть такой закон, в котором бы говорилось, что философы не могут радоваться серебру как остальные, — заявил Менедем, — и я не думаю, что он разбогател, пытаясь продать свое масло в соседних полисах, в которых и своего масла хоть залейся.

Соклей скорчил гримасу.

— Я тоже так не думаю. Нам просто нужно постараться его продать. Вот и всё.

Соклей и Менедем рассказали келевсту про Анаксарха. Потом Менедем спросил:

— Что случилось со Стратоником?

— Ну, он говорил о семье Никокреона свободнее, чем следовало бы, — ответил келевст, потому царь его и утопил.

— Что-то знакомое, не правда ли? — заметил Соклей, и Менедем качнул головой. Соклей продолжил, — верю в то, что произошло со Стратоником. Я видел его в Афинах несколько лет назад. Великолепный кифарист, но он говорил всё, что придет ему в голову, и не думал о том, где он находится и с кем разговаривает.

— Расскажи подробнее, — потребовал Менедем.

— Это он назвал Византию подмышкой Эллады, — сказал Соклей, и Менедем расхохотался. — А однажды, уходя из Гераклеи, он начал опасливо оглядываться по сторонам, и кто-то спросил его, почему. "Стыдно, если меня увидят, — ответил он. — Всё равно что выходить из борделя".

— Ничего себе, — сказал Менедем. — Да уж, вряд ли они поладили с Никокреоном.

— Он ни с кем не ладил. Когда он играл в Коринфе, одна старуха все время таращилась на него, и он в конце концов спросил, в чем дело. "Удивительно, как твоя мать носила тебя девять месяцев, если мы не можем вынести и дня". Но во имя Аполлона, Менедем, он играет на кифаре как никто другой со времён Орфея.

— Конечно, иначе его утопили бы раньше. — Менедем повернулся к Диоклею: — А как он поссорился с царем Саламина?

— Я знаю, что он оскорбил двух сыновей Никокреона, но не знаю, как, — ответил келевст. — Но однажды жена царя — её звали Аксиотея — за ужином случайно испортила воздух, и когда позже она наступила своими туфлями из Сикиона на миндальную скорлупу, Стратоник выкрикнул: "Звук совсем не похож".

— Ой-ой, — вскричал Менедем, — Скажи он такое кому-то из моей семьи, я сам, наверное, надавал бы ему по роже.

— Да, но стал бы ты его убивать? — спросил Соклей. — Вот в чем беда с Никокреоном — никто не мог остановить его, если он решил убить или пытать кого-нибудь. В этом беда всех царей, на мой взгляд.

— Я демократ не хуже тебя, дорогой мой, — ответил ему Менедем.

Ответ был достаточно мягок, чтобы удержать Менедема от дальнейших жалоб. Он знал, что Соклею тоже не хотелось брать масло на "Афродиту", даже если оно принадлежало его зятю. Со вздохом он повернулся к Диоклею. И где играет этот Арейос?

— Тут недалеко, — ответил келевст. — Я сам собирался туда пойти, немного послушать и посмотреть, сколько они дерут за вино. Вы со мной?

— Почему нет, — ответил Менедем, а Соклей согласно склонил голову.

Диоклей привел их к таверне, где выступал кифарист. Увидев её, Менедем засмеялся. Соклей присоединился к нему и сказал:

— Назовем её "Месть Стратоника".

Кенотаф Никокреона находился всего в пятнадцати-двадцати кубитах и статуя покойного царя Саламина смотрела на таверну.

— Играй громче, Арейос, — сказал Менедем. — Будем надеяться, что тень Никокреона слушает.

Когда они вошли, внутри было полно народу. Слышались устаревший кипрский диалект, македонский, несколько менее привычных вариантов греческого и разнообразные гортанные звуки от стола, за которым сидели финикийцы.

