Тайные пороки

Глава 21

— Самсон, дружище, вставай, — чья-то рука трясла за плечо стажера журнала «Флирт», который видел последний утренний сон с участием своей потерянной обворожительной Эльзы, — поднимайся, у меня свежий анекдот есть.

Стажер с неохотой открыл глаза и увидел над собой увенчанное бритым лбом лицо с радужными следами синяков. Губы фельетониста двигались, обнажая короткие редкие зубы, раздавалось характерное чавканье — в правой руке он держал надкушенную булочку с маком.

— Слушай. Хочу предложить Ольге. После двух недель медового месяца молодые зашли в ресторан. Жена спрашивает: «Дорогой, ты знаешь, чего бы мне хотелось?» Муж отвечает: «Знаю, но иногда неплохо и перекусить». Ха-ха-ха.

Самсон сел на своем ложе и запустил пальцы в спутанные волосы.

— Фалалей, ты чего здесь делаешь?

— Скрылся, от преследования. Едва Данилу упросил. Клялся: водки в рот не возьму. Поверил, старый черт. Вот и жую булку, которую тебе на завтрак прислали, но там есть еще, так что быстрее соображай.

— От какого преследования ты скрываешься?

Глаза Самсона еще слипались, и он, поднявшись, стал, шатаясь, натягивать брюки.

— От Лиркина сбежал, он совсем сбрендил. Встретил меня как родного, только что не целовал. Потом полез с дурацкими вопросами про свирель, про свиристелки в детстве… Одним словом, чокнулся наш Лиркин. Не знал, как от него избавиться. Вот к тебе и сунулся.

— А ты статью накатал? Я-то со своей вчера измучился.

— Накатал, для меня это дело плевое. А дом скорби, знаешь ли, весьма мозги проясняет. И жить хочется в полную силу, и творить! Скажи, а здорово я придумал объявить себя Коцюбинским?

— Блестящая идея! Его все боятся!

— Учись, пока я жив! — хвастливо заявил Фалалей. — Все-таки нам, мастерам слова, чтобы подлинный шедевр создать, иногда и пострадать приходится. Но ты не тушуйся. Ты проснулся?

— А что? — спросил Самсон, протирая одеколоном лицо.

— Есть одна неприятность. Надо посоветоваться. Ты газеты читал?

— Нет, вчера и сегодня не читал.

— Разве так делают? Надо всегда быть в курсе! Я чувствую себя виноватым. Представляешь, какая загвоздка! Вчера в газетах сообщили, что убийство Ардалиона Хрянова раскрыто. Убийца — некто г-н Б-ов.

— Поручик Бешенцов?

— Наверное. Да так по всему и выходило. Я не удивился. Юстиция у нас неплохо работает. Я-то уж знаю. Так и написал в своем фельетоне.

— Ну и что?

— Как — что? Представляешь, сегодня в «Петербургском листке» появилось письмо самого Бешенцова. Он отрицает свою причастность к убийству Ардалиона Хрянова. Говорит, для него это слишком мелко.

— Дай-то Бог, — облегченно вздохнул Самсон, — хорошо, если не он. Я в своей статье другую версию придумал.

— Как это — другую версию? Ты что — грех невинному приписал?

Фалалей открыл дверцу буфета и нацелился на графинчик с водкой, но нарушить данное Даниле обещание не решался.

— При чем здесь грех? — вскинулся стажер. — Ты сам меня учил не плестись в хвосте у докучных фактов. Пускать в ход воображение. Фантазию развивать. Интересно, Ольга успела прочесть мою статью?

— Не сомневайся, сейчас вынесет приговор. У нее это быстро, — утешил друга Фалалей, неохотно прикрывая дверцу буфета. — Но я тебя защищу, не бойся! Ты-то меня вызволил из темницы! Молодец! Есть у тебя нюх! Привел тебя в самую нужную минуту. Век тебя не забуду.

Фельетонист прочувственно обнял юного друга, потряс его за плечи.

— Сбегаем сегодня к мадам? Я вчера ее навестил. Рекомендую. Вполне приличное заведение. Я даже ухитрился вставить в свою статью его рекламку.

