Татуировка с тризубом

Днепр

Когда я увидел Днепропетровск в первый раз, тот произвел на меня огромное впечатление. О, да, Днепропетровск впечатление производит. То было давно, зимой. Я приехал из Запорожья на печальном автобусе, который волокся посреди размокшей степи, словно губка напитанной холодной водой, и думал о несчастных степных казаках. О том, что где-то половину года им было не в дугу. Одно дело по сухому бегать в шароварах и с раздуваемым ветром оселедцем, на солнышке ус за ухо закладывать, а другое дело — хлюпаться в этом размокшем дерьме по самый горизонт. И помощи ждать неоткуда, и надежды — неоткуда, потому что вокруг все то же самое и никак не кончается. И вот тогда, со скуки, нужно писать письма султану, в которых называть того "иерусалимским пивоваром", "македонским колесником", "александрийским кастрированным козлом", "Великого и Малого Египта свинопасом", "свиной харей" и "кобыльей задницей". Если, конечно, это знаменитое письмо вообще оригинальное, а не подделка XIX века, которая должна была показать, какие эти казаки были cool. Ведь, думал я, глядя на ту несчастную степь, в том мире не было ничего, ничего, кроме травы без конца и, время от времени, какой-то деревянной жилищно-оборонной конструкции, то окруженной частоколом, а то и не окруженной. Ну иногда какая-нибудь церковь в стиле казацкого барокко. И вот после недель, месяцев подобной монотонности, когда видел Днепр, у тебя складывалось впечатление, что прикасаешься к абсолюту. Мне было любопытно, а вот как те несчастные казаки реагировали, когда, наконец, доплывали в тех своих чайках до Стамбула. Как должны были у них валиться на землю челюсти. Или же, когда они видели горы, то ли Карпаты, то ли Крымские, то ли Понтийские в Турции. Ведь разрыв монотонности степи должен был быть ударом. И в то же самое время — открытием.

Когда я впервые приехал в Днепропетровск и не знал, чего мне ожидать — у меня челюсть тоже свалилась. Околицы автовокзала выглядели словно иллюстрация из киберпанковской антиутопии, где среди раскрошенного бетона и шатров кочевников люди торгуют остатками цивилизации, ибо именно такими выглядели все те собранные на кучу радиоприемники, все те пиратские диски, старые механизмы или тряпки из секонд-хенда. Все, как всегда и везде в пост-Совке, говорили, что при Союзе было лучше, и, как обычно, я не мог их не понимать, когда видел, как они роятся, двоятся и троятся на развалинах того давнего мира, павшей империи, которой даже не позволили превратиться в достойно выглядящие развалины, если для обитателей Совка по-настоящему было важно что-то такое как Ruinenwert[112], но только эти руины пытались оживить, адаптировать, приспособить к потребностям нового мира, который из-под этих развалин и выклюнулся. Вот только этого нового мира развалины были слишком громадными. Они перерастали его. Ведь достаточно было бы открыть ма-а-аленький бизнес в одном из помещений давнего советского молоха, пробить отдельные входы и подкрасить кусочек фасада возле них. Например, создать из всех этих палаток у входа в постсоветское метро — ярмарку или коммерческий городок.

Я глядел на всех них, на давний советский средний класс, который после развала света пытался устроиться в постапокалипсисе, крутясь по базарам, чего-то комбинируя, не позволяя, чтобы та пугающая грязь, тащащаяся в ледяном дожде из восточных степей, залила им жизни и выбила из накатанной колеи. Я глядел и восхищался ними, потому что свой бой они вели с одной из наиболее гнетущих во всем мире реальностей, и я был взбешен, вот только не знал, на кого я так разъярился. И на что. Ведь ясно же, я знал, чем был Совок, и я считал, что всю эту империю давно нужно было послать в могилу, но я прекрасно понимал и то, что пока что на ее развалинах рождались кровь, пот и слезы, впитывающиеся в холодную, пропитанную водой степь, раскрошившийся бетон и потрескавшийся асфальт.