— Клянусь египетской собакой! — воскликнул Менедем. — А это не Птолемей? — он указал на мужчину средних лет с резкими чертами лица, сидевшего за лучшим столом.

— Не может такого быть, — ответил Соклей. — Прошлой осенью он вернулся с Коса в Александрию со своим новым ребенком. — Он щелкнул пальцами. — Это, должно быть, его брат Менелай. Он правит Кипром.

— Хм, полагаю, ты прав, — согласился Менедем, взглянув ещё раз. — А они очень похожи.

Возможно, почувствовав их взгляды, Менелай посмотрел в их сторону, улыбнулся и помахал. Менедем вдруг обнаружил, что машет в ответ. Брат Птолемея казался дружелюбнее, чем властитель Египта.

— У него на плечах груз поменьше, — возразил Соклей, когда Менедем высказал это вслух.

Менедем поразмыслил и склонил голову:

— Не удивлюсь, если ты прав.

Менелай со своими офицерами занял лучшие столы в заведении, и капитану родосского торгового судна пришлось брать то, что осталось. Соклею единственному удалось заметить стол в глубине таверны. Все трое устремились, чтобы занять его, и едва успели вперёд какого-то человека, который, судя по золотым кольцам и гиматию с алым подолом, мог купить их всех вместе взятых и снова продать. Человек недобро оглядел их, прежде чем отправиться искать другое место.

Взгромоздившись на стул, Менедем обнаружил, что почти не видит возвышение, на котором будет выступать Арейос.

— Он тебе не флейтистка на симпосии, — сказал Соклей в ответ на его жалобы. — Мы пришли слушать, а не смотреть, как он танцует или раздевается.

— Знаю, но я хотел бы знать, как он выглядит, — ответил Менедем.

Его ворчание прервала служанка:

— Чего желают выпить благороднейшие?

Менедем спрятал улыбку. Ему нравилась кипрская речь — все равно что слушать Гомера и его современников.

— Что у вас есть?

— Вино с Хиоса, и Коса, и Лесбоса, и Тасоса, и Наксоса, и… — женщина перечислила почти все острова Эгейского моря и прилегающие к нему регионы материка. — И, конечно, у нас есть местное вино и вино из фиников, которое так любят финикийцы.

— Чаша местного вина меня вполне устроит, — сказал Менедем.

— И меня, — добавил Диоклей.

Судя по взгляду, женщина про себя обозвала их скупердяями, но Менедема это не заботило. В таком заведении наверняка увеличивают прибыль, называя дешёвое вино чем-то совершенно иным и продавая его втридорога. Заказывая местное, он хотя бы знал, что получит.

— А ты, благороднейший, — женщина спросила Соклея, когда он сам ничего не сказал.

— Чашу финикового вина, если можно, — ответил Соклей. Пожав плечами, женщина удалилась.

— Зачем тебе это мерзкое пойло, молодой господин? — поинтересовался Диоклей.

— Мы направляемся в Финикию. Неплохо бы узнать, что нравится финикийцам, согласен? Если оно мерзкое, я не стану снова его пить.

Спустя неприлично долгое время служанка принесла вино. Менедем попробовал местное и скорчил гримасу. Он не ждал многого и не получил. Диоклей выпил не жалуясь. Менедем сделал ещё глоток и пожал плечами. Ненамного хуже вина, которым на "Афродите" поили команду.

— А как твоё, Соклей? — спросил он.

Двоюродный брат протянул дешёвую глиняную чашу.

— Попробуй сам, если хочешь.

— Почему бы и нет, — сказал Менедем, хотя ответ и так был очевиден, осторожно отпил и вернул чашу Соклею. — На мой вкус слишком сладкое и вязкое как клей. Пусть финикийцы пьют, сколько влезет, если им так хочется.

— Я бы тоже не стал его пить каждый день, — сказал Соклей, — но и не считаю таким ужасным, как говорит Диоклей. Уж точно лучше, чем вода.

— Надо думать, — согласился Менедем. — Что может быть хуже?