— Нет, Фалалей Аверьяныч, я предпочитаю видеть в женщине друга…

— Ха-ха-ха… Слушай анекдот. Сам сейчас придумал. Объявление: симпатичный молодой человек ищет женщину, друга, собеседницу и любовницу. Если придут четверо, буду рад… Ха-ха-ха.

Самсон невольно улыбнулся, запил улыбку остывшим кофе из кофейника и вздрогнул — в дверь буфетной раздался требовательный стук.

— Сама пришла, — шепнул, съежившись, Фалалей, — идем скорее, а то нарвемся.

Журналисты поспешили в сотрудницкую. Там, как всегда, царил гомон, дополняемый стуком пишущей машинки из смежной комнаты.

Фалалей и Самсон сунулись к окну, к свободным стульям и тихо сели.

Ольга Леонардовна, облаченная в строгий костюм брусничного цвета с искрой, говорила по телефону, ее помощник Антон Треклесов раскладывал по кучкам бумаги, посверкивая засаленными локтями мятого пиджака. Возле стола замерла Аля, с темновишневой шалью на плечах, благоухающий одеколоном Синеоков, развалившись на стуле, перебирал присланные в редакцию театральные билеты. Мурин и Сыромясов в расстегнутых пиджаках, из-под которых виднелись одинаковые жилеты, стояли возле печи и приглушенно беседовали. В кресле для почетных гостей восседал переводчик Иван Платонов. Возле дверей рядом с пустым венским стулом ждал указаний Данила.

Госпожа Май опустила телефонную трубку на рычаг.

— Все в сборе? Господа! Прошу тишины!

Ольга Леонардовна села рядом с Треклесовым и пододвинула к себе пачку исписанных листков.

— Почему я не вижу господина Лиркина? Данила!

Конторщик метнулся к закутку, где продолжался творческий процесс — стук пишущей машинки стих и на пороге возник пунцовый Лиркин. Он метнул злобный взгляд на госпожу Май и пошел к креслу. С каждым шагом лицо его бледнело.

— А ну, вылезайте отсюда, — он схватил переводчика за рукав толстовки, — вы занимаете чужое место.

— Да отстаньте вы от меня. — Платонов дернулся, закинул ногу на ногу, умудрившись задеть подошвой сапога брючину музыкального обозревателя.

— Извольте освободить кресло, оно не для вас, — не унимался Лиркин, — не для вас с вашими грязными сапожищами. Сегодня здесь должен сидеть я. Я — автор программной статьи и заслужил почести! А ваше место — на подоконнике.

— Молчать! — прикрикнула госпожа Май. — Ни одного собрания не могут по-человечески провести. Господин Лиркин. Вон стул у двери — садитесь.

— Ах, так? У двери? Вы на что намекаете? — музыкальный обозреватель, подталкиваемый Данилой к стулу, прищурился. — На выход? Не хочу!

— Кстати, насчет хочу и не хочу, — фыркнул от окна фельетонист и перешел на эпический тон. — Сидит муж с котом на руках и кричит: «Хочу Лилю из двадцать седьмой, хочу Лилю из двадцать седьмой, хочу Лилю из двадцать седьмой…» Жена спрашивает: «Дорогой, зачем ты орешь коту в ухо?» Муж отвечает: «Ему можно всю ночь у меня под окном орать, а мне нельзя?»

Сотрудники «Флирта» разразились гомерическим хохотом. Улыбнулась и госпожа Май. Она пристально разглядывала фельетониста и сидящего рядом с ним стажера, и взгляд ее говорил, что она не думает ничего хорошего о времяпрепровождении, которому молодые люди предавались в течение недели.

— Итак, приступаем к обсуждению представленных в номер материалов, — сказала она. — Я рада констатировать, что все задания выполнены с той или иной степенью блеска. Как, впрочем, я и ожидала, предлагая вам тему падших мужчин. В этой области знания ваши оказались поистине энциклопедическими. Браво!.

Она захлопала в ладоши, но выражение ее лица говорило не о восторге, а о глубочайшем презрении.

— А почему отсутствует ваш любимчик господин Либид? — выкрикнул Синеоков. — Или для него существуют отдельные законы?

— Господин Либид только что звонил. Будет с минуты на минуту. И должна вас огорчить, господин Синеоков: не от вас, а от усилий господина Либида зависит успех будущего номера.

