Тайная сторона Игры

7

Местная власть пришла в лице старушки — «прислуги за все». Дверь старушке открыл, разумеется, Арехин, но она его словно бы и не видела, вернее, не видела в нем человека, а так, статую гипсовую. Очень полезная тактика. Я тебя не вижу, и ты меня не видишь.

Старушка, причитая «насвинячили, проголотиты» убрала со стола и прошлась по полу. Уже одно то, что для стола она использовала сухую тряпку, а для пола — мокрый веник, говорило в ее пользу, хотя как знать, завтра порядок мог перемениться.

Работу она закончила подозрительно быстро — и четверти часа не прошло. Остатки давешней трапезы (те, что остались после ночной вылазки Арехина) она сложила в сумочку и ушла, скорее довольная. Все-таки оставил Арехин не мало, и сальца, и хлебушка, и, главное, почти нетронутый полуштоф самогонки. В такой мороз самогон, в силу физических особенностей, не замерзает. В отличие от воды. Даже, наоборот, греет изнутри. И потому сметливые селяне пьют его с чувством исполненного долга — не в удовольствие, мол, а токмо ради живота своего. И за скотиной ухаживать пьяному сподручнее, навоз убирать или ещё что в том же духе. Правда, бывает, лошадь лягнет или корова на рога насадит, но после белых, красных, опять белых и опять красных с коровами и лошадьми в Рамони стало небогато.

А вот навоз — остался. Не позарились на него ни белые, ни красные.

Вскоре пришел и самый стойкий рамонец, тот, что вчера волевым решением наладил быт приезжих. Им оказался Николай Паринов.

— Не Анны Авдотьевны сын? — спросил Арехин.

— Внучатый племянник, — ответил рамонский лидер.

Внучатый племянник был хмур и сосредоточен. Вспоминал вчерашнее или думал о завтрашнем?

— Сейчас тетка придет, на стол накроет.

— Это можно, — согласился Арехин.

— Вы к нам, значит, по делу, товарищ?

— Рад бы и просто погостить, да не получается. Картины нужно возвращать.

— Хочешь, извините, хотите верьте, хотите нет, а я как увидел картины, то чуть за голову не схватился.

— Отчего ж?

— Нам бы мануфактуры какой, гвоздей, да хоть газет и книг, а здесь — картины. Вы там, в Москве, что о деревне думаете? Сидят мужики, и только того ждут, что б их картинками облагородили, что ли? Да мужику на все эти картинки — высморкаться и растереть. Сказки всякие или барская жизнь нарисованы, эка невидаль. Тут бы зиму прожить, понять, что весной делать. Вопросы жизнь нешуточные ставит, прогадал — ложись да помирай, а ему картинки в золоченых рамах. Насмешка вроде. Народ, он не дурак, понял, что это добра ему желают, просто москвичи от земли оторвались, живут среди театров да музеев, потому и картины присылают. Ладно. В Замке картины и прежде были, нам из Воронежа те картины приказали аккуратно снять и в Воронеж отвезти. Это сразу после революции было. Тоже, наверное, для музеев. Теперь вот велели развесить новые. Развесили, жалко, что ли. Народу велели показывать. Заходите, нам скрывать нечего. Народ заходил — зима, работы мало, и ноги у всех чистые. Веничком обмети валенки и заходи, смотри. Некоторые и по три, и по четыре раза смотрели. Пусть. Вдруг и есть в этом польза, просто я не понимаю. Днем здесь совдеп работает, на ночь охрану поставили, добра в Замке, сами заметили, много, пусть охраняют, все при деле. И вот однажды отпираем зал с картинами, а картин-то и нет. Одни рамы остались. Полиции давно никакой, мы тут сами поглядели — двери не взломаны, аккуратно отрыты. Окна заперты. И охрана, почитай, трезвая, это вчера мы малость разболтались по случаю, а в другие дни у нас серьезно. Сообщили в губчека, что ж делать. А те ответили — сами проворонили, сами и ищите. Правильно ответили, Рамонь — та же деревня, чужому искать трудно, а от своих какие секреты? То ж не кубышка с золотом, картины запросто не пронесешь по Рамони, не спрячешь. Это только кажется, что улица пустая, а и заполночь кто-нибудь в окошко глянет, по нужде во двор выйдет, просто не спит, вора караулит, собаки, опять же брешут, а картин много, в узелок не сложишь. Про городских не знаю, а деревенские собаки страсть живопись не любят, переполошат всю округу.

