Татуировка с тризубом

Нет Бога в Киеве

Божечки ж ты мой, каким же огромным был этот город. Я ходил по Крещатику и представлял себе ту бедную и несчастную польскую армию, которая взяла его в 1920 году. Ведь, размышлял я, все те бедные пареньки из-под Пётркува, Белхатова, из-под Кельц, Радомя и Ченстоховы, когда увидали этот громадный городище, эти высокие дома — пускай даже если тогда они не были такими высокими, как теперь — то, все равно, должны были маршировать через него, широко раскрыв рты. И наверняка в эти широко распахнутые рты залетали мухи. Карабкающиеся на холмы каменные дома, выступающие над крышами — это и вправду должно было производить впечатление. И не только на тех, что были родом из крытых соломой сел Конгресувки[13], но и на "галилеян" из болотистой Галиции или даже обитателей кирпичных местечек из Великопольски[14]. Они прибыли сюда как триумфаторы, но вот по Крещатику, как я это себе представляю, шли робко, и не один, если бы только мог, стащил бы с головы шлем и мял бы его в ладонях, словно шапчонку.

Генерал Кутшеба так писал в своем корявом, военном стиле о взятии Киева: "Ближе всего стоявший 1-й полк шеволежеров[15] […] установив, что в Киеве не имеется гарнизона, вторгся патрулем, собранным из добровольцев, которые поехали на трамвае прямо в центр города". А вот это мне даже понравилось: шеволежеры добыли город на трамвае. После этого маршем вступили и другие. Измученные длительной кампанией, с ногами в мозолях от тяжеленных сапог и в язвах от грязных портянок. И, тут я совершенно уверен, по городу они шатались с глазами, словно куриные яйца.

А что они видели раньше? Лодзь? Варшаву? Ясну Гуру[16]? Краков, если то из Галиции был? Львов, потому что по дороге? Ну хорошо, города, как города, приличные, даже красивые — но Киев: громадный, обширный, на холмах, а Днепр внизу — словно озеро широкий.

А после того въезда на трамвае польские офицеры отправились разыскивать остатки Золотых Ворот. Тех самых, на которых Болеслав Храбрый в 1018 году во время победного киевского похода, должен был выщербить Щербец[17].

Согласно сообщению Галла Анонима[18] было это так, что люди Болеслава дивились, почему это повелитель, вступив "без сопротивления в огромный и богатый город", бессмысленно зазубривает меч о никем не защищаемые врата, а тот отвечал им "со смехом и довольно остроумно", что "так как в час этот Золотые Ворота города поддались этому мечу, так ночью поддастся сестра трусливейшего из королей, которую он отдать мне желал". Храбрый имел в виду Предславу, сестру Ярослава Мудрого, который последовательно отказывал Болеславу в руке Предславы, что, собственно, и склонило Храброго к этому походу. Тысяча километров на восток, косматые мужики, лошади и телеги, вязнущие в грязи. Храбрый во главе вооруженных, бородатых амбалов, прет через болота, леса и пустоши. "Только не соединится [Предслава] с Болеславом на ложе супружеском — остроумно ведет речь далее Храбрый (Галл всюду ведет о нем рассказ в третьем лице) — но всего лишь раз один, в качестве наложницы, чтобы отомщено было таким образом оскорбление рода нашего, русинам на оскорбление и позорище".

Так оно и случилось: Храбрый Представу, вероятнее всего, изнасиловал, а потом, в качестве наложницы, забрал с собой в Великопольшу. И снова: тысяча километров, теперь уже на запад, те же болота, леса, пустоши; Болеслав то на коне, то на телеге. Вроде как, был он толст. Могу представить, как сопя, подремывает он в седле или на телеге, как, багровый лицом, вдыхает он запахи конского навоза, и как едет через эту землю, в большинстве своем еще неназванную, сквозь эту чистую физическую карту, с только-только формирующейся накладкой политической карты. Иногда, явно от скуки, ведь сколько же можно слушать этот грубый, военно-лагерный пиздеж и нюхать пердеж, запускаемый у костра, заходит он к Предславе Я вот думаю, а разговаривал ли он с ней? О чем? Как? Понимали ли они друг друга — она обращалась к нему по- старорусски, а он к ней — по-старопольски. Насиловал ли он ее по дороге или, а кто его знает, — относился к ней с каким-то даже уважением.