Хотя нет, прошу прощения, родилось еще что-то. Я шел наверх по не кончающемуся проспекту Карла Маркса, и, наконец-то, это увидел. Надменные башни замков нового дворянства, новых князей: из стекла и хрома, с дверями, открываемыми фотоэлементом, и с воинами из охранных фирм в черных мундирах. У оснований этих замчищ клубилось население посада в черных куртках и плотно прилегающих к голове шапках, а между ними всеми: торговцы, модники, наемные бандиты, бородатые и лохматые попы со связанными резинкой конскими хвостами, господские гайдуки в постсоветских фуражках размера пиццы XXL и паршиво скроенной форме.

Под одним из таких стеклянных замков, под дверью, открываемой фотоэлементом, на рыбацком стульчике присела бабуля, торгующая укропчиком, чесночком и пемзой[113]. Все это она разложила на принесенном из дома одеяльце и терпеливо ждала, пока кто-нибудь не остановится и чего-нибудь не купит. Никто не останавливался, и сердце мое разрывалось. Бабуля уже устала, она потягивалась, и каждое ее шевеление включало фотоэлемент, в результате чего стеклянные двери замчища открывались. Из них выходил охранник, молодой говнюк с честным лицом, и глядел на старушку, и у него, видать, сердце тоже разрывалось, и он говорил ей: "ну, бабушка, ну…".

А бабушка глядела на него и спрашивала: "Ну чего, сынок, чего?".

А он махал рукой и возвращался вовнутрь, после чего старушка снова потягивалась и снова включала фотоэлемент, тогда охранник снова выходил, и снова, с легким укором в глазах, говорил? "Ну, бабушка, ну, передвиньтесь же хоть немножко…".

А та смотрела на него и говорила: "Ну чего, сынок, чего?".

Я стоял на другой стороне улицы и делал вид, будто бы ожидаю автобус или маршрутку, и не мог оторвать от этой парочки взгляд. За моей спиной тянулась длинная жестяная ограда, покрытая миллионами объявлений и наклеек, за которой должны были ставить новый замок[114]. Под оградой сидели другие торговцы, высились ящики из размякшего, набухшего от сырости картона, а дальше выстреливал в небо днепропетровский хромированный скайлайн.

Именно тогда, в тот самый день, когда я глядел на бабулю и охранника, шло к финалу судебное дело людей, которых называли "днепропетровскими маньяками". Началось все в конце июня 2007 года, когда в пять часов утра отчаявшаяся мать нашла останки своей дочери, Екатерины Ильченко. Ее лицо было разбито тупым орудием. Вскоре после того, на лавке напротив здания прокуратуры тупым орудием разбили голову бездомного Романа Татаревича, а уже после того, как голову разбили, над ней издевались так, что она выглядела, словно бы взорвалась изнутри. Через несколько дней акция перенеслась в лежащий в двадцати пяти километрах далее Новомосковск, где были обнаружены очередные два трупа людей, убитых подобным образом, с обезображенными лицами. Последующие дни убийцы кружили по городу и окрестностям. До смерти были забиты два человека на восточном берегу Днепра, а в селе под голодом — подросток Андрей Сидюк. Приятелю Сидюка, Вадиму Ляхову, удалось убежать: он побежал в милицию, которая отреагировала моментально и энергично — арестовала его, обвинив в убийстве дружка. Перепуганного подростка посадили за решетку и, скорее всего, избили во время допроса. Но убийства на этом вовсе не закончились. Через два дня нашли очередных жертв. К тому же, никто понятия не имел, как соединить друг с другом эти все убийства. Все люди, на которых были совершены нападения, не имели друг с другом ничего общего кроме того, что, в большинстве случаев, они были забиты до смерти. А некоторых перед смертью еще и пытали.

И кто знает, попались бы убийцы, убивающие, явно, без какого-либо мотива, кроме как чистой радости убийства, и выбирающие своих жертв случайно, то есть действующие как шастающее по постсоветскому пейзажу чистое Зло, если бы не слабость к мелочи в чужих карманах. Чистое днепропетровское Зло в своем адском размахе и совершенно абсурдно убивало, что правда, просто так, ради удовольствия, но при оказии воровало у своих жертв мобильные телефоны, которые потом сплавляло в городских ломбардах. Ну а почему бы не воспользоваться, если оно само в руки идет. Если оно само в карман скачет. И как раз по причине этой мелочности Зло и попалось. а еще — глупости, потому что выследили его по сигналам мобилок жертв.

