Тайная сторона Игры

3

Агрономический институт был красив. Воздушные башни, воздушные залы, широкие, светлые коридоры, просторные аудитории. Студентов, правда, очень мало, все больше девушки. Понятно, мужчины в армии.

Открыли его в четырнадцатом году, и до сих пор смотрелся институт, будто с иголочки. Неудивительно, что и картины из галереи Третьякова решили показывать здесь. Искусство — народу и институт — народу. Сошлось так.

— Ну, и где же картины? — спросил Арехин у коменданта здания.

— А не знаю, — беззаботно ответил тот. — Одна морока — повесить, снять.

— Снять?

— Ну да. Раз Москва дала поглядеть на искусство Воронежу, Воронеж должен показать его уезду — так большие головы решили. Недельку картины у нас повисели, а потом их в Рамонь отправили. Там целый замок есть, как раз для искусства подходяще. А у нас… Я ведь понимаю, картины немалых денег стоить должны, а какой у нас догляд? Мы поручили студенческие дружины составить, в ночь по-четверо дежурить, но ведь оружия у наших студенток — один визг. Нет, я рад, что их забрали, картины. Вам в губоткуно нужно, там точнее скажут.

— Губоткуно? — заинтересовалась новым русским словом фройлян Рюэгг.

— Губернский отдел культуры и народного образования. К товарищу Образцовой. А у меня ничего нет, — откровенно радостно сказал комендант. — Разве список картин. Я их по списку принимал, по списку и передавал.

— Дайте хоть список.

— Всегда пожалуйста. Только это копия, попросил студенток снять с полдюжины — на всякий случай. Видите, пригодилось.

Было, в списке, действительно, четырнадцать картин. Первой шло полотно Валентина Серова «Похищение Европы».

— Правда, дорогие картины?

— Не из дешевых. Конечно сейчас, в войну, они мало чего стоят. Лет десять мира, а лучше сто…

— Ага, — усмехнулся комендант. — Когда они действительно дорогими станут, кто ж их сюда повезет, и в институт, и в Воронеж вообще? Разве что новая власть и думать станет по-новому.

Возница, которому велено было ждать, ждал исправно. В окружении дюжины молодых девушек.

— И смех, и грех, — говорил он на обратном пути. — Думаете, я им интересен? Ни разу. Им на лошадь посмотреть хотелось. Они ж на ветеринаров учатся, конских докторов. Учатся, а коней не видят. Тех, что были при институте, давно реквизировали, совсем лядящих оставили, но те пали от бескормицы или по старости, а новых где ж взять? Бывает, привезет крестьянин какую заболевшую, надеясь, что профессора полечат, так ведь с конями и у крестьян негусто. По чертежам учатся. По муляжам, то есть, — поправился возница. — Ну, выучатся на нашу голову…

— Вы и про муляжи знаете?

— Я книг много читаю. Что делать, когда физическая сила кончается, а душевной — хоть отбавляй? Вот и читаю. Тем более, при библиотеке живу. От нее, от библиотеки, и лошадь.

— И вам разрешают промышлять извозом?

— Разрешают. Иначе как на овес заработать? Да и я околею, хотя для культуры что в мировом, что даже в губернском масштабе это не потеря.

Возница замолчал. Видно, физическая сила уходить стала, а лошадью править и говорить — два тяжелых дела. Одно пришлось бросить.

— А почему мы сразу в Чека не пошли, а отправились в агрономический институт?

— Тебе институт не понравился?

— Понравился. Очень.

— Потому и отправились. Поверь, Чека куда прозаичнее. А если серьезно — хотелось составить собственное впечатление.

— И отдохнуть с дороги?

— Если желаешь, да. И потом, одно дело — человек по приезде отправился в Чека. Совсем другое — в земледельческий институт. Первого опасаются. И если постараются убить, будут делать это исподтишка или явно превосходящими силами. А второго… Над вторым покуражится можно, поиграться, в лицо его напуганное поплевать. Кстати, властью, данною мне, назначаю тебя спецпредставителем Коминтерна.

— Зачем?

— Россия любит чины и титулы.

— Да, я это заметила.

Разговор шел шепотом самым интимным, и возница определенно ничего не мог слышать. Однако при расставании бывший семинарист сказал:

— Дело, конечно, ваше, моды, красота, но вам бы, сударыня, курточку кожаную и маузер поверх. Сразу дела лучше пойдут, поверьте, я город знаю.

Он поехал дальше, искать седоков, оставив Арехина с фройлян Рюэгг у ступеней Губоткуно.

— Вот видишь, — сказал Александр Александрович.

— Вижу, — сказала Анна-Луиза. — Но куртки у меня нет.

— И куртку, и маузер найти проще, чем картины.

Губоткуно занимало здание, некогда принадлежащее купцу третьей гильдии. Или четвертой. Культуре и образованию частенько доставались объедки. А все почему? Мало у них людей в кожанках и с маузерами, вот почему.

