6. ПЕСНЯ ДЕРЕВЕНСКОГО ЛЕСА

И вот наступило первое августа. Ровно в полдень — условились так — пришли все Великие Братья в Гнездо Горного Дракона: доложить Главному Совету, как Приказ выполнили. Разожгли костёр под котлом, вокруг сели.

— Докладывай ты, Великий Брат Александр Смолин, — сказал Митрич. — Прочти вслух Приказ и скажи, как выполнил ты его.

Развернул бумажку Сашок, мятую-перемятую, выученную-перевыученную, и прочёл быстро:

«Великому Брату Александру Смолину. Приказ.

Приказываю тебе, Великий Брат Смолин, следить за гнёздами в лесу и узнать, какая птица сколько яиц кладёт и сколько дней их высиживает, пока птенцы появятся. Приказ выполнить к первому августа».

— Так вот, значит, — скороговоркой начал Сашок. — Всякие птицы бывают и всяко яйца кладут. Есть такие, что одно яйцо только, а есть — больше двадцати…

Поглядел Сашок украдкой на Митрича, видит: улыбается Митрич, одобрительно покачивает головой. Осмелел Сашок.

— Вот, скажем, мои голуби по два яичка кладут. Стрижи — тоже. Голуби, случается, и по одному яйцу несут, но редко. Что-то, видно, не получилось.

— А гнёзда синиц попадались тебе, Сашок? — спросил Митрич, закуривая трубку и с беспокойством посматривая на мальчика.

— Попадались, Великий Брат, — солидно ответил Сашок. — Только разные синицы попадались. У одних — они так поют: «ци-фи… ци-фи» — по двенадцати яичек в дупле. А у других — аж по пятнадцати. Только у этих гнёзда не в дуплах, а мешочки на сучках. И поют по другому: «тюрр-тюрр…».

— Это уж точно, — подтвердил Митрич, — у длиннохвостой синицы яичек побольше, чем у большой синицы.

— А ещё, — продолжал Сашок, — куропаткино гнездо я на земле отыскал. Так в нём полную шапку яичек набрать можно: двадцать четыре штуки рядышком лежали!

Маленькие певчие птички до двух недель на гнезде сидят. Потом уже птенчики вылупливаются. Ма-аленькие! Го-оленькие! Слепенькие! Я один раз полный день у гнезда синицы просидел — всё считал, сколько синичата корму получают: да со счёту сбился! Обжоры те синичата! Небось, раз четыреста матка да батька еду им таскали!

— Да ещё то не забыть надо, — подсказывает Митрич, — что они не только малышей кормят, но и сами едят. Да как едят! Если б люди так ели, как птицы, то пришлось бы нам в день по три-четыре пуда хлеба и мяса изводить. Вот как!

Митрич помолчал, весело подымил трубочкой:

— Отлично ты Приказ выполнил, Великий Брат Александр Смолин! Теперь твой черед, Великий Брат Алексей Балашов.

— Приказано мне было, — заговорил Лёшка, не глядя в бумагу, — узнать про сокола и про ястреба, и какая между ними разница… Есть на речке нашей место — крутой каменный бережок. Лес рядышком. И над тем каменным бережком часто летали сокол и соколиха…

— А как ты узнал что они — сокол и соколиха?

— Ну это проще простого, — улыбнулся Лёшка, — сокол-то — побольше, а самочка-то — поменьше.

— Вот и ошибся ты, Лёша. Тут как раз наоборот. У сокола-сапсана самка крупная — три фунта весит, а самец и двух фунтов не вытягивает… Ну, продолжай, продолжай…

Но у Лёшки уже настроение немного испортилось. Тогда Митрич решил помочь:

— А не знаешь ли ты, почему все народы, какие только на земле живут, называют храброго человека соколом? Правда ли что сокол — удалец и смельчак?

— Правда, — подтвердил Лёшка. — Против соколиного сердца никто не выстоит.

— Вот как? — обрадовался Митрич. — Это же очень интересно, мой Великий Брат. Рассказывай, рассказывай!

— Летели над рекой утки, — уже веселее стал продолжать Лёшка, — Крыльями посвистывали. И вдруг!.. Головная — камнем в воду! Только брызги кругом. И нет уж на озере ничего: под воду ушла. А другие-то утки — врассыпную! Да не всем уйти удалось! От одной кряквы — пух по воздуху да кожа с перьями. Что такое? Сапсан с неба пал — отлеталась утка.

