Татуировка с тризубом

Tiempo santo

Вообще-то говоря, мне было сложно представить революцию во Львове. Во Львове? Ведь здесь по кафе только сплетни разносят, а не революцию делают. Такой вот стереотип. Что ничего тут нет, одни только кафешки, кофе, пиво по вечерам, какая-то водочка, ужин. Театр, концерт. Культура — не война. Какой еще театр? Какой концерт? Какое кино? Кинотеатров — как кот наплакал, фильмов еще меньше. Какой-то кинотеатр имеется в центре города, к тому же, в том же самом здании, что и военное учреждение, так что сразу же после входа в двери в глаза бьет снимок президента государства и главнокомандующих вооруженных сил, и у всех такие серьезные лица, и в глазах у них бремя ответственности за страну, и тебе тут же делается как-то глупо, что ты хочешь идти смотреть какой-то там фильм, терять время, в то время как они здесь так серьезно висят, а рядом — государственный герб, какие-то занавеси, словно на школьной линейке, ведь государственная символика не может обойтись без драпировки, что же это за государство без драпировки.

Другой кинотеатр, не рекламируемый как студийный, "затерянный в путанице узеньких улочек старого города, а только обычный, коммерческий кинотеатр в торговом комплексе King Cross в предместьях. Туда едешь ночью, ну да, сквозь черную украинскую ночь, заходишь в комплекс через стеклянную дверь, включаешься в кругооборот мирового капитализма, ведь в этом комплексе-галерее, понятное дело, точно так же, как и во всех остальных торговых комплексах Европы, да, скорее всего, и в мире. Когда-нибудь, думаешь ты себе, в будущем туристы станут посещать древние торговые комплексы-галереи точно так же, как сейчас посещают старые города, ведь это же точно то же, вот только, думаешь ты, а что они там будут осматривать? Может, таблички: "бутик с обувью, начало XXI века", манекены, изображающих посетителей, одетые в народные костюмы типа "восточная Европа", конец одного тысячелетия — начало другого. Или же мужские тренировочные костюмы, какие-то мокасины, кожаный пиджак и кожаный головной убор (и неважно, что и одно, и другое из искусственной кожи), вечернее дамское платье, потому что у творцов этого скансена из будущего торговая галерея попутается с галереей изобразительного искусства, и все у них смешается, и они не будут знать, что есть что, и, не желая переживать "определенные неудачи", они не станут рисковать и оденут дам — на всякий случай — в вечерний туалет, чтобы никто ничего не сказал, и чтобы не было неудач. Вот что еще, размышляешь ты, может быть в такой галерее — ресторан с суши, первая половина XXI века. На табличке надпись, что в эти времена в восточной Европе имел место апокалипсис и полнейшее отсутствие веры в то, будто бы восточные европейцы сами в состоянии выдумать нечто осмысленное, так что пришлось обратиться к другим, сформированным культурам, чтобы черпать от них образцы, чтобы, хотя бы на миг, хотя бы поедая суши в заведении, притворяющемся японским, почувствовать, что имеешь дело с чем-то таким, что обладает формой, в связи с чем, его можно не стыдиться. Вот как раз в таких местах львовские кинотеатры и находятся. То есть — ничего особенного, как везде.

Так вот, во Львове все всегда твердили: нет, у нас ничего не будет, у нас по кафешкам сидят, а не бегают по улицам, чтобы машины палить. Вот и сидят; когда все начиналось, тоже сидели.

Выглядело это жутковато. Пивные были забиты, люди сидели над бокалами и пялились в висящие на стенах телевизоры, а на них горел Майдан. В режиме реального времени. А в воздухе уже чувствовалось, что и во Львов это уже идет. Что вот-вот что-то случится. Между заполненными пивными в центре и по пустым, холодным улицам за пределами старого города бегали худые говнюки в велосипедных шлемах и масках с черепушками на лицах. На спинах у них болтались рюкзаки, из которых высовывались различного рода дрыны: начиная с бейсбольных бит, заканчивая тяжелыми арматуринами, обвязанными веревкой на рукоятках. На ногах — наколенники. Выглядели они словно гадкие дети из песен "Misfits"[93]. Словно обкурившиеся панки. Только здесь речь об этом не ша: это был стиль Майдана. И эти львовские пацаны переоделись в своих. Не в каких-то там американских рэперов или хипстеров: это именно с Украины в том сезоне шел самый заебательский стиль. Именно майданный стиль был самым cool. Нет ничего более стильного, чем революция.

Я ходил по улицам, а они обгоняли меня на своих велосипедах, куда-то спеша, таинственно перемигиваясь над обрезами платков. А милиции на улицах не было. Ни единого мусора. Ни-че-го.

Львовский Майдан находился на проспекте Свободы, все время там толкали речи, а когда на какое-то время заканчивались лозунги, которыми здесь жонглировали, когда всем уже надоедало кричать "Слава Україні — героям слава" и петь государственный гимн — тогда попросту врубали большой телеэкран на котором шла прямая телетрансляция из Киева. На экране оранжевым цветом горели майданные шины. Этот оранжевый мотив врывался в холодную, восточно-европейскую темно-синюю реальность.

