Татуировка с тризубом

Запад и восток

Из Донбасса во Львов ездил поэт Алексей Чупа. Молодой, год рождения 1986, невысокий, блондин немного российского такого типа красоты. Когда я его в первый раз увидал, то подумал, что даже если бы встретил его на другом конце света, то сразу бы подумал, что это русский. А оказывается — вовсе даже и не русский.

Родился он и воспитывался в Макеевке, горнопромышленном городе недалеко от Донецка, но семья очень-очень давно эмигрировала туда с Галичины. Он закончил филологический факультет, но работал на макеевском коксохимическом заводе, а по вечерам устраивал в Донецке слэмы[134]. Сам рассказывает: скучно, как вермишель с постным маслом, потому что в Донецке вообще мало чего происходило.

Он немного отличался от других донетчан, потому что его интересовала Украина. Чупа участвовал в первом Майдане, там немного набрался украинского настроения: Кузьма Скрябин, Юрий Андрухович, Сергей Жадан[135] Ведь Донецк был немного похож на Одессу: город жил сам для себя и в собственном соусе. А Чупа, например, любил ездить во Львов, что для обычного донетчанина просто непонятно. Ведь известно: донетчанин знает, что Львов город красивый, но он не в состоянии понять, как можно провести сутки в поезде, чтобы увидеть какой-то там город на другом конце страны. Тогда уже в Казахстан ближе. А там ведь еще и те бандеровцы…

Для Чупы Львов был совершенно другим миром. С собой он брал своих донецких знакомых, уже на вокзале они затоваривались водкой или пивом — и отправлялись в город. Донетчане глядели по сторонам и ловили челюсти где-то возле колен. Впервые в жизни они видели город, не имеющий российско-советской формы. Они глядели на фасады жилых домов и недоверчиво качали головой. Крутились по улочкам — и вздыхали. У Чупы уже имелись свои заранее высмотренные места: забытые дворики, расхреняченные подворотни, заброшенные и забытые лестничные клетки. Ребята вылезали на крыши через валящиеся чердаки и пялились на город, отпивая из бутылок. А потом возвращались ночным в Лонецк; ехали всю ночь, целый день и дома были поздно следующей ночью. Словом — Чупа возил коллег, чтобы хоть один день они поглядели на другую, странную реальность.

А потом Чупа написал книжку о Варшаве, хотя никогда в ней не был; и вообще, выучил польский язык. Варшаву он узнавал, шастая по ней в Google Maps.

Потом Чупа написал книгу об альтернативной истории Донбасса и сделался известным во всей Украине, но тут же пришлось собирать манатки и рвать когти, потому что из России прибыли добровольцы, утверждающие, что станут защищать Донбасс от киевских националистов. А Чупа в Донбассе и так уже был отщепенцем, потому что в Донецке или Макеевке сказать, что ты поддерживал Майдан — это все равно что у нас перед Президентским Дворцом в Варшаве восхвалять Туска или молиться в штаб-квартире Движения Паликота[136].

— Отношение Донбасса к остальной части Украины было специфическим, — рассказывал мне потом уже Чупа во Львове, в который он тогда сбежал. — Оно напоминает, более-менее, отношение мужа, считающего себя тяжко работающим и до боли реалистичным, к жене, которая, по его мнению, мало того, что истеричка, так еще и спускает его тяжело заработанные копейки. Когда сделалось так, что ты либо с нами, либо против нас, — говорил он, — то я на Донбасс положил. Лично я, со своими взглядами, со своей украинскостью, в Донбассе был меньшинством. Но на "путь истинный" я никого наставлять не хотел. Ситуация стала для меня невыносимой, в связи с чем я собрал свои вещи и выехал. ДНР — это такое место, в котором я не желал жить ни минуты. А из этой самой ДНР выехать было не так-то и просто, — рассказывал Чупа. — Поезда перестали курсировать, рейсовые автобусы — тоже, опять же: страшно, что на блокпостах будут цепляться, почему это я уезжаю, вместо того, чтобы "родину защищать". А какая же это родина? Я выехал единственным путем, который тогда еще был спокойным. В пять утра сел в Макеевке в маршрутку на Бердянск. Ничего не происходило. Проехал через три блокпоста ДНР и через три украинских. Даже сумки не проверяли, только паспорт, один раз. Но я боялся. На всякий случай, удалил из телефона все эсэмэски и фотографии, все контакты переписал латиницей, потому что они были по-украински, а телефоны проверяли. На границе ДНР вошел боевик в мундире, я от страха еле живой, даю ему паспорт — а ведь он мог с ним сделать все, что угодно — а тот едва глянул и отпустил меня. Во Львове, как добрался, я землю целовал, на новую работу пришел со страшным похмельем.

Потом какое-то время Чупа жил в Варшаве, которую ранее описывал, не видя ее. Я спросил, и чем же столица его удивила? Чего ожидал, и что увидел? Тот пожал плечами.

— Да ничем и не удивила, — сказал Алексей. — Она была именно такая, как я и думал. Единственное, мне казалось, что на рынке какая-то жизнь идет, а это всего лишь маленькая площадь для туристов.