Перевел Лёшка дух, сказал:

— Сколько я видел — сокол добычу на лету берёт. Ни на земле, ни на дереве не трогает. Успела птица куда ни на есть приткнуться — её счастье. Вот так.

— Ещё что о соколе скажешь, Лёша? — спросил Митрич.

— Ещё скажу: глаз у него далёкий. Ужасно меткий глаз. За версту, небось, птичку видит и внагон идёт.

Лёшка внимательно оглядел товарищей и продолжал:

— Я и гнездо соколье выглядел. На горе́. Как-то к гнезду тому орёл залетел. Здоровенный, чёрт! Уселся на берёзе, — добыча при нём. Только пировать стал — бросил сокол гнездо и во все крылья — к нему.

— Кажись бы, сапсан — птица небольшая, с ворону всего, а смотри-ка: рванулся орёл, пятки засверкали!

— Может, не сокол это, а ястреб-тетеревятник? — испытующе спросил Митрич. — Разница-то между ними есть?

— Есть! — твердо сказал Лёшка. — Хоть и похожи они издали и величиной и краской, только и отличка заметная есть. У сокола крылья подлинней, серпами, а хвост — покороче и поострее. Да и побольше маленько тетеревятник.

— Верно! — одобрил Митрич. — А как ястреб добычу берёт, ты видел?

— Да, — откликнулся Лёшка. — Ястреб, тот и птицу и зверюшку хватает хоть где: косача в ветвях берёт, чирка — на воде, галку в воздухе забивает, косого в кустах может сцапать, а белую голубку у Сашка выхватил чуть не из сарая…

Потом наступил черёд докладывать Великому Брату Ивану Косому. Он доложил, как устроены глаза у птиц и как птицы шею поворачивают.

— Все птицы — как птицы, — сказал Иван Косой, — глаза — по бокам головы. И только у сов — впереди, как у Геньки Муртасова.

Сашок сердито засопел: «На Главном Совете находишься — не где-нибудь!».

Но Ванька Косой не обратил на эти знаки никакого внимания.

— А раз по бокам головы, так и видят, я думаю, больше. Я к иным птицам со спины крался — замечают! Человек не сильно голову поворачивает, а сова её прямо к хвосту завертывает!

Рассказывая это, Ванька вытягивал свою худую шею, пялил чёрные большущие глаза и даже надувал щёки, изображая сову.

Сашок не выдержал и тихонько ткнул Ваньку в бок.

— Не мешай докладывать! — обнажая белые зубы и отталкивая локтем Сашка́, сказал Косой и неожиданно повернулся к Митричу: — А что, Кузьма Митрич, Великим Братьям смеяться нельзя?

Старик весело почмокал трубочкой:

— Можно, Ваня. Продолжай.

— Вот я и говорю, — как ни в чём не бывало стал рассказывать Иван Косой, — очень интересные у птиц глаза. Шёл я лесом как-то, вижу — соколик сидит. Чеглок называется. Вдруг вытянул он шею, вот так, примерился глазом и — пулей вперёд. Триста шагов — я потом мерял — секунд, верно, за пять промчал. Стрекозу увидел. Вот глаза какие!

А Мишка Губкин по Приказу рассказал, как птицы летают: одни как бы гребут, а другие — парят. Стриж, скажем, так гребёт, что вёрст, считай, полтораста в час пролетает.

— Больше ничего сказать не могу, Приказ выполнил, — похвалился Мишка.

Тогда все повернулись к Митричу: что-то он скажет?

Развернул старик бумажку, прочитал ребятам:

«Великому Брату Кузьме Морозову. Приказ.

Приказывается тебе, Великий Брат Морозов, узнать, какие бывают Песни Деревенского Леса и доложить о них на Главном Совете. Приказ выполнить к первому августа».

Обвёл Митрич взглядом мальчишек, выбил трубочку о треногу над костром, начал:

— Ещё нет солнца на небе, ещё только собирается оно блеснуть золотым горбом в далёкой дали, а наш лес, ребятки, начинает уже свою великую неумирающую песню. Поёт он её много веков и петь будет до тех пор, пока существует. Что же это за песня, Великие Братья?

