Тайна Великих Братьев

11. СЕКРЕТ ОДИНОКОГО ДЕРЕВЦА

У Сашка — шесть голубей. Есть чёрный, пёстрый, даже чисто белый. Глаза у птиц жёлтые, как огонёчки. Клювы не шибко большие. Всё же видно: не самая простая порода.

Хоть все деревни кругом обойди — нет у мальчишек никаких голубей. Поели птицу в голодные годы. А Сашку отец из города привёз, когда за столярным клеем ездил.

Берёт Сашок Воронка, опускает в плетёное лукошко, потом лист чистой бумаги кладёт себе за пазуху. Говорит деду Терентию:

— Я, дедушка, к Митричу пойду. Звал. Мамка спросит — так ты скажи. И Лёшка придёт. Тоже скажи. Ладно?

Дед Терентий сидит у стола, чистит золой военные медали и, не оборачиваясь, обещает:

— А чего не сказать, вну́чек? Скажу…

Сашок — любимец деда. В долгие зимние ночи рассказывал старик внучку неслыханные истории. И о доблести русского воинства. И о войнах — японской и всемирной. И о солдатах, что шилом бреются да дымом греются. Не беда, что в слове деда солдатская жёсткая правда мешалась со сказкой, с дивными чудесами. Горели глаза у внучка, и огонёк этот отсвечивал в потускневших очах старого солдата.

Вставал из рассказов сильный воин, мужик Российской империи, храбрец и хитрец, умница и насмешник, гроза для врагов.

Узнавал из былей-сказок этих Сашок, что есть на войне разведка и как её вести надо. Вслушивался в старое, но совсем иного смысла, слово «язык», которого надо взять в плен, чтоб рассказал он о враге.

И ещё вспоминал дед Терентий, как разжигают солдаты костёр на ветру; как переговариваются птичьими голосами, чтоб недруг не узнал; как варят суп из яблока-кислицы, а то ещё из дурной травы — крапивы.

Сашку так интересно слушать, что век, кажется, сидел бы возле деда, не отрываясь, глядел в его глаза.

— А сам-то ты, дедушка, как воевал?

— А не хуже других, внучек, — отвечает дед, натирая медали, — вот, скажем, был такой случай…

Нет, что там выбирать: Сашок, когда вырастет, непременно солдатом будет!

И раздумывая об этом, Сашок вприпрыжку бежит к Митричу. Только лукошко с голубем старается не трясти сильно: птицу не повредить бы! Теперь голуби — не одного Сашка, всего Племени!

У Митрича домишко небольшой — много ли одному человеку нужно? Старик уже ждёт Сашка: ещё вчера договорились — в воскресенье повидаться.

— Садись, Великий Брат Саша Смолин, — приглашает Митрич, — и съешь для начала кусок пирога.

— Не хочу! — отказывается Сашок. Он ждал: разговор пойдёт о важном — о Племени, о Геньке Муртасове, а тут — пирог!

— Брат ты мне или не Брат? — строго спрашивает Митрич. — Брат? Ну, тогда не должен от братского угощенья отказываться. Ешь живо!

Сашок, не выпуская лукошка, торопливо глотает куски пирога, запивает их молоком. Осилив угощенье, он лезет в корзинку.

— Вот я вам, Кузьма Митрич, голубя принёс.

Старик берёт птицу в ладони и неожиданно с грустью говорит:

— Ох, Сашок, знал бы ты, как мне в детстве этих птиц не хватало!

Помолчав, Митрич припоминает:

— Я в твои годы кормильцем в семье был. Пахал, сеял, за худобой ухаживал. Отец в Севастополе погиб. В окопах. Убили враги отца и у меня детство, выходит, украли. Сверстники-то мои в игры играли, гоняли голубей, а я ничего этого не знал.

Сашок прячет голубя в лукошко и понимающе кивает:

— Хоть теперь маленько поиграете, Кузьма Митрич…

Старик грустно улыбается:

— Поиграю, милый…

Сашок вопросительно смотрит на него и внезапно предлагает:

— Пойдёмте в лес, Кузьма Митрич. Хорошо в лесу осенью! Кругом медяков сколько насыпано! Мы их для трубочек соберём.

— Почему ж не пойти… — соглашается Митрич. — Только одним-то неладно, без Братьев. Как думаешь?

— А Братья тоже явятся! — весело отвечает Сашок, похлопывая по лукошку.

— Как же они в лесу нас найдут?