А потом и действительно началось. Прозвучал слух, будто бы палят здание областного управления МВД, и от туши толпы тут же оторвался приличный ее шмат и двинулся по улице академика Гнатюка. Шум и вопли были слышны издалека. Пацаны в масках с черепами натаскали шин под двери МВД и подожгли. Пытались прорваться через боковые входы. Пытались вырвать решетки с окон. Толпа, словно зачарованная, пялилась на огонь и слушала повторяющийся грохот. Огонь и транс ударов — бух, бух, бух. Это походило на шаманский обряд. Светились экранчики мобилок: одни снимали видео, другие делали снимки. Какой-то пацаненок вскарабкался повыше и начал ногой пинать камеру, повешенную перед входом. В толпе кто-то расхохотался.

— Молодец! — крикнул кто-то.

— Молодец! — поддержал кто-то другой.

И через мгновение уже вся толпа скандировала: "Мо-ло-дец! Мо-ло-дец!".

Камера свалилась и повисла на шнуре, словно недорубленная голова. Толпа завыла.

Я высматривал мусоров. Их не было. То есть — они были, но делали вид, будто бы их нет. То тут, то там стояли какие-то мужики в гражданском, на широко расставленных ногах, поглядывали по сторонам, чего-то выслушивал и что-то шептали в мобильные телефоны старого типа, заслоняя рты ладонями.

— Не, тут совсем не видно, что мусор, — фыркнул мне на ухо, какой-то паренек, показывая пальцем на одного из шепчущих. — Нихрена не видать. Стопроцентный камуфляж, блин.

Парни фоткали девушек, которые позировали на фоне горящих шин и выбиваемых окон.

А если этого не считать — все нормалек. Пивные открыты, люди там сидели, официанты принимали заказы. Именно такой была эта ночь беззакония. Даже автомобили ездили нормально, хотя гаишники закрылись по домам и, грызя ногти, смотрела революцию по телевизору, надеясь, что о них никто не вспомнит. По улицам ходили патрули пацанов с битами, которые должны были следить за порядком. На лицах у них были надеты маски, но брови у всех были нахмурены: серьезность, достоинство. И вообще — дело важное, революция. Сбившись в кучи, они шастали по улицам.

Милиции не было — и ничего. Никто даже не бил витрин, даже правил дорожного движения не нарушал больше обычного. В очередной раз оказывалось, что страна следила за собой сама. Что она действовала не благодаря власти, но вопреки власти.

Мы пили водку в "Буковском", выходили перекурить и разбить банку, потом снова к Буковскому возвращались. У Буковского выпивку подавали в баночках. Такой вот стиль. Можно было курить, потому что владелец, старый украинец из Канады, всегда певать хотел на общенациональный запрет на курение в пивных. Мы пил и курили, какой-то парень рассказывал мне, что рос в Польше, но Польши вообще не знает. Все потому, что воспитывался он на советской военной базе, в Борном Сулинове, и к полякам выходить было запрещено. Что там вообще место было очень странное, потому что у них там были советские школы, советские кварталы, советские магазины, советский мир, только не такой длинный и широкий, как настоящий Советский Союз, скорее, миниатюрный, пара километров в одну сторону и пара километров в другую, и все. Словно космический городок на орбите. А он как-то раз сбежал, каким-то чудом перелез через ограду и пошел в Польшу[94], добрался даже до каких-то застроек, а польские дети глядели на него, будто на пришельца, и бросали в него камнями; а потом пришли советские солдаты и забрали, а дома папаша-офицер хорошенько наказал его ремнем. И вот это все, парень показывал пальцем на горящий на экране Майдан — все это затем, чтобы не быть уже ёбаным советским чудовищем из-за колючей проволоки, в которое бросают камнями.

В общем, так мы там выпивали, потом снова шли поглядеть, чего новенького расхерячили. Под уже добытым управлением МВД валялись выброшенные на улицу документы, стулья, старые компьютеры, личные фотографии и альбомы чиновников, смешные офисные рисунки и плакаты типа "люби начальника своего, ведь можешь иметь и худшего". Папки, документы. Часть была сожжена. Одни лишь иконы выкопали из перемешанной кучи и благоговейно расставили на подоконниках.

Через выбитые окна было видно, как парни бушуют в серверных помещениях. Люди потихоньку расходились. Холодно, да и сколько можно смотреть. Даже самое интересное мероприятие через несколько часов делается скучным. Помимо МВД спалили и разграбили прокуратуру и несколько отделений милиции. В "Буковском" поговаривали, что пацаны в масках и капюшонах — это фаны клуба "Карпаты-Львив" вместе с националистами, и что по оказии революции они спалили картотеки и дела, распатронили серверы, все, что там на этих серверах было. Возле захваченных зданий были выставлены посты охраны. Охранники были чрезвычайно серьезные, зайти не разрешали: "Нечего там смотреть". Ничего не поделаешь, мы заходили через боковые входы, которые никто не охранял. Впрочем, ребята были правы, смотреть там и вправду было мало чего. На стенах надписи спреем, в кабинетах все ценное вынесено.

На квартиру я возвращался поздно ночью. По улице Бандеры (ранее: Сапеги) тащились парни из Самообороны, те что с битами. Они пели какую-то печальную песню и выглядели совершенно так же, как должна была выглядеть средневековая городская милиция, им только факелов не хватало. Какой-то пьяница скандалил возле ночного магазина на углу Глубокой. Парни только подошли и зарычали: пьяный махнул рукой и убрался в ночь, ворча какие-то проклятия.

