Тайна Ольги Чеховой

Лёва

У Лёвы не было настоящего детства. Он никогда не участвовал в играх сверстников, а первые годы своей жизни провел прикованным к постели и связанным ремнями по рукам и ногам — так врачи учили его несчастных родителей бороться с неизлечимой болезнью сына.

Когда мальчик каким-то чудом стал ходить, все его силы сосредоточились на укреплении слабых мышц и борьбе против возвращения страшной болезни. И детство прошло мимо.

У Лёвы не было юности. Он только начал разбираться в себе и своих склонностях, как случилась война, в которую он влез сдуру, а потом эпоха революций, укравших у него радости молодости.

Не имел Лёва и родного дома. Из-за его болезни легкомысленные родители часто отправляли мальчика к тете Оле, а потом войны и революции бросали его из страны в страну, и всюду он чувствовал себя изгнанником. И сиротой.

Так что не положенное ему по закону благополучное возвращение в Москву расположило его к той организации, которая любезно помогла ему в этом сложном деле. Ему даже понравилось предложенная ему роль секретного агента — ведь он в детстве не доиграл в игру про сыщика-разбойника. А главное, она открывала перед ним невероятные возможности постигать тайны создания музыкальных шедевров. Он верил, что сможет учиться у лучших музыкантов-новаторов мира и сумеет в своем творчестве обойти несносные запреты Пролеткульта.

Лёву несколько раз приглашали в Контору для бесед. Были вежливы и любезны, хотя настойчиво и подробно расспрашивали о его службе в белой армии — и у Деникина, и у Врангеля. Но он чувствовал, что это для них не главное — и о Деникине, и о Врангеле, все, что можно, они знали от других. Они изучали его, Лёву, вычленяли какой-то образ и искали, чем именно он может быть им полезен. Ему это даже льстило — похоже, его готовили к какому-то серьезному делу.

Его не просто отпустили в гастрольную поездку с Ольгиным театром. Ему предложили поехать, правда, только в Германию, а в Соединенные Штаты нет. Потому что Берлин полон русскими эмигрантами, а в Америке их значительно меньше. Именно русские эмигранты были его целью — он должен был для начала найти таких, которые мечтают вернуться на родину, но не решаются. Ну и еще раз попробовать привлечь к делам Конторы сестричку Ольку, что было, пожалуй, самой трудной задачей.

Но прежде всего пришлось заняться решением практических проблем. Хотя Лёва приехал в составе гастрольной труппы МХАТа, на театральное довольствие его не поставили, не дали ни жилья, ни карманных денег.

Квартирную проблему помогла решить Олька. Хоть она не клюнула на крючок, брошенный Конторой, зато предложила Лёве поселиться в ее пансионе — там как раз освободилась приятная комната с видом на парк. Это было ему очень кстати — ведь в этом пансионе скопился неплохой букет русских эмигрантов — от отставного генерала до подающего надежды молодого писателя. Так что можно будет сразу приступить к выполнению задания.

За деньгами пришлось обратиться к Полине Карловне. Она встретила Лёву приветливо, как родного, и зачислила его на должность секретаря-администратора своего агентства по съему жилплощади со скромным жалованьем. Неизбалованный роскошью молодой человек был вполне доволен и поспешил в Берлинскую Академию музыки, чтобы узнать условия поступления туда вольнослушателем.

В директорате Академии благосклонно отнеслись к его неординарной справке из Гнесинского училища и согласились провести вступительное прослушивание его композиций. Реакция приемной комиссии на Лёвино творчество превзошла все его ожидания: две элегантные дамы, входившие в комиссию, были в полном восторге и разве что его не целовали. Вредная Оленька, правда, высказала предположение, что их восхитила не столько сомнительная его музыка, сколько несомненная красота. «По себе знаю», — сказала она со смехом.

«Ну и ладно, пускай за красоту, но приняли на двухмесячный подготовительный курс», — о большем он и не мечтал.

Из Академии Лёва отправился в пансион на трамвае, за зоопарком предстояла пересадка, и нужно было покупать новый билет. Лёва прикинул в уме, что получится, если цену двух билетов умножить на число ежедневных поездок, — выходило слишком дорого. Если прибавить к этому оплату пансиона, от жалованья ничего не остается. А Олька учила его выходить не возле зоопарка, а проехать две лишних остановки и там сесть на трамвай, делавший круг, — тогда можно использовать тот же самый билет.