В Польше Чупа переводил Хласко[137] на украинский язык. Он считает, что описания автора послевоенной Польши, это именно то же самое, что сейчас происходит в Украине.

— И будет, — говорит он, — происходить. И все эти ломаные, измененные характеры… Ведь в Украине — это самая актуальная тема. Весь этот военно-послевоенный мир.

Как-то раз я был во Львове с Володымыром из Донбасса, русскоязычным писателем, который видел подход боевиков с церковной колокольни. В прошлом — Владимиром. С нами был и Чупа.

Оба с Донбасса, оба писатели — но друг друга они не знали. Услыхали один о другом только после бегства с Донбасса, познакомились — только во Львове. Мы стояли под пивной "Дзыга" на Армянской улице, в закоулке, который мне кажется самым львовским из всех возможных закоулков, и лило. Володымыр печально утверждал, что всегда, как он приезжает во Львов, так льет дождь, а я про себя думал, что тут он может быть и прав, потому что сам во Львове был бесчисленное количество раз, но как-то не ассоциировал их с дождем. Короче, мы стояли во Львове, прятались от дождя и говорили про Донбасс. И практически ни в чем не соглашались. Чапа утверждал, что Донбасс следует окружить кордоном, отсечь, изолировать, и пускай делает, что желает. Его право — его дело. Володымыр на такие предложения злился. Он твердил, что все наоборот, что народ Донбасса только и ждет протянутой со стороны Киева руки, что народу необходимо помочь, прижать, и что его еще удастся вернуть в национальное лоно. Что обстреливать нельзя, что надо как-то деликатней… Что, возможно, есть еще какой-то шанс, что еще и не поздно…

Чупа вежливо слушал, так же вежливо кивал головой.

Володымыру, думал я, просто не было куда возвращаться.

— Боже, как же мы их не любим, — говорила мне пани Мария, у которой во Львове я часто снимаю квартиру. От нее я узнаю все городские сплетни, потому что пани Мария висит на телефоне с утра до ночи. К тому же знает все новости, потому что телевизор так же не выключается с утра до ночи, а еще имеется планшет, дети недавно купили, так что старенькая пани Мария все сообщения проверяет еще и на порталах.

— А что с ними не так? — спрашиваю я у пани Марии. — С этими беженцами?

И пани Мария рассказывает, о чем сплетничают в городе. Что те обижены на всю западную Украину, что вроде как это из-за них им бомбы дома рушат, что, мол, какие-то претензии. Что требуют: "Это нас там ваши, с запада, обстреливают, это на востоке же война, так вы теперь обязаны нам помогать, а вы тут чего — пиво спокойно пьете?". Ведь Львов, оно ведь и правда, куда не глянешь, одни пивнушки. А в них люди прямо не помещаются: тот кофе себе покупает, тот выпить чего, ежеминутно новое заведение открывается, и в каждой негде сесть, и официанты усталые, как после марафонского бега.

— Подруга мне рассказывала, — стрекочет пани Мария, — что ее подружка говорила, что друга ее знакомая сама видела, как пришла как-то группа в какой-то ресторан на рынке, заказали чуть ли не все, что было в меню, поеди, встали и вышли, не заплатили ни копейки. Утверждая, — рассказывает пани Мария, — что им должны. Опять же, — кривится она, — у них культура другая. Ругаются, выпивают, курят. Ой, я их знаю, этих донецких. Ничего хорошего! Сплошная патология! Нужно отдать им этот их Донецк, отгородиться от них стеной, чтобы было тихо! Пускай в Россию едут, если им не нравится! — священным гневом пылала пани Мария.

— И в Россию! — говорил мне один львовский коллега. И другой говорил. И третий, и четвертый…

— И в Россию! — кричал таксист, сам этнический русский, но, как сам твердил, ассимилированный. — Мне тут рассказывал один знакомый по стоянке, что его приятель видел, как донецкие побили как-то…

Весь Львов был в горячке, объективно оценить ситуацию мне сложно.

— Русские — тоже ведь люди, — говорил за столиком один вроцлавский поэт львовскому активисту, который принимал участие в зимней революции. — Да, пропаганда на них действует, но это не психопаты.

— Да как же не психопаты! — вызверился активист. — Они все хотят нас убить! Не дают нам права жить, как нам хочется!

— А знаешь, — говорил мне Влодек Костырко, — их тут постоянно ярость распирает. Ходят по улицам, видят все эти ненавистные бандеровские флаги, видят всю эту львовскую dolce vita, вот жаба их и давит. И я не удивляюсь. Ведь это дваа разных мира.

На Галичине уже давно, еще перед войной, еще перед Майданом, говаривали, что было бы хорошо выбросить Донбасс с Крымом из Украины. Теперь слово становится реальностью. На стенах тут все так же много антивоенных надписей, но появляются и новые. Некоторые смешные, другие — забавные, еще какие-то — заставляют беспокоиться. А некоторые — такие, как будто кто-то неожиданно в морду врезал. "Lemberg Macht Frei", — гласила, например, одна из них. Я шел по улице, и до меня как-то лучше начинало доходить, почему эти, с востока, чувствуют здесь себя не в своей тарелке.