Но на второй день Львов был как бы в шоке и как бы возмущен. Да ведь как это так? Палить здания общественного пользования? Во Львове? Ну, бли-ин! Ну, это мы дико извиняемся! Революция революцией, но порядок быть должен! Выбрасывать документы из окон? ВО ЛЬВОВЕ? В НАШЕМ КУЛЬТУРНОМ ГОРОДЕ ЛЬВОВЕ? Это же теперь кому-то нужно будет убирать, — говорили львовяне, — кому-то нужно будет ремонтировать…

Львову гадкая сторона революции никак не нравилась.

Львов с самого утра сидел за своим кофе и млел. Погода была замечательная, почти что весенняя, и людей, прогуливающихся в расстегнутой верхней одежде на улицах, было множество. Они же рассаживались по кафешкам, то тут, то там, и по-львовски пытались соединять нити всех интриг, раскусывать случившееся. Все размышляли над тем, cui bono[95], и кто за чем стоял.

Все соглашались с тем, что за всем стоит партия Свобода, фаны "Карпат". Ну и, понятное дело, Правый Сектор и Самооборона Майдана. Но, слышались голоса: вы заметьте, что было сожжено — места, в которых держали документы, которые кому-то могли повредить: МВД, прокуратура и некоторые милицейские отделения. Кому повредить? Например, фанам, но совершенно не обязательно, что только им. А так, пожалуйста, бумаги погорели, серверы раздерибанили, дел нет, виновных тоже нет. Захваченный Горсовет, в котором большинство мест принадлежало Свободе, был единственным местом, где все осталось на месте — прибавляли знающие, отгибая мизинец.

Львовские студенты начали организовывать охрану библиотек от разохотившейся революции, чтобы "хунвейбины" (как стали называть пацанчиков в масках) с разгону не помчались жечь книги. В универе были организованы выезды в Киев и сбор помощи для Майдана. Мы сидели со студентами и беседовали.

— Отправляюсь на Майдан, — услышал я, как какой-то студент с факультета журналистики говорит своей девушке.

— Мяу, — ответила та.

Власти не было. Милиция ушла с улиц и направилась по домам. Отделения милиции были сожжены. На улицах валялись выброшенные оттуда мундиры и фуражки.

Но это и все. Кроме этого — ничего. Никаких бунтов, никакого насилия и убийств, абсолютно ничего из тех вещей, которые обязательно появляются в кино, как только исчезает власть. Абсолютно. Львов был, как и всегда, порядочным. Кофе пил. Чаевые давал. Личико под слабенькое пока что солнышко подставлял.

Мы сидели с Василем Расевичем в роскошной кафешке "под Вену" при Кафедральной площади, где было полно приличных львовских горожан, вежливости официантов и приятных для носа запахов кафе. Мы говорили о том, что во Львове наступило "святое время", tiempo santo. В некоторых местах Южной Америки так называют субботу между Страстной Пятницей и пасхальным воскресением, когда Бог-Иисус, убитый в пятницу, но еще перед воскресным воскрешением из мертвых, не живет, не глядит, не видит — и в связи с этим можно делать все, что кому заблагорассудится. Греха нет. Ад не принимает.

Только Расевич утверждал, что здесь, в Украине, tiempo santo действует наоборот. Что все по будням грешат, а как раз в этот день, когда Бог не смотрит — не грешат. Следят. Не только другим, но и себе самим поглядывают на руки. Немного как в том старинном советском анекдоте про грузинского джигита, который всегда ехал на красный свет, а на зеленом — останавливался. А вдруг там тоже какой-нибудь джигит едет?

Да, Бог не смотрел, власти не было, только ничего, совершенно ничего и не происходило. Кто грешил, тот грешил, но каждый — как всегда — втихую. Не было Содома, не было Гоморры. Быть может, именно потому, что не было Бога. Поскольку того Бога, давайте договоримся, в независимой Украине никогда и не было.

Так что все было спокойно, если не считать появляющихся время от времени сплетен, что банки перестают выплачивать деньги. Тогда все бросались к банкоматам. Словно саранча, люди оголяли их и набрасывались на следующие.

Из Киева доходили все более страшные громовые раскаты. Там стреляли в людей. Пошли слухи, будто собираются закрыть польскую границу.

Мы с Расевичем болтались по городу от одного банкомата до другого и пытались чего-нибудь где-нибудь снять. В конце концов, как в кино, мы разделились. Расевич пошел влево, я — вправо. Если кто чего-нибудь найдет, должен был позвонить другому. В окрестностях улицы Шевченко мне встретился некий англофон, похожий на туриста.

— Man, yes, — возбужденно тарахтел он в трубку. — It's like a war and stuff/ No money in the ATM's, people starting panicking, man… they're shooting in the capital… dude, I'm tellin'ya![96].

Обходящие его люди смотрели на него, как на придурка.

Точно так же было в Киеве в тот день, когда сбежал Янукович. И в последующие дни тоже. Tiempo santo.

Еще перед бегством Януковича ситуация начала меняться. Все чаще уже не майдановцы боялись Беркута и титушек, а титушки с Беркутом — майдановцев.

