Тайная сторона Игры

3

Тёзка Он встретил новость невозмутимо, будто и не было звонка от неведомого Сигизмунда Викентьевича. Принял вид бодрый и придурковатый, точь-в-точь по уставу Петра Великого. Царей, безусловно, упразднили навсегда, но уставы — остались тоже навсегда.

На тёзку Он товарищ Оболикшто внимания не обратил, а пристально вгляделся в Арехина. Что он искал? Пропавшие эшелоны? Угрозу своему положению? Скрытого монархиста, сторонника Синей Розы?

Взгляда Арехин отводить не стал — просто надел тёмные очки. Оно, конечно, глупо ночью, в скудном керосиновом свете надевать тёмные очки, но Арехин глупым выглядеть не боялся — и не выглядел. А товарищ Оболикшто смутился, сел на стул и кашлянул в кулак.

— Вы что-нибудь об этом знаете? — спросил он в никуда. Обращаться «товарищ Арехин» язык не поворачивался, «господин Арехин» поворачивался, да тут же и немел, «следователь Арехин» и вовсе получалось глупо, поэтому товарищ Оболикшто предпочитал говорить со всем коллективом разом.

Тёзка Он начал рапортовать:

— За время дежурство поступило обращений четырнадцать: о краже дров три, о краже фунта рисовой крупы — одно (где они только рис взяли), об ушедшей из дому и не вернувшейся малолетней Настасьи Ивановной — одно, о…

— Ты погоди, погоди. Об эшелонах слышно что?

— Ну, о краже с поездов вокзальной милиции, то есть транспортной, докладывать должны. Только не поймёшь, есть она, транспортная милиция, или её нет. ВИКЖЕЛЬ опять же распущен, но сама железная дорога как-то работает…

— Ты мне, Сашка, пули не отливай, сам умею. Насчёт эшелонов я тебя спрашиваю?

— Заявлений не поступало. Агентурная работа временно заморожена: времени не хватает, людей. Разве что по мелочам, от ненадёжных источников — начинающих карманников, прочей шантрапы…

— Ты о шантрапе так не отзывайся. Они — социально близкие люди, те же пролетарии.

— Хорошо, сведения от ненадежных пролетариев слышал, что с хлебом в городе совсем худо. Прежде эшелоны направляли на подчеренсковские склады, и там можно было краденое тут же на зерно сменять, весь окрест, почитай, этим промышлял. Ну, не весь, конечно, а кто при складах и железной дороге. Тут им сообщили — новые эшелоны подходят, они быстренько расторговались, чтобы не затовариться, ан — нету ничего. Нетути. Ни эшелонов, ни хлеба. И куда эшелоны те пошли, сами не знают. У них же с эшелонами родные, у кого муж, у кого дядька. Пропали, и всё.

— И не ищут?

— Ищут-то, может, и ищут, но шантрапе, то есть, социально близкому элементу не докладывают. Ну, а те прямо и не знают, что делать. Воровать интерес падает, если уж за ржавье ничего не выручишь, то за тряпки и прочее барахло и подавно. Так, для сугрева тащат, ловкость пальцев тренируют…

Оболикшто повернулся к Арехину.

— Ну а Вы, Александр Александрович, что скажите?

— Порученное мне дело о краже собольей шубы гражданки Коллонтай раскрыто. Воровкой оказалась одна из горничных, некая Лихолат Елена Брониславовна. В связи с высоким партийным статусом потерпевшей и особым распоряжением товарища Дзержинского, дальнейшее производство поручено ЧК.

— Я не про шубу, я про эшелоны хлеба.

— Среди порученных мне дел эшелоны не значатся.

— Да? Так вот вам поручение. Именное. Вам поручается в кратчайшие сроки отыскать пропавшие эшелоны, — и товарищ Оболикшто из полевой сумки вытащил толстый конверт. Был он не белой, а коричневой бумаги, перевязан шпагатом и запечатан пятью сургучными печатями.