Польские жолнежи, точно так же, как и Храбрый в 1018 году, добыли Киев без боя. В общем, офицеры побежали разыскивать те самые Золотые Ворота, а солдаты с изумлением осматривали громадный город. Некоторые быстро пришли в себя и, как записал в своих мемуарах тогдашний поручник Станислав Майер из Львова, быстро обнаружили милые питейные заведения, в которых весело выпивали. Не один только Майер писал, что их парад на Крещатике с восторгом приветствовался киевлянами, чей город переходил тогда из одних рук в другие словно мячик, а перед поляками в нем сидели большевики.

У Кутшебы довольно забавно вышло описание этого парада, который принимал Рыдз-Шмиглы[19]:

"Войска наши не были в 1920 году по своему внешнему виду и в различных организационных моментах полностью единообразными, а совсем даже наоборот, они обладали целым рядом мелких отличий, проявляющихся в некотором локальном окрасе, зависящем от происхождения. Так что, прежде всего, не были нейтрализованы воинские отличия стран-захватчиков[20] (Для тех, кто не сильно любил историю в школе, напоминаем: до 1918 года территория Польши была разделена между Пруссией, Австро-Венгрией и Россией. Поляков забирали в армии этих стран, отсюда и "воинские отличия"). Проявлялись они в различных способах маршировки, подготовки и муштры оркестров и в множестве мелочей, связанных с порядком. Но различия эти не сильно резали глаз, скорее, они создавали у чужаков впечатление, что Польша должна быть громадной, если у подразделений из различных сторон имеются собственные различия. Все самолично видели, что в Киеве собрались отряды, представляющие все части нашей большой родины, и что они принимают участие в военных операциях на широких полях Украины, чтобы, сражаясь "за нашу и вашу свободу"[21], содействовать в создании истинно независимой Украины".

"Иллюстрированный Ежедневный Курьер"[22] от 11 мая 1920 года, постучав на первой странице в победные тулумбасы, упившись великим триумфом пестренького польского оружия, что является доказательством того, чего Польша может добиться после более, чем вековой неволи и так далее, на другой странице берет новый разбег и помещает статью под названием "Киев".

"Как выглядит и чем является Киев нынешний? — спрашивает в ней автор, таинственно подписавшийся Киевлянином. — Может, и не совсем нынешний, тот самый, по которому прошли большевистские орды, но Киев времен до войны или первых военных лет…

На этот вопрос многие из польских изгнанников, что провели в нем военные годы, ответили, изобретая, без подражания, один и тот же парадокс: "Город красивейший и отвратительное место для проживания"

Отвратительным местом для проживания назовет его прохожий, который безустанно обязан карабкаться под гору и сбегать по наклонным плоскостям, на которых летом теряешь дыхание, а зимой частенько просто пройти невозможно, не хватаясь за случайные придорожные подпоры. Ужасным городом он станет для каждого, кто сбил себе ноги на булыжнике мостовой[23], которым, в основном, город и замощен, или же кто глядит на пытку лошадей на улицах, вымощенных на сей раз превосходно, слишком исключительно, поскольку черным гранитом, на котором летом лошади скользят, постоянно падают и даже убиваются на глазах прохожих, словно на склонах стеклянной горы. Отвратительным этот город станет для всякого, кому докучают резкие ветры, длящиеся круглый год и затихающие только лишь по вечерам. И под конец: в плане эстетики Киев это ужасное место, поскольку город застроен зданиями без вкуса и изящества, так что единственные два современных дома в Киеве — это караимская Кенасса на Большой Подвальной улице и новый польский костел на Большой Васильковской.

Но когда усталый турист чуточку отдохнет, когда поглядит на город в вершины одного из холмов, тогда длинные, широкие, воздушные и солнечные улицы, тянущиеся дальше, чем видит глаз, наполненные зеленью, покажутся ему красивыми, а город, прелестно разбросанный по возвышенностям и переплетенный зелеными деревьями, дарит чрезвычайно живописный вид. А когда глядишь на город ранним утром погожим днем, с невидимым, ползущим при самой земле туманом, тогда он кажется чем-то вроде сна или сказки, потому что золотые церковные купола кажутся висящими в воздухе над листвой деревьев […].

Уродливы и не имеют собственного характера киевские здания, в особенности — каменные дома, неоднократно достигающие семи этажей, но выстроенные солидно, с большими, чистыми и частенько заросшими зеленью дворами. Но помещают они жилища удобные, даже в пристройках снабженные всеми удобствами, это не только водопровод и электричество, но и ванные помещения, устроенные таким образом, что если топить только в кухне, целый день в них можно иметь горячую воду. Все более новые киевские дома снабжены электрическим лифтом, а в наиболее крупных имеется даже по нескольку лифтов.

