Тайна Великих Братьев

8. КАК РАЗГОВАРИВАЕТ СЛЕД

Горит костёр, течёт беседа о разной разности, о всяких тайнах земли и неба, о всём, что вокруг и из чего складывается жизнь.

— Я так думаю, — говорит Ванька, — родиться человеком — это очень здорово, просто это нам счастье вышло. Ведь мог же я родиться вороной, Митрич, а?

Митрич слабо улыбается, покуривая трубочку.

— Мог.

В глазах у Великих Братьев и на стенах крепости отражаются блики костра, и от этого глаза кажутся таинственными и бездонными, а нехитрое убранство Гнезда Горного Драко́на выглядит грозно и приятно.

Митрич берёт с полки книжку о немыслимо храбром революционере Камо, достаёт ещё книгу о Дубровском, о Робинзоне Крузо и неожиданно спрашивает:

— Есть книжки скучные, а есть такие: пока не прочтёшь — не бросишь. Почему это?

Братья переглядываются и молчат.

— Мне так кажется, — думает вслух Митрич, — каждый настоящий писатель — всё равно, как великий путешественник. Всегда он новые дороги ищет, замечает то, что другой не видит, или видит больше, чем другой. Сам не знаешь — другим ничего не скажешь… А ещё умеет дельный писатель найти редкое да меткое слово и поставить его, куда следует…

— Вот бы вам стать писателем, Митрич, — говорит Сашок и оглядывается на товарищей.

— Ты думаешь, Смолин? — серьёзно спрашивает старик и неожиданно улыбается. — А что ж, попытаться разве?

Митрич смотрит в костёр, молча жуёт трубочку и, вздохнув, говорит:

— Был бы у меня талант, ребята, — написал бы я одну книжку… Интересную книжку… Только вот таланта нет, да и сил мало… Не справиться мне одному…

Сашок глядит на товарищей и, волнуясь, спрашивает:

— А если я помогу, Митрич? Получится?

Старик не торопится с ответом. Он дымит трубочкой, неподвижно смотрит на багровые клинья огня и вздыхает:

— Нет, Сашок, не получится… Не одолеем мы вдвоём…

Лёшка беспокойно ёрзает на своём месте, подталкивает локтями Ваньку Косого и Мишку. Все трое спрашивают:

— А если мы, Митрич, поможем? Выйдет?

Старик не может скрыть улыбки:

— Если все поможете, тогда, пожалуй, что-нибудь выйдет…

Ребята плотнее подсаживаются к старику, смотрят ему в глаза:

— А какая ж книжка, Митрич?

— А вот какая… Приехал, скажем, человек из города и пришёл он в лес — отдохнуть иль побродить маленько. Хлебнул воздуха смоляного, свежих запахов земли нашей: хорошо! Пошёл по лесу: вот сосны стоят, а вон берёзки на ветерке листьями покачивают. Шишки под ногами лежат, травка к солнышку тянется, песни и звуки какие-то слышны.

И кажется этому человеку: всё он в лесу уже знает, и всё видит, и всё понимает как есть.

А рысь у него над головой — и он не знает этого.

Почему же так? Потому, что смотреть — одно, а видеть — другое, ребята. Совсем этот человек ещё слепой и глухой. Не знает он языка следов. Простой и ясный это язык, только понимает его совсем мало людей…

Митрич выколачивает трубочку, прячет её в карман.

— Много всяких зверей и птиц есть на земле, и все они оставляют на ней свои следы, свои пометки.

Не только тот след, который ногами зверь или птица оставили. И нора суслика, и лёжка зайца, и гнездо орла — тоже след, тоже помета.

Но и этого мало. Иду я, скажем, лесом и замечаю: кто-то кору с дерева содрал, а вот кто-то ветку сломал, траву помял, норку у полёвки порушил. Это — тоже следы: медведя или волка, а может, зайца или белки. Но и это ещё не всё.

Где-то в самой гущине леса наткнулись мы на полусъеденную овечку, увидели перья курицы, кости зайца. Понятное дело: охотились здесь — жировали волк, или лисица, или орёл. Это — следы хищников.

Пушные зверьки оставляют после себя другие по́еди: кусочки плодов, обглоданных на дереве, порушенные шишки, изгрызанные ветки.

Не знаешь следо́вого языка — скользнёшь глазами, пройдёшь мимо, не сумеешь ничего прочесть здесь.

А перед тобой на земле — большая хитрая книга! Грамотный по книге этой узнает, как себя зверь вёл, где добычу караулил, где спал, куда скрывался от человека, как обучал лесным наукам детёныша своего.

Побег из царской ссылки, из Якутии, трудное, нечеловечески трудное дело: звери в тундре и тайге; на каждой тропке караулит тебя беда. Многие бежали в Россию, да мало кому удавалось: холод и голод терзали, зверь нападал. Гибли люди, не умея добыть себе пищу в лесу, согреться, найти укрытие от зверя.

Перед тем, как бежать, стал я учиться следо́вой грамоте. С тех пор запомнил следо́вый язык и могу — хотите? — нарисовать всё.

— Дай-ка мне, Сашок, вон тот кусок фанеры…

Митрич достаёт из костра потемневший кусочек угля и начинает что-то рисовать на фанере. Уголёк быстро скользит по шершавой поверхности.

Что такое нарисовал Митрич? Летучую мышь? Да нет: концы крыльев у этой мыши совсем тупые и головы нет.

— Это белка на снегу расписалась, — говорит Митрич. — Крылья — от задних лап, а жирные восклицательные знаки позади крыльев — от передних.