При въезде в Киев со стороны аэропорта уже стояли посты Майдана, которые проверяли, не заезжают ли в город титушки. Они крутились между автомобилями, стучали палками по стеклам, заглядывали вовнутрь. В моем автобусе ехала парочка дружков, весьма похожих на гопников. Так в пост-Совке называют пацанов в тренировочных костюмах[97].

— Эй, титушки, вы лучше спрячьтесь, — сказал им водитель. Гопники оскорбились: какие, мол, титушки, они за Майдан, но послушно наклонились, чтобы в окна их, по крайней мере, не было видно.

Титушки сидели в Мариинском парке. Там у них был Антимайдан. Он был спрятан довольно-таки глубоко, среди деревьев. А вот в парке их уже было видно. Боже, насколько же сильно отличалось это от Майдана: всесоюзный съезд гопников, вот на что все это было похоже. Пацаны в темных куртках, темных штанах и прилегающих к темечку темных шапках крутились по парку с белыми пластиковыми стаканчиками в руках. Их одних стаканчиков шел пар, из других — нет. У некоторых гопников были красные носы.

Антимайдан был огражден. На входе здоровенные титушки[98] контролировали приходящих. Я показал пресс-удостоверение, и меня запустили. Там и вправду было мрачно и печально. Здесь уже стояли не одни гопники. Было немного старичков. И все равно — большинство было титушек. Они были похожи на армейских, переодетых в гражданские тряпки. Мне не хотелось верить во все те ходящие по Майдану слухи, будто все это молодые курсанты милицейских школ и парни из спортивных клубов востока страны. У них над головами, на громадном телеэкране, выступал Николай Азаров, януковический премьер. Тон у него был немного с издевкой, но в большей мере — злой и обиженный на весь мир.

Я пытался хоть с кем-нибудь поговорить, только особого смысла в этом не было. Даже подходить было страшновато, потому что на тебя пялились исподлобья. Сам я чувствовал себя чижиком среди ворон. И не потому, что я был как-то цветасто одет: не был. Но мои джинсы были светлее их джинсов, моя куртка, пускай и синяя, не была темно-синей. Шапка моя не была черной, и не прилегала плотно к голове.

Но даже, когда заговаривал — слышал ворчание. То тут, то там — злые отзвуки. В конце концов, уже совсем отчаявшись, я прицепился к одному из них банным листком. Парень стоял как-то сбоку, похоже, он потерял приятелей, потому что беспомощно оглядывался. Я выпытывал: откуда он, кто он такой, что он здесь делает… Тот ворчал на меня, но я не давал возможности от себя избавиться. Наконец, совсем уже разнервничавшись, он вытащил милицейское удостоверение и приказал уебывать.

Но тогда, под самый конец, титушки были несколько напуганы. По Майдану ходил слух, что, якобы, какой-то отряд Самообороны загнал группу титушек в Днепр, подержал какое-то время в холодной водичке, после чего каждому дали по пятьдесят гривен и приказали валить домой, за Днепр, на восток. Что-то мне в подобное не хотелось верить, в особенности — в эти пятьдесят гривен, но я верил. Милиционеров, точно так же, как и во Львове, не было. Ну ладно, несколько. Но перепуганных и с такими громадными желто-синими кокардами, что даже майдановцы смеялись.

Майдан же еще сильнее, чем раньше, походил на постапокалипсис из Mad Max. Мэдмэксовая версия козацкой сечи. Колонная двигались сотни мужиков, бронированных, кто во что горазд. Те, что были во Львове, по сравнению с этими выглядели просто хипстерами. Коптили бочки, в которых палили костры. Воняло дымом, воняло палеными шинами, ужасно смердело майданной жратвой: консервированным мясом, вареным рисом, кашей.

Палатки возле Крещатика были похожи на хижины колдуний: внутри что-то булькало, вздымался черный дым. Именно там готовили коктейли Молотова. Почерневшие от грязного дыма мужики сосали бычки снаружи, потому что, как гласил еще один слух, кто-то курил возле коктейлей, так всю палатку спалили нафиг.

Я глядел на это формирование нации и не мог поверить, что все это происходит прямо у меня на глазах. Я глядел на все эти транспаранты: Харьков, Днепродзержинск, Одесса. Ведь там украинскости галичанского образца было, что грязи под ногтями. Если и была украинскость — то советская. Более близкая к российской. Собственного говоря — уже слитая с ней, сплавленная. Мыкола Рябчук пишет, что это колониализм, что "великоросс" ставит "малоросса" в отношение подчиненности, что "малоросс" "великоросса" забавляет и делает чувствительным, и если у "великоросса" имеется такой каприз, так он потреплет "малоросса" по голове, по оселэдцю, и скажет: ну ты смешной, веселый, замечательный, на, возьми сала.