Вот от чего корежит товарища Оболикшто. Курьером выставили. Передаёт пакеты, и только.

Арехин сел за стол, аккуратно специальным ножом разрезал шпагат, вскрыл пакет, достал свернутые вчетверо листы. Постарался Сигизмунд Викентьевич.

— Согласно предписанию, я должен создать и возглавить группу, единственной целью которой является поиск пропавших эшелонов хлеба. Для этого я могу взять в группу любого человека, не зависимо от его служебной принадлежности, как в МУСе, так и вне его. На время работы сотрудники группы получают паек категории Ка-один. Любое лицо, препятствующее работе группы, подлежит преследованию по всей строгости революционного закона. Тут ещё много чего написано, но смысл ясен: нужно создавать группу. Разумеется, без вашего руководящего участия я сделать этого не смогу.

— Хм… — Оболикшто задумался. То ли уважение и честь ему оказывают, то ли ответственность хотят переложить. — Кого бы вы, Александр Александрович, хотели включить в группу?

— Выбор, сами видите, невелик. Люди в продотрядах. Но зато с Александром Орехиным мы сработались, вместе и начнем. Час год кормит. А кто понадобится — подключим. Глядишь, вернутся и другие работники.

— Это Лютов с командой, что ли? Вчера ждали… — товарищ Оболикшто успокоился. Арехин сам назначил и себя, и помощника, ну, значит и ответственность вся на нём. А там — ты только найди мне эшелоны, А-лек-сан-др А-лек-сан-дро-вич, — проскандировал про себя, но всё равно полегчало. — Как вернутся, дам знать.

— Уж пожалуйста, — хотя Арехину Лютов не нравился совершенно, в этом деле попович мог бы и пригодиться. Связи у него среди торговцев краденым отменные. Что украден эшелон хлеба, а не золотой портсигар, задачу упрощало — теоретически. А практически похищенного не появилось ни зернышка.

— Мы пойдем… — сказал Арехин.

— Куда?

— Работать. Время не терпит.

— Хорошо, идите. Я останусь здесь. То есть у себя в кабинете. Телефонируйте, — и товарищ Оболикшто тяжело встал со стула. Встали и Арехин с Орехиным.

— Ну, вы это… того, значит, — и товарищ Оболикшто побрел к себе в кабинет.

Переживает. Но совсем не обязательно, что это связано с пропавшим хлебом. Что мы вообще знаем друг о друге?

Положим, кое-что знаем. Но это знание только смущает. Товарища Оболикшто тоже, пожалуй, смущает присутствие в МУСе столбового дворянина, правоведа, боевого царского офицера, пьющего чаи с Троцким, Дзержинским и прочими великими вождями мирового пролетариата. А если бы он знал о суммах, вложенных предусмотрительным батюшкой в акции господина Форда и некоторых других заокеанских промышленников, то смутился бы ещё больше. А вот если бы товарищ Оболикшто знал… Ну нет, это было бы вовсе нехорошо. Но ведь и он, Александр Александрович Арехин знает о товарище Оболикшто самую малость. А если копнуть глубже…

Некогда ему копать ни глубоко, ни широко. Ему искать нужно. Три эшелона хлеба. Около ста вагонов. Много тысяч пудов. Конечно, Москве эти тысячи пудов на один зубок, но ведь не для того воруют, чтобы каждому по два фунта раздать. И не раздать вовсе, а продать. По диким ценам голодной зимы. Но — и не раздают, и не продают. А эшелоны — не злато, не бриллианты, в подпол не зароешь.

Или — зароешь?

Арехин слышал, как ходил по своему кабинету товарищ Оболикшто, как брал в руку телефонную трубку и опять вешал на рычаг, не зная, кому телефонировать и зачем телефонировать. Жужжать, как сейчас модно говорить. Но, наверное, не приживется, слишком смешно: «Мне сейчас нажужжал товарищ Ленин по поводу рабкрина, и я тут же пережужжал Вам, дорогой Аведикт Лукьянович».

