Тайна Великих Братьев

12. НА ДВУХ ПОЛЯНКАХ

Негладко шёл Главный Совет! Сначала судили-рядили, как лучше починить крышу в Гнезде Горного Дракона. Простое дело, а чуть ошибку не сделали.

Притащил Мишка доски из своего сарая: — Вот вам на ремонт, пожалуйста, не жалко!

А Митрич нахмурился: — Не надо. Не для нас готовили. А ещё — починить досками каждый может. Интереса нету. Куда лучше найти ветки в лесу иль камыш в заболотье. Ими и покрыть.

На том сошлись.

Потом решали о Геньке и Кольке.

Сашок рассказал, что́ на полянке видел. И все спорить стали. Мишка очень обрадовался:

— Вот хорошо-прекрасно! Не возиться нам теперь с Генькой! Пусть его Колька натаскивает.

Сашок согласился с Мишкой. Только добавил, что за Гнилой Грушей понаблюдать надо, а то лодырь Генька ужасный, бросит учёбу.

Митрич возразил:

— Я так думаю, Великие Братья: плохое решение. Мало вам ещё лет и трудно знать, как в жизни иной раз случается. Упустим мы Мортасова и Геньку, и приберёт их к своим рукам чужой человек. Правильно ли будет?

— Ну их к чомору! — обозлился Мишка. — Пусть живут, как знают.

Ванька Косой тоже рукой махнул, сказал. Митричу:

— Давайте лучше поиграем, Великий Брат. В казаков-разбойников или в Дубровского.

— Давайте, — согласился без желания Митрич.

Старика уговорили, что он будет Кирилой Петровичем Троекуровым. Сашок, конечно, согласился называться Владимиром Дубровским. Только Ванька Косой остался этим недоволен, а Мишка наотрез отказался играть судейскую крысу Шабашкина.

Сашок заверил, что дальше всё переменится и он потом, так и быть, будет играть старого кровопийцу Кирилу Петровича.

Так и решили.

Игра уже была в полном разгаре: Владимир Дубровский зажёг свою усадьбу — подпалил небольшую горку сушняка — и скрылся в лесу, когда вышел случай, чуть не испортивший всю игру.

Пробираясь сквозь чащу, Сашок ненароком оказался возле полянки, на которой недавно видел Геньку и Кольку. Он уже хотел проскочить через неё, но тут неожиданно к нему подошёл Генька, дал Сашку легонько по шее и сказал, чтоб Смолин быстро выметался отсюда.

Сашок решил было, что Генька хочет поквитаться за подбитый глаз, но Муртасов и не думал драться. Он мирно отпустил Сашка и уселся на пенёк.

Тогда Сашок решил: здесь какая-то тайна. Покружив по лесу, он зашёл к полянке с другой стороны. Осторожно раздвинув ветки, взглянул на полянку и обомлел. На траве лежал какой-то здоровенный мужик с окладистой рыжей бородой, в старой обожжённой шинели и говорил Кольке, стоящему рядом:

— Значит, не забудь: принесёшь поесть. Потом залезешь в подпол. Там в углу, возле бочки с огурцами, землю разроешь. Возьмешь сундучок. Ночью сюда принесёшь. Да смотри, не раскрывай сундучка-то, а то шкуру спущу. Всё понял?

— Понял. Мамке говорить?

— Я те скажу! — погрозился человек. — Всегда у тебя язык наперёд ума рыщет.

— А Генька-то ведь знает… — уныло сообщил Мортасов.

— Этот не выболтает, пожалуй… А проговорится — кто ему поверит?

— Ладно! Жди меня ночью.

Сашок испугался — увидят! — и со всех ног помчался к своей полянке. Скорее сказать бы Великим Братьям о рыжебородом и о сундучке.

Но на полдороге встретил Сашка́ Мишка Губкин и стал ругаться:

— Всю игру нам портишь, Шурка! Куда тебя чёрт унёс?

Сашок стал было объяснять, да Мишка только пуще обозлился:

— У них — своя игра, у нас — своя. Давай скорей!

Сашок попал на полянку в самый разгар игры и сразу забыл обо всём. Ванька и Лёшка — совсем уже не по книжке — наскакивали на Митрича-Троекурова и, как маленькие щенята, вверх тормашками летели от старика.