— Найдут! Приказ получат!

— Как же это?

Сашок колеблется, но потом машет рукой.

— Ладно, — сообщает он важно, — глядите, Митрич.

Сашок достаёт голубя из лукошка, обкручивает лапку птицы бумажкой, надевает резинку.

— Вот, — говорит он, вытянув руку с птицей, — помчится Воронко домой, а его уже там Лёшка ждёт. Снимет записку, прочтёт её. Вместе со всеми Великими Братьями и придёт, куда указано.

— Занятно! А вдруг не сыщет твой Воронко дома?

— Сыщет! — уверяет Сашок.

— Тогда идём!

…Воистину сказочное место на земле — лес! Поёт он свою бесконечную песню, то задумчивую и грустную, то радостную и бездумную, и никогда не устанешь слушать её — эту, наверное, самую красивую песню земли.

А запах в осеннем лесу медовый, густой, хоть на краюшку его мажь и уписывай за обе щёки!

Идут Сашок и Митрич по лесной тропинке, засыпанной жёлтыми листьями, сосновыми шишками, ветками сушняка.

Митрич идёт быстро и неслышно, еле прикасаясь палочкой своей к мягкой сыроватой земле.

— Лёгкий вы какой! — задумчиво говорит Сашок. — Идёте — и шума нету. А я, как медведь, ветками трещу! Худой вы, наверное, очень…

— Да нет, Сашок! — смеётся старик. — Привычка у меня такая. Охотился царь за нами, прятаться приходилось. И на войне это нужно. Вот и научился. Хочешь — и тебя научу?

— Зачем же? — недоумевает Сашок. — Сейчас ни царя, ни жандармов нету.

— Это верно, — соглашается Митрич. — Но добрый припас всегда сгодится. И солдату в разведке, и охотнику на зорьке.

— А что ж, можно и поучиться, — кивает Сашок. — Сейчас что ли?

— Хоть и сейчас. Закрой-ка глаза и слушай.

Митрич сходит с тропинки и исчезает за деревьями.

— Слушай, Сашок! — доносится оттуда его голос.

Проходит несколько минут. Сашок ставит лукошко с голубем на землю и прислушивается до звона в ушах. Ничего не слышно. Не выдерживает и открывает глаза.

Митрич сидит рядом, на пеньке, и, посмеиваясь, покуривает трубочку.

— Вот здорово! — восторгается Сашок. — Как это делаете, Митрич?

Старик докуривает табак, выбивает его из трубки и поднимается.

— А вот как, смотри.

Митрич отходит в сторонку, где побольше сушняка, и ловко, почти беззвучно, проскальзывает между ветками.

— Сначала носок ставлю, — поясняет он, — как бы землю щупаю, потом — пятку. Выходит, не ломаю сушняк, а к земле прижимаю. Тишины сильно и не рушу.

Сашок пробует — ничего не получается. Можно идти почти тихо, да не ходьба получается — мученье. Ступаешь, как кошка по воде.

— Старайся на сучья сухие не ступать, — советует Митрич. — А как? Вон мох горбится. Не под ним ли сучок? А вон опавшая хвоя, да листья, да прошлогодняя трава горкой насыпаны. И под ними сучок оказаться может. Увидел такой взгорочек — переступи его. И ещё. Идёшь лесом — не трогай ни ветки, ни куста, ни пня. На ветке или на кусте треснет сухой сучок, гнилой пень обвалиться может. И на валежину не ступай — через неё шагни, обойди.

— А если кругом сушняк, тогда как?

— Скажем, к птице крадешься, а идти по сучьям надо. Тогда выжди, когда шуму побольше станет: ветерок запоёт ли, дождичек приударит. И иди, как я показал, с носка на пятку. Можно и с пятки на носок.

Старик и мальчик садятся на траву отдохнуть.

— И ещё знать надо. — Можешь идти совсем тихо, а все одно ясно зверю: кто-то в лесу есть. Почему? Живут в лесу птицы: сороки, сойки, кедровки. Увидят тебя — такой гвалт поднимут, хоть плачь! Заголосила сойка «Крэ-крэ-крэ!», а это — сигнал всему лесу. Услышал тетерев — в глушь подался, заяц в кустах запал, дрозд-рябинник к ветке присох, с листвой смешался, исчез.

Сашок старается ходить, как советует Митрич, но огорчённо мотает головой: не получается!

— Ничего, научишься! — смеётся старик. — С того и я начинал.

