Тень Миротворца

Глава 6

— Гаврила! — позвал меня младший унтер, — станция Златоуст, стоять часа два будем, пока наши кашу варят, успеете с Семёном, — он кивнул на одного из санитаров, вытаскивающего из ближнего угла вагона две двадцатилитровые фляги, — пару раз за кипятком обернуться: и барышням на постирушки, дохтуру побриться-помыться, ну и нам на хозяйство. Давай, давай! Поспешай, не то там очередь будь здоров вырастет! — эшелон ещё замедлял ход, вползая на перрон. Перед нами проплывали кирпичные станционные здания, а заодно и небольшое белёное известью строение с вывеской «Кипятокъ».

В отличие от узловой станции Незлобино перрон, расположенный на железнодорожной насыпи, был довольно большим. Он почти полностью скрывал первый этаж двухэтажного вокзала, выстроенного из белого камня и красного кирпича. От стен его, припорошённых угольной пылью, веяло чем-то демидовским, я бы сказал уральским мастеровым, хотя выложенный на фасаде год постройки «1890 г» говорил об относительно недавнем возведении этого архитектурного шедевра. А в целом функцию свою вокзал выполнял на все сто. Несмотря на утренние часы, народу по перрону сновало изрядно. На втором пути, рядом с нашим эшелоном стоял товарняк гружёный углём и лесом. Запах креозота в утреннем безветрии ощущался особенно остро.

— Загнали в дыру супостаты! Тута, небось, и нормального самогону не купишь, — пробурчал Семён, рыжий санитар невысокого роста с характерной сизой сосудистой сеточкой на носу и щеках, — Челябинск-то проскочили на всех парах! Слышь, Гаврила…

— Ну, начальству лучше знать, как проводить профилактику дезертирства, — думая о своём, ответил я.

— Прохфи…чего? — остановился как вкопанный Семён, чуть не заехав мне краем пустой фляги по голени.

— Бля…Сёма! Какого хрена тормозишь? Поспешай давай! Профи-лак-тика! — повторил я по слогам, — дело такое, чтобы заранее упредить нарушения. В том Челябинске, небось народу на вокзале толпы, да и город побольше, чем Златоуст. Есть где и дезертирам скрыться, и для спекулянтов раздолье.

Семён почесал бритый затылок.

— Эк ты по-умному выражаисси, Гаврила. Заприметил я, считай пачти шта блаародный. А говорили из крестьян!

— Так книжки читать ужас, как люблю, Сёма. Они-то язык и правят. Ты бы сам попробовал или грамоте не учён?

Санитар насупился и замолчал. Вот оно как! За больное его задел? Ладно. Извиниться? А за слабость не примет? Всё-таки значительно старше меня. Попробую-ка по-другому, негоже народ, с которым ещё ехать и ехать против себя настраивать. Знаю я такой тип. Это не просто пьяница. Сёма явно запойный. Такое учишься замечать, не только будучи врачом. Особый блеск глаз при слове «самогон», характерные особенности кожных покровов, импульсивность, обидчивость. Прошли всего ничего, а он уже вспотел и одышка. И это при нуле на улице! А он в шинельке да гимнастёрке. Терморегуляция ни к чёрту.

В молчании дошли до кубовой, то есть до того самого белого здания с надписью: «Кипятокъ». Пока горячая вода набиралась в первую флягу за нами в очередь пристроились ещё несколько солдат из эшелона, насмешливо поглядывая на нашу парочку. Понять этих бравых солдат было можно: непонятный беспогонный парень в ношеной шинели и рыжий дядька-санитар. Ну как тут не улыбнуться.

Они же в своих ещё необмятых походных рубахах защитного цвета, при ремнях коричневой кожи, многие в папахах с новенькими кокардами, положенных по форме Сибирскому корпусу, крепкие, рослые, усатые, пренебрёгшие для форса шинелями, смотрелись рядом с нами настоящими будущими героями Великой войны.