Старик поднимает глаза и продолжает:

— Пробежали, к примеру, два наших уральских зайца: беляк да русак. И отметились в снегу каждый по-своему. А как? А вот как…

Старик стирает с фанеры след белочки и рисует на одной половине листа два больших круглых, как буква О, отпечатка. За ними — два таких же круглых, но поменьше, — один за другим. Потом проводит сверху вниз черту и рисует на чистой половине ещё четыре следа. Они похожи на первые, только уже: «О» подлиннее, заострено спереди, как еловая шишка.

— Вот, — говорит Митрич. — Круглые — беляка, а поострее — русака.

— Больно передние лапы у беляка здоровые! — говорит Мишка. — Вон след какой оставляют!

— Впереди — от задних лап след, — поправляет Митрич. — Заяц, когда бежит, — задние ноги вперед выносит, передние обгоняет. И получается: следы — передние, а ноги — задние.

След у беляка, и верно, велик. Посмотришь: невесть кто пробежал! А разгадка лёгкая: беляк на бегу пальцы широко ставит, густой шерстью они у него опушены. Бежит он и печатает задними ногами здоровенные дырки!

Старик стирает заячьи записи, рисует новые следы. Спрашивает:

— Это от какого зверя?

Великие Братья переглядываются, улыбаются:

— Это — собачьи следы, Митрич.

— Вот и нет. Собака таких печатей не ставит. Это волк отметился.

— Что-то непохоже, — сомневается Лёшка.

— Может, нарисовал я их не очень хорошо, — говорит старик, — только и в моей цепочке видно: волчьи это следы, а не собачьи. Вот почему. След этот крупней, чем у собаки. Конечно, у большой овчарки и след крупный. Но у волка ход прямее, да и расстояние между каждым следом больше. Шаг у серого размашистей, просторней, ровнее. Это потому, что он трусит всё одним нарыском, а собака — то идет, то скачет, то рысью бежит.

Митрич рисует ещё одни следы. В один ряд. Ямка за ямкой.

— Эти вы хорошо должны знать, ребята. Так Лиса Патрикеевна отмечается. Похожа её роспись на волчью и собачью — это верно. Но и разница приметная есть. Цепочка у лисы прямая, на волчью похожа. Но следы меньше и рисунок другой. И от собачьих отличка есть. Два средних пальца у лисицы вперёд маленько выдаются. И ещё вот какая разница: у собаки подушки лап голые — ясно видны на снегу. А у лисицы опушены. Печатаются только голые концы пальцев.

— А какой тут передний след, какой — задний? — спрашивает Лёшка. — Не пойму я что-то, Митрич…

— У Патрикеевны и не угадаешь, Лёша. Бежит она рысью и задние лапы в следы передних ставит, хитрущая!..

Теперь посмотрим, как Мишка Топтыгин расписывается. Вообще-то бурые мишки всю зиму в берлогах лежат да лапу, говорят, сосут. На снегу свою подпись оставляет только тот, кто рано проснулся, или шатун, бродящий всю зиму.

У Топтыгина совсем особенный след — не спутаешь ни с кем. Вот мишкина роспись. Смотрите, какая следовая подушка: вроде задом наперёд. Широкая пятка впереди торчит, а узкий носок позади. Около пятки — отпечатки пальцев и когтей.

— Верно, — кивнул Ванька Косой. — Похоже на морду барана с пятью рожками.

— И вот так каждый зверь, каждая птица по-своему пишут, и знающему человеку легко прочитать эти буквы.

Сашок трогает старика за рукав:

— Кузьма Митрич, а Кузьма Митрич! Пойдёмте сейчас следы искать! Я уже научился. Честное слово!

Старик качает головой:

— Не выйдет у тебя пока ещё. Ты только азбуку узнал, только буковки отдельные. А слов ещё не прочтёшь. Летом, по чернотропу, трудно это. Давай подождём, когда снег выпадет.

— Конечно! — хмурится Мишка Губкин. — Сашку́ сразу подавай всё.

Старик внимательно смотрит на Мишку и спрашивает:

— А может, совсем не пойдём? Скучно?

— Не скучно, — смущается Губкин, — только трудно. Рыбу вот куда легче ловить…

— Можно, конечно, и рыбу ловить, — помолчав, соглашается Митрич. — Да ведь в любом деле знания нужны. А их без труда не добудешь.

— Мишка всегда так, — замечает Сашок. — Ему что полегче подавай. Зря мы его, лодыря, в Великие Братья приняли!

Губкин от обиды даже вскакивает со своего места. Мягкие, овсяного цвета, волосы падают ему на глаза, толстые губы мелко дрожат.

— Если б ты не такой маленький был, посадил бы я тебе шишку под глаз. Вот и читал бы мой след.

— Ну, довольно, довольно, ребята! Кому интересно — учись, кому неохота — не надо. А ругаться — последнее дело.

— Да я, может, первый пойду, — хмуро говорит Мишка, видя, что его никто не поддерживает. — Сам Митрич объявил, что не всё сразу.

— Так вот, — гасит ссору старик, — давайте договоримся: как первый снежок выпадет, — на лыжи и — в лес. Сейчас мы с вами приготовишками были, а в лесу — первый класс уже. Научитесь слова читать, тогда и за книжку возьмёмся. А то я ещё сам многого не знаю, ребята.

— Так мы же пока совсем ничего не умеем, Митрич…

— «Хочу» — половина «могу», дорогие мои Великие Братья!