Планировка киевского центра похожа на планировку Парижа, а еще более — Варшавы. Как в Варшаве центр города образуют две параллельные улицы: Маршалковская и Краковское Предместье с Новым Швятом в качестве продолжения, точно так же и в Киеве. Образуя центр, бежит по дну одной из балок Крещатик, наиглавнейшая киевская улица с таким уличным движением, о котором Вена никогда и мечтать не могла, а его продолжение — это Большая Васильковская улица. Вторая улица киевского центра, параллельная — Это Большая Владимирская, идущая по вершине холма".

И вот теперь то, что наверняка интересовало польских офицеров: "В средине этой улицы, то есть, в самом центре города, находятся руины, последние остатки старинных укреплений Киева, которые и считаются остатками "Золотых Ворот", через которые в те давние времена в город должен был вступить Болеслав Храбрый. Сегодня Киев разросся в гигантский город, через который можно ехать час и более, так что внешнее окружение древней столицы очутилось в самом его сердце […].

Другой берег Днепра низкий и песчаный, и на этом вот берегу летом киевская публика привыкла принимать днепровские купания с воистину женственной наивностью и простотой Люди из высшего и низшего общества, мужчины, женщины и дети, использовали эти наслаждения природы, не ограничивая их какими-либо, даже самыми легкими костюмами […].

Ну а дальше уже конец света. К нему ведет головная городская артерия. "Другой конец Крещатика и Большой Владимирской теряются в степях […]" — пишет Киевлянин.

Польский триумфальный марш по Крещатику, с которого многие солдаты парадным шагом отправились прямиком в маячащую на другом конце степь, чтобы и дальше биться с большевиками, мог нравиться многим киевлянам, особенно тем, кто большевиков терпеть не мог. Но многие присматривались к польскому войску скептично. Михаил Булгаков, вне всяких сомнений, один из наиболее известных во всем свете киевлян, посвятил вступлению польских войск в Киев рассказ Пан Пилсудский.

Так вот: в киевском салоне сидит общество. На улицах после бегства большевиков ситуация непонятная. Общество, перепуганное и ждущее только несчастий, ожидает поляков. В окно залетают обрывки украинских слов ("з выкна йих, сучих сынив!"), потому что украинцы на этот, исключительный раз в союзе с поляками. Общество украинцев несколько побаивается. Точно так же как и двор, оно боится крестьянства, требующего своего. Украинцы для салона — это исключительно селяне. А селяне могут быть агрессивными, черт его знает, что может прийти им в головы. Русскоязычный Киев существовал в украинском море на тех же принципах, что и польскоязычный Львов. Украинцы всегда жили где-то в округе, в деревянных халупах, под одной крышей со скотиной. Городские дамочка с кавалером могли войти туда только затем, чтобы попробовать экзотики, точно так же, как заходили в хижины африканской деревни, поднося к носу платочки и бурча "mon Dieu!". Украинский язык в Киеве можно было то тут, то там услыхать, но он был слышен, как и в Кракове XIX века был слышен броновицкий говор[24]: в кухнях, на рынке, в пивных худшего разряда.

Так что общество несколько побаивается, но члены его поддерживают дох друг друга. Немного они рассчитывают на поляков, что те не допустят того, чтобы ситуация вышла у них из-под контроля. В воздухе летают подобного рода предложения:

"Поляки — это джентльмены. Стреляют они исключительно из английского оружия, и только в солдат. Никак не в женщин". "Поляки — джентльмены. Убивают только красных". "Ведь мы даже защищаться не можем… — А перед кем нам защищаться? Перед нашими защитниками? […] — пан Пилсудский как раз и идет нас защищать!".

Так что общество сидит и напряженно ожидает. Через силу оно ищет все положительные стереотипы относительно поляков, которые только приходят в головы. Отрицательные, которых наверняка значительно больше, отгоняются. А это дело нелегкое.

"Поляки — народ культурный. Все играют Шопена и все разговаривают по-французски. И каждую неделю выслушивают католическую мессу […]. После каждой стычки возводят полевой алтарь и восхваляют Господа. А перед возведением этим, неделю за неделей, приводят к алтарю связанных проволокой пленных, соколов наших. И приказывают им покориться перед алтарем этим […] Только наши соколы стоят. И на колени падать не желают. Так их за эту проволоку! Одну к шее, другую к ногам… и по землице-матушке. И по землице…"

Ради боевого духа на салонном пианино играют услышанную где-то польскую песню: "едет, едет, на каштановом коне, на каштановом коне…". В конце концов, в дверях салона появляются польские офицеры. Оба, а как же иначе, усатые. Обводят взглядом собравшихся, потом глядят один на другого, и такие вот слова:

"Считаю, что это место превосходное… — высказался офицер. — А ты? Как считаешь? — обратился он к коллеге.

