Татаро-монголы в Азии и Европе

Н. П. Шастина Образ Чингис-хана в средневековой литературе монголов

Образ Чингис-хана, крупнейшего государственного деятеля периода сложения монгольского государства, не мог не отразиться в произведениях как устного народного творчества, так и в письменных памятниках средневековой литературы монголов. Слишком значительна, хотя и противоречива, была его деятельность, чтобы не оставить следа в памяти народной, чтобы творчество народных сказителей не разукрасило его образ сказочными подробностями, не превратило бы его в гения-хранителя монголов. Если пересмотреть произведения монгольской литературы XIII–XVII вв., то в большинстве из них мы обнаружим сведения о Чингис-хане, рассказы о его жизни и деятельности. Характер этих сведений не во всем и не всегда одинаков. Именно это обстоятельство и позволяет разделить условно материалы о Чингис-хане в монгольской средневековой литературе на две части. К первой части относятся произведения XIII в., близкие по времени к годам жизни Чингис-хана. Ко второй — сочинения XVII в., в которых приведены предания и рассказы о Чингис-хане, сохранившиеся в памяти народа. От XIV–XVI вв. до нас не дошло произведений, связанных с Чингис-ханом, да и вообще-то от этих веков осталось немногое — ведь это были трудные времена падения династии Юань, изгнания монголов из пределов Китая, времена длительных междоусобных войн — в этих условиях трудно было хранить рукописи, создавать новые произведения; недаром у монголоведов прошлого века этот перерыв получил название «темного периода». Хотя ныне нам известно, что и в «темный период» не прерывались традиции литературного творчества, но в дошедших от этого времени письменных образцах почти не упоминается о Чингис-хане.

В первый период было создано несколько произведений — самым значительным, конечно, является «Тайная история монголов» («Mongyol-un niyuca tobcyan»), затем — «Сказание об Аргасун-хуурчи» («Aryasun quurci-yin domoy»), «Беседа мальчи-ка-сироты с девятью орлуками Чингис-хана» («Cinggis boydayin yisiin orliigud-tei oniicin kobegiin-u ceclegsen sastir»), «Встречи с тремястами тайчжигутами» (yurban jayun tayijiyudun darsun domoy»).

Сюда же принадлежит и историко-юридическое сочинение, известное под кратким названием «Белая история» («Сауаn teiike»). Полное его наименование-«Белая история учения о десяти добродетелях» («Arban buyan-tu norn-un сауаn teuke neretii sastir»).

Ко второму периоду относятся исторические летописи XVII в., как-то: анонимная — «Алтай тобчи» («Altan tobci»), ордосского летописца Саган Сэцэна «Эрденийн тобчи» («Erdeni-yin tobci»), анонимная — «Шара Туджи» («Sira tuyuji»), ученого ламы Луб-сан Данзана «Алтай тобчи» («Altan tobci»), халхаского феодала Джамбы «Асарагчи нере-ту тухе» («Asarayci nere-tu-yin teuke»). Во всех этих памятниках исторической мысли монголов образ Чингис-хана и сведения о его жизни занимают немалое место; но образ этот, ставший традиционным, в течение истекших веков претерпел значительные изменения.

Первым по времени литературным произведением, в котором рассказано о Чингис-хане, была «Тайная история монголов», в русском востоковедении часто именуемая «Сокровенным сказанием». Она была написана ради прославления Чингис-хана и «Золотого рода Борджигин» — аристократического рода, из которого происходил монгольский владыка. «Секретной» или «тайной» (niyuca) эта история называлась потому, что предназначалась только как заповедная история для членов этого ханского рода и хранилась в ханской сокровищнице, недоступной для остальных. «Тайная история монголов» была написана, по-видимому, в 1240 г.[2297], через 13 лет после смерти Чингис-хана, когда еще были живы многие из его сподвижников, когда из памяти народа еще не исчезли впечатления бурного времени, полного трагической борьбы за создание единого государства монголов.

«Тайная история монголов» может быть условно разделена на три части, написанные, возможно, в разные годы: 1. Родословная рода Борджигин; 2. Жизнеописание Чингис-хана; 3. Краткие сведения о правлении Угэдэя. Основной частью, наибольшей по объему, является повествование о жизни и деятельности Чингис-хана. В нем подробно освещены события юных лет Чингиса, рассказано о его межплеменных войнах и победах, о возведении на престол великого хана; детально рассмотрена организация войска и отрядов внутренней ханской охраны; коротко сказано о завоевании Северного Китая и свержении царившей там чжурчжэньской династии Цзинь; и только вскользь упомянуто о походах на Запад; кратко и без всяких прикрас и сказочных подробностей, характерных для более поздних произведений монгольской историографии, описан последний поход завоевателя на тангутское царство, сообщено об обстоятельствах смерти Чингиса.

В «Тайной истории монголов» были использованы родовые предания и народные сказания о Чингисе (таких фольклорных произведений можно насчитать до 30). Несмотря на это, общий характер повествования достаточно объективно передает события его жизни и деятельности. Казалось бы, в заповедной истории рода роль и значение Чингис-хана, возвысившего небольшой и довольно незаметный род Борджигинов на необычайную высоту в истории монгольского феодального общества, должны быть показаны в панегирическом тоне, а Чингис неумеренно прославляться и возвеличиваться. Однако это не так. Анонимный автор этой истории более объективен, чем это можно было ожидать. Он не старается скрыть недостатки характера монгольского повелителя, он не умалчивает о некоторых его поступках, граничащих с преступлением, отдавая должное его уму, распорядительности, организаторскому таланту.