— Та кислая бурда, что фракийцы, кельты и фракийцы варят из ячменя. Все говорят, что пиво — редкостная дрянь. Это хотя бы пытается быть похожим на вино. — Он отпил ещё немного и задумчиво почмокал губами. — Да, могло быть и хуже.

Фракийцы используют сливочное масло вместо оливкового. Каждому ясно, что у них нет вкуса, — заявил Менедем. Соклей и Диоклей согласно склонили головы, и для пущей убедительности начальник гребцов скорчил гримасу отвращения.

На помост вышел толстый, увешанный драгоценностями человек — Менедем предположил, что это был владелец таверны — и заговорил на греческом с гортанным финикийским акцентом:

— Радуйтесь, о наилучшие! Приветствую и прекрасных женщин, что находятся здесь, с нами в этот вечер.

Эти слова заставили Менедема оглядеться, а Соклея резко кашлянуть.

— Прекрати, — сказал ему Менедем. — Гетеры — это не жены.

Соклей развел руками, признавая его правоту. Менедем заметил парочку женщин. Они закрывали лицо, как порядочные матроны, но будь они действительно таковыми, не пришли бы в таверну. Одна сидела с крупным македонянином за пару столов от Менелая и его друзей. Другая составляла компанию человеку, имеющему лоснящийся вид богатого землевладельца.

Менедем пропустил некоторую часть речи хозяина таверны.

— … Прямиком из Афин, Коринфа и Александрии. Друзья мои, представляю вам знаменитого Арейоса!

Он захлопал в ладоши, держа руки над головой, давая сигнал всем аплодировать. Менедем немного похлопал, Диоклей тоже. Соклей, как заметил Менедем, сидел тихо, желая сначала выяснить, стоит ли кифарист того, чтобы его слушать. Порой Соклей бывал не в меру благоразумен.

— Благодарю вас! — Арейос помахал толпе, поднявшись на помост. Худощавый и стройный, он говорил на безупречном аттическом диалекте греческого. В юности он, вероятно, отличался поразительной красотой. Даже сейчас, хотя седина намекала на то, что ему должно быть под пятьдесят, он брил лицо, чтобы казаться моложе. В свете ламп и факелов иллюзия работала прекрасно. — Я очень рад быть здесь, — с улыбкой продолжил он. — Клянусь богами, я очень рад быть в любом месте, которое не разграбят в ближайший час.

Все засмеялись.

— На Кипре такого не случится, — крикнул Менелай. — Кипр принадлежит моему брату, и он его никому не отдаст!

— Меня устроит, если он не отдаст его до тех пор, пока я не уплыву отсюда, — ответил Арейос и получил в ответ ещё более громкий смех.

— Ещё один кифарист, полагающий, что может высмеивать власть имущих, — заметил Менедем. — Он что, не помнит, что здесь случилось со Стратоником? — он помедлил. — Я бы сказал, Менелай кажется более весёлым, чем был Никокреон.

— Мне интересно, каково ему быть вторым человеком в царстве Птолемея, — сказал Соклей. — Думал ли он когда-нибудь, как все могло обернуться, если бы он родился первым?

— Почему ты спрашиваешь меня? Пойди да спроси его самого.

На одно неприятное мгновение он поверил, что Соклей сейчас встанет и сделает именно это, но брат всего лишь подвинул стул.

— Ты видел когда-нибудь инструмент лучше? — Соклей показал на кифару Арейоса.

Менедему пришлось вытянуть шею, чтобы вообще её увидеть, но он ответил:

— Не думаю.

На большой и тяжелой кифаре играли профессиональные музыканты. Она имела семь струн и огромную резонирующую коробку, усиливавшую звуки, извлекаемые кифаристом. Кифара Арейоса была сделана из светлого дуба с инкрустацией из слоновой кости и более темного дерева, ореха или чего-то более экзотического и дорого. Она блестела, будто её натерли воском. От тяжести инструмента руки Арейоса были мускулистые, как у панкратиста[5] .