— Считаю, что место превосходное.

Они снова глянули друг на друга и одновременно отдали приказ:

— За… води!

[…]

Стуча копытами в салон восшествовала лошадь каштановой масти".

Рядом с польскими флагами польские военачальники приказывали вешать на домах и украинские флаги. Ведь в Киев они вступили для того, чтобы помочь Симону Петлюре в создании украинского государства. А вот это уже многим киевлянам не нравилось.

Не нравилось это и Михаилу Булгакову, который идею украинской независимости не слишком-то разделял. По крайней мере, именно такой вывод можно сделать, судя по взглядам героев его Белой гвардии, которых он снабдил взглядами собственными и своего окружения, а вот в нем украинцев считали шумными, вульгарными и готовыми к мятежу селянами, которые лезут в культурный, русскоязычный Киев со своими грязными лаптями и со своим селянским, необразованным диалектом. Считается, что альтер эго Булгакова — это один из главных героев Белой гвардии, доктор Алексей Турбин (сам Булгаков был врачом). А Турбин в книге говорит так:

Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький… Так вот спрашиваю: как по-украински "кот"? Он отвечает "кит". Спрашиваю: "А как кит?" А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.

Николка с треском захохотал и сказал:

— Слова "кит" у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты, а в России всего много. В Белом море киты есть…

Украина не очень-то любит Булгакова. Украинская Википедия определяет его, несмотря на то, что родился он в Киеве, писателем "русским", хотя украинский проявляющий охоту и сверхвозбужденный патриотизм заставляет искать украинскость где только можно. Украинская Википедия даже Леопольда фон Захер-Мазоха называет "украинским писателем" только лишь потому, что тот родился во Львове. А когда в 2011 году на основе Белой гвардии российское телевидение сняло сериал — после победы Майдана на Украине его запретили. Может быть, потому, что подход Булгакова к украинскости и украинскому языку все так же достаточно распространен, как в России, так и во многих кругах на Украине.

Байку о том, что украинскость сильно связана с российскостью, и даже является определенным ее вариантом, давно уже стала принимать большая часть нынешней Украины (за исключением западной части страны) — и она не видела в этом проблемы точно так же, как большая часть силезцев не видит проблемы в том, чтобы признать свою силезскость за вариант польскости, большинство баварцев — свою баварскость за германскость, провансальцев — свою провансальскость как вариант французскости. Но с недавнего времени эта тенденция идет в обратном направлении. Еще десять лет тому назад для многих сегодняшних украинских патриотов определение себя в качестве "украинца" или "украинки" так легко не привилось бы. Мыкола Рябчук, украинский эссеист, вспоминал, что еще в средине восьмидесятых годов его киевская соседка, слыша, как тот обращается к ребенку по-украински, возмутилась: это зачем же надо портить ребенку жизнь и говорить с ним по-сельскому?

Впоследствии та же самая соседка, являясь киевлянкой, сама получила украинский паспорт. Nolens volens. И кто знает, возможно она и сама сейчас, стиснув зубы, учит украинский язык. Или же наоборот, не учит и ругает "хохлов" и все так же считает их психами, желающими поставить ее мир верх ногами, поскольку для нее, даже если она и киевлянка, ведущая род от самого Кия, украинскость — это какие-то странные капризы, изготовление национальности из региональности. Потому что для нее факт, что в ее Киеве на учреждениях висят таблички с тризубами, что повсюду развеваются желто-голубые флаги — странен и неестественен. Точно так же, как обычному обитателю Катовиц неестественным казалось бы, что в его городе ко власти приходят силезцы и заставляют всех учить силезский язык, петь силезский гимн, ну а польскость называют варварством.

Или, кто знает, наоборот: возможно соседка Рябчука сделалась украинской патриоткой, и по-русски специально не разговаривает. И когда видит по телевизору Путина, то плюет в экран, а со своей невесткой и братом, проживающим в Москве, порвала все отношения. Она называет их кацапами и ватниками, а они ее — бандеровкой и фашисткой. Потому что довольно часто случается и такое.

Украина не была государством, за которое сражались. Украина была продуктом геополитических обстоятельств и — вот так, попросту — случилась. Ее создавали и до сих пор создают, работая уже на живом, независимом теле. Это не украинский народ создал Украину. Это, скорее, Украина творит украинский народ.

А Киев?