А не было такого. И с людьми мы аккуратно поговорили. Если сдуру кто польстился, пусть подбросит, или укажет, где спрятано, мы возьмем, а допытываться не станем. Нет, никто не откликнулся.

Анна-Луиза сошла вниз. Оделась тоже по-чекистски — кожаная куртка, кожаные штаны на меху, ремень, а на ремне кобура. Он перед поездкой в Рамонь ей подарок сделал, принарядил. Посвятил в ряды борцов. Фройлян Рюэгг осталась довольна.

Поздоровались. Тут и жданная тетка пришла, Паринова, только Ольга Николаевна. Открыла буфет, стоявший в углу, достала скатерку, постелила. А с собою она молока парного крынку принесла, хлеба краюшку, дюжину теплых вареных картошек и три сырых яйца — только из-под курицы. Добрая волшебница. Девять из десяти москвичей поменялись бы завтраком с Арехиным. Но девяти из десяти москвичам здесь, в Рамони, вряд ли бы даже дверь открыли. Суровые времена, городских в деревне никогда особенно не жалуют, а уж петербуржцев да москвичей…

Во время завтрака о деле не говорили. Завтракали, собственно, только Арехин с фройлян Рюэгг. Паринов отказался — и утром перехватил, и после вчерашнего не до еды. А вы ешьте, ешьте, теперь до вечера еды не будет.

— Вот мы на обед молоко и оставим, да и картошечки тоже, — сказала Анна-Луиза, убирая остатки еды в буфет. — Мне кажется, что до моего появления вы разговаривали о чем-то важном.

— О картинах, — ответил Арехин. — Товарищ Паринов обрисовал ситуацию и заключил, что похищать картины рамонцам не было никакого смысла, да и возможности тоже.

— Не совсем так, — ответил Паринов. — Это все было бы верно, если бы картины остались на месте. Но их нет. Нет, и это факт, перевешивающий часы рассуждений.

— Вы, случайно, университета не закончили?

— Даже не начинал. Вы правы, было такое желание. Жизнь притормозила. Но семь классов гимназии со мной.

— И вы здесь…

— Так и вы здесь, Александр Александрович. Я-то вас сразу узнал. А — здесь, не заграницей с принцами. Советской власти служите, ещё и отлично служите, судя по всему. Если вам мандат сам Валецкис написал, то, значит, есть с чего.

Не возразишь. Да и зачем?

— Значит, картин нет, и похитить их не могли.

— Могли, раз похитили, — ответил Паринов. — И мы первым делом допросили охранников. Вы давеча видели парочку, так вот, не тех. В ту ночь другие охраняли. Один — раненый в гражданскую, с прострелянным легким, другого газами на германской душили. Я к том, что оба нездоровы, кашляют, не спят ночами, потому их в охрану и поставили. Клянутся, что ничего не видели и не слышали. Москва, говорят, слезам не верит, а мы — клятвам. Есть у нас человек, сейчас он в губчека. В контрразведке у Буденного служил, обращение знает. Допросил. Нет, говорит, ничего не знают.

— Допросил, значит… Ладно, я хоть у Буденного не служил, но придется и мне с ними поработать.

— Это вряд ли. После допроса их похоронили обоих.

— Похоронили, значит.

— Всех хоронят.

— У кого были ключи?

— Под рукой у них же, у охранников, и были.

— А сейчас они где?

— Здесь, — Паринов подошел к стене, откинул дубовую панельку, за ней оказалась полка с ячейками, как в отеле. В каждой ячейке свой ключ, на каждом ключе бронзовая бирочка с номером. — Сколько их было прежде, не знаем. А при новой власти управляющий сам отдал, и место указал. Точнее, не сам, а через племянника, тот в конюхах ходил, управляющий-то в Крым подался, видно, наворовал изрядно, было с чем в Крым бежать. Мы тут подумали, потом с губернией посоветовались, и Замок под охрану взяли. А то были горячие головы коммуну в нем устроить, вроде общежития. Сразу бы все загавнили, уж извините за точное слово. Ничего. У каждого свой дом. Прибери, почини, теперь, если нужно, с лесом поможем. Нет, ей в Замок хочется.

А вот Ольгино упустили, в Ольгино коммуна, — вздохнул Паринов.