И хотя я прекрасно понимал, что там, куда идёт эшелон, австрийским штыкам и немецким гаубицам глубоко похрен во что одет русский солдат, мне стало немного стыдно. Нет, не за себя, одет я всё же был с бора по сосенке и пока имел к Русской Императорской армии лишь потенциальное отношение. А за этого самого Семёна, что возвращался из госпиталя после ранения и горячки, чуть не унёсшей его к архангелам, которое он получил, вытаскивая с поля боя вот таких молодцов, которые сейчас глядят на него и усмехаются. Стыдно стало за себя, что уже окончательно поставил на этом рыжем мужике печать пьяницы и алкоголика, безграмотного и никчёмного. Прости меня, Господи…

А кипяток лился не сказать чтобы тонкой струйкой, но и фляга наполнялась не быстро. Когда же Семён захотел подставить вторую, в то время как я оттаскивал уже наполненную, его грубо оттёр плечом чернявый солдат с малиновыми полосами шевронов пулемётной команды на рукавах и подставил под кран своё ведро.

— Эй, полегче! — вырвалось у меня, но рядом с чернявым нарисовалось ещё двое солдат из того же подразделения.

— И чё? — процедил сквозь зубы чернявый.

Ба! Какая знакомая ситуация! Такое ощущение, что и не было переселения души. Россия матушка, славься во все времена… Ну что, Миротворец хренов, будем испытывать твою миротворческую способность, так хорошо разрекламированную Странником, или просто полезем в драку? Ребятки-то, видно, по всему, не против. Застоялись кони в стойлах. Это я по крышам всю ночь носился, а они яйца на соломенных матрасах грели! Вот и зудит.

Можно было бы и подраться. Хотя бы в целях определения, чего я стою в кулачном бою. Но как тут относятся к подобным проступкам? Среди солдат, думаю, не редкость. Порешали внутри коллектива и забыли. Но я-то птица с неопределённым оперением. Мне в околоток очень не хотелось бы попадать. А загреметь туда, что называется, как два пальца. Вон, с перрона жандарм в нашу сторону поглядывает. Да и парочка господ со звёздами на погонах у офицерского вагона курит. Выруливай как хочешь, Гавр!

— Неправильно ведёте себя, православные, — я старался говорить ровным спокойным голосом, улыбаясь до ушей, — не токмо для себя кипяточек-то носим. Для сестриц милосердных. Нехорошо забижать барышень-то. Неправильно.

— А ты защитник, что ль? А? — рядом с чернявым вылез кряжистый бритый мужик лет тридцати, — немного ль тябе молодому? Гляди-ко, народ, это откель в нашем геройском эшелоне ентот бабский подпевала? — похоже, солдатики соскучились не только почесать кулачки, но и покуражиться. Но сейчас мне этот кордебалет совсем не нужен.

— Значит так, босота корявая, — я резко изменил тон и смыл с лица улыбку, — слушаем внимательно: кто не хочет вместо седьмого Сибирского полка ехать в арестантские роты и жрать глину пополам с конским дерьмом вежливо даёт нам набрать кипятка и засовывает язык в задницу. Мне терять нечего, я ещё присягу не давал и максимум, что мне светит — местная каталажка! А для настоящих мужиков, — я сделал паузу и пристально взглянул в глаза чернявому, потом перевёл взгляд на кряжистого, — можно и разговор устроить полюбовный, как свечереет, у последнего вагона. Там ни унтеров, ни жандармов нет. Как вам такое предложение, славяне?

Повисла гробовая тишина, лишь струя кипятка журчала в ведре у чернявого.

Я медленно и демонстративно взялся за ручку ведра, отставил в сторону, пододвинув свою флягу на его место. Рядом молча стоял Семён. Нужно отдать должное рыжему санитару, за время беседы на его лице не дрогнул ни один мускул, да и от меня он не отступил ни на шаг. Правильный парень. Можно положиться.