— Неужели он решил осчастливить нас статейкой? — скривился Мурин. — Давненько слогом его не наслаждались….

— Вы по-прежнему одержимы манией величия, Гаврила Кузьмич, — одернула критика госпожа Май. — И напрасно. Сейчас мы вам гонору поубавим. С вас и начнем. Вы проходили курс лечения от алкоголизма?

— Ценю ваш юмор, Ольга Леонардовна, — сказал Мурин, — но спорт и алкоголизм несовместимы.

— Вот поэтому у меня и сложилось мнение, что в прошлом вы изрядно пили, — изрекла непререкаемым тоном госпожа Май. — Потому-то и напрашивались на статью о мужчинах, павших до скотского состояния от пьянства. Я жалею, что не согласилась на ваше предложение. Ваш очерк о модном венерологе Осипе Самоварове скучно читать… Я полночи над ним работала. Зачем вы напихали туда столько цифр? А кому нужна эта невыносимая латынь? Все ум свой стараетесь продемонстрировать?

— Но как же писать об искусстве венерологии без фактических данных и соответствующей специфики? — возмутился Мурин. — Люди должны осознанно относиться к своей интимной сфере.

— Ошибаетесь! — воскликнула госпожа Май. — К своей интимной сфере люди должны относиться ин-тим-но! Метафизически! Метафорически! Поэтически! Мистически! И еще черт знает как, но только не так, как утверждаете вы!

Побагровевший от злости Мурин прожигал начальницу взглядом.

— Я хотел добавить в статью поэзии, говорю же вам, — но не успел прочесть Шекспира, вот Венеру и Адониса вставить и не удалось.

— Венеру и Адониса вставила в вашу статью я. А все эти гнусные трепонемы, люэсы, шанкры, лимфадениты, бубоны и гуммы выбросила. Такова моя воля.

— Что же там осталось? — Мурин в растерянности оглянулся на коллег.

— Самое главное и самое нужное, — безмятежно ответила редакторша, — описание внешности Осипа Самоварова, его пронзительных черных глаз, мягких, поросших шерстью рук… Там остались волнующие ароматы препаратов, блеск некоторых медицинских инструментов… Ну и еще кое-что, что, несомненно, привлечет читателей к этой личности и ее искусству: описание ковров, устилающих полы и украшающих стены, шкура белой медведицы, распластанной в приемной и взирающей на обнаженных античных юношей, предающихся вакхическим забавам… Описания интерьеров его приемной и кабинета вам удались, признаюсь, великолепно.

— Медведицы там не было, там был медведь, — упрямо возразил Мурин.

— А откуда вы знаете? Вы по шкуре определили половую принадлежность?

— И античных юношей на стене не было — там висела картина на библейский сюжет.

— Вам лишь бы дерзить да спорить, — недовольно укорил Мурина Треклесов, — а главного понять не хотите. Вы не для себя работаете, а для людей. А людям что важно знать? Адрес клиники, атмосферу, расценки.

— Теперь перейдем к господину Сыромясову, — госпожа Май, кажется, совершенно забыла о существовании Гаврилы Мурина и вынула из стопки несколько исписанных листков. — Дон Мигель! Ваш глубокий экскурс в историю Англии XVI века свидетельствует, что темой этой вы начали заниматься еще в гимназическом возрасте.

— Тогда и написал свою чушь, вон даже листки пожелтели от старости, — презрительно передернулся театральный рецензент Синеоков.

— Истинные шедевры не желтеют, — ляпнул Черепанов, — даже в желтой прессе.

— Тишина! — Госпожа Май хлопнула ладошкой по столу. — Связь горностаевых мантий с наследственным сифилисом — весьма интересна. Возможно, такой подход даст новый импульс к осмыслению падения европейских королевских домов. Это, дон Мигель, вы прозорливо нащупали. Генрих Восьмой — явление неопровержимое. Эту часть вашего очерка я подсократила. Важнее другое, а именно: противопоставление извращенцу Генриху — здорового начала в образе королевы Елизаветы Английской. Да. И ваш анализ ее портретов. Заметьте, она любила леопардовые шкуры… Своеобразный талисман… И осталась девственницей. Я там добавила, дон Мигель, одну мысль: леопардовые плащи и манто доводили до самых низких степеней падения красивейших мужчин ее времени, и те вступали в заговоры с целью свержения королевы, вели антигосударственную переписку с Папой Римским… Хорошо, дон Мигель, что вы не забыли упомянуть, что современники называли Елизавету Венерой… А особенно мне понравилась ваша заключительная мысль: казненные королевой красавцы жаждали принять страдания, и даже смерть, из прекрасных женских рук. Высшее наслаждение — и для них, и для нее. Правильно я говорю, Иван Федорыч?