— А вы сами?

— Что мы? Если про вчерашнее… Мы Замок решили под дирекцию завода определить, ну, под совет народных депутатов. Люди серьезные, не шалопуты, гадить по углам не будут. Опять же сторож положен, истопник, дрова и все такое. Вот мир настанет, тогда крепко определимся, надолго.

— Раз уж так вышло, покажите мне, пожалуй, зал, где висели картины.

— Отчего ж не показать, — он взял ключ, поместил дубовую панель на место и ещё запер ее особым ключиком. Не всяк, не всяк доберется.

Идти, конечно, недалеко, да и странно, чтобы далеко: для народа сделана. Пришел, посмотрел и ступай себе, ступай.

У третьей двери остановились, Паринов открыл ее, распахнул. Тоже дубовая — в Замке отдавали предпочтение мореному дубу — она открылась без скрипа. На века сработали или… Он посмотрел. На петлях — следы машинного масла. А пыли мало на том масле. Следовательно, недавно смазали.

— Когда картины пропали?

— Когда? А вот… Пятого января по новому, революционному стилю.

— А сегодня у нас двадцать второе февраля…

— Точно. Не всяк Панкрат хлебом богат.

— Особенно после продразверстки…

Паринов только вздохнул.

Они вошли в зал. В углу, одна у другой, стояли рамы. Пустые, без картин. На стенах те же дубовые панели. Минимум мебели.

— Что касается мебели, ее просто в другие залы сложили, да заперли. На всякий случай, — пояснил Паринов.

Ну, ну. Случаи, действительно, всякими бывают.

— Это вы рачительно поступили. По-хозяйски.

— Теперь, когда власть советов, то и хозяева — советы, а не чужой дядя.

— Чужой — ни в коем случае, а вот родной… Знаете, для чего вообще была затеяна с история с картинами? Это был только первый шаг. Здесь, в Рамони, в этом Замке думают учредить Академию Пролетарских Писателей.

Паринов был мужиком тертым, но и он поразился:

— В Рамони? Академию писателей?

— Пролетарских, то есть рабоче-крестьянских. Старым писателям не место на корабле революции. Нужны люди из низов, простые, с ярким глазом и чистым сознанием. Вот их и будут собирать со всей России, привозить в Рамонь и учить писательству.

— Кто?

— Учить кто? Максим Горький, Борис Федорович Иванов, корифеи, в общем.

— Нет, а в писатели кто пойдет?

— Кто уже проявил себя. В журналах там, в газетах.

— И они, эти писатели, и будут жить в Замке?

— Нет, боятся того не приходится. Жить они будут где-нибудь поблизости. Писательские бараки построят или ещё что.

— Кто ж строить будет? Нам с заводом хлопот хватает.

— Вот тут вы, Николай, ошибаетесь. Я ж говорю — новые, пролетарские писатели, а не старые белоручки, когда один Толстой землю пахал, а остальные по городам сидели, карандашиком по бумаге. Или вот ундервуды появились…

— У нас есть парочка, в заводской канцелярии. И один здесь, в замке.

— Видите, как вы обустроены. Прямо садись, и пиши что-нибудь про родное, знакомое, про нашу речку, или Дон хотя бы.

— Он в семи верстах, Дон.

— Семь верст — пустое, час на рысях. Прямо в название просится, роман книги на три — четыре, «Тихий Дон». Может, кто и напишет из новых писателей. А они, писатели, будут по пролетарски работать. Сначала восемь часов сна, сон для писателя — дело первое. Потом восемь часов работать — на заводе, или себе барак построят, или в поле пойдут, в общем, где нужда больше будет для уезда. А уж оставшиеся восемь часов учиться писательскому ремеслу в Академии станут, да свое творить, как выучатся. Ну, там немножко времени для еды, пятого-десятого, но все быстренько. Их, писателей, в бригады соединят. Как наработает бригада на заводе или в поле, так ее и накормят-обстирают. Плохо будет работать — так голод, он заставит. В страду, понятно, и по десять часов потрудятся, сколько нужно. А зимой побольше сочинять станут.

— Это, конечно бы, ничего. А что они умеют, на заводе?

— Ведь, повторяю, не белоручек берем, а пролетариев. Чтобы отец-мать с заводу, сам годик-другой поработал. Или если кто в гражданскую воевал, тоже годится. А если чего не умеют — обучатся, брать будут не дураков.