Прямых похвал Чингис-хану в «Тайной истории монголов» немного, но из описаний военных действий, из повествования об организации войск и назначении военачальников и командиров, из рассказа о кэшиктэне — гвардии в тысячу избранных воинов для охраны особы великого хана — легко выясняются положительные качества Чингис-хана как умного и дальновидного государственного деятеля. К прямым похвалам Чингису можно отнести рассказ о бегстве его из тайчиутского плена, когда молодой Тэмуджин с деревянной кангой на шее убежал от охранявшего его тайчиута и спрятался, погрузившись в воду, так, что едва виднелось его лицо и можно было дышать. Увидавший это Сорган-Шира похвалил его за ловкость: «Вот потому, что ты так находчив, в глазах у тебя огонь, а в лице у тебя блеск, — поэтому-то тайчиутская родня и завидует тебе!».

Монгольская поговорка: nidun-dur-iyan qaltu ni'ur-tur-iyan garatu[2298] (с огнем в глазах его, с блеском в лице его) применяется обычно к человеку необыкновенному, выдающемуся по уму и своим качествам. В другом эпизоде подчеркивалась личная храбрость Чингиса. Когда он устроил пир на берегу р. Онон, то между братом Чингиса Бэлгутэем и Бури-Буху из джуркинов вспыхнула ссора и последний ранил в плечо Бэлгутэя. Чингис не стерпел обиды, не слушая уговоров Бэлгутэя, он схватил корявую суковатую палку и бросился в драку; за ним последовали его родичи, кто во что горазд, и сильные джуркины были побеждены[2299]. Подобная безрассудная храбрость не могла не импонировать монголам XIII в.

Рассказы о войнах против татар, тайчиутов, о борьбе с кэрэитским Ван-ханом, с найманским Таян-ханом содержат также немало указаний на ловкость, находчивость и благоразумие Чингис-хана при проведении военных операций, выборе дислокации, выигрышных построениях войск. Эти повествования построены так, что можно ясно понять, каковы были способности Чингис-хана как военачальника.

Отрицательные черты характера монгольского владыки также нашли отражение в этой летописи.

Так, например, летописец не упустил случая вспомнить о братоубийстве, совершенном Чингис-ханом и его младшим братом Хасаром. Это печальное событие, происшедшее в годы молодости Чингиса, произвело достаточно сильное впечатление и оставило в памяти народной заметный след. Было сложено даже небольшое поэтическое произведение, в котором молодой Тэмуджин, еще не получивший титула Чингис-хана, обрисован далеко не с положительной стороны.

Вот как рассказано об этом эпизоде в летописи, где было использовано народное сказание: четверо сыновей покойного Есугэй-багатура ссорились между собой из-за охотничьей добычи. Тэмуджин жаловался, что сводные его братья Бэктэр и Бэлгутэй силой отнимают у него рыбу, подцепленную им на крючок, птичку, сраженную стрелой. «Этак-то, — говорил он, — мы и собственного дома лишимся!» Вот эти-то слова и позволяют считать, что причина ссоры была более глубокой: не простая распря из-за добычи, а скрытое соперничество между братьями.

Бэктэр, по-видимому, оспаривал у Тэмуджина руководящую роль в семье; ведь Тэмуджин как старший сын от главной жены Есугэй-багатура после смерти отца становился главою семьи. Бэктэр же — первый сын от второй жены, согласно родовым традициям, не мог рассчитывать занять это место, но вносить смуту мог. Мог также рассчитывать на большую роль и значение в семье. В результате возникшей коллизии Тэмуджин и Хасар, вооружившись луками, подошли один сзади, другой спереди к Бэктэру, сидевшему на пригорке и пасшему своих коней, и застрелили его. Летописец приводит поучительную речь Бэктэр а, увидевшего, что братья хотят его убить, о необходимости жить в мире и дружбе. «Нельзя человеку жить без товарищей, нельзя быть одному. И если ныне я стал для вас ресницей, попавшей в глаз, то зачем мне быть таким? (т. е. можете убить меня), только не разоряйте очаг мой и не причиняйте зла брату моему Бэлгутэю».

Когда Тэмуджин и Хасар расправились с неугодным им братом и пришли к себе в юрту, то мать их Оэлун-уджин, догадавшись по выражению их лиц о несчастье, встретила их сердитыми упреками и порицанием. Ее речь передана в стихотворной форме хараака, т. е. проклятия. Оэлун-уджин говорила:

Стихотворная форма этой речи свидетельствует о том, что перед нами фольклорное произведение, в котором рассказано о преступлении молодого Чингиса. Убийство брата — это преступное деяние — не забывалось в памяти народной, возникали легенды, слагались стихи, вероятно еще при жизни Чингис-хана; и летописец, сочинявший летопись во славу Чингиса и его рода, счел уместным использовать произведение народного творчества, достаточно сильно порочащее Чингис-хана. Не пощадил вождя современный ему историк.