Но тут Арейос провел пальцами по струнам, и Менедем забыл обо всем, кроме музыки. Кифара оказалась не только одной из самых красивых, что он видел, но и с прекрасным звуком. Настраивать кифару, или её сородичей лиру, форминкс и барбитон, дело не из легких. Как любой, ходивший в школу, Менедем умел играть на лире… в какой-то степени.

Четыре струны на лире, а на других инструментах больше, снизу присоединялись к корпусу. Сверху устройство было сложнее. Струны обвивали вокруг крестовины, на месте их удерживали полоски кожи с шеи быка или козла, натертые липким жиром. Менедем помнил бесконечную подстройку и палку учителя на своей спине, когда у него не получался звук. И даже когда ему удавалось уговорить струны издавать звуки, близкие к нужным, вскоре лира расстраивалась вновь. От такого кто угодно придет в бешенство.

Здесь же звуки были не близкими, а именно такими, какими им следовало быть, и проникали в самую душу Менедема.

— Чистые, как вода из горного ручья, — прошептал Соклей. Менедем склонил голову и знаком призвал брата помолчать. Он хотел слышать только музыку.

Арейос поиграл понемногу всего, от лирической поэзии времён Гомера до самых свежих любовных песен из Александрии. Во всем чувствовалась легкая ирония. Он выбрал старую поэму Архилоха о том, как тот бросил свой щит, чтобы его нашел какой-то фракиец. А в александрийской песне говорилось о женщине, пытавшейся отбить любовника у соперника-мальчика.

Наконец кифарист взял последний идеальный аккорд, очень низко поклонился, поблагодарил публику и покинул сцену.

Менедем хлопал до мозолей. И не он один: таверну заполнил гром аплодисментов такой силы, что у него заболела голова. Со всех сторон неслись крики "Браво!".

— Ну и как он по сравнению со Стратоником? — спросил Менедем, когда они вышли наружу.

— С тех пор, как я слушал Стратоника, прошло много времени, — ответил рассудительный Соклей. — Думаю, Арейос играет как минимум не хуже, и я никогда не слышал лучше настроенной кифары…

— Да, я и сам так подумал, — сказал Менедем.

— И я, — склонил голову Диоклей.

— Но, если я правильно помню, голос у Стратоника лучше, — закончил Соклей.

— Я рад, что мы пошли, — сказал Менедем и хлопнул келевста по плечу. — Хорошо, что ты послушал, как он играет, Диоклей, и, надеюсь, тень Никокреона тоже что-то услышала.

Соклей безо всякого сожаления смотрел, как Кипр тает за кормой "Афродиты". Но он и не особенно жаждал увидеть Финикию или земли иудеев. Он чувствовал лишь холодную ярость по отношению к своему зятю.

— Когда вернёмся на Родос, я обмажу Дамонакса чесноком и сыром и зажарю в его же масле. У нас его будет в избытке, хватит и на ячменный хлеб, который мы подадим к его грязной туше.

— Должно быть, ты здорово сердишься, если распланировал целый обед, — сказал Менедем.

— Геродот поместил андрофагов далеко к северу от скифских равнин, за великую пустыню, — ответил Соклей. — Интересно, что бы он подумал, если бы услышал о родосце, пожелавшем стать людоедом.

— Наверное, предположил бы, какое вино лучше подходит к зятю, — ответил Менедем. — Что-нибудь густое и сладкое, я бы сказал.

— Пусть боги благословят тебя, драгоценный мой. Ты лучше всех умеешь помочь человеку улучшить настроение, что бы ни случилось. Не удивительно, что тебя так часто выбирают симпосиархом — ты тот, кто приведет их всех туда, куда они стремятся.

— Что ж, благодарю тебя, о наилучший, — ответил Менедем, салютуя брату правой рукой. — Не знаю, говорил ли мне кто-нибудь что-то столь же приятное.