Чернявый всё время, пока набиралась фляга, нависал надо мной статуей командора, многозначительно цыкая зубом. Когда же я уступил следующему в очереди, он снизошёл до ответа:

— Свидимся, землячок, вечерком…не расплескай!

Кряжистый промолчал, вернувшись на своё место в очереди.

Мда…плохо, ребятки-то далеко не дураки. Буром не стали переть и эмоциям воли не дали. Кстати, очень похоже, что это «прописка». А что? Новый человек в эшелоне. Солдатский телеграф явно донёс слухи о странном парне, которого привёл в полковой лазарет священник после того, как начальник эшелона брать отставшего от своей команды ополченца отказался. Блатных не жалуют во все времена. Хотя считать меня «блатным» — это был бы явный перебор. Вкалываю, что тот Джим Хокинс на «Испаньоле». Ни солдат, ни рекрут, ни рыба, ни мясо…

— Эй, Гаврила, куда так спешишь, постой! — оказалось, что я, задумавшись и подхватив обе двадцатилитровые фляги с кипятком, стремительно шагал в сторону лазаретных вагонов, да так разошёлся, что Семён едва поспевал за мной, — ну ты силён, охотник! Зачем только нас двоих посылали? Тебе эти фляги, что пара вёдер порожних… — я действительно практически не ощущал веса фляг, закинув их на плечи. Лишь нагревшийся от кипятка метал приятно ощущался кожей даже через шинель.

Пришлось сбавить темп. Рыжий санитар поравнялся со мной, даже не пытаясь предложить свою помощь. Лицо его было возбуждено, на нём ярко проступили веснушки.

— Слышь, Гаврила. Поломают тебя, не ходил бы. Это же известные заводилы из пулемётной роты, Глебка да Фёдор-цыган.

— Цыган? — удивился я. Чего только в жизни не бывает.

— Да невсамделишный! Прозвище за чернявость. Но до драки охотник. А ты зачем драку у последнего вагона назначил? — санитар, наконец, дошёл до сути своего вопроса.

— А ты сам смекни, Семён. Коли завяжется драка…

— Не сумлевайся, Гаврила, придут как миленькие!

— Не перебивай. Так вот, если парочкой зуботычин или, там, по уху, да под дых обойдётся — и разойдёмся полюбовно, тогда ничего. А ежели взыграет у них и совсем совесть потеряют, то уж не взыщи: валить придётся наглухо. Ну а тела ежели у вагона найдут? Если что, с нас взятки гладки. Полезли какие-то дураки пьяные на ночь глядя на крышу вагона, да и сверзились, шею поломали. Мало ли… — я был почти уверен, что Семён не удержится и доведёт до нашего личного состава сегодняшнее происшествие, поэтому намеренно сгущал краски.

Хваты эти из пулемётной роты явно выёживались перед остальными солдатами, поддерживали, так сказать, своё реноме. Поглядим, что они запоют, когда вокруг не будет столько зрителей. В своём теле я сейчас более уверен, чем ещё несколько дней назад. Не надо быть мастером кунг-фу, чтобы заявить себя в драке. Кое-что о выносливости своей и навыках равновесия-координации я уже выяснил. Вот прекрасный повод понять, как моя тушка держит удар.

Странник был прав, дрался я в своей жизни всего несколько раз, да и то вынужденно. Но он не знал одного, трясло меня от ярости каждый раз так, что зуб на зуб не попадал, а руки стакан не держали. Да и уяснил я для себя: в уличной драке есть два правила. Первое: никаких правил. Второе: не попадайся. А эти ребятки из пулемётной роты судя по рожам головорезов могут притащить с собой и железный прут, и штык, и кастет. Хотя может, я и сгущаю краски? На каторгу никому неохота. Свёрнутая шея — одно, а колото-резаная рана — совсем другое.

Рыжий санитар остановился, уставившись на меня. Лицо его вытянулось. Похоже, я слегка перебрал с намёками на смертоубийство. Но решил промолчать, тем более что мы уже пришли.