Учитель и ученик продолжают путь.

— Знаешь что? — говорит Митрич. — Давай на север свернём?

— А мне всё едино.

— Ну, тогда веди.

Сашок мнётся, будто раздумывая. Учитель видит — просто не знает его Великий Брат, куда идти надо, где север.

— Это проще простого, — мягко говорит старик. — Вот погляди на эту сосну. Видишь, у неё с одного боку сколько лишайников? А вон неподалеку — большой камень, одна сторона мхом поросла. Лишайники да мхи на северной стороне погуще. Это все знают.

Теперь взгляни на одинокую сосенку. Приметил? Много у этого деревца секретов. Шапка с одной стороны — густая, ветки — подлиннее. Это — южная сторона. Тут света больше — и сильнее с этого края деревце.

— Хорошо как здесь! — радостно жмурится Сашок. — Давайте посидим, Митрич.

— Давай.

Сашок быстро плюхается на траву и ждёт, когда сядет старик.

— Если срезать это деревце, — указывает учитель на одинокую сосенку, — тоже узнаешь, где север, где юг. На срезе кольца видны. Они и возраст деревца указывают: проживёт год — образуется кольцо, ещё год — ещё кольцо. Двадцать колец на пеньке — значит двадцать лет деревцу.

Только не о том сейчас речь. Если посмотреть получше на срез, то увидишь — не ровные эти кольца. С одной стороны они толще и подальше от сердцевины. Это и есть юг. А на северной стороне — тоньше и к серёдке ближе.

Митрич кидает взгляд на небо и продолжает:

— Понятно, не в каменном веке живём. Посмотрел на компас: вот — юг, вот — север. Только не всегда компас есть. Без него тоже умей не теряться. Видал, сколько способов разных есть? И то не о всех я рассказал. Хочешь о других послушать?

Сашок молча кивает головой.

— Скажем, в степи ты. Ни деревьев, ни камней больших. Тогда как? В ясные дни просто по солнышку узнать. В полдень стоит оно прямо на юге. Зимой рождается на юго-востоке, а садится на юго-западе.

— А если солнышка нету?

— По ветерку узнать можно. Зимой он нечасто у нас за день меняется. И если вышел ты, скажем, на север и дует позёмка тебе в спину — так и шагай, чтоб ветер подталкивал.

Старик несколько минут молча лежит на спине и вдруг замечает сороку, примостившуюся к вершине сосны.

— Погляди на птицу. Откуда ветер дует? — спрашивает он Сашка.

Не дождавшись ответа, старик улыбается:

— С севера дует: птица на север головой сидит. Если боком сядет, растреплет ей ветер перья. Неудобно, холодно.

Митрич взглядывает на Сашка и, видя, что он слушает с охотой, продолжает:

— Шёл ты, шёл и в лес забрёл. А ветер отстал. Ткнулся он в деревья — нет ходу. Как узнать, — куда дует? И тут не безвыходно: погляди наверх, найди облака — куда бегут?

Митрич перезаряжает трубочку и пытливо смотрит на Сашка:

— Ты спросить хочешь?

— А если ветер дул да и кончился?

— Тогда снежные надувы ищи, деревья осмотри: где снегу больше?

— Интересно с вами, — просто говорит Сашок. — Очень вы ко всему приглядчивый. И оттого знаете всё. А я так совсем ничего не знаю. Дурачина я, видать, Митрич.

Старик пристально смотрит на Сашка, смущённо подергивает себя за бородку:

— Вовсе и не дурачина. Ты ещё маленький, Сашок. Ты только ещё по жизни начальный шаг сделал. И не то страшно должно быть иному, что мало знает, а то страшно, что знать не хочет. Много горя и тьмы на земле от равнодушия. Это знаешь что? Это — если ватой уши заткнуть, а на глаза рыбьи пузыри надеть. Не видит человек и не слышит ничего толком. И все цветы и песни, вся любовь и радость, все мысли земные — все это ртом такой человек пробует: кушается иль нет? Жизнь для него вся — пирог и постель. Зачем же человеком тогда величаться и жить зачем, Сашок?

Сашку не все ясно, но он чувствует, что старик разговаривает с ним взросло и прямо, и благодарно взглядывает на него.

— Я на все буду глядеть и все слушать, Митрич.

— Ну, вот и ладно, — поднимается старик, — пойдём еще погуляем, Романыч.

Они медленно идут по полянкам, останавливаются у замшелых сосен, молча стоят у свежеспиленных пеньков.