Решив эту пустяковую проблему, Лёва задумался над вопросом посерьезнее: как приступить к выяснению настроений соседей по пансиону? Похоже, они оказались довольно любопытными с точки зрения задания Полины Карловны.

В первый же день его пребывания в пансионе Ольга успела к ужину и пококетничала с каким-то не слишком старым старичком, чтобы он уступил Лёве свое место между нею и будущим великим писателем, так по крайней мере тот себя отрекомендовал. Его зовут Виталий Лидин. «Нужно запомнить, — подумал Лёва, — а вдруг он и вправду станет великим писателем».

Предполагая, что начинающий писатель обычно больше всего интересуется собой, он спросил Лидина, как движется его работа над романом. Лидин, который за минуту до Лёвиного вопроса с отсутствующим взглядом что-то жевал, не замечая, что именно, сразу оживился и объяснил, что он временно отвлекся от романа и сосредоточился на поэзии, пишет сейчас серию стихотворений, которые, возможно, войдут в роман.

— О чем же ваша серия? — задал вопрос Лёва.

Писатель, явно страдающий от того, что никто не интересуется его творчеством, ответил, что он пишет о детстве. Это странным образом задело Лёву, у которого детства не было.

— У вас было счастливое детство? — полюбопытствовал он.

— При взгляде назад вижу, что очень счастливое! Хоть тогда я этого не сознавал.

И тут Лёве представилась возможность направить разговор в нужное русло.

— И вы хотели бы вернуться туда, где были счастливы?

— Хотел бы, но некуда. Отец погиб, бедную маму из жалости приютили дальние родственники, родительский дом захвачен и загажен товарищами. Куда же возвращаться?

— Но ведь не все так трагически воспринимают ситуацию?

— Конечно, не все! Хотите пойти со мной на литературный вечер? Там вы встретите разных людей, очень разных, объединенных только тем, что они пишут стихи!

— Конечно, хочу! — воскликнул Лёва. Это было именно то, что ему нужно!

Русский литературный вечер в Берлине состоялся недели через три после первого знакомства Лёвы с будущим великим писателем Виталием Лидиным, с волнением готовившимся к выступлению на этом вечере. По этому поводу Лидин оделся как положено поэту — в светлые брюки и золотистый бархатный блузон поверх светло-коричневой шелковой рубашки. Выглядел он великолепно, но Лёва уже был знаком со стесненными финансовыми обстоятельствами писателя и не мог представить, на какие деньги тот приобрел этот роскошный наряд. Сам Лёва был одет, как обычно, в студенческую тужурку, зато под ней сверкала белоснежная крахмальная манишка из реквизита МХАТа.

Поэтов в берлинской русской общине оказалось гораздо больше, чем Лёва предполагал. Он сосредоточился на тех, кто страстно описывал тоску и ностальгию. По странной случайности большинство из тоскующих были дамами и девицами. Лёва исподтишка записал их имена и названия стихов, а Лидин так волновался перед своим выступлением, что ничего не заметил. Наконец настала его очередь, он вышел на сцену, руки у него тряслись, но он преодолел дрожь и прочел, слегка подвывая:

«О, так и он ностальгирует! — восхитился Лёва, — начну завтра с него». Дальше зазвучали стихи о загородной даче, улетевшем воздушном змее, об убежавшем в овраг мячике. Закончив чтение, Лидин сбежал по ступенькам и, не останавливаясь, выскочил из зала. Лёва заколебался, бежать ли за ним, и решил, что лучше дать ему остынуть. Оказалось, что Лидин был последним, и после вялых аплодисментов публика стала медленно расходиться. Но не по домам, как обнаружил Лёва, попав в фойе. Многие вовсе не ушли, а столпились в узком пространстве между входом в зал и застекленной стеной, выходившей в сквер. На низком прилавке то ли бара, то ли буфета был сервирован скромный фуршет — маленькие сэндвичи с сыром и селедкой и бокалы с местным белым вином, кстати, довольно вкусным.

Лёву осенило — вот замечательная возможность завести знакомства! Он подошел сперва к двум ностальгирующим девицам и заявил, что ему понравились их стихи и что он собирается создать новый журнал «Наша поэзия». Девицы были весьма польщены и охотно дали ему свои адреса. А самым удачным оказалось знакомство с немолодой, но эффектной дамой, Аллой Сергеевной, которая стояла у окна с бокалом в руке, окруженная группкой поклонников.