Переводчик еще глубже погрузился в кресло и хрипло ответил:

— Правильно, только тогда они еще этого не понимали.

— И в заключение, господин Сыромясов: вы весьма искусно вписали в ваш текст упоминания о складах московской мануфактуры, а также имена лучших столичных скорняков.

— Я допишу еще туда адрес шиншилловой фермы купца Болоткина. Братыкин принес забавные фотографии: случка и окрол кроликов, — доверительно склонился к госпоже Май Треклесов.

— Кстати, Антон Викторович, проследите, чтобы в понедельник Братыкин появился. Для следующего номера нам понадобится его искусство, пусть поэкспериментирует с любовными играми домашних животных.

— А где взять самих животных?

— Это не проблема. У меня есть один замысел. Но не будем отвлекаться. Перейдем к вам, господин Синеоков, — угрожающе обернулась к театральному обозревателю редакторша. — Вы думаете, наш журнал резиновый? Зачем вы понаписали целый роман о сценических партнерах Элеоноры Дузе? Зачем столь неумеренные восхваления? И при чем мичман, которому очень пошел бы алый бант на шее?

— Я человек художественный, у меня воображение работает безостановочно! — с жаром воскликнул Синеоков. — Что мне оставалось делать, если придурок Сыромясов загубил мою идею? Я даже на спектакли Дузе ходил загримированным под гимназиста!

Фалалей и Самсон захихикали.

— Не сводите меня с ума вашими истериками, — прервала обозревателя госпожа Май. — Я у вас спросила, при чем там мичман?

— Вы слишком торопливо читали мой материал! — вскинулся Синеоков. — Вы не проникли в художественный замысел! Ведь этот мичман — символ чистой современности, он еще не стал падшим созданием благодаря чарам таких обольстительниц, как старуха Дузе! А алый бант — что? Разве не яркая деталь? Или вы все с ума посходили на почве социалистического бреда?

— Бант я выкинула. И мичмана тоже.

— Но тогда хоть какого-нибудь гимназистика вставьте, ну хоть похожего на нашего Самсончика.

— Я подумаю, господин Синеоков, — кивнула госпожа Май. — Гимназистиков мне и так хватает. И вообще, ваша смелая мысль о том, что партнеры актрисы так низко пали, что не удосужились соблазнить Дузе и обрекли ее вести полумонашеский образ жизни — не слишком убедительна. Особенно в ваших устах. Поэтому я приписала к вашим фантазиям немного восточной фактуры.

— Какой еще фактуры? Зачем? Зачем портить совершенную вещь? — всплеснул руками Синеоков.

— Вы, Модест Терентьич, совершенно не интересуетесь восточной эзотерикой, а напрасно. Согласно буддийским учениям каждый человек проходит через множество воплощений. Не исключение и Дузе. Она в прошлом воплощении была, думаю, пантерой… Или нет… Волчицей. Да, саблезубой волчицей…

— Саблезубыми бывают только тигры! — крикнул Мурин, он давно отошел к окну и теперь стоял там, положив ладонь на плечо Самсону.

— Это сейчас, — отмахнулась госпожа Май, — а в древности были и волчицы. Как бывшую саблезубую волчицу мужчины Дузе и обожают, и боятся… И спиваются тайно… Здесь я вставила адреса винных магазинов, в которые якобы ходят по ночам актеры. А также небольшое эссе о народных способах опохмелки. Леонид Леонидович, что вы там строчите?

Лиркин на миг оторвал взгляд от листков, пристроенных на колене, и огрызнулся:

— Как — что? Статью, которую вы мне не дали дописать.