В 1920 году во время занятия Киева в польской армии служил генерал Юзеф Довбор-Мушницкий. У Довбора имелись две перспективы: польская и российская. Дело в том, что перед независимостью он был генерал-лейтенантом армии Российской Империи и подписывался как Иосиф Романович Довбор-Мусницкий. Тогда он был, можно сказать, зародышем той элиты, которая могла бы в способствующих России условиях создать российский вариант польского народа. Сделать из польскости вариант российскости, как это в более крупном масштабе было сделано из украинскости. Но после большевистской революции Довбор возвратился в родной Сандомир, после чего предложил свои услуги польской армии.

В своих мемуарах о киевском походе он писал так:

"В 1920 году мы отправились помогать строить украинское государство, архитектором которого должен был стать Петлюра; в качестве цели мы поставили для себя взятие Киева. Все закончилось неуспехом, близким катастрофе. Ведь что такого важного представлял собой Киев в ХХ веке? Он не был столицей украинского народа, потому что никаких особых для этого предпосылок город не имел. Киев был всего лишь матерью городов "русских", а не "русинских". Никаких исторических украинских памяток в нем нет, а имеющиеся были позднее возведены как памятники России, но не Руси".

Меня всегда интересовало, а как должен был выглядеть Киев, чтобы иметь "воистину украинский" характер? Чем бы он должен был быть?

Как-то зимней ночью я приехал в Киев. Было по-настоящему холодно, ужас как холодно. Я вышел из здания вокзала и почувствовал себя так, словно бы попал в морозилку. Город как-то очень слабо сопротивлялся темноте ночи. Такси стояли одно за другим, словно прижимаясь друг к другу. Несмотря на мороз и позднее время, перед вокзалом крутились какие-то типчики. Им были нужны сигареты. Я сказал, что у меня нет, поскольку ребята были под мухой, да еще и покрикивали на меня. Те поглядели внимательно, бросили несколько "сук" и "блядей" и отвязались, после чего сомкнулись в свою группку, над которой стали подниматься клубы пара.

Тогда в Киеве я никого не знал. Приехал — ну вот просто так. Хотелось увидеть Киев зимой. Перед этим я видел его только летом. Мне хотелось оглядеться, покрутиться — а потом поехать дальше, на восток.

Хостел, который днем ранее я нашел в Интернете, просто-напросто не существовал. Под указанным адресом попросту ничего не было. Покрытый лишаями дом со слепыми, безразличными окнами. Кирпичи покрашены краской. В свете далеко стоящего фонаря я даже не мог увидеть, какого эта краска цвета. На каком-то то ли газоне, то ли просто утоптанной земле собрались рыжие дворняги. На меня они глядели осоловелым от мороза взглядом. Выглядели они так, словно белки глаз у них свернулись от мороза. Один, исключительно ради порядка, гавкнул.

— Спокуха, — ответил я ему и тоже гавкнул.

Собаки поглядели на меня, как на идиота, сорвались с места и исчезли в какой-то подворотне.

Округа выглядела так, словно вот-вот собиралась обрыдаться. Ее покрывал синий, грязный, стылый снег.

Это был Подол. Давний торговый и ремесленный район, располагающийся значительно ниже городского центра, в днепровской долине. Когда-то Подол регулярно заливался наводнениями. Дома походили на ободранных юродивых. Только и жди, что прямо сейчас заведут слезливые молитвы к Господу.

Я потащился назад в центр, не сильно-то и зная, что делать. Поднимаясь по Андриевському Узвозови, я едва-едва держался на ногах. Скользко было ужасно. Я прошел мимо двух молодых ребят, они спускались вниз. Им тоже чудом удавалось не загреметь на этой чертовой брусчатке, покрытой ледовой скорлупой, но беседы они не прерывали, как будто бы балансирование было таким же естественным, как ходьба.

— …И тогда он выстрелил, — услышал я, как один говорит другому.

— И убил? — спросил второй, осторожно делая шажок за шажком.

— Не… — ответил первый, внимательно глядя себе под ноги. — Выстрелил, чтобы собаку отпугнуть.