— Я тут подумал, — задумчиво продолжил Соклей, — не этот ли дар привлекает к тебе так много девушек?

— Я как-то не думал об этом.

— Папай! — огорченно воскликнул Соклей, не веря своим ушам. — Почему? Ты что, не знаешь, что сказал Сократ? "Неосознанная жизнь не стоит того, чтобы жить". И он прав.

— Не могу сказать, — ответил Менедем, — Я обычно слишком занят, проживая мою жизнь, чтобы отступить на шаг и взглянуть на неё со стороны.

— Так откуда ты знаешь, хорошо ты живёшь или нет?

Менедем нахмурился.

— Если мы пойдём таким путём, то я запутаюсь. Я уже это понимаю. — Он ткнул пальцем в Соклея, — И я так вижу, что ты прямо этого ждёшь.

— Кто? Я? — спросил Соклей не вполне кстати невинно, — Будь добр, ответь на мой вопрос.

— Как понять, хорошо ли я живу? — повторил Менедем и Соклей склонил голову. Его кузен нахмурился, задумавшись. — Нужно понять, счастлив я или нет, полагаю.

— Изумительно, о, Необыкновенный! — воскликнул Соклей и Менедем злобно посмотрел на него. Соклей продолжал.

— Если бы собака или коза могли говорить, то этого ответа было бы достаточно. Но для человека? Нет. Артаксеркс Третий, Великий царь Персии, очень радовался, убивая людей, и убил множество их. Значит ли это, что он жил хорошо?

— Нет, но убийства не делают меня счастливым, — Менедем мягко и испытующе смотрел на брата. — Хотя для некоторых людей я бы сделал исключение.

— Ты уходишь от вопроса, — сказал Соклей. — Просто подумай, если бы ты знал, в чем твое очарование, мог бы заполучить ещё больше женщин.

Это заставило Менедема остро взглянуть на него. Соклей так и предполагал.

— Ты так думаешь?

— Почему нет? Лучник, который знает, что делает, с большей вероятностью поразит цель, чем тот, кто стреляет наугад, не так ли?

— Что ж, полагаю, что так. — В голосе Менедема слышалось подозрение. Через мгновение он объяснил его: — Я думаю, ты втихаря пытаешься сделать из меня философа.

— Разве я способен на такое? — Соклей говорил как можно более невинно.

Настолько невинно, что Менедем и Диоклей разразились смехом.

— Нет, дорогой, — ответил Менедем. — Только не ты. Ни за что. Тебе и в голову такое не может прийти, — он рассмеялся ещё громче.

— Хотел бы я знать, — запальчиво спросил Соклей, — что такого страшного в том, что один человек хочет уговорить другого полюбить мудрость и искать её вместо того, чтобы случайно натыкаться на нее или вообще поворачиваться к ней спиной. Можешь объяснить мне?

— Философия слишком похожа на работу, — сказал Менедем. — У меня есть настоящая работа и нет времени, чтобы волноваться о сущностях и прочей философской дребедени, от которой голова трещит.

— А время подумать о том, правильно ли ты поступаешь и почему, у тебя есть? — спросил Соклей. — Что может быть важнее этого?

— Привести "Афродиту" в Финикию и не утопить по дороге, — предположил его брат.

— Ты специально меня раздражаешь, — сказал Соклей, и Менедем ухмыльнулся. — Да, ты хочешь выжить. Всё живое хочет выжить. Но добравшись до Финикии ты будешь творить добро или зло?

— Добро друзьям, зло врагам, — без промедления ответил Менедем.

Любой грек, отвечая не раздумывая, сказал бы нечто подобное. Соклей тряхнул головой. — Прости, дорогой, но то, что подходило героям Гомера, больше не годится.

— А почему? Если кто поступит со мной плохо, я пну его между ног при первой же возможности.