— Ольга Леонардовна, — перевела удар на себя Аля, — у меня скопилось несколько любопытных женских исповедей. Представительниц разных сословий. Но есть и общее в исповедях: все они по три раза выходили замуж и любили своих мужей, хотя те били их смертным боем. Самое интересное — женщины выживали, а драчуны сходили в могилу. Женщины считают, что спасали их от верной смерти лисьи салопы…

— Хорошо, — Ольга Леонардовна благосклонно кивнула, — исповеди соответствуют теме нашего номера: мужчина, бьющий женщину, находится на низшей ступени падения.

— Низшая ступень — это мужчина, которого бьет женщина, — дерзко возразил Мурин.

— Вы, Гаврила Кузьмич, еще не созрели для подобных дискуссий, — неожиданно для всех вступился за начальницу Платонов.

— Господа, сосредоточьтесь на главном, — госпожа Май требовательно постучала карандашом по чернильному прибору. — Мы обсуждаем материалы. Пока не слышу ценных предложений.

Все понуро стихли.

— Теперь переходим к главному. К фельетону господина Черепанова.

— А почему главный он? — вскинулся музыкальный обозреватель. — Программную статью пишу я!

— Пишите, пишите, Леонид Леонидович, я вам не мешаю, — язвительно заметила госпожа Май, — но ведь ее еще нет, а фельетон уже есть!

— Из-за Фалалея ее и нет, — пробурчал Лиркин, — да из-за вас.

Госпожа Май отвернулась от музыкального обозревателя к окну.

— Не знаю, где уж вы пропадали, Фалалей Аверьяныч, но с моим специальным заданием вы справились блестяще. Будет вам премия.

— Почему Фалалею? — завистливо пробубнил Синеоков. — Может, Самсончик лучше его написал. Как в прошлый раз.

— Не перебивайте меня, Модест Терентьич, — сказала редакторша, — а то я выдворю вас из редакции. Продолжим. Господин Черепанов пошел весьма нестандартным путем. Он не стал описывать поколение отцов — падшее и насквозь прогнившее. Его фельетон создаст контраст вашим, господа, материалам — наши читательницы будут обливаться слезами. А слезы — это то, чего всегда не хватает женщинам для счастья. Впрочем, мужчинам еще в большей степени. Да. На чем я остановилась?

Господин Черепанов создал коллективный портрет нашей молодежи, лучших ее представителей. Три героя: Митя, Павел и Егор. Мальчики учились в последнем классе гимназии. Их испорченные отцы давали детям деньги и понуждали их к походам в бордель, якобы для здоровья. Мальчики не осмеливались ослушаться родителей. Но! Мы привыкли считать, что наша молодежь помешена на социализме и бросает бомбы. А молодежь бывает разная. Мальчики копили даденные отцами деньги, экономили на завтраках и ходили в бордель в надежде вырвать из сетей порока хотя бы одну женщину. Их сердца пленила некая Анна, и они выкупили ее из полового рабства! Сняли для нее квартиру! Нашли жениха! Один из юношей даже добыл для желтобилетницы потерянные документы другой девушки, взял со стола у отца, служащего полиции… Мальчики сделали все для спасения несчастной: они обучали бедную Анну ботанике и латыни, возили ее на выставку женских гигиенических средств, чтобы повысить ее эротическую культуру. И на выставке берегли ее от чванливых господ, женатых мужчин, завсегдатаев борделей… История заканчивается трагически: один негодяй, завсегдатай борделя, узнал новый адрес девушки, узнал о предстоящем венчании. Он убил под покровом ночи жениха Анны и увез девушку от так и не состоявшейся светлой жизни…

Фалалей Аверьяныч, вы называете немало адресов и имен — некоторые я убрала, некоторые сократила до инициалов… Не обессудьте… Фактура у вас и так богатая.

Портрет Анны в интерьере ее убежища вам очень удался, хотя, как я понимаю, вы так и не посетили меблированные комнаты госпожи Будановой. И то, что в Аничкиной комнате все предметы были украшены трогательными красными бантиками, тоже говорит о ее детской непосредственной душе, открытой добру и свету.

Синеоков встал, и стул его с грохотом упал на пол.

— Почему мой бант вы выкинули, а Фалалеевы оставили? Это несправедливо! Это дискриминация!