— И это твердо решили? Рамонскую Академию Пролетарских писателей завести?

— Думают, — признался Арехин. — Вслед за нами архитекторы едут, дня через три ждать, через четыре. Или через месяц. Они здание обследуют и решат, годное, нет. Потом с вами переговоры начнут.

— А что… Нам мужики нужны. Народу в Рамони повыбило изрядно, а кто и просто в город утек… А картины? Надеяться можно?

— Надеяться нужно! Немедленно, сегодня же приготовьте просторный и крепкий ящик для холстов, стружки сухой — пересыпать. Сани и пара коней чтоб наготове были — в город отвести.

Николай ушел, оставив Арехину ключик от панельки дубовой.

— Ты действительно найдешь картины так скоро? — спросила Анна.

— Вреда от того, что ящик подготовят, точно не будет.

— А как умно ваше правительство с писателями придумало! Хорошо бы так во всем мире устроить.

— Коминтерн и устроит, — ответил Арехин. — правда, это не правительство придумало, а я — сейчас. Пусть рамонцы порадуются.

— Зачем?

— Радоваться зачем? Чтобы душе лучше было. Вдруг и здешний кто решится в писатели. Или, наоборот, порадуется, что писатель вместе с ним землю пахать будет. Все надежда. Мечта. Человек за мечту горы может своротить, — они вышли, прошлись вокруг замка. Дошли до завода, потом спустились к реке. С реки замок казался чудесной игрушкой, о чем не преминула сообщить фройлян Рюэгг.

— А он и был игрушкой. Построили его недавно, чуть более двадцати лет назад. Деньги у Ольденбургских были, деньги просто громадные, вот и решили поиграть в розенкрейцев-мальтийцев-тамплиеров. Во всех разом. В память о предке Павле. Тот инженерный замок выстроил, большой, мрачный. А здесь — маленький, веселый, но тоже набитый секретами.

— Секретами?

— Как же без этого? Потайные двери, комнаты, подземные ходы, алтари Древних Богов…

— Ты о них знаешь наверное?

— Больше догадываюсь. И то, потому что уж больно много таинственности напускали. ещё из Ольгино подземный ход есть, я даже видел, как его рыли. Открытым способом, сначала выкопали громадную канаву, или ров, обделали ее, затем перекрыли плитами и землей присыпали, в полтора аршина, и, кусты насадили, деревца… Год тогда был голодный, мужики со всей губернии приходили, ища, как на кусок хлеба заработать. Быстро сделали. Отделкой, понятно, немецкие мастера занимались, гранит по реке доставляли, мрамор… Подвесная дорога была, грузовая. По ней на завод свеклу пускали. Гранит до завода на особой платформе поезд довозил, а наверх — по той же подвесной поднимали. Своды строили, лучшим цементом крепили, денег не жалели. Столько труда, а тут — война, революция.

— Их всех убили?

— Нет. Никого не убили. В обществе — я говорю о дворе — на Ольденбургских смотрели, как на странных чудаков, чтобы не сказать крепче. В них, мол, продолжает жить Павел Петрович. Как же — институт экспериментальной медицины открыли, с вурдалаками борются, бессмертия ищут, машину времени изобретают, машину пространства тож… Забавники.

Войну генерал Петр Александрович провел при Верховном главнокомандующем, однако все Ольденбургские осень семнадцатого встретили во Франции. Более того, ещё до войны Ольденбургские объявили себя банкротами, и завод с кондитерской фабрикой по очень выгодной для банкротов цене был выкуплен казною.

— А зачем?

— А затем, что после этой операции у них появились наличные деньги — миллионы франков.

— Почему франков?

— Потому что швейцарские банки любят франки, а капиталы свои они перевели в Швейцарию.

— Очень предусмотрительно.

— Так же, как и покупка кое-какой недвижимости в Каннах.

— Они словно предвидели войну.

— И войну, и октябрь семнадцатого. Потому что к этому времени все они оказались вне России.

— Потрясающе. А ты откуда знаешь об этом? От Чека?

— От батюшки. Он был финансистом и оказал кое-какую практическую помощь в переводе капиталов Ольденбургских, — о том, что батюшка и сам вложил пару миллионов рублей в предприятия господина Форда и прочих американских промышленников, Арехин предпочел умолчать. Незачем смущать чистую душу швейцарской революционерки…