Нет, вместо зуммеров поставят звонки, да поголосистее, и тогда будут говорить «Звонить». Тоже глупо, но звонко, а звонкую глупость приемлют охотнее, особенно молодёжь. Она и начнет стишки сочинять, песенки: позвони мне, позвони…

Всё. Отдохнул. Пора и за дело. Вон и тёзка Он землю топчет.

На улице шёл снег — редкий, величавый, рождественский. Арехин поднял руку, и пара вороных подбежала к крыльцу. Добрые кони. Сытые ещё. Гладкие. Ну, если Сигизмунд Викентьевич не солгал, быть им сытыми и дальше. А он не солгал, не такой человек Сигизмунд Викентьевич, чтобы лгать из-за меры-другой овса, когда своя шея в опасности.

Кучер ловко соскочил с козел, откинул полу, веничком обмел снег. Печка-ногогрейка топится, что ещё нужно?

— Фонари включить, Александр Александрович?

— Не стоит. Поедем медленно, надеясь на луну.

— Куда?

— Куда и прежде собирались.

— Ага, понял, — кучер вернулся на козлы. Вот как говорим, обиняками, чтобы не упомянуть всуе страшный адрес.

От Муса до Чека как от пули до штыка. Не понять, далеко, нет. Скорее таки, нет. Потому что вот она — Чека. Соседи, можно сказать.

Кучер подъехал к парадному ходу, но Арехин поправил — нам к левому.

Кучер бы и перекрестился, да никак — кнут и вожжи мешают.

У левого хода горела маленькая, пятисвечовая лампочка. Не сколько ради света, сколько для понятия — в Чека не спят, и с током всё в порядке. Непонятному, конечно, всё рано, но понятливые начинали раскаиваться и сознаваться уже на пороге.

Арехин сошёл на снег, умеренно истоптанный, кое-где в кровавых плевках — это в горячке кто-то вздумал отбиваться. За ним соскочил и тёзка Он, неодобрительно огляделся:

— Неуют.

— Неуют, неуют, — подхватил часовой, — кулаком по рылу бьют, раз дадут и два дадут, а потом в Чека ведут.

— Весело, — оценил Арехин. — Сам сочинил?

— Сам! — ответил часовой и только затем поинтересовался: — А вы, наверное, товарищ Арехин и есть?

Вот она, слава! Иные всю жизнь за ней гоняются, а тут сама пришла, вцепилась острыми зубами в икру и грызет, грызет неотступно.

— Мне дежурный передал, гляди, Петька — меня Петькой кличут, — гляди, Петька, в оба. Сейчас сам Арехин приедет на паре вороных. Откуда, спрашиваю, знаешь. Да вся Москва, говорит, этих вороных обязана знать. Вороные эти лихого ездока возят, чуть не по нём — пулю в лоб каждому, хоть сам-три, хоть сам-семь.

Ага. Эхо светящихся попрыгунчиков.

— Мало ли вороных по Москве?

— Таких — лощёных, сытых, смелых — почитай, только что у вас.

— Ну, а насчет того, что я еду сюда, откуда дежурный узнал?

— Вот и я про то спросил, а он отвечает — сам товарищ Дзержинский телефонировал. Велено любое ваше приказание исполнять.

— Так таки и любое?

— Совершенно! Прикажите застрелиться — исполню!

— Ну, с этим погодим. Пойдем пока вовнутрь, к дежурному.

Внутри Чека от МУСа отличалась, как Большой театр — от Малого. Если в Малом больше говорили, то здесь — кричали. Орали то есть. На все голоса. И дискантом, и басом.

— Что это они у вас… так? — спросил Орехин.

— Работаем, — коротко ответил часовой. Нет не часовой, часовой бы пост не оставил, скорее — вестовой. А кто, впрочем, знает, как тут у них устроено.

Где-то вдали завопили особенно пронзительно.

— Наш человечек, — сказал часовой. — С ним дежурный следователь разбирается. Немножечко разогреть решил к вашему приезду.