О том, что семейные неурядицы (точнее, борьба за власть) в семье, в роде и, наконец, даже в только что появившемся государстве монголов не раз случались при жизни Чингис-хана[2301], мы узнаем из той же «Тайной истории монголов». В § 244 содержится рассказ о том, как младший брат Хасар, прославившийся как ловкий и меткий стрелок и получивший поэтому прозвище Хабуту Хасар, что значит «ловкий стрелок Хасар», пытался оспаривать власть у Чингис-хана. Там же отмечено, «что инициатором этой претензии был шаман Тэб-Тэнгри», но это вызывает сомнение. Вряд ли без согласия Хасара шаман мог заговорить о смене власти Чингиса. Как бы то ни было, но Хасар был захвачен Чингисом и подвергнут допросу, что обычно сопровождалось пыткой. Мать Чингиса, узнав о случившемся, бросилась вслед за Чингисом, ехала всю ночь и, прибыв в стойбище Хасара рано утром, увидала, что у него связаны рукава, сняты шапка и пояс. По понятиям древних монголов снятие шапки и пояса были признаками уничижительного, бесправного состояния пленника. Мать сама развязала рукава у любимого сына, сама надела ему шапку и пояс и обратилась с гневной речью к Чингису, защищая Хасара. И «Чингис-хан, будучи уличенным, — повествует летописец, — вздрогнул, испугавшись, когда прибыла матушка»[2302]. Не состоялся суд Чингиса над братом; он отступил перед матерью и вернулся к себе в свои дворцовые юрты. Однако дело этим не кончилось. В «Тайной истории монголов» кратко говорится, что «Хасар потихоньку собрал 1300 человек и выступил с враждебными намерениями»[2303]. Это сообщение подтверждает и Рашид ад-Дин еще более лаконично и, пожалуй, даже несколько туманно. Он пишет: «Большую часть времени он (т. е. Хасар) находился в союзе со своим братом Чингис-ханом. Несмотря на то что во время войны с Онг-ханом он отделился от него и несколько раз случались другие положения, когда вина падала на него, однако в великой войне Чингис-хана с Таян-ханом, государем найманов, (Чингис-хан] повелел Хасару ведать центром войска»[2304]. Осторожный персидский историк, по-видимому, был осведомлен о цезаристских действиях Хасара, но не счел нужным подробно рассказывать об этом, а ограничился лишь упоминанием о «других положениях», по всей вероятности враждебных, так как вина за них падала на Хасара.

Другой персидский историк, хорошо сведущий в монгольских делах, — 'Ата-Малик Джувейни, умалчивает о ссорах Чингис-хана с Хасаром. Лишь автор «Тайной истории монголов» говорит и о жестокости Чингиса, и о его испуге перед матерью. Не только почтительное отношение к матери (вероятно, следы материнского рода, некогда существовавшего у монголов), но и трусость перед нею за свой поступок также обнаруживает одну из черт характера монгольского владыки. В уста Чингис-хана летописец вложил такие слова: «Разгневанной матушки я испугом испугался, стыдом устыдился» («Eke-yi kilinglaydau ayun ayuba hican hicaba bi»).

Выражение с игрою слов «испугом испугался, стыдом устыдился» характерно для фольклора. Поговорка эта показывает, что летописец использовал в данном случае какое-то не дошедшее до нас народное сказание о Чингис-хане. Чингис-хан был, по-видимому, человеком крайне осторожным, и осторожность его граничила часто с трусостью. В данном поступке Чингис-хана, как и в некоторых других, отмеченных в «Тайной истории монголов» (ссора с джуркинами, военные действия против татар, ссора с Джамухой и др.), можно видеть крайнюю осторожность, которую можно было бы принять за трусость, что и дает некоторым исследователям возможность говорить о трусости Чингис-хана. Иногда как на пример трусости указывается поведение Чингис-хана при столкновении с шаманом Тэб-Тэнгри, пришедшим в юрту владыки в сопровождении семи молодцов-хонхотанов. Зная о приходе Тэб-Тэнгри, Чингис-хан заранее распорядился поставить у порога специальную охрану — трех силачей. Ведь Тэб-Тэнгри приходил с требованием передачи верховной власти Хасару. Естественно, что Чингис-хан хотел оградить себя от какой-либо неожиданности. Протолкнувшись между хонхатанами и выйдя из юрты, он дал знак силачам схватить Тэб-Тэнгри[2305]. Считать этот поступок проявлением трусости не приходится. Это была только предусмотрительная осторожность, присущая всякому верховному правителю.

Очевидно, о ссоре между Чингис-ханом и Хасаром было известно и историку XVII в. Саган Сэцэну, который написал о ней в следующих вполне определенных выражениях: «После того как Хасар, объединясь с семью хонхотанами, начал враждебные [действия], [владыка] отправил во главе войска Субэгэтей-багатура преследовать его» («Tendece Qasar-aca doluyan qongqotan luy-a nigedju dayicin negugsen-dur Subegetei-bayatur-iyar cerig terigiilegsen negegulgui-e»)[2306]. Субэгэтей уговорил Xacapa прекратить войну и помириться с Чингис-ханом.

Рассказы и легенды о распрях в родной семье Чингис-хана были настолько распространены, что и по прошествии почти полутора столетий об этом помнили в народе. Во всяком случае, когда Тогон-Тэмур, последний император монгольской династии Юань, бежал из своей столицы Дайду под натиском китайского народа, то в происшедшей при этом стычке потомок Хасара, расчищая путь императору, погиб от вражеских ударов. И тогда сложилась в народе пословица, в которой не без ехидства сказано: «Потомок Хасара оказал помощь потомку Хагана» (т. е. Чингис-хану). Так эхо давно минувших событий откликнулось в народном творчестве монголов.

Интересно отметить, что в другом литературном произведении XIII в. — «Сказании об Аргасун-хуурчи», дошедшем до нас инкорпорированным в летописях XVII–XVIII вв., действия Чингис-хана также подверглись критике. Сказание это еще не заняло подобающее ему место в истории монгольской литературы, хотя заслуживает тщательного разбора и по своему содержанию, и по литературной композиции. Я не буду вдаваться в подробности анализа, отмечу лишь, что сказание отчасти состоит из прозаического текста, в который вкраплены стихи, — такое смешение прозы и поэзии характерно для ранних произведений средневековой литературы монголов. Содержание этого сказания можно вкратце передать так: Чингис-хан в одном из походов на восточные земли надолго задержался, прельстившись красотою дочери солонгоского (т. е. корейского) хана. Вступив с ней в брак, он забыл о монгольских кочевьях и не торопился возвращаться. Из Монголии к нему прискакал посланец по имени Аргасун-хуурчи (хуурчи — музыкант, играющий на хуре). Чингис стал расспрашивать посланца о том, что происходит на родине, и тот в ответ на вопрос Чингис-хана: «Здоровы ли супруга моя, сыновья и весь народ мой?» — сказал потрясающие слова:

Редко в каком-либо другом произведении монгольской средневековой литературы можно встретить столь резкие, обличительные слова, столь откровенное описание трудного состояния простого народа — монголов. Изложено оно в кратких стихах, которые, по всей вероятности, распевались и в юртах аратов. Любопытно отметить, что в других вариантах «Повести об Аргасун-хуурчи» эти строки отсутствуют. Так, известный летописец Саган Сэцэн, феодал по происхождению, не счел удобным повторить их, а сообщил только, что «весь великий народ твой здоров»[2308]. Как же реагировал Чингис на эти речи? Он был явно смущен, но смущение его относилось не к сведениям о положении народа, а к тому, как встретит его главная жена Борта сообщение о новой его женитьбе. Боясь, что она его осудит, он сказал: «В юные годы встреченная мною Борта, супруга моя, видеть лицо твое тяжко мне. Когда войду к ней в юрту, тесной станет мне юрта. Если нет согласья в семье и она разгневается и рассердится перед чужими людьми, то мне-то ведь станет стыдно и боязно». Вот какие слова покаянной речи вложены неведомым народным сказителем в уста всесильного, могущественного хана монголов. Никак нельзя сказать, что поведение владыки оправдывается, хотя, казалось бы, ничего странного не случилось в том, что Чингис взял еще одну жену. Ведь известно, что монгольские ханы имели не по одной жене. Но в данном случае женой Чингиса стала корейская царевна во время войны. Оказывается, у древних монголов считалось зазорным жениться в условиях военного похода, без должных свадебных обрядов. В одной из летописей об этом так и сказано, что вельможи удерживали Чингиса от этого и говорили ему: «Во время похода, в степи жениться — это не дело!» И хотя Чингис боялся встречи с Бортэ, первой и главной женой, но она приняла известие о его новой женитьбе спокойно и с достоинством.

Узнав о таких словах своей главной супруги, Чингис, по словам сказания, вернулся в Монголию. Но сказание на этом не кончилось. По возвращении Чингис узнал, что Аргасун-хуурчи брал его золотой хур и кочевал где-то в степи. Существует поверье, что хур приносит счастье, лишиться его — значит лишиться счастья. И Чингис, разгневавшись, решил казнить Аргасун-хуурчи, но тот спел ему дивную песню-просьбу, и владыка отменил казнь, сказав:

Итак, в этом «Сказании об Аргасун-хуурчи» мы находим немало интересных сведений о жизни древних монголов. Никак нельзя сказать, что поведение Чингис-хана в этом сказании оправдывается, между тем осуждение передано достаточно тонко и умно.

В «Сказании об Аргасун-хуурчи» кратко, но выразительно показан образ главной жены Чингиса Бортэ-уджин. Она только что получила известие о новой женитьбе своего супруга, но приняла эту новость достойным образом. Не только в этом сказании она показана как добрая и умная супруга монгольского владыки. В «Тайной истории монголов» также имеются высказывания о ней как об умной и проницательной женщине. Это была достойная подруга Чингис-хана; он ее ценил и уважал, что не мешало ему иметь и других жен.

Когда Есугэй-багатур, отец юного Тэмуджина, отправился искать ему невесту и увидал десятилетнюю Бортэ, он отметил, что «в лице у ней блеск, в очах огонь». Этим выражением он подчеркнул не только красоту девочки, но и ее выдающиеся нравственные качества. «В душу его вошла она» («Oyin-tur-iyan-oro'ulba»), т. е. понравилась, — замечает летописец[2310].

Чингис-хан любил свою верную подругу. В «Тайной истории монголов» сохранился трогательный рассказ о том, как попала в плен к меркитам Бортэ и как была освобождена. Когда меркиты напали на стойбище Тэмуджина, то он вместе с братьями и матерью ускакал на верховых конях. Для Бортэ не хватило коня, и она поехала в повозке, запряженной быком, была настигнута меркитами и взята в плен. Не следует думать, что Тэмуджин пренебрег ею. Согласно монгольским обычаям молодая невестка занимала в семье самое низкое место и коня ей не полагалось. Вполне естественно, что ей пришлось спасаться в бычьей повозке. Тэмуджин был встревожен и огорчен. Он обратился с просьбой к Ван-хану помочь ему отбить у меркитов молодую жену.

жаловался Тэмуджин. Вместе с Ван-ханом совершил он поход на меркитов. Напав на их стойбище, Тэмуджин верхом на коне остановился и громко кричал: «Бортэ, Бортэ!». Та, услышав его зов, прибежала и схватилась за узду его коня. Была ясная, полная луна, и молодые супруги обнялись при лунном свете[2312]. Неизвестно, рассказал ли летописец легенду или подлинный факт, но в этом рассказе отчетливо показано, что грозному завоевателю были далеко не чужды сильные переживания и глубокие чувства.

Живая, энергичная и проницательная Бортэ, или Бортэ-уджин (т. е. госпожа Бортэ), неоднократно упоминается в «Тайной истории монголов». Это она первая поняла загадочное стихотворение Джамухи, пожелавшего отделиться от Тэмуджина[2313]. Это она пожалела Тэмугэ-отчигина, обиженного Тэб-Тэнгри, и, прежде чем Чингис-хан произнес свое слово, высказала разумное опасение за будущую судьбу своих детей[2314].

Неоднократно упоминается имя Бортэ-уджин в произведениях народного творчества. В погребальных гимнах и в песнопениях, посвященных Чингис-хану, раньше других персонажей называется она, первая и главная супруга. «Твоя Бортэгэлджин-хатун, раньше всех тебе повстречавшаяся», — произносит сунитский багатур в одном из первых гимнов после смерти Чингис-хана. «Любимая Бортэ-уджин Сэчэн-хатун», — обращается к ней певец. Время прибавило к имени Борта почетный титул «Сэчэн-хатун» (т. е. «мудрая царица»). Так увековечена ее память во многих гимнах и песнопениях, употреблявшихся в культовых празднествах, посвященных Чингис-хану. К образу Бортэ близок и образ матери, обрисованный в Золотоордынской рукописи.