— А потом? Он ответит. Или его друзья.

— А я отвечу ему или друг поможет мне против его друга, — сказал Менедем.

— И ваши распри будут длиться много лет, если не поколений. Сколько полисов разрушены подобной враждой? Сколько войн начались из-за такой вражды? Клянусь богами, если бы полисы Эллады не тратили время на борьбу друг с другом, разве смогли бы македоняне победить их?

Он считал это неопровержимым аргументом, но Менедем сказал:

— Ха! Вот я и поймал тебя!

— А вот и нет!

— Поймал, — ухмыльнулся брат. — Во-первых, македоняне тоже враждовали друг с другом, и даже хуже, чем обычные эллины. Давай, скажи, что я не прав. Ну же, давай. — Он подождал. Соклей молчал, он не мог возразить. — Ха! — снова сказал Менедем. — И во-вторых, если бы Филип Македонский не подчинил эллинов, и если бы за ним не последовал Александр, кто бы сейчас правил Финикией? Царь Персии, вот кто. Так что я приветствую междоусобную вражду, вот что.

Соклей смотрел на него, потом начал смеяться.

— Вот лучший пример плохой аргументации, что я когда-либо слышал. Некоторые учатся вести спор у Платона и того, что он говорит о Сократе. А ты взял за образец Аристофановы "Облака".

— Ты имеешь в виду Кривду? — спросил Менедем, и Соклей склонил голову. Нисколько не обескураженный, Менедем изобразил поклон. — Кривда победила, если ты помнишь. Правда сдалась и перешла на другую сторону. И, похоже, я тебя переспорил.

Он подождал, не возразит ли Соклей. Соклей не возразил, но вернул полученный поклон.

— Время от времени я удивляю тебя, когда мы боремся в гимнасии. — Он возвышался над братом, но Менедем был быстрее и сильнее. — Полагаю, время от времени и ты можешь удивить меня, когда мы перебрасываемся крылатыми словами.

— Крылатыми словами? — повторил Менедем. — Ты узнал Аристофана, а теперь цитируешь Гомера. Во имя собаки, кто из нас кто?

— О нет, так не пойдет. Ты так просто не выкрутишься, негодник. Если говоришь, что ты это я, а я это ты, то освобождаешь себя от клятвы, что дал мне в Саламине.

Они оба рассмеялись.

— Ну, тебе будет не трудно её сдержать, — сказал Менедем. — Ты не ищешь возможности переспать с чужими жёнами.

— Надеюсь, что нет, — ответил Соклей. — Но ты не можешь быть мной, потому что не провел зиму, изучая арамейский.

— И рад этому. Когда ты говоришь на нем, кажется, что ты подавился насмерть. — Менедем изобразил ужасный финикийский акцент. — Вот на что это похоже.

— Надеюсь, что нет, — сказал Соклей.

— Надейся и дальше, как ты всегда это делал.

Они продолжали дразнить друг друга, пока Менедем вёл "Афродиту" на юго-восток. Направившись из Саламина на восток, они могли бы сократить путь через Внутреннее море, но тогда им пришлось бы красться вдоль финикийского побережья, чтобы попасть в Сидон, город, откуда Соклей хотел начать исследование суши. В это время года, с ярким солнцем и спокойным морем, риск казался оправданным.

Соклей оглянулся на Саламин. Побережье Кипра уже превратилось в линию на горизонте. На пути в Финикию акатос не будет видеть землю три или четыре дня. За исключением дороги к югу от Эллады и Эгейских островов в Александрию, это был самый длинный переход по открытому морю, который придется совершить кораблю.

— Не хотел бы я делать такое на крутобоком судне, — сказал Соклей. — Представь, что на полпути стих ветер? Сидеть тут, непонятно где, и надеяться, что не кончится вода и вино… — Он тряхнул головой. — Нет уж, спасибо.