Они спустились на три пролета вниз. Пролёты средние — меньше, чем на полноценный этаж, но много больше, чем на пол-этажа. Всюду светили маленькие тусклые лампочки, а на стенах в особых настенных подсвечниках держались наготове и свечи — на всякий случай.

Двое чекистов тащили за руки женщину. Та и ногами не перебирала, висела на руках.

— Видите, работы сколько, — часовой дружески кивнул коллегам.

У крепкой, дубовой двери он остановился, постучал.

— Ну? — раздалось изнутри.

— Признанье гну, — отворяя дверь, сказал часовой.

Дежурный следователь всем видом показывал, как он рад Александру Александровичу. Улыбался, он, впрочем, тёзке Он — у тёзки и наган на поясе, и куртка кожаная, и буденовка, а Арехин что — типичный шпак.

— Подозреваемые задержаны, — голос у дежурного слегка тянулся. — Главный подозреваемый признался во всем.

— В чем именно?

— Что самочинно покинул вверенный эшелон, то же приказал и охране, оставив ценный груз на произвол каких-то проходимцев.

— Не самочинно, — прохрипел человек в кресле.

Был он молод, лыс, изможден и совершенно наг.

— Ну, ну. Вот сейчас все товарищу и расскажет. Вдруг он сказки любит.

Арехин осмотрел человека в кресле. Кресло было медицинское, дерево, клеенка и резина. Клеенка и резинка измазаны калом, моча тоже давала знать. Предплечья, бедра, голени были прикреплены к ножкам и подлокотникам широкими кожаными ремнями.

— Вас били? — спросил Арехин.

— Лучше бы били, — ответил человек в кресле.

— Тебе ли жаловаться, Чухно, — обрезал сидевшего дежурный. — Сам-то и кулаками, и дубинкой, и пилою работал, ничего.

— Я врагов…– голос у Чухно окончательно сел, и дежурный протянул ему кружку. Потом вспомнил, что руки привязаны к креслу, и напоил сам.

— Мы ж тут не звери. Скажи правду, и зря тебя мучить не станем.

— В расход пустите?

— Раньше, позже, все там будем.

— Я правду и говорю…

— Ну, как знаешь. Вот, товарищи МУСовцы, какой нам подарок сочувствующие революции учёные сделали. Бить не нужно, а язык развязывает лучше плетки-семихвостки. Вот тут штуковинка такая, с ручкой, ручку покрутишь, она ток дает. Ток, он по проводам идёт. Провода прикрепляешь к допрашиваемому и крутишь, сначала послабже, потом и сильнее. Рассказывают, о чем только не спросишь. Даже и совсем ничего не спросишь, все равно рассказывают. Мы тут пробуем, куда лучше всего провода приставлять. Вы тоже попробуйте, вдруг свежий глаз что и подскажет, — и он протянул Орехину пару проводов.

— Ага, — тёзка Он помнил уроки электротехники. — Изолировано каучуком, шелковая оплетка. Многожильный, общее сечение миллиметра два. Клеммы типа «крокодил», окислились. Их бы спиртом.

— Эк как в МУСе учат. Про спирт мы и не знали. Дельная мысль.

— Дарю вторую дельную мысль — вступил и Арехин, — организуйте пару вёдер теплой воды, сто граммов очищенной, принесите чистую смену белья ну, и верните гражданину Чухно обмундирование. Очень быстро.

— Будет исполнено, — сказал дежурный. — Оружие возвращать?

— Возвращать.

Сделано все было действительно, быстро. Тут же, в кабинете, гражданина Чухно обмыли с зелёным мылом, вытерли насухо, одели в чистое бельё, дали стопку водки, крошечный бутерброд с селёдкой. Потом Чухно облачился в обмундирование, уже не столь чистое, повертел в руке наган — без патронов.

— Хоть один-то дайте, — попросил он.

— Один-то зачем?

— Ну, вы, я вижу, по культурному. Чтобы, значит, застрелился я, как не оправдавший доверия.

— А вы — не оправдавший?