К категории народных песен можно отнести и диалог, полный грусти и тревоги, между матерью и сыном, фрагменты которого содержатся в Золотоордынской рукописи. Мать отправляет сына на тяжелую службу к какому-то властителю и предостерегает его от различных опасностей. Горестно плачет она: «На службу, будучи разыскиваемо, будешь ты взято, дитя мое, судьбою данным прекрасным властителем!» И далее с еще большей скорбью мать говорит: «Увечьям и страданьям не подвергайся! Отправляйся, взлети, дитя мое!»[2315]. Диалог этот, написанный такими щемящими душу стихами, в какой-то степени отражает трудное положение молодого простого воина, призванного служить феодальному владыке.

В другом произведении XIII в., также дошедшем до нас в составе летописи XVII в., «Алтай тобчи» Лубсан Данзана, рассказано о встрече Чингиса в сопровождении девяти спутников с тремястами враждебными тайчиутами. После схватки, в которой Чингис и его спутники вышли победителями, повелитель монголов произнес хвалебные слова, обращаясь к каждому из своих девяти сподвижников. Этот мотив восхваления своих верных военачальников, роль которых в истории создания монгольского государства и в период завоевательных походов была весьма значительна, неоднократно встречается в средневековой литературе монголов. Имеется он и в «Тайной истории монголов» в рассказе о награждении Чингисом своих верных помощников; этому же мотиву посвящено целое произведение, которое условно можно назвать «Похвальные речи Чингис-хана и его девяти орлуков». Вот как, например, превозносит Чингис-хана его близкий друг Богурчи:

Но и Чингис-хан, в свою очередь, всячески восхваляет своих ближайших помощников. Вот какие слова произносит он, обращаясь к Мухули, который своими стремительными походами и победами помог Чингис-хану покорить чжурчжэньскую династию Цзинь:

И в ответ Гоа-Мухули сказал в честь Чингиса мактаал (т. е. похвальное слово), в котором были такие строки:

Судя по некоторым выражениям, эти стихи сочинялись уже гораздо позже смерти Чингиса, по-видимому, в годы правления Хубилая (1260–1294). Упоминание о державе и вере (буддийской) и о равном правлении в отношении светских и духовных дел характерно именно для этого времени.

Тема верности государю и ответного его доверия и благодарности своим преданным товарищам несомненно занимала внимание создателей устного народного творчества и первых ранних монгольских писателей, одним из которых был анонимный автор «Тайной истории монголов». Несколько параграфов этого произведения посвящены подробному описанию заслуг каждого из сподвижников Чингис-хана и наградам, ими полученным[2319]. Крепкая связь между владыкой и его товарищами обеспечивала и удачи в военных походах, и успех в создании единого государства. Все имеющиеся в распоряжении монголоведов источники сообщают, что Чингис щедро одарял за службу своих приближенных. Лишь в некоторых случаях он выражал недовольство при дележе добычи, но тогда, когда нарушались постановления Великой Ясы[2320].

Так и в рассказе о битве с тайчиутами Чингис восхваляет своих верных орлуков. В ответ на эти речи Чингиса его друг Богурчи (в «Тайной истории монголов» он назван Бо'орчу) пропел шутливую похвалу самому Чингису. В этой песне наряду с хвалебными строками имеются и строки веселой дружеской шутки, и строки наставлений. Пел ее Богурчи, сидя на лучшем коне своем мышастой масти, воткнув в землю кончик красного копья своего, подскакивая на коне, делая вид, как будто едет рысью.

Так распевал сначала хвалебные слова Богурчи, но затем он перешел на другую тему:

В этом шутливом вопросе почувствовался и правдивый укор. Далее Богурчи также в шутку начинает поучать Чингис-хана:

Рассматривая стихотворное построение этого шутливого напутствия, легко выяснить, что оно состоит из двух шестистрочных строф, строго соответствующих принципам параллелизма. Такая законченность формы свидетельствует о том, что эта песенка давно сформировалась и, вероятно, была широко распространена. Любопытны сопоставления «не ходи переваливаясь подобно птенцам лебедя», т. е. не важничай, не гордись, и «не болтай попусту подобно птенцу гуся серого» — это чисто монгольские образы, наблюдения охотника, вызванные близостью к природе. И применены они ни больше, ни меньше как к Чингис-хану. Это позволяет думать, что в монгольском обществе в ранний период становления феодального государства хан, или хаган, — владыка всех монголов — не имел еще ни придворного ханского двора, ни выработанного почтительного церемониала, которым отличались впоследствии монгольские ханы, да и владетели отдельных уделов — феодалы. Все это пришло позднее, и простота сменилась сложным ритуалом ханского двора.

Первоначальная простота двора монгольского владыки в известной степени отразилась и в так называемых «биликах» (т. е. изречениях) Чингис-хана. Изречения эти очень интересны и пока почти совсем не исследованы. В некоторых из них содержатся приписываемые Чингис-хану высказывания о строительстве монгольского государства XIII в. О трудностях его предприятий, о тяжести понесенных им трудов сказано выразительно в изречении, якобы произнесенном Чингис-ханом перед смертью. На самом деле перед нами не слова, сказанные им, а легенда в стихах, принадлежащая народному творчеству. Чингис-хан говорил, обращаясь к своим сыновьям, о том, как много он трудился:

В другом наставлении сыновьям, также дошедшем до нас в форме стихотворения, указана необходимость преодоления трудностей при выполнении своего долга.

Среди наставлений попадаются краткие изречения, ставшие впоследствии пословицами. Например: «Если много говорить станете, то много ли пользы будет от слов». Из биликов Чингис-хана особенно выразительно одно, в котором ярко выражено его намерение стать единовластным ханом, не считаясь со средствами и приемами, им применяемыми.