Ну… не знаю. С этой великорусской снисходительностью — это, наверняка, правда, но это вот сливание в качестве сознательного, враждебного колониализма… Не знаю, думал я. Исторический процесс, как и всякий другой, думал я. Более слабые этносы сливались с более сильными, одни в другие, моравскость постепенно вливается в чешскость, провансальскость — во французскость. Рябчука я понимал Понимал его хорошо, мне тоже не хотелось бы, чтобы мне польскость вмонтировали в российскость. Но вот с этим его колониализмом я как-то уверен не был. Мне было трудно поверить в злобную махинацию, осуществляемую за спиной одурманенного, безразличного мира. Украина поглощает закарпатских русинов, Россия поглощает Украину. Всего лишь, процесс. Мне даже казалось, что этим "колонизованным" это никогда особенно и не мешало. Харьков, Сумы, Запорожье. "Да, Украина, мы являемся Украиной, но не бандеровской, но не вопящей". Вот как думали в этих городах. И я не мог их за это винить. Именно так выглядел их мир, именно так он был сконструирован. Российское телевидение внушало им, что на Майдане стоят нацисты, а они в это верили. Они видели свастику на шлемах Правого Сектора, так почему бы им не верить. Они видели пылающих беркутовцев, так почему бы им не поверить, если им так внушали, что выродки захватывают власть в городе. Tiempo santo. Они видели то, что должны были увидеть, и воспринимали это таким образом, каким их сформировали. Вот как бы отреагировали Познань или Вроцлав, если бы знали, что истерические католики из-под креста на Краковском Предместье захватывают власть в городе, независимо от того, насколько эта власть продажная и коррумпированная? А если бы при этом эти истеричные католики поместили на свои знамена ультраправые символы и размахивали винтовками, крича о национальном джихаде?

И ведь именно так видел это Донбасс, так на это глядел Харьков и Крым, так все это воспринимали Одесса, Запорожье, Днепропетровск. Так глядели, ибо, независимо от того, что тебе показывают в телевизоре, мозг самостоятельно притирает принимаемую картинку к воображаемой. Мозг сам фильтрует информацию и раскладывает ее в соответствующих, заранее приготовленных перегородках.

И они реально были убеждены в том, что нацистские банды палят город, и что через мгновение спалят всю страну.

Все, уже не важно, бандеровцы или нет, вопили затасканные слова "Слава Україні — героям слава", и это было словно объявление шахады[99]. Ведь они все вернутся, думал я, в свои города из белого кирпича на востоке, на юге, и станут насаждать там украинскость, станут за нее бить по морде и станут ее проповедовать, словно первые христиане. Одним они станут действовать на нервы, других увлекать за собой. И многие за это получать мученических пиздюлей. А то и смертный венок. Они и сами сделаются экзальтированными, и украинским экстазам поддаваться. Вот как это будет, думал я.

Тем временем Майдан приходил в себя после резни, которую Беркут устроил ему вчера. Я разговаривал с пареньком с Донбасса, который всю ночь был на первой линии, на баррикадах улицы Институтской. Только теперь до него доходило, что предыдущая ночь перейдет в национальный миф и легенду, а он — вместе с ними.

Я глядел на святого героя Украины, который сам еще не знал, что он герой.

— Они наступали, — рассказывал парень, — отдельная атака длилась минут пять. Потом отступали, перегруппировывались, и по-новой. Когда мы в них чего-то бросали, они формировали черепаху, как римляне. Иногда стреляли резиновыми пулями[100].

На баррикаде он стоял с четырех вечера до десяти утра следующего дня. Время от времени передремывал по четверть часа под елкой, обвешанной карикатурами на Януковича и вульгарными тестами на его же тему.

— Ты боялся? — задал я один из самых дурацких на свете вопросов, но от которых невозможно удержаться. А паренек даже не дернулся, даже не усмехнулся.

— Ты не боишься, — потому что адреналин отключает тебе мозги. Более того, ты приобретаешь сверхчеловеческие силы. Лично я один донес здоровенного, тяжеленного мужика до медиков. И только потом, — прибавил он, — когда все это с тебя сходит, ты садишься и весь трясешься.

Я был на баррикаде на углу Прорезной, когда начали кричать, что Янукович подал в отставку. Имелось в виду подписание соглашения между оппозицией и правительством, при котором присутствовал и Сикорский[101]. Это было всего лишь слухом, но на Майдане одна сплетня догоняла другую, один слух опровергал другой и на какое-то время становился слухом обязательным, в который все верили.

В одно мгновение все эти постапокалиптические воины схватили смартфоны и начали проверять новостны линии. Нет тут же рухнул. "Янукович ушел в отставку" — передавали их уст в уста. Громадный, похожий на медведя мужик, с громадной металлической булавой, удара которой по голове просто невозможно было пережить, вдруг рыкнул:

— Нету никакой отставки! Не верьте ему! Я сам из Донбасса и этого пидора знаю!

— Но ведь… — пытался кто-то спорить, но мужик погрозил булавой. В глазах у него было что-то безумное. Ни за какие коврижки мне бы не хотелось очутиться у него на дороге.

— Никаких но! Нечего радоваться! На баррикаду! — заорал донбасский медведь. — Не уходим, пока не получим его головы! или до тех пор, пока не повесим его на елке!

И все послушно пошли.

Во время богослужения за души павших, когда гробы с телами грузили в кареты скорой помощи, со сцены стали вопить лозунг, известный мне еще с оранжевого Майдана: "банду гэть!" (на хипстерских наклейках, переделанный на "панду гэть"). Стоящие за мной участники Самообороны возмутились:

— Какое еще "гэть"?! "Смерть!"

— Посадить суку на елку!

— Не двинемся отсюда, пока не получим его головы!

Время от времени на майданном огромном телеэкране появлялись три предводителя оппозиции: Виталий Кличко, Арсений Яценюк и Олег Тягныбок. Выглядели они словно голограммы из Звездных войн: "Help me, Obi-Wan Kenobi. You're my only hope". В самом начале Майдана, перед сожжением Дома Профсоюзов, перед обстрелами снайперов, люди их еще слушали. Теперь же все чаще было слышно гудение.

