Тайна Ольги Чеховой

Лёва

А Лёва и Алла наслаждались неожиданно подаренной им счастливой передышкой. Первое, что поразило их по приезде во Фрайбург, был собор. Он возник перед ними неожиданно. В центре вымощенной булыжниками площади высоко в небо возносилось малиново-красное чудо, увенчанное кружевным шпилем. Как выяснилось, его начали строить в начале 1200-х годов и продолжали возводить еще триста лет, так что в течение трех веков строители даже не надеялись увидеть результат своих трудов. По всему периметру собора к его стенам приникали ужасные гаргойлы с открытыми в ужасе ртами, — оказалось, что это водосточные трубы, через которые удаляют с крыши собора излишки воды в дождливую погоду. Ужас искажает их лица, потому что они по совместительству отводят от верующих происки дьявола. Цвет собора происходит от удивительной окраски местного камня, который особенно эффектно смотрится на фоне зелени волшебных лесов Шварцвальда, одного из красивейших заповедников в Европе.

Благо, у Льва и Аллы была машина, на которой они могли почти каждый день ездить по зигзагообразным дорогам заповедника, есть скромный обед в придорожных ресторанчиках, а по возвращении домой заниматься любовью и к вечеру наслаждаться Лёвиными музыкальными композициями и новыми стихами Аллы вроде этих:

Ольга прибыла во Фрайбург и без предупреждения явилась к Лёве, который вместе с Аллой снимал там уютную квартирку с роялем. Лёва вовсе не собирался афишировать свои отношения с Аллой, и появление любимой тетки его вовсе не обрадовало. Понадобилась вся его изобретательность, чтобы не впустить Ольгу в квартиру — он, собственно, не мог скрыть от нее, что не один, но все же не показал Аллу, так что тете не удалось узнать, с кем он был, а Аллу это сильно обидело. Таким образом приезд Ольги совершенно разрушил Лёвину фрайбургскую идиллию.

Очень скоро к Ольге присоединились Станиславские, и все они жаждали наслаждаться красотами Шварцвальда. Люди пожилые и усталые, они капризничали и требовали, чтобы Лёва сопровождал их во всех их путешествиях. Понимая, что своей поездкой в Германию он обязан Ольге и Станиславскому, Лёва не мог им отказать, но не решался брать с собой Аллу.

Наконец ей это надоело, и как-то утром она объявила Лёве, что возвращается в Берлин — мол, ученики ее заждались и о рыбках в аквариуме пора позаботиться, они уже съели весь корм, который она им оставила. Лёва сам не знал, радоваться ему или огорчаться: с одной стороны, он устал скрывать Аллу от Ольги, а с другой — ему так будет не хватать Аллы с ее стихами, с ее любовью. Ему нравилось играть на рояле, когда она, поджав ноги, сидела в кресле и молча слушала его музыку. Ни Станиславские, ни даже любимая тетечка так слушать бы его не стали.

Но огорчаться из-за отъезда Аллы ему пришлось недолго — не прошло и трех дней, как на него навалилась беда гораздо горше: Ольга получила телеграмму из Москвы, что ее брат Константин, Лёвин отец, умирает. «Ему осталось жить считаные дни», — сообщила Ольга, и добавила, что Лёвина мать Лулу не может как следует ухаживать за умирающим мужем, так как на ее руках две крошечные внучки, Мариночка и Адочка. Прекрасная Елена не способна справляться со страданием и смертью. Как когда-то она отказалась от безнадежно больного Лёвы и отдала его бездетной Ольге, так и сейчас она заслонилась от страшной тени умирающего мужа двумя прелестными существами, у которых было будущее. Она готова была пожертвовать собой ради будущего, но не ради обреченного на смерть.

Положение было ужасным, Константин нуждался в уходе, но Ольга не могла вернуться в Москву, чтобы облегчить последние дни брата: ее ожидал следующий тур гастролей в немилой ее сердцу Америке.

И Лёва решился. Он бросил все, начатое им в Германии, и вернулся в Москву ухаживать за отцом. Хоть он и понимал, что тот тяжело болен, вид Константина поразил его, особенно прозрачная кожа, натянутая на кости. И жалость захлестнула сына, он старался, как мог, скрасить последние дни умирающего. Приходилось делать уколы, вводить обезболивающие лекарства, после которых отец приходил в состояние эйфории и начинал бессвязно рассказывать о работе на железной дороге.