Можно сказать, что в этом билике содержится целая программа хищнических завоевательных походов.

Тема ответственности государя перед своим народом ярко выражена в другом стихотворении, также сложенном каким-то неизвестным сказителем и обращенном к Чингис-хану:

Тема о необходимости крепкой ханской власти неоднократно встречается в рассказах XIII в. Любопытна, например, притча, произнесенная одним из мудрецов в беседе с Чингис-ханом. В этой притче рассказывается о змее с одним хвостом и с тысячью голов, которые тянули в разные стороны. Поэтому тысячеголовая змея была раздавлена проезжавшей повозкой. Но была и другая змея с одной головой и тысячью хвостами, которые, следуя за единственной головой, все уползли в нору, и повозка их не раздавила. «Подобно этим хвостам, — в заключение сказал мудрец, обращаясь к Чингис-хану, — и мы будем следовать за тобой, отдадим силы свои тебе»[2327]. Эта же притча о двух змеях была также записана персидским историком Ата Малик Джувейни в 1252–1253 гг. Только он вложил ее в уста Чингис-хана, наставлявшего своих сыновей[2328].

Очень интересно также объяснение другого мудреца о том, что такое ханская власть. «Ханский закон управления государством таков: подобно солнцу не медлит, подобно озеру не иссякает… когда солнце восходит, оно равно светит хорошим и плохим, живым и мертвым. Так и хан, если он ровен ко всем, то государство не погибнет. В озеро вливаются воды хорошие и плохие; если вода загрязняется от вошедшей для водопоя скотины — озеро не портится. Так и хан, если он слушает одинаково хорошее и плохое, слова правды и лжи и не принимает слов, подстрекающих на ссору, то государство не погибнет»[2329]. Этот рассказ можно рассматривать и как восхваление идеального правителя хана, и как наставление хану, поучение о том, каким должен быть хан. Подобных рассказов сохранилось немало, в них отразились мечты народа об идеальном хане, при котором «и простолюдину живется хорошо и сытно»[2330]. Сохранились не только поучения, как нужно вести себя хану, но и прямые обвинения хана. Так, в одном небольшом стихотворении в первых строках сказано:

Очень интересно наставление Чингис-хана, данное им судьям, занимавшимся рассмотрением жалоб. Лаконичность языка, грубость некоторых выражений позволяют считать, что оно было составлено, вероятно, в первой четверти XIII в. и, возможно, является записью действительно сказанных Чингис-ханом повелений. Вот какие распоряжения отдал он судьям:

Наставление это любопытно и по простоте выраженных в нем требований, и по ясному пониманию ответственности, рекомендуемой судьям: будьте беспристрастны, не болтайте лишнего, отнеситесь серьезно к порученному делу.

Много различных сказаний было сложено о мудрости Чингис-хана, о его беседах с сыновьями, со сподвижниками, с двенадцатью мудрецами. Часть из этих рассказов дошла до нас в рукописном виде[2334].

Чингис-хан умер в конце августа 1227 г., по окончании успешного похода на тангутское царство, при возвращении домой. Тело его было возложено на колесницу и отправлено в Монголию в сопровождении большого эскорта. Об этом последнем пути монгольского завоевателя сложено немало разных легенд, песен и рассказов. Например, сохранилось упоминание о том, что стража убивала всех встречных, чтобы не распространялась весть о кончине владыки монголов. Джувейни сообщает также, что вместе с Чингисом в могилу были отправлены 40 красивейших девушек[2335], что соответствовало шаманским представлениям о загробном мире. Шаманские песнопения сопровождали Чингис-хана в последний его путь. Даже в таком небольшом стихотворении-плаче, сочинение которого приписывается суннитскому вельможе Кулэгэтей-багатуру, чувствуется влияние шаманства. Этот небольшой по размеру плач о погибшем является одним из самых лучших произведений средневековой литературы монголов. Искренность в выражении горя, отточенность поэтической формы, отображение бытовых подробностей — все это делает стихотворение прелестным образцом лирики монголов.

Так был оплакан Чингис-хан. Трижды повторенный образ крыла отлетающей птицы представляет собой одно из шаманских верований, согласно которому иногда душа улетает на крыле птицы в загробный мир. Слагались и другие песнопения и гимны, шаманский оттенок в них проступает все ярче и сильнее. С тех же времен возникает и культ Чингис-хана, который после смерти, согласно шаманским воззрениям, становится онгоном, т. е, гением-хранителем семьи и рода. И через какой-то срок превращается в гения-хранителя всего монгольского народа. При этом, по-видимому, одна из душ Чингис-хана (считается, что у человека две души) воплощается в сульдэ, т. е. знамя, которое также становится гением-хранителем. Возникает особый культ знамени-сульдэ Чингис-хана. Шаманство имело большое значение не только в создании культа Чингис-хана как гения-хранителя, сберегателя от всяческих бед и несчастий, но и в конечном счете в превращении Чингис-хана даже в народное божество. Хотя шаманство и не имело в своем распоряжении четкой церковной организации, при посредстве которой могло бы распространять свои идеи, но оно и без этого имело огромное влияние на монголов, особенно во время становления феодальных отношений, когда еще были сильны пережитки патриархально-родового уклада. Шаманы обладали недюжинной силой внушения, что не могло не иметь значения и при создании культа Чингис-хана. Процесс становления и развития культа Чингис-хана происходил еще в XIII в. довольно быстро. Уже при Хубилае он был регламентирован в законодательном порядке, судя по «Цаган тухе». В этом произведении имеются постановления о праздновании дня рождения Чингис-хана, об обрядах, совершаемых при других проявлениях его культа, устанавливается список, и довольно обширный, должностных чинов, обязанных охранять этот культ и совершать указанные обряды[2337]. Установления эти были сделаны Хубилай-ханом, но им был закреплен существовавший порядок почитания онгона и сульдэ Чингис-хана и узаконены как культ Чингиса издревле существовавшие празднества-жертвоприношения, связанные с четырьмя временами года и с особенностями кочевого скотоводства. Этих праздников четыре: весенний праздник «Сауап stirtig» («Белое стадо»), который становится поминальным днем Чингис-хана, с принесением духу его кровавых жертв (коней и баранов); летний праздник «Сауаn nауиr» («Белое озеро») является праздником кумыса обильного, как озеро, когда также совершается жертвоприношение Чингис-хану, но незначительное; осенний праздник «Sirge» совпадает с окончанием дойки кобылиц и отмечается в 12-й день последнего осеннего месяца; зимний праздник «Tasma» («ремень»), близкий по времени к осеннему, посвящен обряду пеленания Чингис-хана, что обычно происходит на третий день после рождения ребенка[2338].

