Тайная сторона Игры

10

— Значит, вы их отыскали! — Паринов радовался, как дитя апельсину. Конечно, теперь-то все будет хорошо — Арехин вернется в город, освободив от своего присутствия и Замок, и всю Рамонь. Городское начальство хорошо в городе, московское — и вовсе в Москве. — Где ж они были? В тайнике? У нас поговаривают старики насчет всяких потайных комнат, я думал — пустое несут, а вы нашли картины, вернули их государству.

— Государству их вернули сами рамонцы, — ответил, не покривив душой, Арехин. Доктор Хижнин ведь коренной рамонец.

— Это как?

— А мы вчера с товарищем Рюэгг сходили в коммуну Ольгино, поговорили с народом, да потом и сюда люди приходили. Мы сказали: двери будут открыты, если кто сглупа взял, или знает, где лежат — пусть этой ночью принесет. А иначе завтра — в смысле сегодня — начнем действовать по всей строгости революционного закона, и укравший картины будет не социально близким дураком, а кровным врагом советской власти. А как советская власть поступает с кровными врагами, объяснять, я думаю, не надо.

— И они принесли?

— Вы ж видите, все полотна здесь.

— А вы… Вы не подглядели, кто принес?

— Во-первых, я дал слово, что подглядывать не буду. Во-вторых, я спал. И в третьих, что бы я увидел в темноте? А зажги я свет, всяк догадался бы, что его караулят, и никаких картин бы не принес. Вот у вас тут охрана ночевала, никто и не подбрасывал. Боялись.

— Да, у нас строго, — сказал Паринов.

Арехин не ответил, только смотрел на Паринова. Поза Арехина, а, особенно, зеленые очки смутили рамонца.

— А что… то есть, как теперь будет?

— Вы, товарищ Паринов, в Рамони главный, вам и нужно сделать все, чтобы случай с картинами не заслонил собою главного — укрепление в Рамони доверия к Советской власти. Она ведь крепнет?

— Не жалеем крови, чтобы крепла!

— А картины срочно верните в Воронеж. Холсты уложите в деревянный ящик, про который я давеча говорил. Приготовили?

— А что готовить, нашли подходящий на заводском складе.

— Значит, уложите, стружкой пересыпьте и отправьте в город.

— Когда?

— Немедленно.

— А рамы?

— А рамы мешковиной обернуть и тоже — на сани и в город. За час с погрузкой

— Мы — по революционному! В полчаса, мигом!

— Не забудьте на дорогу накормить!

— Да как же это можно — забыть? Но мы думали, что вы погостите хоть денек…

— Вот кончится война, построим социализм, тогда и гостить время появится. А сейчас — увы.

— Понимаем, дела.

Паринов на ветер слов не бросал, сделал все вовремя, и потому можно было рассчитывать, что в губернский город к ночи они поспеют.

Библиотечно-чекистский возница был совершенно трезв, о бабкиных гаданиях не упоминал, а лошадь выглядела бодрой, сытой и ухоженной.

Наевшись на весь день, по-мужицки быстро, но основательно, сели в сани. В пароконных санях рамонский возница вез рамы и ящик с холстами и человека с мандатом. В мандате, напечатанном не без ошибок на «Ундервуде» говорилось, что Рамонский совет рабочих и крестьянских депутатов возвращает картины в полном составе. Арехин одобрил мандат, но ничего исправлять не стал.

В библиотечно-чекистскую санную повозку набросали свежей соломы для чистоты, тепла и мягкости.

Мороз спал, но вполглаза — нет-нет, да и вздохнет, да так, что до самых до костей достанет. С ним не шути.

Никто и не шутил. Ехали молча, сосредоточенно, первыми на пароконной ехали рамонцы, торили путь, а уж следом шла библиотекарская кавалерия.

Фройлян Рюэгг сонно улыбалась — то ли проведенная ночь так повлияла, то ли две рюмки коньяка с огурцом, салом, вареной картошкой и вареными же вкрутую яйцами сказывались. Зато словно печка внутри, не замерзнет. Арехин сидел бок о бок, и тоже пытался вздремнуть. После Сорокина ветер стих совершенно, а у Грязного их нагнали продотрядовцы. Теперь-то совсем хорошо, хотя бандитам гулять сейчас резону мало — и холодно, и голодно, и у каждого путника ствол.

На полпути к Воронежу откуда-то сбоку, из-за лесочка присоединился к ним мужичок с ноготок. Если и не с ноготок, то более полутора метров в нем, действительно, вряд ли бы набралось. Небольшой, но крепенький, и лошадка ему под стать. Везла лошадка немного дров и опять какой-то ящик.

— Куда? — спросили для порядка.

— В губчека, — ответил мужичок, и сразу получил место в арьергарде.

Так они и ехали. Обратный путь показался короче — или, скорее, лошади на сельских харчах раздобрели. Сено, овес — чужие, вот и сыпали полной мерой, не в городе, где кончилось — и все, нет больше. Из города сани везли пустые, сейчас полнехоньки, а все резвее выходило.

Резвее-то резвее, а в город вошли ночью. И всей колонной дружно в губчека.

Чека разницы между ночью и днем не делала, что Арехину импонировало изрядно. Вот и сейчас, среди радостных хлопот — вернулись кормильцы! — и Арехина приветили с фройлян Рюэгг, да не кто-нибудь, а товарищ Валецкис. И чаем угостил горячим, и картошкой с салом, а с дороги было это очень и очень ко времени. Поручив хлопоты по росписи продовольствия своему помощнику, явно из бывших приказчиков, а то и купцов, Валецкис с интересом выслушал Арехина.

— Нашли, значит, картиночки? — заключил он устный рапорт.

— До единой.