— Пронькин! — из вагона высунулся Демьян, — господин коллежский асессор к себе требует!

— А как же…? — я красноречиво вытянул вперёд фляги, держа их за ручки.

— Не твоя забота. Одну флягу захвати сёстрам милосердия. Семён, Харитона на замену Гавриле возьми, он там кашу до ума доводит, — унтер ткнул пальцем куда-то внутрь вагона.

Быстро определив вторую флягу в наше хозяйство, поспешил в сестринский вагон, не забыв тщательно обтереть тряпицей свои говнодавы. Снег на перроне хоть и не выглядел особенно грязным, но вездесущая угольная пыль всё же оставила следы на моих брезентовых ботинках с обмотками. К слову сказать, удобнейшая вещь оказалась. Носил я подобную деталь туалета впервые и раньше она при просмотре хроники или фильмов она вызывала у меня лишь недоумение и… жалость, что ли? Мол, солдатская судьбинушка — не родная тётка, не то что в ботинках и в лаптях воевать приходится. Даже долгое обувание оказалось мифом. Особая шнуровка одним концом давала возможность затягивать кожаный шнурок одним движением, позволяя одеть и завязать ботинок буквально за секунду. А уж намотать обмотки и вовсе было довольно просто. Единственным камнем преткновения были портянки, которым я отдавал предпочтение перед носками. Вот они никак не сочетались у меня с ботинками. Всё же придётся переходить на сапоги. А обмотки, как фиксатор голени, неплохо бы использовать для моих ночных тренировок.

— Здравия желаю, вашбродь! — рявкнул я, сунувшись в сестринский вагон и увидев на пороге закутка коллежского асессора Вяземского.

— И тебе не хворать, Пронькин, — удивлённо вскинулся Иван Ильич, до моего появления читавший газету за стаканом крепкого чая, — ишь, какой бравый, как чёрт из табакерки! Ты, Гаврила, конечно, молодец. Но пока лицо сугубо партикулярное, так что обращайся ко мне по имени-отчеству, а как присягу примешь, милости прошу. Присаживайся, сделай милость, — Иван Ильич указал мне на деревянную лавку у противоположной стены своего маленького «купе».

— Гхм, — присев и поедая глазами начальство, я культурно откашлялся в кулак. Общение по-свойски — это, конечно, хорошо. Но дистанцию всё же блюсти следует.

Крестьянский сын и армейский дохтур — это птицы далеко не одного полёта. Тем более, при встрече отца Афанасия с военным врачом Вяземским я случайно отметил некоторый пиетет со стороны священника. Ведь всякими там сиятельствами или светлостями тот доктора, кажется, не называл? Да и не пошёл бы титулованный дворянин в обычные полковые лекари. Хотя не факт, прецеденты, вроде бы, были. Даже великие княжны не брезговали стезёй сестёр милосердия. Но здесь, в Сибири? Ладно, будем посмотреть…

— Младший унтер-офицер Харитонов характеризует тебя со всех сторон положительно. Вместе с рекомендацией отца Афанасия это серьёзная заявка на мою протекцию. Поэтому я осмелился оформить тебя пока вольнонаёмным разнорабочим лазарета с жалованием о двадцати пяти рублей в месяц. Не удивляйся, обустройство и оснащение нашего лазарета, как и финансирование группы сестёр милосердия исходит совместно из благотворительного иркутского товарищества воспомоществления фронту и частично РОКК. А я помимо начальствования над лазаретом исполняю доверенные полномочия от совета и право распоряжаться выделенными средствами.

— Премного благодарен, Иван Ильич, — слегка поклонился я, — простите покорно, а как же тогда моя просьба о направлении в действующую армию?

