17. БУРНЫЕ ДНИ

Ночью, перед самой уборкой хлебов, загорелся дом сельского Совета в Сказе. Пожар скоро потушили, но деревня долго ещё не могла успокоиться: всё судила и рядила о беде.

Сначала повинили было сторожиху Марфу Звягушкину, но потом вышло, что она не при чём.

Сторож — он магазин охранял — никого не видел: деревня рано легла перед рабочим днем. Разве только у Митрича долго горел в окне огонёк.

Милиционеры сначала решили, что дом загорелся от чьей-нибудь самокрутки, но днем вдруг узнали: сразу из трех изб исчезли Генька Муртасов, Колька Мортасов, Сенька Звягушкин.

Допросили матерей. Нет, они ничего не знали. Особенно убивалась Марфа Никитична Звягушкина: с той поры, как сослали мужа, все надежды были на сына. И вот Сенька исчез.

И ещё стало известно: пропала сельсоветская печать. Может, сгорела, а, может быть, и украли её.

Побурлила деревня и стала забывать о беде. Только матери пропавших мальчишек были безутешны, ездили в район и в город, но так ничего и не узнали.

Власти — сказать правду — не очень им верили: чужие все же, не свои эти люди — Мортасовы да Звягушкины. Может, по уговору действуют? В селе говорили, что по всему Уралу милиция ищет беглых и, рано ли, поздно ли, найдёт их.

Митрич все эти дни ходил хмурый, горбился, припадал на палочку. Сашок несколько раз собирался пойти к нему, рассказать о разговоре Кольки Мортасова с отцом, но так и не решился. Только Лёшке признался во всем. Лёшка от этой новости здорово разозлился и первый раз в жизни назвал Сашка рыбой и ещё как-то.

Меньше всех печалился о бегстве одноклассников Мишка Губкин.

— Чёрт с ними! — весело говорил он Ивану Косому. — Без них куда лучше. Учиться ведь не давали, ироды! Теперь видно, что Сенька заодно с ними был.

Лёшка не удержался и рассказал Митричу о своём разговоре с Сашком.

Старик долго молчал, беспрерывно курил трубочку и под конец поднял на своего Великого Брата суженные в гневе глаза:

— Видишь, Алексей, как неладно вышло. Упустили мы ребят из-под своего глаза, и воспользовались тем чужие люди. Это отец Кольки из-под стражи сбежал. И мальчишек с собой увёл.

Покурил Митрич трубочку, беспощадно сказал себе:

— Бить меня некому, Лёша. Думал: сладится как-нибудь всё…

Ещё не успели Великие Братья об этом подумать, как пришли в Сказ две бумажки.

Одной из них областной комитет партии отзывал к себе Кузьму Дмитриевича Морозова.

Во второй говорилось, что Облоно направляет в деревню учителя с высшим образованием — Андрея Андреевича Гулю вместо старого Акинфия Петровича.

Перед тем, как уехать в город, теперь уже, видно, навсегда, Митрич обошел дворы Великих Братьев и нарисовал на воротах Кинжал и Маску — тайный Знак Племени.

Ещё до рассвета все пятеро пришли в Гнездо Горного Дракона.

Присели на чурбашки, помолчали, не смотря друг на друга.

— Сошлись кой о чём помолчать, — улыбнулся старик. — Может, отойдём да поглядим, каково-то мы сидим?

— Пушки из дырок повытаскать надо, — мрачно сказал Мишка Губкин. — Никто на крепость нашу не нападал и нападать не будет. А снег в те дырки летит. Простудимся.

— Ничего, пусть остаются, — нахмурился Лёшка. — Мало ли что — никто не нападал. Могут ещё напасть. А без пушек — какая крепость?

— Конечно! — поддержал старик. — Может, и пригодятся пушки-то…

Потом добавил:

— Достаньте вы, ребята, болотного мха, щели законопатьте. Книжки берегите, чтоб сырость не побила.

— Не буду я больше сюда ходить! — внезапно сказал Мишка. — Нечего лбами трясти, не маленькие уже!

Все удивлённо посмотрели на Губкина. Сашок спросил:

— Ты Клятву давал или не давал?

— Мало ли что — Клятву! Всю жизнь её теперь держать, что ли?