Итак, старые шаманские праздники с жертвоприношениями (тайлганы) с конца XIII в. стали связываться с именем Чингис-хана и в конце концов превратились в чествование его реликвий, хранящихся в знаменитых восьми белых юртах в ордосском Эджэн-хоро. Один из летописцев так рассказывал об этих белых юртах: «С тех пор вечный прах его стал опорой для ханов и дзайсанов, стал святыней для всех, стал вечными устоями — восемью белыми юртами»[2339].

Культ Чингис-хана просуществовал более семи столетий и все еще искусственно сохраняется в КНР, где в Эджэн-хоро в 1956 г. рядом с белыми юртами был построен большой храм, куда должны были быть перенесены ханские реликвии[2340]. За 700-летнее существование шаманский дух культа Чингис-хана не претерпел больших изменений, хотя воинствующая ламаистская церковь и внесла в него некоторые особенности. По указанию маоистских властей кровавые жертвоприношения Чингис-хану продолжают совершаться в Эджэн-хоро.

Если прочитать записанные в XX в. песнопения и гимны в честь Чингис-хана, то очень легко выделить в них шаманскую основу и обнаружить лишь легкий ламаистский налет. Некоторые же гимны являются исключительно шаманскими. Вот, например, как обращаются к Чингис-хану при жертвоприношении кобылиц и баранов во время весеннего тайлгана:

И далее все в таком же восхваляющем тоне поется длиннейший гимн, сложившийся еще в очень давние времена. И судя по некоторым выражениям, например, «рожденный по воле верховного Неба» («degere tngri-yin jayayatu»), восходящим к XII–XIV вв., в течение нескольких веков монгольскому народу внушалась таким путем мысль о величии Чингис-хана.

Кроме шаманского культа среди монголов в XVII столетии циркулировало немало рассказов о Чингис-хане. Но в этот период, названный нами вторым, рассказы о Чингис-хане имели уже другой характер. От этих времен нам известны несколько сочинений, которые можно назвать историческими летописями. Они представляют собой своеобразный литературный жанр, в котором изложение событий истории монголов сочетается с народными преданиями, легендами и стихами. В XVII в. таких летописей было создано несколько, из них известны нам пять. Прежде чем выяснять, как освещен образ Чингис-хана в этих произведениях монгольских историков, следует сказать несколько слов о том, почему именно в этом веке были созданы летописи, почему не раньше, в XV или XVI в.?

XVII век в истории монголов ознаменовался бурными событиями — это был век последней. попытки создать единое монгольское государство, которое могло бы противостоять все возраставшей агрессии маньчжурской династии Цин, обосновавшейся в Китае. Попытка Лэгдэн-хана (1604–1634) окончилась разгромом, часть монгольских князей перешла в маньчжурское подданство. В напряженной обстановке в Монголии сочинялись одна за другой летописи, основной целью которых была пропаганда идеи объединения монголов. Обращение к давно прошедшему, к веку, когда была создана единая империя монголов, было вполне естественным для летописцев XVII в. Образ Чингис-хана в их глазах приобретал особенно важное политическое значение и обрастал при этом чертами героической идеализации, столь присущей произведениям эпоса, которые без достаточной критики принимались на веру монгольскими историками. Ламаистская церковь, которая еще со второй половины XVI в. начала оказывать огромное влияние на жизнь монгольского народа, также внесла свою лепту в возвеличение образа Чингис-хана, объявив его божеством и создав для него свой особый способ почитания его: в некоторых храмах появилось изображение Чингиса, перед которым возжигались курения и читались специальные молитвы, приносились бескровные жертвы кумысом. Не только в Эджэн-хоро поминали его, поклонялись его реликвиям. Существовали и специальные храмы, посвященные Чингис-хану. Только в одной Халхе вплоть до времен народной революции существовало четыре разных храма Чингис-хана. Белое знамя Чингис-хана хранилось как священная реликвия в монастыре Баруун-хурэ по соседству с знаменитым монастырем Эрдэни-дзу. Специальное сумэ (здание храма) было выстроено для знамени. Только в начале 30-х годов нашего века удалось изъять из монастыря эту интересную реликвию и поместить в создававшийся в те годы музей в Улан-Баторе[2342]. Вопрос о подлинности знамени остается неясным. Вряд ли можно считать, что знамя Чингис-хана могло сохраниться в течение более чем семи веков. Тем не менее оно производит впечатление и длинными конскими гривами, подвешенными вверху, и маленькими шелковыми мешочками, в которых зашиты высушенные сердца пленников, принесенных некогда в жертву знамени. Черное знамя Чингис-хана — знамя войны якобы хранится в Эджэн-хоро[2343].