— В лесу на каждом шагу загадка — только разгадывай, — говорит Митрич. — Видишь, ёлка и сосна рядом стоят. У сосны — иголки, и у ёлки — иголки. Похоже, сестры родные. Сёстры-то сестры, да только совсем разные они!

Вот, гляди сам. У сосны крона на самом верху, а у ёлочки — часто чуть не от земли начинается.

Почему это? А вот почему. Сосна — все знают — может расти на сухой, бедной почве. Корни-то у неё и по бокам и вниз опущены, тянут воду из глубины. А только и у неё своя слабость есть: сосне много света надо. Упрячь сосну от солнца — пожухнут её иголки, опадут. Засохнут и отвалятся ветки. Умрёт дерево.

А ёлка совсем иначе себя ведёт. Ей дай хорошую землю да воды побольше — корни у ёлки совсем поверху идут. А света ей как раз требуется самая малость.

Вот мы с тобой говорили: возраст по кольцам на пне узнать можно. А у ёлочки иль у сосенки и так года видны, пилить не надо. Посмотри: на верхушке дерева — свежее кольцо веток, а под ним — такие же кольца, только постарше. Кольцо такое мутовкой называют. Прожила ёлочка год — выросла новая мутовка. Выходит, сколько мутовок — столько и лет ёлочке. Одно ещё помнить надо, чтоб не ошибиться: родился еловый проросток, живёт год, два, три, а мутовок нет. Лишь на третий-четвертый год они появляются. Значит, хочешь узнать возраст молодой ёлочки — сосчитай мутовки да прибавь к числу три, а то и четыре. Вот тогда точно получится.

Неподалеку от опушки высится одинокая сосна. В ней метров сорок росту.

— Какая здоровенная! — восхищается Сашок, задирая голову.

— Знаешь, сколько ей лет? — спрашивает Митрич.

— Двести! — фантазирует Сашок.

— Нет, без малого полтысячи!

— Ну, уж и скажете!

— Это ещё что! — восклицает Митрич. — Бывают дубы — редкое дерево у нас на Урале — тыщу и больше лет тянут. Ёлка, та, верно, совсем молоденькой помирает — триста лет всего и живёт. А недавно одно дерево, Драконово называется, на чужих островах померло — шесть тысяч лет простояло!

— Это вы нарочно, Кузьма Митрич?

— Какой там — нарочно! — машет рукой старик. — Чистую правду тебе говорю.

Сашок озирается по сторонам: о чём бы ещё спросить? Деревья вокруг смотрят строго и мудро, как живые. Вот и Митрич о них говорит: «Помирают». Если б не живые были, не помирали бы.

— А скажите, Митрич, зачем сосна всегда зелёная, а у берёзы осенью листочки всегда слетают? Почему неодинаково?

Старик несколько секунд идёт молча, думая, как ответить, чтоб понятно было. Срывает на пути листочек с берёзы, даёт мальчику.

— Вот, разотри на ладошке, Сашок. Растёр? Смотри, сколько в нём влаги. Летом солнце печёт, и испаряют листочки воду. Да так много, что и поверить трудно. Знаешь, сколько взрослая берёза за лето испаряет? Без малого четыреста пятьдесят пудов! Сохрани она листочки на зиму — погибнет от жажды: разве столько воды в холода можно добыть?

А ёлка или сосна — другое дело. Хвоинки у них — не листу чета: острые, узкие, кожицей покрытые. Не очень-то солнце из таких иголок влагу выкачает. Большая сосна за лето всего пятьдесят пудов воды теряет. Значит, зимняя засуха не страшна ей. А берёза или дуб погибли бы от жажды. Вот и хоронятся они от беды, сбрасывают на зиму зелёные свои наряды.

Да вот ещё о чём подумать надо: оставь клён, либо берёза листву на зиму — что от неё в снегопад останется? Обвалятся мёрзлые листья, считай, вместе с ветками.

Впереди, на полянке, озерком, вдающимся в лес, густо посеян овёс. Сашок срывает несколько стеблей, растирает на ладони сухие колосья и поднимает глаза на учителя:

— А овёс тоже так, Митрич? Сколько ж воды он за лето испаряет?

— Здесь десятины две будет, — соображает старик. — Без малого пятьдесят тысяч вёдер воды, вот сколько!

— Много больно!