— Все бантики должны быть к месту, — сказала ледяным тоном госпожа Май, — дон Мигель, объясните Модесту Терентьичу на досуге искусство кройки и шитья.

— Будет исполнено, Ольга Леонардовна, — закивал Сыромясов, стоящий спиной к печке и изучающий носки своих туфель.

— Теперь о мышках в бантиках и юбочках, — продолжила госпожа Май, — это показалось мне странным. И недостаточно аргументированным. Все-таки, как правильно говорил господин Тоцкий, в облике невесты было что-то э… э… коровье… телячье… телкино… Ну в общем… Как-то не вяжется, чтобы она играла с мышками. Хотя деталь выразительная.

— А давайте ее выбросим к чертовой матери! — воскликнул добродушно Фалалей. — Мне не жалко!

— Тогда придется выкинуть и сцену в ресторане «Лефлер», — многозначительно понизила голос госпожа Май, — где ваш друг рассказывал вам эту трогательную историю.

— И что же мне делать? — почесал затылок Фалалей. — «Лефлер» важен!

— Я нашла прекрасный выход, господин Черепанов. Я лично позвонила госпоже Будановой и выяснила, что в комнате, соседней с комнатой Анны, жил безработный вдовец-биолог, который экспериментировал с мышами. А когда он ходил искать работу, его шестилетняя дочурка выпускала мышек из клетки, шила им юбочки, повязывала бантики и пускала гулять через форточку на улицу… Допишите это в конце фельетона.

— Сию же минуту, — обрадованный Фалалей подскочил к столу Али, вороша ее бумаги в поисках чистого листа.

— Теперь о гвозде нашего номера. На этот раз мы произведем фурор. И виновником фурора будет господин Платонов, — горделиво оповестила госпожа Май. — Ну и я немного к этому причастна: нашла для него выдающееся произведение мировой литературы, до сих пор не известное российскому читателю. Перевод блестящий. Поздравляю вас, Иван Федорыч.

Переводчик покраснел и, бросая косые взгляды на коллег, облизнул пересохшие от волнения губы.

— Можете же работать, когда захотите. И не черкаете в последний момент что-то несусветное, — похвалила сотрудника госпожа Май. — Я, конечно, понимаю, все зависит от оригинала, переводчик — раб автора… Но разве это не сладкое рабство?

— Сладкое, сладкое, если автор стоит с кнутом за спиной переводчика, — раздался голос от дверей, и Данила пропустил в сотрудницкую улыбающегося господина Либида.

— Дорогой Эдмунд! — поднялась навстречу вошедшему Ольга. — Ты, как всегда, вовремя! Проходи, садись рядом со мной. Мы как раз завершаем обсуждение номера. Ты был в банке?

— Да, дражайшая Ольга Леонардовна. — Господин Либид, пожимая ладонь поднявшемуся со стула Треклесову, обвел взором присутствующих, приветливо помахал рукой распрямившему плечи Самсону. — Там дела наши идут превосходно.

— Я тебя правильно поняла — материал в номер не ставим?

— Нет необходимости, — заявил, усаживаясь, помощник присяжного поверенного, — а в подробностях поведаю тебе позже.

— Жаль, — госпожа Май притворно вздохнула, на ее лице была написана откровенная радость, — он бы так хорошо сочетался с переводом господина Платонова! Впрочем, эту потерю заменит статья Самсона… Хотя не совсем то, но, может, оно и к лучшему…

Ее размышления вслух прервал голос Лиркина:

— А про меня вы забыли? Списали со счетов? Подвергаете публичному унижению? Как вы можете верстать номер, если понятия не имеете о содержании моей программной статьи? С чем вы соотносите всю эту дурацкую писанину? Где у вас точки отсчета? Где нравственные ориентиры?

— Перестаньте блажить, Лиркин, — капризно опустил уголки чувственного рта господин Либид, — мы готовы вас выслушать. Но я должен закурить. Олюшка, ты не возражаешь?

— Кури, да и я, пожалуй, закурю, — вздохнула госпожа Май.

Во всех концах сотрудницкой началось движение и говор, и вскоре все сотрудники, исключая Самсона, Асю и Лиркина, пускали в воздух клубы дыма, особенно ароматными были сигары господина Либида.