— А как же! — удивился Сашок. — На то и Клятва, чтоб — всю жизнь.

— Мамка мне больше не велела сюда ходить, — уныло сообщил Мишка.

— Ты что же, матери сказал?!

— Сказал! Она спросила, я и сказал.

— Ну, ладно, ладно, потом разберёмся, — пытался погасить ссору Лёшка. Ему стало не по себе, что безладица эта началась при Митриче, в последний день его здесь, в Сказе.

— Ничего не ладно! — озлился Сашок. — Сейчас разобраться надо. А Мишку из Братьев к чёрту выгнать!

— Посмотрите-ка на него! — прищурился Мишка. — Выгоняла какой! Да я, если хочешь знать, сам уйду.

И не слушая товарищей, не взглянув даже на Митрича, пытавшегося успокоить Великих Братьев, Губкин быстро спустился по верёвке и побежал к деревне.

Все сидели хмурые, молчали. Только Сашок не выдержал, пробурчал:

— У него лень за пазухой гнездо свила, вот что…

Митрич вдруг тряхнул серебряными волосами, набил трубочку табаком и сказал, озорно посматривая на ребят:

— Ничего, Великие Братья! Жаль, конечно, Мишу Губкина. Ну, да ведь мил насильно не будешь… Может, и лучше, что ушёл он…

«Бодрит, — подумал Лёшка. — А самому, небось, муторно».

И догадавшись об этих мыслях, Митрич серьёзно сказал мальчишкам:

— Жизнь — не ровная дорога, ребята. Ухабы есть, и горы есть. А все же хорошее это дело — жить на земле. Если жить с толком, как надо, многое можно сделать: загадки отгадать для науки, хороший урожай вырастить, звезду какую-нибудь открыть. Мало ли что можно сделать, если жить как надо!

Вот расстаёмся мы, и хотелось бы мне, чтоб шли вы по жизни честно и трудно. Легко на извозчике кататься, а жить всегда сложно. И не бойтесь вы уставать в жизни, потому что славная это штука — усталость от хорошо сделанной работы.

Немало ещё вокруг равнодушных людей. Они бездумно свою жизнь тратят: спят, едят, на работу кой-как ходят — для куска хлеба, для бутылки с водкой в праздник, для новой рубахи.

А прочти такой человек в книге, что работа — счастье, что есть на земле любовь, как небо: бездонная, голубая, с солнцем и с тучами, — ухмыльнется такой человек, пощиплет себя за бородёнку: «Эва, сказки, братец!».

Нет, не сказки это, ребята! И пусть не каждому в жизни счастье такое, как любовь и веселый труд на земле, — хочу я, чтоб шли мои Великие Братья по жизни, как положено честным веселым людям: голову подняв, вперед глядя. Обещаете мне?..

— Обещаем… — сказал Сашок и вздохнул.

Остальные молча кивнули головами.

— Ну, что ж, расходиться будем?

— Посидим ещё, Митрич, — быстро сказал Сашок, и голос его задрожал так, будто маленькому мальчишке вдруг захотелось расплакаться. — Самую малость ещё посидим.

Митрич оглядел ребят, раскурил трубочку и сказал не то серьёзно, не то в шутку:

— Молодёжь, она намного веселей стариков должна быть. Это уж непременно.

Никто ничего не спросил у Митрича. Тогда он продолжил, улыбаясь:

— Потому веселей должна быть, что ошибок мало, что все впереди, и ещё потому, что ничего не болит: ни тело, ни зубы, ни сердце. Это я серьёзно.

Никто снова ничего не ответил ему.

— Знаете что? — внезапно сказал Митрич. — Давайте с вами, дорогие Великие Братья, споём в последний раз ту песню, что пели когда-то…

И вот, сначала потихоньку, а потом всё громче и громче, полетела песня, повеселела песня, закрутилась в плясе между деревьями, понеслась к синему небу:

Оха, оха, черемоха,

Черемоха белая…

И неважно уже было, что в песне той по-настоящему и слов-то весёлых не так уж много и что песня та — про неудачную любовь, а только звенел, кружился над лесом веселый, звонкий, лихой какой-то мотив, и таял, таял на сердце ледок, вызванный внезапным и обидным уходом Великого недостойного Брата Мишки Губкина…

Загрузка...