Крещатик, ах Крещатик!… Было пустовато, но и не совсем пусто. И богато. И ярко. Чем дальше в Крещатик, тем более богато и ярко. После того, как я вскарабкался наверх с Подола, Крещатик был похож на истекающую золотом и сияющую люстру. Я проверил цены в нескольких гостиницах. Администраторы улыбались крайне вежливо, но точно так же, как и я, прекрасно знали, что ничего из этого не получится. К счастью, рюкзак у меня был небольшой и легкий. Я выходил на улицу и вновь размышлял над тем, каким чудом здесь, в этом единственном на земле городе, советскому монументализму удалось обрести более-менее человечное и симпатичное лицо. Ведь все это, вся эта крещатикская архитектура, это было нечто, что могло походить на варшавский MDM[25], но было гораздо более массивным, громадным, эффектным и украшенным. Но и, что самое удивительное, приятное. На советской архитектуре растянули крупноформатные паруса реклам. Здесь были видны деньги, но не накачиваемые в город, а только этот город обвесившие. Ведь то, что в городе было общественным, каким-то макаром, то тут, то там, ремонтировалось, правда, по самому дешевому разряду. Дешевая мостовая плитка, дешевая штукатурка. А вот все то, что блестело и делало "блым-блым" — было частное. Магазины, автомобили, рекламы, тряпки из Парижа и Дубая. Киев выглядел словно запущенный, но слегка припудренный музыкант, обвешанный золотой бижутерией от Картье или Булгари[26].

Я крутился по центру. На пешем переходе, перед самым моим носом, загораживая мне проход, припарковалась громадная желтая "тойота"-внедорожник. Из нее вышла девица, выглядящая, словно мятежная дочка олигарха. Я просто был уверен, что под курткой на пуху на ней надета футболка с надписью "Нирвана". Девица скользнула по мне взглядом, кликнула пультом замка и куда-то направилась.

Мне хотелось найти какое-нибудь местечко с Wi-Fi, чтобы подыскать какую-нибудь недорогую гостиницу, но, как на зло, ничего толкового открыто не было. Ко мне подошел какой-то тип. У него была разлохмаченная, не слишком длинная борода и глаза психа в начальной стадии. Одет он был словно какой-то жулик.

— Вот уже какое-то время я хожу за вами, — сказал он.

Мне стало чуточку не по себе.

— И с какого времени? — автоматически выдавил я из себя.

— Какое-то, — ответил тот, — точно не помню.

— И зачем? — спросил я.

Тот пожал плечами и отправился дальше. Я какое-то время думал, следует ли его догонять, но тут вспомнил его сумасшедшие глаза и тоже пожал плечами.

Я возвратился к месту, в котором перед войной стояла киевская ратуша, а теперь расстилался Майдан Нэзалэжности. Что-то меня дернуло, я повернул голову: псих шел за мной, он был в полутора десятках метров за моей спиной. Возможно, мне показалось, что эти психованные глаза у него словно в комиксах Фрэнка Миллера — нарисованные чисто белой краской, так что резко выделяются на фоне остальной части тела, от остального Киева, теряющихся черно-сине-серой путанице форм и теней. Я приостановился и сделал вид, будто бы читаю надписи, процарапанные и написанные на колоннах площади. То были граффити времен первого Майдана, после его победы покрытые прозрачным пластиком и сохраненные на вечную историческую память. "Ющенко — ТАК!", "Янукович — ДОЛОЙ!", и тому подобные вещи. Я глянул — мужик тоже приостановился. Быстрым шагом я пересек Майдан, прошел Ляшскую Браму с архангелом, мимо каких-то закрытых будок с жратвой и напитками, и вскарабкался на Малую Житомирскую.

Было скользко, и под горку, но из-за того, что под горку — не так холодно. Мне хотелось как можно скорее найти какую-нибудь гостиницу, но не мог обдумать какого-либо осмысленного плана поисков, так что просто двигался по кругу. Вернулся на Майдан и вновь свернул в какую-то из улиц. По крайней мере, сумасшедшего нигде не было видно. Я перемещался между кирпичными домами, замалеванными толстыми слоями краски, из-за чего должны были быть похожими на дома из Великобритании, но они как-то не походили, и я размышлял над тем, что писал Довбор. Над российским характером города. Который вскоре после времен Довбора сделался российско-советским.

Я задумался над тем, каким должен бы стать Киев, чтобы приличным образом представлять Украину, а не напоминать на каждом шагу об империи, которая его — это правда — не основала, но которая создала город таким, каким он является сейчас. Вот как должен выглядеть чисто украинский Киев? Должна ли это быть казацкая метрополия, какая-нибудь гигантская сечь[27]: деревянная, соломенная, с частоколом? Город, словно взятый из Кайко и Кокоша[28], только обвешанный рекламами огромных автомобилей и дорогих наручных часов? Или он должен как-то будить ассоциации с архитектурой Киевской Руги, государства, которое уже в средневековье самостоятельно развалилось на кусочки, которые уже впоследствии залила Литва и монголы?