— Никуда от тебя, Гаврила, фронт не денется, — раздражённо дёрнул щекой Вяземский, — пока ещё до него доехать надо, — он кивнул на перрон за окном, — такими темпами, дай бог, к марту до границы с Австро-Венгрией попасть! А медицинское заключение по состоянию твоего здоровья и годности к строю я и сам подготовить смогу. Невелика премудрость. А в Самаре уже с комиссией помогу, по словам Демьяна, ты на удивление крепкий парень, не пропадёшь. Уж если таким охотникам в Русскую Армию отказывать, уж и не знаю тогда кого брать! — военный врач РОКК улыбнулся и осторожно похлопал меня по плечу, — но я вызвал тебя не только для того, чтобы сообщить о твоём положении. С утра начальник эшелона сообщил, что вместо двух часов простоим до утра. Потом уже в пути постараемся нагнать. Придётся пропустить несколько станций и идти до Самары в курьерском режиме. Так вот. В Самаре времени будет катастрофически мало: эшелон уйдёт на переформирование, и я боюсь, что по этой и нескольким другим причинам не будет времени докупить необходимый недостаток оснащения для лазарета. Всё, что положено и не было нам выдано в Иркутске армейской интендантской службой мы дополучим в Самаре. Но есть ряд медикаментов, инструменты, которые я надеялся приобрести по совету коллег в Челябинске, но до него около ста пятидесяти вёрст и эшелон, опять же, прошёл до Златоуста, так как здесь на путях его ожидают несколько прицепных вагонов с грузами для фронта. Так вот… — Иван Ильич на некоторое время замолчал, отхлебнув чаю из стакана, — я хотел бы попросить тебя, Гаврила, сопроводить меня в город и помочь. Чтобы взять с собой нижних чинов из личного состава лазарета, понадобилось бы разрешение начальника эшелона, а у нас с поручиком Глинским имеются э-э-э…некоторые разногласия, боюсь, время зря потрачу.

— Располагайте мной, Иван Ильич, как вам будет угодно. Тем более, и самому кое-чего прикупить надо бы, а то оборванец оборванцем, неприлично-с, — я постарался сидя принять стойку «смирно».

— Отлично, голубчик, просто великолепно! — расплылся в улыбке Вяземский, — с твоей помощью мы к ужину наверняка обернёмся, кстати, ты позавтракал?

— Не успел ещё, кипяток…

— Тогда тебе полчаса на всё про всё. Демьяна я предупрежу. Свободен, голубчик.

— Есть, Иван Ильич! — несмотря на моё гражданское положение, я всё-таки решил продолжать гнуть линию уставного общения.

Вернувшись, я как раз подоспел к завтраку. Гречневая каша с постным маслом и сушёной тыквой поразила меня в самое…самый желудок и завоевала моё сердце навсегда. Организм просто выл от восторга. А крепкий душистый чай с дымком и свежими калачами, прихваченными Семёном по дороге за кипятком, и вовсе привели меня в эйфорическое состояние духа. Даже ожидание вечерней стрелки с местными отморозками никак не могла испортить. А я уж и забыл в своей прежней жизни, что значит просыпаться, когда у тебя нигде ничего не болит.

Ровно через тридцать минут, судя по трофейным часам младшего унтер-офицера, врученным мне «во временное пользование» я уже был полностью собран, застёгнут на все шинельные крючки, с двумя полотняными мешками за пазухой, и стоял у выхода из сестринского вагона.

«Полностью собран» — в прямом и переносном смысле. Санитарная группа моего вагона снабдила меня дюжиной указаний кому чего купить индивидуально, а также «для обчества». Узнав же от Семёна, что я обучен грамоте, Демьян сурово кивнул и достал заначенный кусок обёрточной бумаги и карандаш, затем вручил их мне со значением для составления списка покупок, пробормотав: «Артельным будешь!».