— Так я начинаю? — спросил Лиркин и встал.

— Начинайте, голубчик, начинайте, — барственным жестом одобрил намерение музыкального обозревателя господин Либид. — Какая там у вас была темочка?

— «Музыкальный аспект трагедии падшего мужчины», — возвестил Лиркин, глядя на издательницу. Та отвернулась от него и смотрела в окно, затягиваясь пахитоской. — Такая тема не всякому по плечу. Но поскольку госпожа Май сказала, что материал для статей мы можем накопать в самих себе, поскольку все мы падшие, то я этим и занялся. Причем у меня все классифицировано. По типам. Ну сначала несколько слов о Бахе, Бетховене и Гуно.

— Ах, Ольга Леонардовна, о Гуно упоминает в своем эссе и архимандрит Августин — я запомнила, когда его анализ «Фауста» печатала, он критиковал убеждения Гуно, — робко вклинилась Ася, виновато глядя на Лиркина.

— Одним Гуном больше, одним Гуном меньше, — ухмыльнулся господин Либид, — таковы мои убеждения…

— А мои — другие, — выкрикнул Фалалей. — Я, как убежденный холостяк, готов познакомиться с неопрятной, малокультурной и сварливой женщиной для укрепления своих убеждений… Ха-ха-ха…

Однако журналисты уже устали и потешаться.

— Я вас не перебивал, господа, — Лиркин заносчиво вздернул рыжую бороду, — выслушайте и меня. Вам полезно. Итак, после введения с классическими примерами, я описываю современные образы. По внешним проявлениям они разнятся, но сущность их одна — она выведена в заключении… Вот самый гнусный тип падшего мужчины — в музыкальном аспекте: это человек, которому невозможно вручить клавиры известного композитора, вдобавок, вместе с Пуришкевичем и его боевиками он грезит о нибелунгах. К этому типу вплотную примыкает другой: столь низко павший в своей деградации, что избивает до полусмерти народного исполнителя, зарабатывающего себе кусок хлеба с помощью шарманки. Третий тип в музыкальном отношении стоит первых двух: он рвет газеты с портретами выдающихся скрипачей и протыкает их гвоздем в ватерклозете, что следует дальше, сам читатель догадается. Менее известна другая разновидность падших мужчин, — свирепый взгляд обозревателя скользнул по Мурину, — они воспевают предателей своего народа из числа поклонников Чайковского. Есть еще и такие, что готовы учиться пению не у известных вокалисток, а у безголосых проституток из Дамаска! И, наконец, самые злостные — те, кто принижает музыкальное значение свирели.

Лиркин сложил бумаги, сунул их в карман и сел. Сотрудники, глядя в потолок, курили в полной тишине.

Наконец госпожа Май отвела взгляд от окна и расхохоталась.

Господин Либид посмотрел на нее с недоумением:

— А где же заключение? Я ничего не понял. Обобщения не хватает.

Госпожа Май продолжала хохотать, но ее сотрудники с серьезными сосредоточенными лицами принялись искать пепельницы, гасить сигареты и папиросы.

— Вы хотите обобщения? — сказал горделиво Лиркин. — А сами догадаться не можете? Где ваш анализ и синтез? Поясняю. Высшим проявлением трагедии падшего мужчины — в музыкальном аспекте, разумеется, — является животный, зоологический антисемитизм, который, как язва, разъедает наше общество. Господин Платонов, не желающий брать клавиры композитора-еврея, слушал вагнерианцев с Пуришкевичем? Слушал! Господин Сыромясов избил бедного шарманщика Исаака Блюмкина? Избил! Господин Синеоков хотел подтереть зад газетным портретом скрипача Ашкенази? Хотел! Господин Мурин так ненавидит евреев, что выбрал из всех столичных венерологов худшего — предателя-ассимилянта и поклонника Чайковского! Даже Самсона уже совратили: он отказался встречаться с Софьей, потому что она не русская! И сам мне сказал, что мечтает о самаритянке! А Фалалей? Этот дурак даже не скрывает своей ненависти к лучшему, что дал миру царь Давид — к свирели!