— Да, мы получили документ из Москвы с предписанием провести агитационную выставку в городе и окрестностях. И картины получили, как же. Их на агитпоезде привез сам товарищ Калинин. Средств только в губернии мало. А картины что, подходящие картины. С пролетарским смыслом. Особенно эта, с быком и женщиной, «Похищение Европы». Пролетариат, значит, в образе могучего животного завоевывает буржуазную Европу и переносит ее в стан всепобеждающей мировой революции. И студентам животное нравилось. Но потом мы поняли, что необходимо окультуривать пролетариат. И отвезли картины в Рамонь. Тем более что товарищ Калинин на агитпоезде в Рамони останавливался и на митинге сказал — будет вам все, дорогие товарищи, только врага прогоним.

— У вас там пролетариат, в Рамони? — спросила фройлян Рюэгг.

— Ещё какой! Сахарный завод, ну, а где завод, там и пролетариат. Картины разместили в бывшем замке Ольденбургских.

— Как это — в бывшем замке?

— Революция царские титулы отменила!

— Замок — не титул. Вы ещё скажите — бывший Кремль.

Начальник Губоткуно, женщина лет тридцать с хвостиком (Арехину вдруг вспомнилось, что крысиный хвостик бывает длиннее тела) неприязненно посмотрела на фройлян Рюэгг и продолжила:

— Заводчане пошли нам навстречу, ну, и опять же, наказ товарища Калинина. Они своими силами перевезли картины, разместили в замке и устроили экскурсии. У меня и бумага есть об этом.

— А вы сами были в Рамони? — спросил Арехин. Хоть и не в кожанке, и маузера на поясе нет, но женщина ответила почти виновато:

— Времени нет. И транспорта, чтобы до Рамони. А у нас одна лошаденка, по городу куда ни шло, а до Рамони сорок верст в один конец. Да и по дороге всякое случится может, а…

— Понятно, — бесстрастно сказал Арехин. — И когда они пропали, картины?

— Мы получили сообщение об этом четыре дня назад.

— Телеграфом?

— Нет… Письмом. С оказией передали.

— Ну, показывайте свое письмо. Или оно в Чека?

— В Чека обещали этим делом заняться, но пока…

— Но пока письмо у вас. Давайте.

Женщина достала из ящика стола (стол был совсем плохонький) дешевую бумажную папочку, а из нее — треугольник письма.

Написано было просто и ясно — пропали картины, но не страшно, зато рамы остались, и, если достать холст и краски, можно нарисовать новые.

— Как же вы картины с рамами в замок-то доставили?

— Я говорила — заводчане справились. От станции до сахарного завода, а это в полуверсте от замка, идет узкоколейка. А до самой станции Рамонь — нормальная железная дорога. Вот они в Воронеж сахар доставили, по разверстке, а обратным ходом картины взяли. Везли аккуратно, погрузку я наблюдала.

— И что, часто поезд в Рамонь ходит?

— Сейчас нет. То есть, совсем не ходит. Составы, паровозы и все остальное на нужды фронта отправлено. Закончится война…

— Что ж, все для фронта, все для победы, — сказал Арехин и, без перехода, спросил:

— А как нам пройти в Чека?

— Выйдите, повернете направо, метров двести пройдете. Увидите красный кирпичный дом, бывшую гимназию. Там Чека сейчас и живет.

В голосе ее слышалось злорадство, мол, Чека это вам не беззащитное Губоткуно. Как говорят воронежцы, дура-баба. Чего ему стоит придти в Чека, показать мандат, да и потребовать тут же, немедленно, шлепнуть начальницу Губоткуно за разбазаривание, потворство, а то и прямое хищение. И шлепнут, всему вопросу цена один патрон.

Видно, подобная мысль, пусть и с опозданием, дошла до женщины. Она засуетилась, стала предлагать чай с настоящим сахаром и блины со сметаной.

Отказываться Арехин не стал. Откажешь — напугаешь, а ей и так здесь тяжело, в городе. Пусть думает, что умаслила московских комиссаров. Съели по блинку, выпили по чашечке чаю (настоящего, Алакамского) и распрощались.

— И с продуктами в провинции не так плохо.

— Ты бы сюда лет этак пять назад приехала… — сказал Арехин.

— А что, было лучше?

Чека от агрономического института отличалась разительно. Лишь в октябре Шкуро вешал людей только по подозрению, что они — чекисты, а сейчас мужчин здесь было — куда агрономам-ветеринарам. И всяк занят, при деле, при чекистском пайке.

— Где начальник губчека? — спросил Арехин у человека в кожанке. Тот оглядел Арехина с головы до ног, фройлян Рюэгг с ног до головы, и только потом сказал:

— У себя начальник губчека.

— Тогда веди, и быстро. Дело государственной важности.

Слова простенькие, а сказаны доходчиво. Чекист повернулся как последний шпак и повел Арехина с фройлян Рюэгг на второй этаж.

Перед кабинетом начальника стояло человек двадцать, все больше обывателей.

— Ждите, — сказал чекист, и ушел, недоумевая, зачем он их, собственно, привел, когда мог и просто сказать. Или послать.

Но ждать Арехин не стал. Взяв за локоть фройлян Рюэгг, прошел в дверь.