Лёва втерся в их круг, и Алла Сергеевна немедленно переключила на него все свое внимание. Сестра сказала бы, что красота сворачивает горы, — ну и пусть! Услыхав легенду о предполагаемом новом поэтическом журнале, она просияла — надо сказать, что хотя она была не первой молодости, но все же интересней всех других поэтических девиц. Она сказала, что хотела бы подробнее обсудить детали Лёвиного проекта и назначила ему встречу на следующей неделе в модном кафе на Курфюрстендам, который в те дни берлинцы называли не иначе как Невский проспект из-за господствовавшего там русского языка.

Лёва решил вернуться в пансион пешком и по дороге догнал встрепанного Лидина, который, громко подвывая, бормотал под нос нечто, похожее на стихи. Лёву он сначала не узнал, а потом дрожащим голосом пожаловался, что публика в зале не оценила его поэзию. Лёве стало жалко будущего великого писателя, и он объявил, что лично ему эта стихи Виталия очень пришлись по душе. Тот чуть не расплакался от радости и всю оставшуюся дорогу допытывался, а что именно ему понравилось. Лёва слегка напрягся, чтобы вспомнить строчки Лидина, но быстро нашелся и для убедительности даже перешел на «ты».

— Меня тронуло, что почти все твои стихи посвящены потере — улетевшему воздушному змею или убежавшему в овраг мячику. Ведь мы все носим в душе глубокую рану утраты.

Неделя пронеслась быстро. Лёва, по уши погруженный в изучение атональной музыки, с трудом вырвал пару часов, чтобы смотаться к Полине Карловне с добытым на литературном вечере списке тоскующих по родине. Потом отправился в кафе на «Невском проспекте» на встречу с Аллой Сергеевной.

Когда он вошел в кафе, поэтессы там еще не было. Лёва ждал ее так долго, что уже решил уходить, но тут она появилась в дверях — сияющая и нарядная. Сердце Лёвы дрогнуло, и он испугался, не влюбился ли, ведь это не входило в его планы. Не успела она присесть к его столику, как к ней, словно мотыльки на свечу, потянулись поклонники. Расселись, заказали кофе и прославленные мини-пирожные. И попросили Аллу Сергеевну почитать стихи, они оказались очень даже впечатляющими. Вот одно из них:

Лёва охотно присоединился к общему восторженному хору. Ему самому было неясно, что ему нравится больше, стихи или поэтесса — во время чтения лицо ее вспыхивало и освещалось внутренним светом, от которого оно становилось не просто молодым, а даже юным. Сидевшие за соседними столиками немцы искоса поглядывали на них — русские, на их вкус, говорят слишком громко, сами же они почти шепчут.

В разгар дискуссии о сути поэзии к их компании присоединился сухопарый парень, странно одетый в мундир российской царской армии — в кругах русских эмигрантов в Германии было не принято носить такую форму, чтобы не напоминать приютившим их немцам о тяжелой кровавой войне, унесшей миллионы жизней с каждой стороны. Парень в мундире щелкнул каблуками и представился:

— Поручик кавалерии Алексей Саврастин!

— Какой армии вы поручик? — не удержался съязвить Лёва.

— Армии его величества императора всея Руси! — без тени сомнения ответил тот.

— А она еще существует?

— Мы все мечтаем когда-нибудь вернуться на родину, но Алеша готов вернуться не иначе, как на белом коне, — пытаясь смягчить нараставший конфликт, засмеялась Алла Сергеевна.

— И где вы намерены заарканить белого коня? — полюбопытствовал Лёва, почуяв, что именно такого поручика ему и надо. — На асфальте Курфюрстендам?

— Отнюдь не на асфальте! — вспыхнул Саврастин, похоже, был он весьма чувствителен к вопросу о возвращении на родину. — Мы готовим настоящий прорыв в стране товарищей!

— Мы? — уточнил Лёва. — И много вас?

— Пока немного, — признался поручик. — Но чем больше народ узнаёт про их зверства, тем больше и больше нас становится.

— Может, и меня в свою команду возьмете? — неожиданно для себя вызвался Лёва. — Я тоже не прочь въехать в страну товарищей на белом коне.