В те времена, когда строили города, когда придавали им форму — Украины не было, так что в Украине нет ни одного "города с украинским характером". Толком, даже неизвестно, мог ли такой характер вообще быть. Если поглядеть грубо, но честно, то "украинским характером" было лишь то, что прибавили уже после объявления независимости, то есть, в девяностые годы и позднее. То есть, к сожалению, ничего особенно импонирующего. Дешевая покраска, безнадежные вывески, дикие пристройки из досок и кирпича. В принципе, то же самое, что и в Польше. И балконы, застроенные каким-то пластмассовым дерьмом. И — а как же — пивные с "традиционной украинской едой", то есть, обитые деревом столовки, притворяющиеся деревенскими хатами, с официантами в вышиванках. А к этим вышиванкам хозяева этих скансенов заставили официантов носить идиотские соломенные брыли, из-за чего несчастные ребята выглядели сельскими дурачками. А в качестве утешения им оставалось радоваться, что хорошо еще, что не ходят босиком.

Или же — если глядеть столь же грубо — все, что здесь когда-либо было поставлено, имело "украинский характер", потому что иллюстрировало историю Украины, непрерывность ее судеб. Украина всегда была здесь, она никогда отсюда не отправлялась, и тот факт, что на этой земле долгие годы не удавалось создать особый, собственный политический центр — это дело уже совершенно другое. Так что весь этот "украинский характер" культурного пейзажа был бы точным отражением среды, в которой украинскость формировалась как таковая: он был смесью российских и советских влияний, в меньшей степени: польских и германских, в еще меньшей степени: турецких, молдавских и немногочисленных реликтов по-настоящему давнего прошлого.

Я шастал туда-сюда по улицам, среди российских каменных домов, немного покрутился под выстроенным киевскими поляками костелом Святого Александра. Собственно говоря, святой Александр был всего лишь отговоркой: настоящим покровителем костела был московский царь Александр, в честь которого и подыскали святого тезку. Несколькими годами ранее, летом, на ступенях этого же костела я встретил мужика, который, как сам утверждал, был киевским поляком. С волнением он рассказывал мне, путая украинские и русские слова, реже вставляя польские, что я нахожусь в польском городе, потому что Кий — основатель города, был полянским князем. До него совершенно не доходило, что поляне с днепровских берегов и поляне из Великопольши — это два совершенно разных племени.

— Это есть невозможно, невозможно, — повторял он на сильно акцентированном по-восточному польском языке, отрицательно крутя головой, — одно племя, одно племя. — У него на ногах были старые сандалеты, коричневатые носки, на тело наброшена расстегнутая сорочка, под которой обильно потело его бледное, голое тело, потому что жара тогда была чудовищной, казалось, что небо дует на город горячим, собачьим дыханием. Киевский поляк все повторял: "тут поляны — там поляны"[29] и вытянутыми длинными пальцами показывал то туда, то сюда.

Еще пару раз я сталкивался с сумасшедшим, над головой которого в бледном свете немногочисленных фонарей, словно нимб вздымался пар. Я ускорял шаг или, если такое было возможно, менял направление. Но псих не шел за мной как-то настырно. Он не пытался приблизиться. Дистанцию выдерживал, вот только те глаза, как мне, по крайней мере, казалось, светились на его темном лице словно две лампочки трупного света. В конце концов, я снова попал к Андреевскому Спуску. Но на сей раз я не спустился вниз, а начал карабкаться по ступеням наверх, к собору Святого Андрея, который со своими тонюсенькими башенками по бокам нависал над всем этим словно барочная версия мечети с четырьмя минаретами. Или же: словно готовый к старту космический корабль неких барочных пришельцев. О был подсвечен снизу и в мрачно-черной киевской зимней ночи выглядел, словно бы скалил зубы. Лед капитально облепил ступени, так что наверх я поднимался меленькими, осторожненькими шажками, словно старичок.

— А ты туда зачем! — крикнул мне какой-то пьяненький хлопчик из веселой компании, направляющейся вниз, на Подол. — Бога нет!

— Знаю, — сказал я, и в тот же самый миг хлопчик навернулся и съехал несколько метров вниз по Андреевскому Спуску, то хохоча, то разбрасываясь матами. Кто-то из его компании снимал его на мобильный телефон. Вспышка работала что твой стробоскоп.

Я добрался до металлического барьера лестницы, прикоснулся к нему, и мне показалось, что пальцы сейчас примерзнут. Карабкаясь по обледеневшим ступеням, я ежеминутно поглядывал вверх, на собор, и немного думал о его покровителе, том самом святом Андрее, апостоле, ставшем небесным покровителем славян.