— Получается, нет, раз я живой, а эшелон хлеба пропал.

— Вот вы мне и расскажите, как это получилось. Спокойно, без нервов, чтобы понятно было.

— Как же я могу рассказать понятно, когда сам ничего не понимаю?

— А с самого начала.

И Чухно обстоятельно рассказал, как по сусекам наскребли зерно, тридцать два вагона, закрыли и опломбировали, на пять шагов кто подойдёт — стрелять без предупреждения. Восемь человек положили.

Сами ели, что добывали сверх тех вагонов. В вагонах — неприкосновенно. В дороге пришлось в бой вступать трижды, пути восстанавливать, то, другое. Подъехали к Москве, обрадовались, ну, думаем, и задание выполнили, и живы. На станции Камир-Товарная встречает наш спецотряд, во главе — товарищ Ешкин. Принимает состав, пломбы вскрывает, опять пломбирует, все честь по чести, составляет бумагу приёма-передачи, говорит — всё, товарищи, ступайте отдыхать, а технический состав повезет эшелон на Ревхлебсклад, после чего тоже пойдёт отдохнуть. За премпайком прийти завтра по месту работы.

А вечером схватили, и давай пытать — где эшелон, где эшелон. Я их, натурально, к товарищу Ешкину посылаю, а товарищ Ешкин знать ничего не знает, товарищ Ешкин в Питере порядок наводит третьи сутки, и тому все питерские чекисты свидетели. Я бумагу даю, где всё написано, и подпись Ешкинская, а это — газетный листок оказывается. Натурально, меня обвиняют во всех грехах. Спрашивают отряд, а что отряд? Они люди маленькие, товарища Ешкина в личность не знают, говорят — сдали эшелон другому отряду по приказу нашего командира товарища Чухно.

Машинистов начали искать — нет машинистов. Не вернулись. Вот меня и сюда. Я что, я понимаю. Я бы и сам не поверил, кабы мне такое рассказали.

— Не поверили… Ладно. Ешкин прибывает в Москву утром, тогда и поговорим.

— С самим товарищем Ешкиным? — изумился дежурный.

— А он что, немой? — встречно удивился Арехин. — Ведь нет? Пока, во всяком случае?

— Н-нет, — согласился дежурный.

— Так, а остальной народ где?

— Какой — остальной?

— Пропало три эшелона, верно?

— Ве-верно.

— У каждого был свой начальник?

— Свой.

— Одного я вижу, где остальные?

— Одного без расчету пытали. Не я, товарищ Гусиков. Во время пытки и скончался. А другого в камере удавили. Одиночных камер нет, мы его, Седова, он вторым был, к банкирам посадили. Банкиры — народ культурный, думали. А пришли за ним — удавленный.

— Ремнем? Шнурком?

— Наш лекпом говорит — язык проглотил. Невероятной силы воли был Седов, вот и проглотил.

— А банкиры?

— Что банкиры?

— Вы ж сказали, что они удавили вашего товарища Седова.

— То мы так поначалу думали, пока лекпом не пришел, не посмотрел.

— И?

— Нет, все банкиры целы, вы не подумайте. Маленько побили, но целы, целы.

— А остальные — из команды, сопровождавшей эшелоны?

— Охраны то есть? Тут дело такое… — замялся дежурный. — Троих под горячую руку шлепнули. Да не здесь. Они, стервецы, как-то умудрились зерно протащить. Не из опломбированных вагонов, а сверх того. Ну, это мы потом разобрались. Пошли с арестами, а те испугались, видно, отстреливаться стали, одного нашего положили. Ну, мы и в ответ… Остальные попрятались. Пятеро, впрочем, здесь сидят. Тех, что c Чухно прибыли. У них — ни зернышка.

— Ну, давайте их сюда.

— Вместе?

— По одному, — вздохнул Арехин.