Сикорский тогда находился в правительственном квартале. Он говорил майдановцам, что если те не подпишут соглашение, Янукович их всех убьет, и я совсем не удивляюсь тому, что он так говорил, потому что именно так тогда, с той перспективы, все и выглядело. Но Майдан не согласился с этим и выставил Януковичу ультиматум: или до десяти утра следующего дня он сдает власть, или же Самооборона начнет наступление на правительственный квартал. Я был уверен, что это решение самоубийственно. Я был уверен, что или этой ночью, или на следующее утро случится резня.

Но уже к вечеру появились слухи, что Янукович не собирается ждать до десяти, и что он уже смылся. И что в правительственном квартале нет ни единого человека в форме. Смылись все: титушки, Беркут, власти, снайперы, все.

И мы отправились на это поглядеть.

Лично я сильно надеялся на то, что они смылись. Мы шли наверх по затемненной Лютеранской. На территорию врага. На всякий случай, рассредоточившись. Было по-настоящему черно и глухо. На Банковой стояли выжженные баррикады из автомобилей. Брошенные. Я не верил в то, что вижу своими глазами. В нескольких сотнях метрах вниз, за горами тяжелых, соцреалистических домов, кипел Майдан, горел оранжевым цветом и плотно заполнял все небо клубами дыма от коптящих шин, он желал раздавать пизды, его нужно было сдерживать, он орал: "зэка гэть!", а "зека" уже не было.

Мы ходили по этому пустому кварталу, и я боялся так, что внутри все тряслось. Высматривал тени на крышах, потому что один черт только мог знать, а нет ли там каких снайперов. Прислушивался, а не выскочит ли из-за какого угла машина с титушками. Но больше всего беспокоило то, что все было не так, что такие вещи попросту не случаются. Все выглядело словно какая-то непонятная наёбка. Как будто бы я шел в ловушку Я глядел на всю эту пустоту и ничерта не понимал. Я не понимал, почему он сбежал: ведь у него имелась милиция, имелась армия, у него, блин, имелись танки транспортеры, тиелись винтовки, имелись снайперы. У майдана ничего этого не имелось, кроме бит и совершенно ничтожного количества огнестрельного оружия. Конечно, у него имелась поддержка Запада, пускай не совсем и желательная и сдержанная. Почему Янукович не усмирил Майдан? Ведь именно это и советовала ему Москва, ба: требовала этого. Ведь в глазах Запада он и так уже был разоблачен. Я не понимал: у него, что, Беркут взбунтовался? Сотрудники наебали? Он сам побоялся пойти ва-банк, чтобы полностью, не до конца сделаться зависимым от Москвы? Чтобы в мире его не посчитали преступником? А может, попросту, он не был в состоянии отдать приказ стрелять в гражданских, а за снайперами стоял кто-то другой? Москва, например, желая лишить Януковича какого-либо выбора?

Майдан чувствовал себя неуверенно, очень неуверенно. В принципе, все те, которым казалось, что они реалисты, насчитывали его последние дни. Но оказалось, что Янукович чувствовал себя еще более неуверенно, хотя за ним стоял весь государственный аппарат насилия, хотя его поддерживала самая большая в мире страна.

И вот мы шли по этим опустевшим улицам, а я думал: так кто же всем этим теперь управляет? Майдан? Тысячи мужиков с дубьем и со щитами, отбитыми у Беркута? Постапокалиптическая казацкая сечь? Кто сейчас полиция, кто вывезет мусор, кто сделает так, что все это, все государственное кровообращение будет действовать дальше? Головы ведь не было, а я, дурак, забыл, что государство, словно таракан, оно будет жить и без нее, пока, понятно, не сдохнет от голова.

Из какой-то улицы вышла девочка с маленькой собачкой. Она вообще не ломала голову революцией, тем, что власти нет, что где-то какие-то снайперы, какой-то Беркут, какие-то крыши; она, блин, живет где-то рядом, и каждый день выгуливает свою собачку.

Мне сделалось даже как-то стыдно за свой страх, и я пошел дальше.

За очередной брошенной баррикадой уже была видна Верховная Рада, а перед ней горели огни. В нашу сторону направлялся какой-то тип в форме. Мы, не зная, что делать, остановились.

— Я из Самообороны, — сказал тип. — Верховную Раду охраняем.

— Наши, — с облегчением вздохнули мы.

Я спускался вниз по улице Институтской. Тот великан с Донбасса, с розовой, громадной булавой, оал что-то в сторону Мариинского парка. Майдан внизу сходил с ума от радости. Это он сейчас управлял государством. Вот чем увенчивались столетия истории. Когда-то здесь, в Киеве, правили Рюриковичи, потом Жечьпосполита, затем русские, после них — красные комиссары. Вся эта концепция, вся идея Украины как общественно-державной формации сегодня была здесь, подо мной, и она освещала себе ночь кострами, зажженными в металлических бочках. А еще ниже, на Подоле, в модных и пафосных заведениях, как будто ничего и не произошло, развлекалась золотая молодежь.

У самого прохода через баррикаду, ту самую, которую вчера защищала Самооборона, ссорились мужики с дубинками. Они считали, кто из них дольше находится на Майдане, и спорили, кто дольше выдержит прямой взгляд.