Оказалось, что убивают два прыщавых подростка, рожденные в 1988 году. Два одноклассника, Виктор Саенко и Игорь Супрунюк. Начали они со зверских убийств котов и кроликов, которые, к тому же еще и снимали на видео. Их кровью рисовали свастики. Кричали в объектив "хайль". Супрунюк родился в тот же день, что и Гитлер, и это ему страшно нравилось. Это он был лидером. Саенко, похоже, слишком легко поддавался влиянию других людей, позволял лепить себя, словно пластилин. Вот Супрунюк его и лепил.

Потом они перешли на людей. Охотились на них. Таились за деревьями, за кустами, за выступами стен. Ждали одиночек. Убийство некоторых жертв тоже снимали на видео. Эти видеосъемки были использованы в суде в качестве доказательств. Выродки снимали на видео, как выкалывают отверткой глаза у живого человека. Убивали и добивали, чаще всего, молотком. Их осудили за убийство двадцати одного человека. Речь для них, вроде как, шла о преодолении комплексов. Их родители, люди влиятельные, обладающие положением в обществе, от всего этого отпираются. Их мозги не в состоянии переварить реальности. Они твердят, что мальчиков подставили, а фильмы сняты с применением специальных эффектов. И во всем этом деле речь идет исключительно о том, чтобы укрыть истинных убийц. Сыновей из домов с еще большим положением и влиянием.

Комплексы.

Как-то раз в Днепропетровске в вокзальном зале для VIP-персон я уже видел, как встречаются два представителя нового дворянства, нового рыцарства[115]. В зале для VIP-пассажиров, пользование которым стоило тогда двадцать гривен, можно было отдохнуть в мягких, кожаных креслах, ожидая поезда, отходящего посреди ночи, почитать яркие журналы. И даже слегка вздремнуть — но, стараясь делать это незаметно, потому что подходил охранник, разодетый словно царский кадет, и будил. Спать было нельзя.

Среди ночи в зал вошел какой-то пахнущий духами господин, а за ним — оруженосец с кобурой, спрятанной под брюками таким образом, чтобы ее сразу же было видно. Господин уселся в мягком, кожаном кресле, а оруженосец встал за ним — и начали ждать. Друг с другом они не говорили. Господин глядел в окно, за которым расстилался привокзальный постапокалипсис, но сейчас стояла ночь, и его не было видно, а помимо того: взгляд его был пустым, устремленным в ничто. Разодетый охранник к ним не подходил, хотя я и не видел, чтобы эта пара платила по двадцать гривен. Он знал: кто есть кто, и какой бывает господская милость. Вот подойду, наверняка размышлял он, а там надвое бабка ворожила. Если господин добрый — так только улыбнется, вытащит бумажник и заплатит, а то еще и чаевые даст. А вдруг прикажет охраннику меня избить? Да просто пощечину дать? Что делать тогда? Устраивать скандал? Дергаться? Чтобы добавочно получить? Звонить в милицию? Чтобы еще и милиция свое прибавила? Опустить взгляд и вернуться в свой угол? Тогда уже будет лучше из этого угла вообще не выходить. Вот он и стоял, никого не трогая, заранее униженный, возле дверей, и точно так же, как господин в кресле — пустыми глазами пялился в окно.

А через пару минут в зал для VIP-персон бодрым шагом вступил еще один господин, источающий запах духов. За ним тоже шествовал оруженосец, рослый детина в кителе. Господа обменялись приветствиями, оруженосцы тоже. Господа, не обращая внимания на охранников, уселись рядом и начали переговариваться тихими голосами. Оруженосцы переговаривались еще тише, ежесекундно поглядывая на своих сюзеренов.

Господа и охранники выглядели так, словно были изготовлены из мяса различного сорта, как будто бы были родом из различных миров. А ведь все они — и одни, и другие, воспитывались в одной и той же отчизне, в одном и том же союзе республик свободных, в котором все должны были навечно остаться равными, среди одних и тех же жилых домов из белого силикатного кирпича, с паскудно застроенными балконами, с трубами, которые текли и сливали канализацию в коридор.