Рассказывали все пятеро примерно одинаково, хоть и спрашивали их поодиночке. Что толку — до этого они провели несколько часов в одной камере, могли бы и сговориться. Только если сговорились — то плохо сговорились. О главном разнобой получался. Никто товарища Ешкина прежде не знал, до портретов именных товарищ Ешкин ещё не дорос, и описывали его по-разному. То повыше, то пониже, то вовсе невеличка мужичок. И глаза — то коричневые, то серые, то даже зеленые. И, главное, ни в чем никто уверен не был, прибавлял к каждому слову «как бы». Как бы невысокий, даже маленький как бы, и глаза как бы зеленые, но и на серые как бы похожи. Об остальных, что были с Ешкиным, говорили и вообще с трудом, будто видели их с глубокого перепоя, хотя — ни-ни, за это дело товарищ Чухно собственноручно руку прострелить грозился, а у товарища Чухно слово — сталь острая.

Арехин спрашивал снова и снова, просил вернуть первого, позвать третьего, потом опять первого свидетеля. Да, свидетеля. Так не сговариваются. У преступников, даже у неопытных, всё было бы складнее.

Под конец он подозвал дежурного.

— В общем, эти люди могут ещё пригодиться.

— В смысле — в расход их не пускать?

— По делу о пропавших эшелонах — ни в коем случае.

— Может, их вообще отпустить?

— Это вам решать. Но пока считайте их важными свидетелями. Ценными. И обращайтесь соответственно.

— Ну, как тут мы можем обращаться, мы ж не пансион для благородных.

— Как можете, так и обращайтесь.

— Покурить разве дать… Ну, и покормить… Только с едой у нас плохо, — вздохнул дежурный. — Самим едва хватает.

— А вы их с довольствия сняли? Как собратьев-чекистов?

— Нет, не успели.

— В чем же вопрос?

Вопрос, конечно, был — паек посаженных делился между теми, кто сажал, но делать нечего. Новых насажают.

— Да, а теперь банкиров.

— Всех?

— А их много?

— Двенадцать человек.

— Списки есть?

— Есть, конечно, — обиделся чекист. — У нас с документами строго, если банкиры.

— Ну, если строго, тогда ведите в камеру.

— Какую камеру?

— К банкирам.

Банкирская камера оказалась не больше любой другой. Вот только людей в ней было меньше. Не то, чтобы совсем немного, но все-таки двенадцать — не тридцать.

Трое их них пристроились на лежанках — видно, крепко побитые, а остальные вели себя совсем не по банкирски, а как обыкновенные люди, волею судьбы впервые попавшие в тюрьму.

Ничего, это с непривычки.

При виде дежурного, Арехина и Орехина они замерли, образуя немую сцену, только длилась вся сцена секунды три, не больше. Затем каждый напустил на себя вид независимый, добродетельный и значимый.

— Я — следователь МУСа Арехин, можно — гражданин Арехин. Мне необходимо знать обстоятельства гибели Седова, человека, подселенного в вашу камеру.

— Подселенного, — усмехнулся наиболее отчаянный, а, может, глупый банкир. — Этак скоро и нас всех подселят — кого на Новодевичье, кого на Мысякинское, а, скорее всего, тут, прямо в подвале отроют яму метров на сто — и в неё.

— Ну, ну, ты не очень, — вмешался было дежурный, но Арехин жестом остановил его. И жест-то крохотный, а — как об каменную стену стукнулся чекист.

— Поподробнее, прошу.