Я шел через горящий, кипящий триумфом Майдан и думал о том, а будут ли завтра в Киеве садиться самолеты? Будет ли электричество, будут ли работать телефоны. Воспользуется ли кто-нибудь фактом, что украинское государство не существует, чтобы, допустим, провозгласить независимость.

В тот самый момент, когда я ложился спать, Самооборона Майдана захватывала имение Януковича в Межигорье: приватное королевство президента, расположенное на площади, в три раза большем, чем Ватикан.

Туда мы поехали утром следующего дня.

Таксист говорил, что он и сам хочет увидеть. Рассказывал какие-то странные истории с Донбасса. Говорил, что "сейчас уже можно". В этих его рассказах трупы падали на каждом шагу, так что я его слушал одним ухом. Мы проехали "дорожный пост Майдана". На нем майдановцы стояли плечом к плечу с милиционерами. Милиционеры чего-то там пытались объяснять, но те их демонстративно игнорировали. Кто-то из майдановцев вообще начал на них кричать. Можно было присмотреться, потому что пробка образовалась ужасная. Весь Киев желал увидеть Межигорье. Весь город тянулся туда. Чем ближе мы были, тем автомобилей становилось больше и больше. Посреди шоссе была намалевана специальная полоса, на которую обычным смертным въезжать было нельзя. Именно по этой полосе президент ездил к себе домой.

Мы свернули в одну из пригородных улочек. Обычный киевский пригород. Кирпичные лома, заборы, закрывающие вид на дворы. То тут, там, валящиеся бараки; собака на цепи, замерзшая грязь, довольно часто — ни следа асфальта. Янукович все это должен был видеть, когда возвращался к себе в Диснейленд за высокой, зеленой оградой. Должен он был видеть ту самую страну, президентом которой был.

Ворота в Межигорье были гигантскими и настолько в претенциозном стиле рококо, что делалось печально. Самооборона Майдана следила за порядком, правда, ни за чем особо следить и не надо было. По имению ходили семьи с детьми, они даже траву не топтали. Это революция нормальных людей, думал я. Так выглядел триумфальный марш народа по захваченному громадному замку низвергнутого диктатора: словно воскресная прогулка в парке. Никто не топтал траву, никто не мусорил.

Какая же дешевка ими всеми управляла. Всей этой несчастной Украиной. Какой барыга. Воплощение всех стереотипов о постсоветском нуворише. Повсюду стояли какие-то ужасно кичевые подделки под древнюю Грецию. Какие-то статуи, фигурки. Под самой виллой Януковича было смешнее всего: здесь валялось несколько ломаных греческих колонн и каменная конская голова, вроде как только что выкопанная в Средиземноморье. Над развалинами смеялась группа посетителей. Они гоготали и тут же недоверчиво качали головами. И еще — смущенно. Им было стыдно.

Мы пошли в сторону бассейнов. В небольшом, обитом деревом зале стояла закарпатская чана — ванна, подогреваемая снизу. Люди влезали в нее, делали себе снимки. Я представлял, что еще несколько дней назад он мог в ней плескаться — со своим громадным пузом, с водоустойчивыми наручными часами, стоящими миллионы, поскольку именно такие часы, как всем известно, must have для постсоветских элит. Я представлял, как зимним днем он вылезает из чаны и бегает в халате по дамбам между бассейнами, дрожа от холода и добродушно ухая, чтобы подбодрить кровообращение. Я представлял, как он забирает сюда соратников и хвастается перед ними, запрыгивая зимой в бассейн. Быть может, думал я, они плескались в этой чане вместе с Путиным. Кто знает. Янукович поглядывал на Путина и завидовал его широкой грудной клетке, а Путин, на глаз, наполовину ниже Януковича — завидовал тому роста. Во всяком случае, думал я, именно здесь все и происходило. Виктор Федорович, представлял я, лично, как хороший хозяин, вылезал из чаны и подкидывал дровишек.

И все это должно было стоить кучу бабок, но многие материалы, из которого строили Межигорье, были паршивого качества. Я понятия не имел, почему так, но строил он по самым дешевым раскладам. Как будто хотел иметь побольше, сколько только можно, но слишком много не платить. Повсюду одно и то же: шик окруженный дешевкой стиля "только отвали": стены обложены мрамором, а на крыше — металлочерепица. Тротуарная плитка паскудная, дешевая и небрежно уложенная. Все такое же самое и точно так же укладываемое в небольших украинских, да и польских городишках в рамках "обновления", после которого все частенько выглядит даже хуже, чем перед ним.

Я представлял, что он вправду все построил из того, что ему удалось спиздить. Своровать. И что эту плитку свистнули из обновляемых местечек, которые по этой причине все так же стоят не обновленные. Так что плитка, допустим, из Самбора, а асфальт для парковых аллей, к примеру, с не отремонтированных дорог одесской области. Фигурки курочек, петушков, воробушков, двух лебедушек, с выгнутыми в сердечко шеями, на которые одна радость была смотреть, какой же человечный человек был наш Виктор Федорович — забрали из не отремонтированного детского садика, допустим, под Харьковом. Приватный зоопарк — это несостоявшийся общественный зоопарк, скажем, в Ровно. Старинные автомобили, вся история советской автомобилизации — из так и не организованного отдела Национального Музея в Киеве. А новые автомобили, коллекция замечательнейших чудес из тех, которые когда-либо мчали по шоссе — из затерявшегося и забытого, но оплаченного заказа на машины для столичной милиции.