Услышав предложение Лёвы, Саврастин оживился и пригласил его на собрание боевой группы, как он ее назвал, которое состоится в здании классической гимназии в Вильмерсдорфе, где один из членов группы служил ночным сторожем.

— Форма одежды парадная! — объявил он перед уходом. — То есть в форменном мундире, — пояснил он на вопросительный взгляд Лёвы.

Участники литературной дискуссии начали расходиться, и, сунув в карман адрес школы, Лёва собирался было откланяться, но Алла Сергеевна напомнила ему, что он обещал рассказать ей подробней о проекте задуманного им журнала. Он, конечно, остался, но это было неловко, потому что он сам этих подробностей не знал и знать не мог, так как идея создания нового журнала как приманки посетила его внезапно и безответственно. И все же природная изобретательность позволила ему не ударить в грязь лицом, в большой степени потому, что Алла Сергеевна склонна была отнестись к нему весьма снисходительно. Приходилось признать: эффектная поэтесса давала Лёве понять, что она к нему неравнодушна, как — о, ужас! — и он к ней. Действительно, в присутствии этой женщины у Лёвы впервые в жизни сладостно кружилась голова.

Да, у него не было детства и юности, но и любовной жизни у него тоже не было — с ранних лет его мотало и швыряло из одной невыносимой ситуации в другую, пока его не отыскала Ольга. Тетя, по сути, усыновила его и открыла дорогу в ту судьбу, о которой он мечтал, и он остерегался вступать в любовную связь, тем более что женщину, которая поразила бы его воображение, он до сих пор не встречал. Но сейчас — эта женщина сидела перед ним, а Ольга через несколько дней собиралась отбыть с театром на гастроли в Соединенные Штаты и впервые за два года предоставить ему свободу действий. И Лёва очертя голову ринулся в разверзшуюся перед ним пропасть.

Для начала он пригласил ее послушать сочиненную им музыку. У него это получилось совершенно случайно, он проговорился, что вечером ему разрешено четыре часа практиковаться на рояле в Академии музыки. Алла — а они к тому времени уже избавились от докучливого российского обычая называть собеседника по имени-отчеству — изъявила желание присутствовать при этом. Лёва сразу согласился. Ведь он давно страстно желал, чтобы кто-нибудь заинтересовался тем, как и что он играет, тем более что Алла закончила Московскую консерваторию и преподавала в музыкальной школе. Как выяснилось, она и в Берлине зарабатывала преподаванием музыки — ясно, что не поэзией!

Лёва привел Аллу в Академию и целый час играл ей свои композиции, после чего, выслушав ее вполне обоснованные восторги, он попросил ее уйти, так как собирался разыгрывать этюды, предложенные ему преподавателем. Уходя, она пригласила его назавтра на легкий ужин перед тем, как он отправится в Академию. А дома у нее все у них получилось так внезапно, что он опоздал в Академию на полчаса, чего с ним раньше никогда не случалось.

В воскресенье он поехал к Ольге попрощаться и заодно порыться в гардеробной в поисках мундира для встречи с друзьями Алексея Саврастина. Формы офицера императорской российской армии в реквизите не нашлось, но зато он отыскал одеяние военного какой-то фантастической державы из давно забытой комедии. Ольга охотно согласилась, чтобы он взял с собой этот мундир, потому что ту комедию театр давно не играл. Но она обеспокоилась самой идеей идти на встречу в военной форме, по ее опыту, люди в мундирах всегда опасны.

Потом тетя потащила Лёву к себе пить чай с какими-то необыкновенными пирожными и по дороге заметила, что он сильно хромает, хотя и пытается это скрыть. Естественно, она не могла оставить без внимания такой очевидный признак обострения его страшной детской болезни. За чаем Ольга стала плакать и умолять Лёву бросить все и поехать на юг Германии во Фрайбург, в санаторий, где лечат Лёвину болезнь. Он же бормотал нечто невразумительное, прекрасно понимая, что лечение в немецком санатории — слишком дорогое удовольствие. В ответ Ольга извлекла из ящика письменного стола конверт с деньгами и объявила, что ее гонорара за исполнение пьес Чехова в Германии хватит на оплату санатория.

Чтобы не огорчать Ольгу, Лёва согласился взять деньги, пообещав себе, что потом решит, ехать ему во Фрайбург или нет.