— Я бы и рад, но какие подробности? Приволокли тело, бросили. Я, грешным делом, подумал — подсадной. Для вида, мол, вот что с вами сделают, если не по нашему будет. Потом вижу — натурально разделали человека. Подошел, посмотрел, чем можно помочь, а помочь, собственно, и нечем. То есть, если в какую больницу отвезти, врачи, перевязки, обезболивающие, тогда… а так — лишний раз тревожить страшно. Кости-то перебиты. Дал я ему воды, лицо оттер, он что-то бормочет. Прислушался — бредит. Крысы, мол, вокруг, крысы. Или это он про нас? — невесело рассмеялся банкир. — Ладно, обижаться нечего, да я и не обидчивый. Я, смешно сказать, не настоящий банкир. Вот и люди скажут — он посмотрел на остальных. Половину прятали глаза, но оставшиеся качанием головы подтвердили — ненастоящий. — Это прозвище мое. Кличка, если угодно. Банкомет я. Банк держу. Ну, отсюда и банкир. В наших кругах всякое бывает. Порой и шулера попадаются, так их бьют, шулеров. Потому я немножко в хирургии разбираюсь. И вижу — тяжело человеку. Со злобой били. Знаете, можно для наказания бить, больно, но не калечить. А можно ухайдакать насмерть ни за понюшку табака. Ну, ещё дал воды, больше ничем не помочь. А он опять про крыс.

И как накликал. Выскочили из дыры, вон, видите — он указал на дыру у пола, с небольшой кулак. — Я, грешным делом, не люблю крыс, хотел было чем кинуть в них — а нечем. Ну, и забрался на нары. Укусят ещё. Вдруг бешеные. Смешно, нашёл, чего бояться. Те подбежали к лежавшему, понюхали, и ушли. А потом и электричество отключили. Солнце к нам не заглядывает никогда, свечей нет. Спички отобрали, понимай — ночное время. Значит, спать. А как свет включили, под утро, то есть, по чекистскому, видим — мертвый наш подселенец. Кликнули конвой, те прибежали, и в первую очередь банкиров и побили, — вон, видите, лежат. Но тех грамотно побили, не калеча. Если на этом и кончат — через месяц бегать будут. Через неделю — если велят.

А потом лекарь местный пришел, осмотрел, и дай бог ему здоровья, сказал, что мы ни при чём. Сам, мол, язык проглотил. Вот и все.

Арехин посмотрел на остальных. Да, так и было, подтверждали они солидными банкирскими наклонами голов.

— С этого показания снять и отпустить, — сказал он дежурному, указывая на банкомета.

— Как отпустить? Банкиры, они по особой статье…

— Да хоть по трижды особой. Только это не банкир, а банкомет, разницу понимаешь? Картёжник он. В любом случае, это, считайте, приказ товарища Дзержинского. Но за неисполнение спросит не Феликс, а я. Понятно?

— Понятно. Зачем же нам картёжника держать. Спасибо, — попытался сделать хорошую мину при плохом порохе дежурный.

— Значит, так, завтра — вернее, сегодня, часам к восемнадцати, придете в МУС, спросите меня, Александра Арехина. Если что — подождете. Поговорить нужно будет.

— Приду, приду, конечно, — сказал банкир-картежник, искоса поглядывая на дежурного. Но дежурный не выражал ни досады, ни радости. Действительно, велик улов — картёжник! Что при нём было — взяли, а остальное… Да мало ли картёжников по Москве, не грех одним и поделиться. Потом зачтётся, авось.

— Что ж, вы мне очень помогли, — сказал Арехин, расставаясь с дежурным.

— Что мне докладывать наверх? — спросил дежурный.

— То, что я сейчас и сказал — вы мне очень помогли. При встрече с Феликсом так и скажу — есть в Чека толковый человек… Как вас?

— Уточкин, — немного стесняясь фамилии, сказал дежурный. Владимир Уточкин.

— Сергей Исаевич, случаем, не вашим родственником был?

— Брат, — и, торопливо — троюродный.

Ну ладно, ладно, иметь такого брата большая честь, особенно в глазах Феликса, подумал Арехин, а вслух сказал: — Вы распорядитесь, пожалуйста, чтобы этот кабинет вычистили, вымыли и на пару дней за мной закрепили. Никого постороннего. Да, и, главное, чтобы и машинку электрическую ни-ни, а то ещё испортите. Если будут вопросы — отсылайте всех к Феликсу Эдмундовичу.

— Да какие вопросы, место сейчас есть. Мы ж тоже в продотрядах…

Подъехала пара вороных, Арехин с тёзкою сели в возок и покатили прочь.