Лёва тяжело переживал угасание отца, но, говорят, беда не приходит одна. Она пришла в облике московского почтальона, принесшего письмо из Берлина без обратного адреса. Как ни странно, это не насторожило Лёву, и он без опасений вскрыл конверт и обнаружил там сложенную вчетверо газетную вырезку. И опять без опасений развернул ее. И увидел фотографию. От того, что на ней было изображено, у Лёвы потемнело в глазах, ноги подкосились, и он шлепнулся на грязный кафель лестничной площадки. Газетный листок выпорхнул из руки и, отлетев в сторону, тоже приземлился на грязный кафель изображением вниз. Лёва поднял вырезку и осторожно перевернул, нелепо надеясь, что вышла ошибка и на этот раз он не увидит на фотографии мертвое лицо Аллы и оторванный рукав платья, открывающий сигаретный ожог на голом плече. Текст под фотографией был на немецком языке.

Он так бы так и сидел на грязной лестнице, если бы неожиданно не пришел Мишка Чехов, случайно узнавший о болезни отца Лёвы. Мишка вынул листок из онемевших пальцев Лёвы и спросил:

— Ты ее любил?

И тот наконец заплакал.

— Мишка, — попросил он, пробуя встать, — посиди с папой, а я смотаюсь в одно место. Я быстро.

— Ты что, с ума сошел? Куда ты идешь без пальто и в тапочках?

Лёва вроде бы забыл, что на улице московский декабрь с температурой двадцать градусов ниже нуля.

— Ничего, — сказал он вяло, — тут недалеко.

Но Мишка не пустил его. Он втащил Лёву в прихожую, напялил на него шубу из овчины и подшитые резиной валенки. Нахлобучив на голову брата меховую ушанку, вытолкнул его за дверь и сказал:

— Иди. Но вернись поскорей, у меня репетиция.

Контора ОГПУ, в которую Лёву когда-то не раз приглашали, действительно была недалеко от Пречистенского бульвара, и через двадцать минут он уже звонил ее у безымянной двери — ни вывески, ни номера дома. Здесь дверь открывали только приглашенным. Раньше, когда его сюда вызывали, ему сообщали код звонков, но сегодня он действовал наугад. И все же ему открыли, Лёве даже показалось, что его ждали.

Марат Семенович, по всей вероятности, Лёвин куратор, был внимателен и полон сочувствия. Для него эта ужасная фотография не стала новостью, он так и сказал; ведь письмо с газетной вырезкой шло из Берлина больше недели, а Полина Карловна известила Контору об убийстве знакомой Лёвы по телефону.

— Почему такая спешка? При чем тут Полина Карловна?

— Не будь ребенком, Лев! Аллу убили твои враги, они искали тебя по всему Берлину!

— Но что у них было против меня?

— Они каким-то образом узнали, что ты приехал из Москвы, и им этого было достаточно! Это страшные люди! Я очень тебе сочувствую.

Лёва был не столько наивен, чтобы поверить в бескорыстное сочувствие Марата Семеновича, и, глядя в глаза куратору, он спросил:

— Чего вы от меня хотите?

И Марат Семенович неожиданно для себя ответил прямо:

— Мы хотим, чтобы ты уговорил свою сестру работать на нас.

Лёва выскочил из Конторы как ошпаренный и помчался домой. Хотя он очень спешил, но застал испуганного Мишу уже в пальто и шапке на лестничной площадке.

— Где ты болтаешься? — заорал тот. — Твой отец задыхается, а мамочка ушла с девочками, чтобы этот ужас не травмировал их психику!

— А ты что делаешь? — закричал Лёва, и, оттолкнув Мишку, побежал в комнату отца.

Мишка, перепрыгивая через две ступеньки, спускаясь по лестнице, ответил:

— Что я делаю? Я опаздываю на репетицию!

Не прошло и недели, как Константин Книппер умер.

Услышав эту печальную весть, Миша пришел к Лёве. Вдвоем они обмыли тело Лёвиного отца и подготовили его к похоронам.

Лулу отстранилась от этих печальных приготовлений, сосредоточившись на уходе за внучками, действительно очень напуганными тем непостижимым, что случилось с их дедушкой.

После похорон Лёва углубился в музыкальное творчество. В Германии он многое узнал о новациях в композиции и надеялся, что его работа на Контору позволит обойти нелепые запреты Пролеткульта.

Он смирился со смертью отца, но никак не мог смириться с гибелью Аллы. Каждую ночь ложился спать с надеждой увидеть ее во сне, но это ему почти никогда не удавалось.