Холеное лицо господина Либида вытянулось, чувственные губы разомкнулись. Он молча, не в силах произнести ни слова, смотрел на музыкального обозревателя: то ли ожидал дальнейших обобщений, то ли желал услышать что-нибудь и о себе любимом…

— Так вот по чьему заказу моя кухарка похитила рваные газеты из ватерклозета! — вскочил разъяренный Синеоков. — Да я сейчас его убью!

— Нет, погодите, — качнул пузом багровый Сыромясов, — так он специально подослал ко мне во тьме ночной шарманщика? Откуда я знал, что этот хам — какой-то Блюмкин?

— И вот почему он клинику Самоварова разгромил, — двинулся было к музыкальному обозревателю Мурин, но остановился, пытаясь засучить рукава, — не за нарушение интимного пространства, а за ассимиляцию! Он — маньяк! Самоваров — из армян!

— И меня он оклеветал, — сказал печально Платонов, — но мне не привыкать. Ему мои сапоги не нравятся. Клавиров мне никто не передавал, и у вагнерианцев я не был. Всю неделю корпел над переводом.

— И зачем вы бедного Самсона обидели? — встала возмущенная Аля. — Он, может быть, вообще петь не хочет. А вы его принуждаете. Это недемократично.

Лиркин вскочил на стул и раскинул руки в стороны.

— Что, хотите меня бить? Убивать? А может, сразу же распнете? Так вот и выходит, что я прав! Не любите вы нашего брата! Извести хотите под корень! Завидуете черной завистью гению! Ася! Асенька! Прощайте!

Асенька, прижав ладони к губам, стояла возле дверей в закуток и полными слез глазами с ужасом взирала на зажмурившегося музыкального обозревателя.

— Эй, ребята, уймитесь, — послышался голос Фалалея, — человек болен. Сегодня с утра даже лез ко мне с объятиями и поцелуями. Он нас любит. Да и мы его, по правде говоря, тоже!

Растолкав сгрудившихся возле Лиркина журналистов, Фалалей выхватил из кармана музыкального обозревателя текст программной статьи и, разорвав его на мелкие кусочки, рассыпал вокруг себя.

— А теперь слезайте, дружище, слезайте. Если после креста надумаете в пещерку прилечь — так я, так и быть, сыграю для вас на вашей любимой свирели. Обещаю купить с той премии, что выпишет мне наша драгоценная Ольга Леонардовна.

Лиркин меланхолически спустился со стула на пол и, повинуясь направляющей длани Фалалея, уселся.

Сотрудники также разбрелись по своим привычным местам.

— Мы завершаем, — как ни в чем не бывало продолжила госпожа Май. — Антон Викторович! Что у нас с рекламой?

— Есть, и весьма выгодная. С запасцем.

— Отлично. Гороскоп Астростеллы я уже видела. Энциклопедию девушки, надеюсь, Ася сегодня допечатает. Есть еще кое-что по мелочи. Таким образом, номер складывается весьма гармонично. Выглядит цельно. Так, надеюсь, будет и в дальнейшем. А вас, Леонид Леонидович, я попросила бы не заниматься самоистязанием. Если вы любите страдания, воспользуйтесь более приятными возможностями. О них пишут европейские классики, имя одного из которых мы и явим нашему читателю впервые. У меня все.

— Как все? — осмелился вступить в беседу Данила, делая рукой знаки Самсону. — А статья господина Шалопаева? Он над ней вчера до полуночи трудился.

Госпожа Май искоса взглянула на стажера и закусила губу. Потом, не поднимая глаз, сказала:

— Статья господина Шалопаева несколько сумбурна и страдает простительными стилистическими погрешностями, но вполне вписывается в тему номера: падший мужчина, предательство, мания величия… Единственно, что я заменила, — это фамилию героя, по совету Эдмунда. Написано талантливо, но и буйной фантазии хватает. Впрочем, в достоинствах и недостатках статьи под рубрикой «Преступление по страсти» вы убедитесь сами, когда раскроете первую страницу журнала. А завершит номер — блестящий перевод Платонова, зеркальное отражение первого материала.

— Статья Самсона Васильевича откроет журнал? — поднял брови господин Либид. — Отлично! Я горжусь тобой, мой мальчик. А как статья называется?

— Статья называется «Венера в мехах».