В известных летописях XVII в. (анонимная «Алтай тобчи», анонимная — «Шара Туджи», «Эрдэиийн тобчи», составленная ордосским князем Саган Сэцэном, «Алтай тобчи», написанная ученым ламой Лубсан Данзаном, «Асарагчи», созданная халхаским князем Джамбой) образ Чингис-хана подан не только как героический, но и со сказочными, чудесными свойствами. О факте его рождения, например, рассказывается уже совсем в иных чертах, чем об этом поведано в «Секретной истории монголов». Даже Саган Сэцэн, более осторожный, чем остальные летописцы, сообщил, что Чингис-хан родился особенным, не похожим на обычного ребенка: «Родился сын, преисполненный удивительных признаков»[2344]. А Лубсан Данзан разукрасил рождение Чингис-хана всем арсеналом чудес, которые обычно использовались буддийскими писателями при описании рождения кого-либо из почитаемых святых, например Далай-ламы: здесь и радуга, сияющая над юртой, и вещая птица, щебечущая непонятное слово «чингис, чингис»[2345], и чудесная печать «хасбу», появившаяся в камне, расколовшемся сам собой[2346]. Анонимный автор «Шара Туджи», хотя и не окружил чудесами рождение Чингис-хана, но назвал его, однако, хубилганом (т. е. перерождением святого, или бодисатвы). Излагая далее его биографию, он использовал буддийские сказания и легенды, согласно которым Чингис-хан вступил в союз с первосвященным сакьяским ламой, сообщив ему: «Я отсюда на тебя опираться буду, а ты оттуда меня храни»[2347]. Такими легендарными сведениями ламаистская церковь пыталась обосновать свои связи с Монголией еще с начала XIII в.

В легендах, приводимых летописцами, образ Чингис-хана принял все черты могущественного, идеального героя. То он появляется в виде древнего старца с луком и стрелами, натянуть который никто не может, кроме него самого. И стрелой своей раскалывает скалы. То с неба к Чингис-хану спускается нефритовая чаша с чудесным напитком рашианой, пить который может только он один, у братьев же его — Хасара и Бэлгутэя чудесный напиток застревает в глотке и проглотить его они не могут[2348].

В этих легендах нашло отражение какое-то противоречие, возникавшее между Чингис-ханом и его братьями. Так, в легенде о старце с луком и стрелами рассказывается, что Чингис-хан превратился в старца для того, чтобы проучить своих братьев, говоривших непозволительные речи:

Взяли непочтительные братья лук и стрелы, а натянуть тетиву не смогли. Старец же выстрелил и, попав в скалу, расколол ее надвое. И тут-то братья поняли, что не старец был перед ними, а сам Чингис, принявший вид смиренного старика. То перед Чингисом появляется странный зверь-единорог и преклоняется перед ним, останавливая его от похода в индийскую землю[2350]. Эта легенда интересна тем, что затрагивает тему завоевательных походов Чингис-хана. Как это ни странно, но указанная тема не получила развития у монгольских историков. Даже в «Секретной истории монголов», написанной через 13 лет, а возможно и раньше, после смерти Чингис-хана, о широком фронте завоевательных его походов сказано довольно кратко. Описания походов, длившихся более семи лет, во время которых были пройдены огромные расстояния, завоевано несколько больших государств, занимают всего лишь восемь параграфов[2351], из коих самый большой § 260 содержит только рассказ о гневе Чингис-хана на своих сыновей Джучи, Чагатая и Угэдэя за то, что они, захватив богатый город Ургенч, поделили добычу между собой, не оставив Чингис-хану его части.

В других же летописях XVII в. эта тема завоевательных походов почти не затрагивается, в лучшем случае упоминаются названия покоренных стран, да и то в искаженном виде. В «Тайной истории монголов» перечислено 11 названий покоренных в западных странах народов, в том числе «orosat» — «русские», «bular» — «волжские булгары» и др. Среди этих 11 имеется и название «kerel», что является не этническим именем, а искажением титула «король» и обозначает земли венгерского короля. Эту же путаницу повторил и летописец Лубсан Данзан, имевший в своих руках монгольский текст «Тайной истории монголов». При перечислении завоеванных народов Лубсан Данзан отметил десять названий, но сохранил слово «kerel». В других летописях XVII в. этого перечисления нет. Были прочно забыты обширные земли завоеванных Чингис-ханом стран. По-видимому, для монгольских историков XVII в. было важно отметить деятельность Чингис-хана как объединителя монгольских племен, как организатора Монгольской империи. Завоевательные же походы на Запад не привлекали их внимания, рассказы о походах исчезали из памяти народной также и потому, что простые монголы-воины, совершавшие походы, частично оставались в чужих, захваченных странах, а те, кто вернулся, были вовлечены в новые войны. Не передавались рассказы из поколения в поколение о далеких походах, так как в наступившие времена война сменяла войну, хотя бы и меньшего размера. В этом забвении было и какое-то осуждение прошлого.

Таково было отражение образа Чингис-хана в средневековой литературе монголов XIII–XVII вв.

Историческая роль Чингис-хана весьма противоречива: положительные и отрицательные стороны его деятельности были неоднократно предметом исследований историков и вызывали споры и различные оценки. В трудах средневековых монгольских историков, в эпических произведениях монгольского народа ярко отражались и личность Чингис-хана и его деятельность. Не только историки покоренных стран, как, например, Рашид ад-Дин, Ибн ал-Асир, Джувейни, Киракос и другие, много уделявшие внимания разрушительным результатам монгольских завоевательных походов, но и свои монгольские летописцы не смогли пройти мимо отрицательных моментов в деятельности и характере Чингис-хана. Однако для монгольского народа в феодальные времена, в тяжелые годы завоевания монголов маньчжурской династией образ Чингис-хана был тем образом, который поддерживал чувство национального достоинства, образом, которым монголы гордились, память «великого предка» почитали как создателя «Единой империи Великих монголов». Эти два взгляда на значение личности Чингис-хана ясно прослеживаются в произведениях монгольского фольклора и литературы.