Да нет, славян он, наверняка, так никогда и не встретил, он крутился только среди скифов на северном побережье, но славянам этого должно было хватить, чтобы выбрать его своим покровителем. Тем бедным славянам, так желающим быть замеченными главным направлением истории, к которому они приклеились, вот и нужно было хвататься за всякую тень, за всякое прикосновение деяний. Тех больших, самых важных, европейских. Ведь у них собственной истории не было. Такова судьба провинции, отбросившей все свое, и изо всех сил прижимающейся к метрополии. А помимо повествования метрополии имеется некая бесформенная, праславянская, дрожащая масса, которая даже непонятно где размещалась.

— А видишь, Бог — он все-таки есть, — кричали где-то внизу знакомые пьяненького хлопчика, который пытался подняться на ноги, что на этом льду и в его состоянии было делом нелегким. Сапоги у него все время разъезжались, парень ежесекундно ругался. Никто ему не помогал, все гоготали. Вспышки прекратились, похоже, мобилки были переключены в режим видеосъемки. А я, шажок за шажком, карабкался наверх, и когда вошел на платформу, на которой стоял собор, и подошел к ограде — у меня перехватило дыхание.

Я увидел космос, космос весь в звездах, собранных в галактики, между которыми медленно и величественно перемещался космический корабль. Только спустя какое-то время до меня дошло, что это обычный, нормальный корабль[30]. Речной, но приличных размеров. Только я никак не мог понять, почему он плывет по небу.

— Это же Днепр, — произнес я наконец вслух. — О Боже… — вырвалось у меня.

Кто-то когда-то написал, что даже если мы и увидим пришельцев собственными глазами, это совсем не означает, что мы их заметим. Мозг, привыкший к тому, что ему известно, неохотно запускает вовнутрь чужие для него образы. Когда-то подобное было со мной в Казбеги на Кавказе. Когда я вышел ночью на террасу домика, в котором снял комнату, и глянул прямо перед собой, я удивленно выяснил, что ночь очень облачная: не видно ни звезд, ни очертаний гор на их фоне. Только потом я сориентировался, что мой отравленный польскостью разум заставляет меня глядеть приблизительно на высоту Татр. Когда я поднял голову повыше, гораздо выше, там увидел оскаленный горный гребень и звезды над ним, и понял, что погода превосходная. И не мог перестать глядеть.

Когда я стоял там, на террасе Андреевского собора, все встало на свои места тоже через какое-то время. Мой мозг, привыкший к масштабам Вислы, не усвоил могущества и мускулистости Днепра. Галактики оказались огнями районов по обоим берегам, а космическая пустота между ними — широкой, что твое озеро, рекой. Я стоял, превратившись в столб, а мой мозг перемалывал все это, перемалывал, и только тогда я сориентировался, что начинаю поддаваться той знаменитой иллюзии, которая дарит успокаивающее на миг чувство, что — возможно — Бог все-таки существует. Что — быть может — все установлено как-то не так, как мы, разочарованно, предполагаем. И что — быть может — мы и сами обладаем каким-то смыслом, целью и значением. И что, даже если и не существует, хорошо было бы его хоть на секундочку представить. Но когда мозг перемолол то, что он видел, чувство — как всегда — улетучилось, а неземная картинка разложилась на составляющие элементы.

Сойти по этим обледеневшим ступеням было гораздо труднее, чем подняться. Двумя руками держась за покрытую льдом оградку, дробя шажок за шажком, я чувствовал себя совершеннейшим дебилом. Словно долбаный император Максимилиан из старинного австрийского букваря, который, как описывал это Гашек, "влез на скалу, а слезть с нее не мог". Я поднял голову и увидел психа, стоящего у подножия лестницы и пялящегося на меня с дурацкой улыбочкой, со своими глазами, словно лампы дневного света.

Спуск вниз занял какое-то время, так что у постороннего наблюдателя была бы масса радости, видя сценку, когда к стоящему внизу лестницы типу с ласковой, швейковской улыбочкой психа спускается нервно, но потихонечку, какой-то нахмуренный мужик с рюкзаком, бросающий на психа бешеные взгляды. У наблюдателя было бы больше радости, когда бы он увидел, как нервно дробящий ногами "турист" в конце концов хлопается на спину и съезжает по ступеням чуть ли не под ноги сумасшедшего.

Я поднялся, стряхнул снег с задницы, все под надзором трупно, но ласково светящихся глаз, и, слегка подхрамывая, подошел к психу.

— Ну, и какого приебались, — спросил я. — Бабки нужны? Так нужно было раньше спросить, я сразу бы ответил, что нет. Какого ляда лазите за мной уже больше часа, а?

— Какого, какого, — пожал плечами сумасшедший, который даже немного обиделся. — А вот просто так.

И он направился вниз по Андриевському Узвозови, осторожно высматривая, куда поставить ногу.