— Вот так да! — ахнул Сашок. — Ты погляди-ка, Мишка, что делается! Вот тебе и Митрич!

А старик уже устал, махнул рукой:

— Давайте-ка, ребята, потрапезничаем маленько. Вы — не знаю как, а я сильно отощал.

И он стал доставать из карманов разные маленькие свёрточки: с пирогом, с холодным мясом, с картошкой в мундире.

Ну, конечно, всё живо исчезло.

Потом мальчишки разожгли костёр, сели кружком. Митрич обвёл всех взглядом, спросил:

— Может, споём?

Сидят Великие Братья, молчат, будто вода во рту. Песен не знают. Вверх глядят.

А вверху, в осеннем воздухе, носятся тонкие шёлковые паутинки: то отдельные ниточки проносятся, то много их. Летают на паутинках молодые паучки — бокоходы, волки, мелкие тенётники, путешествуют, расселяются на постоянное житьё.

— Ладно, — говорит старик. — Я сначала спою, а вы послушаете и тоже споёте. Согласны?

На макушках сосен ещё лежат медные солнечные пятна, а внизу, возле стволов, уже сгущаются серые тени. В кустах совсем темно сделалось. Смолкают птичьи голоса, разливается по лесу осенняя прохлада. Стоят вокруг могучие сосны, каждой, небось, по пятьсот лет, покачивают ветками. Дым от костра извивается, как борода у Черномора.

И тут неожиданно раздаётся голос Митрича — высокий, чистый:

Стоят безмолвно вокруг сосны да берёзы, вьётся тихонько дым от костра, а старик сидит, покачиваясь, у огня и сам же отвечает дубку:

А потом дубок становится в песне красным молодцем, а берёзонька — смирной девушкой, и зовёт юноша её на улицу, а девушка ему отвечает, что не может выйти без веленьица, без отцовского благословеньица.

Митрич заканчивает песню, немного сидит молча и начинает новую, будто повеселее:

Тут Митрич вдруг выпрямляется, машет рукой и озорно запевает:

Митрич поёт озорно, а в голосе всё равно есть какая-то тайная грусть, какая-то боль скрыта в ней, в этой разудалой, как ветерок в лесу, и, как ветерок в лесу, скованной песне.

И Сашок впервые думает, что вот ничего им, Великим Братьям, по-настоящему и неизвестно о Митриче: почему у него ни жены, ни детей нету, и была ли раньше семья у Митрича или померла вся, пока скитался Великий Брат по холодным и тоскливым ссылочным землям?

И отвечая будто на эти вопросы, неожиданно пришедшие в голову Сашку, старик запевает песню, ту самую, видно, какую пел он в черном молчанье Якутской земли:

Голос у Митрича стал, кажется, гуще, твёрже, — будто поёт охрипший на страшном якутском ветру, бегущий через болота и леса каторжник.

Несколько минут в лесу стоит глубокая пугливая тишина. И сам Митрич, и мальчишки задумчиво смотрят в глубину почерневшего леса, и кажется им, что там, в этом бездонье, метёт и завывает холодный, колючий ветер, кружится, машет косым крылом вьюга, заметая след за бегущим от стражи человеком.

— Что же это я? — смущённо говорит Митрич. — Совсем, небось, тоску на вас нагнал?

Лёшка отвечает серьёзно:

— Нет, Митрич, вы на нас тоску не нагнали.

Сашок неожиданно придвигается к старику, обнимает его за шею и, заглядывая в глаза, опрашивает:

— А у вас, Кузьма Митрич, никого раньше не было? Своих детей не было у вас?

Старик гладит Сашка по русой вихрастой голове и отвечает, стараясь улыбнуться:

— Как же не было, Сашок… Всё было. А сейчас вот — только вы да работа…

— Расскажите, Митрич… — просит Сашок и оглядывается на товарищей, ожидая поддержки. Но Великие Братья смотрят сумрачно и молчат. Они старше Сашка и уже знают, что нельзя человеку задавать такие вопросы.

— Ладно, — тихо говорит Митрич, — я тебе отвечу, Сашок. Была у меня жена и дети. Хорошая была жена, только слабенькая, безвольная женщина. Без меня сникла она совсем — голодно было, трудно. Детей не сберегла, да и сама скоро от тифа скончалась. Вот, Сашок. И не спрашивай больше об этом.