— Почему ж? Только один стебель кукурузы за лето семнадцать вёдер воды испаряет. Стебель овса — поменьше, понятно, да на двух десятинах — вон сколько растений!

Сашок и Митрич обходят посев и останавливаются на чистой полянке отдохнуть.

Учитель кивает мальчику:

— Пиши Приказ, Великий Брат. Посылай гонца.

Обрадованный Сашок прилаживается к пеньку, достаёт из-за пазухи листок бумаги. Отрывает кусочек и квадратными буквами пишет Приказ, объясняя, как лучше добраться до полянки. Потом обматывает бумажку вокруг лапки Воронка, надевает на ножку резинку и передаёт птицу Митричу.

— Пустите, будьте добры, Великий Брат.

Митрич берёт птицу в обе ладони и легонько подбрасывает её в воздух. Голубь резко поднимается вверх и сразу исчезает из глаз.

— Даже круга не сделал, домой ушёл! Видали?

— Видал, видал! — усмехается старик.

— Как бы не позапутались Братья, — хмурит брови Сашок. — Не прослушать бы нам, если из-за той вон горушки кричать будут.

— Из-за горушки? Мы и не услышим, пожалуй. Всякие высотки, холмы, горы мешают звуку, как реке запруды. Да и воздух сейчас сухой. Хуже в нём, чем в сыром, звук слышен. А ещё к тому же и листвы на деревьях много. Листва или снег, скажем, тоже преграда звуку.

Митрич ложится на спину, кладёт руки под голову и подслеповатыми глазами смотрит в голубую, без единого облачка, бездну.

— Ну, ладно, — улыбается он, — побегай маленько по лесу, а я подремлю чуток. Там и Великие Братья подоспеют.

Забравшись в чащу, Сашок начинает ходить по тропинке, стараясь не задевать за кусты, не ломать сухие веточки, сдавить ногу, как учил Митрич.

Увлекшись, Сашок оказывается возле соседней полянки. Он раздвигает кусты и неожиданно замирает, широко открыв глаза.

На траве, раскинув руки, лежит Колька Мортасов и лениво говорит Геньке, сидящему на пеньке:

— Выть тебе волком за свою овечью простоту, Муртасов. У людей дураки — любо каки́, а наши дураки — вона каки́! Пиши: «Маша, кушай кашу». Напишешь — разбуди.

Колька начинает громко храпеть и даже ворочается на траве от этого деланного богатырского храпа.

Геньке страсть как неохота учиться, он с трудом рисует на бумажке буквы, от напряжения даже высовывает язык, но не выдерживает и толкает Кольку в бок:

— Кольк! А Кольк! Ну тебя к чёрту! Вот тебе хомут и дуга, а я тебе не слуга.

— Дурням тоже грамота нужна, — рассудительно говорит Колька, не открывая глаз. — Сбежим — названия на станциях я тебе читать буду, что ли?

— Ох, житьё! — сокрушается Генька. — И в воскресенье отдохнуть человеку не дадут.

— На том свете выспишься! — сурово говорит Колька. — Все придурки там отдыхают.

— Ты, видать, слова по копейке покупаешь! — не выдерживает Генька, и на рябом его лице высыпают красные пятна.

Мортасов легко поднимается на ноги и, подойдя вплотную к Геньке, лениво говорит:

— Хоть ты и свинья, а всё ж таки человек, Муртасов! Пиши «кашу»!

Генька молчит и без движения сидит на пеньке.

— Иль ты уши отсидел? — мрачно интересуется Колька. И сжимает кулаки.

Сашок пятится в кусты и во весь дух мчится к полянке, на которой отдыхает Митрич.

Старик уже не один. Вокруг него сидят Лёшка, Иван Косой и Мишка, а Митрич стоит в середине и весело говорит:

— Больше удивляйтесь в жизни, ребята! Больше! Сколько кругом работы для ума. А какая это чудесная загадка — сам человек! Вы подумали о том? Сколько у него, у человека, сердце за сутки ударов делает? Сто тысяч! А за год? Сорок миллионов! Сколько же это за всю жизнь получится! А другое возьмите — в сутки сердце перекачивает десять тонн крови! Вот какую уйму!

Митрич радостно оглядывает ребят, онемевших от удивления, и, помахивая трубкой в такт словам, спрашивает:

— А кто мне скажет, Великие Братья, сколько метров в секунду пробегает звук по воздуху? А сколько — в воде? Не знаете? Ну, давайте я сам вам об этом расскажу, моё дорогое Великое Племя!