Великим Князем в Днепропетровске был тогда Игорь Коломойский, один из крупнейших украинских олигархов. Это он, как гласит молва, спас Днепропетровск от судьбы Донецка и Луганска, в которых родились сепаратистские "Народные Республики". Как только ситуация начала выходить из-под контроля Киева, власти на какое-то время решили перестать притворяться, будто бы самым главным в области является назначенный в Киеве губернатор, и власть в угрожаемом регионе передали тому, кто уже фактически ее имел: как раз Коломойскому. Тот за собственные деньги организовал несколько добровольческих батальонов, а за каждого взятого в плен сепаратиста или пророссийского боевика назначил награду. Весь город был покрыт проукраинскими лозунгами. И здесь тоже, что только можно красили в желто-голубые цвета. Даже некоторые сточные коллекторы.

С какого-то времени из Киева в Днепропетровск ходит современный поезд, купленный под Евро, так что теперь уже не нужно ехать целую ночь. Летом за окнами зелено, домики карабкаются на надднепровские холмы, иногда поблескивает река. Летом дорога из Киева в Днепропетровск выглядит, словно дорога через рай.

Многие люди в городе носили желто-голубые банты, футболки с тризубом, тренировочные костюмы национальной сборной. С Ириной, проукраинской активисткой и журналисткой, я договорился встретиться в ресторане на последнем этаже днепропетровского торгового центра. С его террасы был виден тянущийся внизу гигантский проспект Карла Маркса с провалом на месте снесенного Ленина, словно дыркой от выбитого зуба. У Ирины на голове были желто-синие цветочки, на руке — желто-синее колечко. На шее — подвеска с тризубом. Сигареты она прикуривала желто-синей зажигалкой. И — вот тут я вовсе не шучу — сразу же после нашей встречи бежала на урок украинского языка.

Она рассказывала, что раньше одеваться подобным образом было стремно: старики могли и оплевать, а молодежь — избить или хотя бы потаскать за волосы. Но теперь все украинское в топе, и никто не выступает. Но если речь идет о том, кто кого в Днепропетровске поддерживает, говорила она, то где-то половина на половину.

Зазвонил телефон. Понятное дело, рингтоном был гимн Украины. Я рассмеялся. Ирина глянула на экран и сбросила.

— Да, я понимаю, — усмехнулась она. — Во Львове над нами смеются, что мы такие обвешенные всем этим, тризубами, флагами. Но у них там ведь Украина, им не нужно ничего доказывать. А мы словно только-только влюбившийся молодой человек, который ходит по городу и пишет, скажем: Тома, я тебя люблю". А я, возможно, еще и татуировку себе сделаю.

Я спросил ее, понравился ли ей Львов.

— Даже и не знаю, — ответила девушка после раздумья. — Город красивый, опять же, украинскость там очень естественная, но… ты же знаешь, фронт здесь недалеко. У нас имеется такая программа: "снабди воина". Все время мы собираем деньги для солдат, на оружие, на оснащение. Ни на что больше деньги мы не тратим. А там, во Львове: кофе, пиво. Нас пригласили на какую-то встречу, а я там гляжу — фрески на стене рисуют. Я им: что же это вы себе фрески рисуете? У вас что, бабок много? Там фронт, а вы тут — фрески?

— И что они тебе ответили? — спросил я.

— Поглядели как-то странно, а потом стали говорить, что культура тоже важна. И так далее. Знаешь, я ведь не урожденная украинка, только сейчас учу украинский язык. Но я вовлечена.

— А чем для тебя является Украина? — спросил я Ирину. Та какое-то время думала.

— Свободой от страха, — ответила она. — Вообще — свободой. Мы хотим жить как свободные люди.

— А если войдут русские? — спросил я. — Что сделаешь?

— Родных отправлю в село, — затянулась она дымом, — и останусь. Не затем же училась стрелять…

— Ты училась стрелять? — удивился я.