— Да, было бы не очень весело, — согласился Менедем. — И мысль о шторме в открытом море мне тоже не нравится. Когда это случилось по пути из Эллады на запад, в Италию, пару лет назад, нам повезло.

— Должен быть какой-то лучший способ плавания в открытом море, — сказал Соклей. — Солнца, звёзд, ветра и волн явно недостаточно. Корабли, отправившиеся в Александрию, могут оказаться почти в любой точке египетского побережья, в дельте Нила или в западной пустыне, и потом им придется пробираться обратно.

— Я не скажу, что ты ошибаешься, потому что ты прав, — ответил Менедем. — Но как это сделать? Что ещё у нас есть, кроме солнца, звёзд, ветра и волн?

— Не знаю. — Соклей боялся, что Менедем задаст этот вопрос, ибо не знал ответа. — Может, что-нибудь и есть. В конце концов, не думаю, что самые первые мореплаватели знали, как бросить на дно верёвку, чтобы к днищу смазанной салом гирьки прилипли песок или глина и помогли им понять, где они находятся.

— Вероятно, ты прав, — протянул Менедем. — Не помню, чтобы Гомер писал о таком в "Илиаде" или "Одиссее", а уж хитрый Одиссей точно бы использовал лот, если бы знал о его существовании.

— А Геродот их упоминает, значит, они известны более ста лет, — сказал Соклей. — Кто-то умный придумал их где-то между Троянской и Персидской войнами. Интересно кто. Интересно, когда. Хотел бы я знать. Имя этого человека достойно жить в веках. Интересно, был ли он эллином, финикийцем или проклятым богами ликийским пиратом. Вряд ли мы это когда-нибудь узнаем.

Двоюродный брат странно посмотрел на него.

— Мне даже в голову не приходило, что это мог быть не эллин.

— Мы позаимствовали множество вещей, — возразил Соклей. — Финикийцы дали нам алфавит. Он старше нашего, и ты, должно быть, слышал, как Химилкон разглагольствует о том, как они им довольны. Лидийцы первыми начали чеканить монету — или так говорит Геродот — а до того всем приходилось взвешивать куски серебра или золота. И даже Дионис предположительно пришел к нам с далёкого востока, так что, возможно, и виноделию мы научились у варваров.

— Где бы мы ему ни научились, это хорошо. — сказал Менедем. — Я не хотел бы всю жизнь пить воду. Или ещё хуже, мы могли бы пить молоко, как скифы и фракийцы. — Он скорчил гримасу отвращения, высунув язык, как горгона, нарисованная на щите гоплита.

— Ужас, — Соклей тоже скривился. — Сыр сам по себе неплох, даже намного больше, чем просто неплох, молоко? Нет уж, спасибо, — тряхнул он головой.

— Мы узнали, что сирийцы не любят дары моря, помнишь? — сказал Менедем. — Вот что значит невежество.

— Конечно, — согласился Соклей. — И этот странный бог, которому поклоняются иудеи, не позволяет им есть свинину. — Он бросил на брата предупреждающий взгляд. — Собираешься снова завести речь о пифагорейцах, бобах и пускании ветров? Не надо.

— И вовсе я не собирался, — возразил Менедем, но Соклей не поверил ему ни на миг. Но затем брат продолжил: — Я хотел сказать, что между Лесбосом и побережьем Анатолии есть крошечный островок под названием Пордоселена.

— Что? Пердящая луна? — воскликнул Соклей. — Я тебе не верю.

— Да поразит меня Аполлон, если вру, — серьезно сказал Менедем. — Там и полис есть с таким именем. И перед полисом ещё один остров Пордоселена, ещё меньше, и на этом острове стоит храм Аполлона.

— Пордоселена, — повторил Соклей и недоуменно пожал плечами. — Мы и от земли толком не отошли, а уже становимся… странными. К тому времени, как увидим побережье Финикии, полагаю, совсем обезумеем, — он говорил так, будто с нетерпением ждал этого.