А ведь еще здесь были пеньки.

Пеньки Виктора Януковича знамениты на всю Украину. Как-то раз Виктор Федорович пригласил в Межигорье небольшую группу журналистов с дружественных станций. Свободно разговаривая по-русски, президент показывал свои владения: вот в этой комнате, говорил он, мы чай пьем; вот тут моя спальня ("большая", — хихикнул кто-то из журналистов, "ну", — прокомментировал это Янукович), а вот тут рабочий кабинет. Потом Янукович взял их на прогулку вокруг виллы, показывал бассейны, хвастался, что плавает каждое утро, чтобы поддержать кондицию, что в теннис играет, ну и — знаменитые пеньки. Те были вкопаны, один возле другого, на склоне, при самой гадкой зеленой и высокой оградой, определяющей границы резиденции.

— По этим пенькам, — говорил Янукович, — каждое утро я бегаю десять раз, вверх и вниз. Это, — говорил он, — замечательно воздействует на здоровье.

И побежал наверх, добежал, правда, лишь до половины и, запыхавшись, вернулся.

— Десять раз? — допытывались журналисты с очень серьезным выражением на лицах. — На самый верх?

— Десять раз, — с точно таким же серьезным выражением на лице отвечал Янукович.

Теперь по пенькам, вверх и вниз, бегали радостные посетители и участники Самообороны. Шведские журналисты не могли понять, что здесь происходит.

— Зачем они так бегают? — услышал я, как один из них спрашивает по-английски мужчину из Самообороны, который стоял возле пеньков и снимал всю эту беготню на мобильный телефон.

— Для здоровья, — ответил тот. — Нужно десять раз вверх и вниз.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил швед, как в обычае у шведов.

Внутри виллы порядок царил такой, как будто бы для Януковича весьма важно было, чтобы майдановцы, каоторые, как он должен был предполагать, ворвутся в его резиденцию, могли только чмокать с признанием над порядочностью президента. Помещения походили на салоны в гостинице. Следов обычной жизни практически и не было видно. Ни единого стакана на столике, газеты на буфете. Ничего. Повсюду лишь идиотский и селянский стиль "под богатство". Мне было любопытно, а имеются ли кастрюли в кухне и постельное белье в спальне. Я размышлял над тем, это же как он должен был чувствовать себя прижатым к стенке, чтобы все это вот так оставить и смыться.

А дальше было еще хуже. По берегу Днепра тащился променад. На одном из его концов раздавался собачий лай. Янукович оставил собак здесь. Закрытые в клетках животные лаяли, дергались, бросались на решетки. Мы прошли немного дальше, до домика, занятого охранниками. Здесь уже не было ни следа шика. Их работодатель ранее крутился в халате по зияющим пустотой, гигантским салонам с претензиями на царственность, а они здесь спали словно в студенческом общежитии или в казармах, по шесть человек в одной небольшой комнате. Возле одной из кроватей стояли гантели. На тумбочке возле другой — тетради. Похоже, охранник повышал квалификацию и ходил на какие-то курсы. Я раскрыл тетрадь в первом попавшемся месте. "Борьба с коррупцией", — гласил заголовок.

Вдоль побережья тянулась проволока. Я думал: под напряжением или нет, чтобы никому не пришло в голову пытаться попасть в Межигорье со стороны Днепра.

Были еще фазаны в клетках, было нечто, похожее на яхту, в котором размещалась шикарная столовая. Девчата делали селфи с майдановцами, позирующими с захваченными милицейскими щитами. Ежеминутно кто-то вопил "слава Украине!". Мы лазили по Межигорью с пару часов и всего не увидели. Поле для гольфа и облицованные мрамором водостоки. Частный ринг, зоопарк и приватная церковь с иконостасом, богатым как Лихтенштейн и Люксембург вместе. Приватная бензозаправка. В ангаре, где-то в конце резиденции, у нас упали челюсти. Янукович держал там коллекцию всех автомобилей, когда-либо произведенных в СССР. Там они и стояли, блестящие и покрытые специальным воском, один возле другого: "волги", "запорожцы", "лады". С другой стороны ангара — машины военные: транспортеры, грузовики. Между ними валялись сундуки с вещами, которых Янукович не смог вывезти. Я приоткрыл крышку одного из них: гадкая, позолоченная стоячая лампа на мраморном постаменте. В другом ящике была закрыта скульптурная группа "Охота на лис". Посреди ангара размещались закрытые гаражи. Возле каждого табличка с информацией, что за машина стоит внутри. "Мерседесы", бээмвэшки", по-разному. Двери гаража, в котором должна была находиться новейшая модель BMW, вскрыли словно банку с бычками в томате, а в средине — ничего.

Днепр был словно море. Его второй берег был едва виден. Именно в него, в реку, люди убегающего президента вывалили компрометирующие документы. Они забыли, что бумага в воде не тонет. Листы лениво плавали на поверхности воды возле самого берега, там же, где их и кинули. Самообороновцы выловили их и высушили. Именно из этих документов узнали, что в расчетные рубрики президентского бюджета записывались такие позиции как "взятка в ходе торгов".