— Ну да, — сказала та. — Правый Сектор организовывает такие… нет, нет, — прервала она, видя мое выражение лица. — Никакие они не фашисты. Дмитро Ярош спокойно разговаривает с нами по-русски, никаких проблем. Если же речь пошла о терпимости, недавно мы помогали еврейской общине…

— А с какого времени ты чувствуешь себя украинкой?

— Уже давно… — с сомнением ответила Ирина. — Но вот в последнее время это начало быть важным, — быстро прибавила она.

Мы сидели в ресторанчике "Товарищ Саахов"[116], ведущей темой которой был именно товарищ Саахов, герой Кавказской пленницы. Этот фильм в постсоветском пространстве такой же культовый, как у нас "Рейс"[117], и каждый житель постсоветского пространства в состоянии за раз угостить вас несколькими цитатами из Саахова. В Товарище Саахове особенно мучиться с этим смысла не было, потому что цитаты были написаны на стенах. Например такая, наиболее известная: "Имею желание купить дом, но не имею возможности. Имею возможность купить козу, но не имею желания. Так выпьем же за то, чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями"[118].

Клиенты ели вареники, пили пиво и водку. Мы сидели там с девушками, которые изучали германистику. Но нет, они вовсе не желали обучать немецкому языку или, что за идея, остаться в университете. Просто-напросто, они хотели выехать в Германию. Именно для того вся эта германистика и была им нужна.

— Разве не стоило бы выучить язык? — спрашивал я. Девицы пожимали плечами. Они не могли поверить в то, что мы все так же проживаем в Польше, если можем, достаточно только захотеть, выехать в Германию. В конце концов, полякам визы не требуются, могут там работать. Ба, там даже границы нет. Короче, только бери и выезжай. Они вообще не могли понять, на кой черт поляки все еще торчат в этой своей Польше.

— А что? — издевались они. — В Польше лучше, чем в Германии? Что вы вообще в этой своей Польше делаете?

Политика их не интересовала. Не интересовали их и Донбасс, революция, реформы, ничего. Вот Германия их интересовала. Они спрашивали, известно ли нам, сколько там зарабатывают, какой размер социала, ежели чего. А я их расспрашивал про Украину. Девицы пожимали плечами.

— Украина… — скучающими голосами говорили они и снижали тон. Украина была для них реальностью, которая попросту была, которая имелась, хотя и мало чего значила. И не до конца известно, чем была. Украина, Россия, пост-Совок. Это было чем-то очевидным, воздухом, которым дышишь, базовой реальностью, которую никаким образом не нужно определять. — Чем является для меня Украина? — повторяла мой вопрос одна из девчонок, наверное, несколько раздраженная тем, что приходится включаться в такие идиотские разговоры. — Не знаю… герб, флаг… вывески на учреждениях…

— Язык? — допытывался. Девицы фыркнули. По-украински они понимали, потому что этот язык им вдалбливали в головы со школы, но они не видели какой-либо причины, чтобы дарить его какой-либо эмоцией, чувством. Не говоря уже о том, чтобы на нем говорить. Мы не видим в этом никакого смысла, — говорили они.

Я вышел из кафе. Шел по Днепропетровску, мимо всех этих китчевых витрин, либо слишком дешевых, либо слишком шикарных, либо и то, и другое; шел мимо домов, либо в лишаях, либо вылизанных, с претенциозными мраморами и позолотой — но никогда, чтобы было в самый раз. Я шел мимо всего этого и представлял самого себя, рожденного в Днепропетровске. С точно таким же самым, как у всех других, культурным фоном. Русско-советским. Я представлял, чем бы была для меня украинскость. Я знал, что вначале пришлось бы ее для себя придумать, а потом в нее поверить. Я ходил по темным улицам, глядя под ноги, чтобы не влезть в какую-нибудь дыру, и знал — что, скорее всего, не смог бы. Ну не смог бы я серьезно отнестись к чему-то такому, которое, чтобы существовать практически, должно поначалу родиться из ничего, из чистой теории, из мифа, из тумана, из эктоплазмы. Даже если бы я и хотел. Даже если бы сильно хотел. Одно дело желание, другое дело возможность.

И кто знает, и вправду, в конце концов, не съебался бы я в эту их Германию.