Вот какая это песня:

Шумит тихонько, шелестит листва на берёзке да осинке; будто чешуя на маленькой змейке, шуршат иголки на сосне и ели; отрывисто выговаривает своё «кли-кли» кукушка; звенят славки и пеночки, посвистывает чечётка — красная шапочка; «пинь-пинь-таррррр» — картавит синица; серебряно вызванивает свиристель-красава; разными голосами перекликаются звери. И все эти звуки сливаются в одну неумолчную, нескончаемую песню нашего леса.

О чём эта песня? Давайте послушаем её…

Замолкли Великие Братья, прислушались. И впрямь: поёт лес, перекликается тысячами голосов на сотни ладов.

— А вы меня раньше о температуре у птиц спрашивали, — вспомнил Мишка Губкин. — Расскажите об этом, Митрич.

— И об этом скажу. Только начнём с другого. Птиц вы хорошо знаете. Заметили — непоседы они и молчать не любят: с ветки на ветку попрыгивают, песни поют, за бабочками гоняются, кору долбят. А то играют, дерутся. Выходит — быстро живут. А чтоб, скажем, печка сильно горела, надо ей много дров. Так и птицам: для такой жизни уйма еды нужна.

Большинство птичек наших лесных мошками кормится, червячками разными. Если взять весы да на одну чашку птичку посадить, а на другую чашку — букашек и червячков, тех, что за день она съедает, то сравнялись бы весы.

— Не может быть! — удивился Мишка.

— Это и помогает птицам, — продолжал Митрич, — жить быстро, неутомимо жить. И если кто из вас, мои дорогие Великие Братья, возьмёт да и смеряет температуру у птиц или сосчитает, сколько раз у них в минуту сердце бьётся, — рты пораскрываете! Честное слово!

Митрич добродушно посмотрел на всю четвёрку и улыбнулся:

— В нашем лесу у редкой птички меньше тридцати девяти градусов бывает. У многих — по сорок — сорок два градуса. А у иных — вроде дрозда — сорок пять и даже сорок пять с половиной.

— Как у нас при лихорадке! Выше ещё! — всплеснул руками Сашок.

— И получается, — продолжал Митрич, — много едят — быстро живут. Быстро живут — и сердце быстрое. А иначе как же поддержать организм?

Митрич повернулся к Сашку, спросил:

— Ты как думаешь, сколько раз в минуту сердце у самого обычного нашего воробья бьётся?

Сашок пошевелил губами, оглянулся на товарищей, сказал неуверенно:

— Сто раз, а?

— Вот и не угадал! — засмеялся Митрич. — Больше, чем полтыщи раз сердчишко у него стукает!

— Ну?! В минуту? — ахнули в один голос мальчишки. — Шутите!

— Правда! — улыбнулся довольный Митрич. — А у человека — это вы знаете — сердце в минуту шестьдесят — восемьдесят раз бьётся. Выходит, наше сердце ударит раз, а в воробьишке оно уже семь раз стукнуло.

Даже у домашней утки, которая, вроде бы, и не скоро живёт, сердце втрое быстрей нашего работает… А ещё, ребята, сильная температура — от холодов птицам защита.

— Вы все видели, — помолчав, заговорил Митрич, — как летают птицы. А думали о скорости полёта? Как ты считаешь, Лёша, быстро ли ястреб-перепелятник летает?

— Вёрст, видно, тридцать пять в час, — сказал, подумав, Лёшка.

— Верно, — подтвердил Митрич, — тетеревятник за одну секунду метров двенадцать покрывает, а сокол-сапсан — метров на пять больше. При спокойном лёте, понятно. А гон за добычей — другое дело. Сокол на утку падает — семьдесят пять метров в секунду, а то и все сто кроет.

Вот что можно узнать в нашем деревенском лесу, — закончил свой рассказ Митрич. — Только глаза и уши острить надо.

— Откуда вы всё это знаете, Кузьма Дмитрич? — удивился Сашок.

— От нужды, — отозвался старик. — Дружил я в ссылке с одним учёным. Он и рассказал, что успел. А остальное сам узнал.

В это время где-то закаркала ворона. Но теперь уже никому не казалось ее «Крра!» некрасивым и надоедливым, потому что все Великие Братья знали, что неуклюжая серая ворона пролетает в одну секунду четырнадцать метров, и температура у нее, у этой вороны, наверное, такая, как у человека в лихорадке.

— А еще будут Приказы? — полюбопытствовал Сашок.

— Будут! — заверил ребят Митрич, поднимаясь со своего места возле догорающего костра. — А теперь по домам, ребята. До нового воскресенья!

Загрузка...