— И что мне с ними делать? Или — тут Валецкис с надеждой посмотрел на Арехина — вы их с собой возьмете, в Москву?

— Нет уж, увольте. Задачу мне поставили картины найти, и я ее выполнил. А какие планы у начальства в отношении картин, то мне неведомо. Может, завтра же и впрямь велят в Москву доставить, а то вдруг Воронежу навечно оставят — как знать? Революция, она старых законов не признает, каждый день новые творит, а потом и новые — в революционную топку, чтобы пламя не погасло.

— И что ж нам с ними делать, с картинками? Обратно студентам, что ли?

— А вы музей откройте, художественный.

— Чека и музей? Революция, оно, конечно, но все же…

— Зачем Чека? Вы совету настоятельно порекомендуйте. Мнение из Москвы у вас есть…

— Чьё?

— Моё. И товарища Луначарского, если хотите.

— Да ладно, музей — дело нехитрое. Реквизируем дом получше, остались, не все ж под коммуны… Совет пайки выделит совслужащим. Пойдет дело. Вот только штука будет — откроем мы музей, народ известим, а картинки в Москву затребуют.

— Ну и что? В богатых домах, усадьбах картин должно остаться порядочно. Собрать — и в музей. Вы побольше здание ищите, побольше. Ведь свои, революционные художники появятся, нанесут всяких «Красных Наркомов на Синих Конях» — с красками-то пока плохо…

— Все же это лучше, чем «Синие Наркомы на Красных Конях», — усмехнулся Валецкис.

Они посидели немного, перед тем как разойтись — на время, навсегда ль, как знать. Арехин, поглядывая на Анну, совсем было собрался уходить, но тут в кабинет вошел библиотечно-чекистский возница и протянул Арехину сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот, просили передать.

— Кто просил?

— А мужичок, помните, у Ямного пристал. Низенький такой.

— Помню. А сам он не мог?

— Сам он, поди, уже из Воронежа выехал. Сгрузил свой ящик рядом с тем, нашим, где картины, дал мне лист, передай, мол, московскому чекисту, как повезешь его на квартиру.

Ага. Это он так намекает, что пора в «Бристоль» отправляться. А в листке что?

Он развернул.

'Александр Александрович, я ведь не зря годил, не спешил увидеться. Смотрел, не под стать ли Вы своему коллеге, тоже прибывшему из московского уголовного сыска и первым делом повесившему мужика на воронежском рынке.

Вижу — нет, и потому коллегу вашего Вам же возвращаю. Делайте с ним, что хотите. Он жив, только глубоко спит. Подобный метод применяют кое-где в нашей губернии в голодные годы: опоят человека специальной водицей, уж не знаю, как лучше назвать ее — живой или мертвой, вернее всего — ни живой, ни мертвой, — и в погреб, где присыпят знаменитым черноземом, ну, и навозца для тепла подбросят. Так до поздней весны и лежат, пока крапива да лебеда не вырастут. Корни лопуха тоже едят.

Оживить вашего московского сослуживца просто: очистите его от земли, положите в прохладное, но не морозное место, а главное — чтобы света было побольше, и он за день придет в себя. Не совсем в себя — сознание впредь будет с провалами в памяти, и рассудок как при олигофрении в стадии умеренной дебильности, но мало ли подобных людей на Святой Руси?

Ну, а не оживет — значит, судьба такая. Кстати, я лично о нем узнал случайно, его закопали люди, которые не любят, когда их братьев (в самом широком смысле) вешают. Волею того же случая они отдали его мне, но в Париж вести подобное добро совершенно нет надобности, потому и передаю его Вам, оставаясь к вашим услугам покорнейшим слугой Хижниным Павлом Ивановичем.

Арехин протянул письмо Анне, та перечитала его трижды, стараясь понять.

— Это шутка, да? — наконец, спросила она.

— Много загадочных историй случается на русских просторах — немного выспренно ответил Арехин.

— Позвольте? — протянул руку Валецкис.

Арехин позволил.

Валецкис читал не спеша, хотя почерк Хижнина был вовсе не врачебным, напротив, четким и разборчивым.

— Да, слышал и я о таком… — ответил он. — В детстве. Считал, сказки. Да и сейчас считаю. Но придется посмотреть, убедиться.

Ящики вместе с рамами поместили в комнату под замком, видно, считали, что картины в обоих. Или не считали, поскольку второй ящик был много тяжелее и пах навозом. В пути это не чувствовалось — и лошади не одеколоном спрыснуты, и ехал мужичок позади всех, а здесь второпях уложили ящики, особо и не принюхиваясь. Велено уложить, значит, велено, чего рассуждать.

Пришлось ящик этот перетаскивать в другую комнатушку, а то картины и мертвец — как-то нехорошо. Ломиком пожилой чекист ловко поддел крышку ящика, оказавшегося домовиной.

Земля, навоз и — тело.

Домовину перевернули. Он и есть, товарищ Лютов, только весь усыпанный присосавшимися красноватыми червячками, маленькими, тоненькими, слегка шевелящимися. Анна-Луиза ахнула и согнулась, освобождаясь от ужина.

Арехин наклонился поближе. Не червячки, а корешки, вот что это. Никаких следов разложения, пахнет лишь землей да навозом.

Ничего, чекисты — люди не брезгливые. Отряхнули Лютова от земли, за руки, за ноги поближе к окну. Сейчас, положим ночь, но ведь будет и утро, и свет. Подействует, нет?

Об этом он думал в ту ночь в «Бристоле». Анна, выпив коньяку (велика бутылка, а и ей подходит конец), забылась тревожным сном, а Арехин недвижно сидел на стуле, сидел и думал. Со стороны он казался ничуть не живее товарища Лютова.

К счастью, со стороны никто и не смотрел.