Такое доверие объяснялась тем, что пока я беседовал с Вяземским, солдатский телеграф донёс до моих соседей об особом расположении ко мне Ивана Ильича и, самое важное, новость о длительной стоянке и отсутствии в дальнейшем длительных остановок аж до самой Самары. Народ немедля оживился не только насчёт махорки и сушек, но и в отношении множества других товаров, столь необходимых в солдатском быту. Демьян, ехавший уже не первый раз этим путём, пояснил мне, что цены с приближением к фронту растут с небывалым энтузиазмом, мешочники и спекулянты, как их не гоняют жандармы, лезут из всех щелей, а объёмы чёрной торговли, в том числе и военной амуницией, заставляют обращать на себя особое внимание не только Генеральный штаб, но и Жандармское полицейское управление железных дорог. Так что, сам должен понимать, если сейчас не закупиться всем необходимым, потом будет просто не на что.

От всего этого дохнуло до боли знакомым и далёким из времён СССР, да и позже не потерявшим своей актуальности ветром: соль, крупа и спички при любом раскладе лишними не бывают.

Коллежский асессор показался из вагона не один, а в сопровождении сестры милосердия, одетой поверх привычной уже мне серой формы с фартуком и красным крестом в полурасстёгнутое длиннополое шерстяное пальто с меховой оторочкой и капюшоном. Моего недолгого пребывания в этом времени было достаточно, чтобы оценить стоимость подобной одежды. Как, впрочем, и отделку кожи чёрных ботов с высокой шнуровкой на ногах молодой женщины. Моего же опыта из прошлого времени вполне хватило, чтобы по достоинству отметить и овальное, несколько измождённое лицо с тонкими чертами и огромными, на пол-лица серыми глазами сестры милосердия. Ни грамма косметики, небольшой румянец на щеках и обветренность бледной кожи лица. На руках девушка носила серые кожаные перчатки.

Иван Ильич выглядел настоящим франтом в прекрасно сидящей на крепкой фигуре офицерской шинели, с серебряными погонами о двух серебряных же звёздах. Сапоги его отражали утреннее скупое солнце. Борода и усы аккуратно расчёсаны, а щёки гладко выбриты до синевы. Я, к стыду своему, вспомнил, что последний раз приводил в порядок растительность на лице больше суток назад. Эх, поздновато кинулся. Надеюсь, мой излишний румянец воспримут как реакцию на мороз.

Коллежский асессор первым соскочил со ступенек вагона, подавая спутнице руку и помогая сойти на перрон.

Н-да-а! Куда же тебя несёт, родная? И во что в скором времени превратятся твои модные ботики и перчаточки, не говоря уже о меховом пальто…

От сестры милосердия не ускользнул мой внимательный взгляд. Её ресницы чуть дрогнули, а губы совсем немного искривились в презрительной улыбке, которая тем не менее украсила изящный рот лишь на несколько секунд.

— Ольга Евгеньевна, позвольте вам представить Гавриилу Никитича Пронькина. Этот молодой человек согласился помочь в сегодняшних наших заботах. Я рассказывал вам о протеже отца Афанасия.

— Здравия желаю! — я не нашёл ничего лучше, как воспользоваться воинским приветствием для знакомства.

— И вам здравствуйте, — голос девушки оказался глубоким с приятными бархатными обертонами. Почему-то на ум пришла мысль, что Ольга Евгеньевна наверняка знатная певунья.

— Вот и познакомились! — военный врач вручил мне увесистый кофр и приказал следовать за ними на привокзальную площадь. Пройти на которую предлагалось через двери второго этажа вокзала, у которых нас встретила парочка жандармов. Но несколько брошенных Иваном Ильичом фраз — и мы, обменявшись приветствиями, были пропущены через кордон. Мда-а, видать, и прям дезертирство процветает.

На вокзальной площади было оживлённо. Небольшой снежок, зарядивший с утра, уже успел прекратиться, и нам предстала укатанная полозьями саней площадь, от которой отходило несколько узких улочек, терявшихся среди лабазов и купеческих складов. Слева поближе к выходу скопилось несколько извозчичьих саней. Сами же колоритные таксисты местного разлива коротали время у небольшого костерка.

Иван Ильич, почти не торгуясь, нанял сразу двух ломовых извозчиков. Размеры их намекали на ожидавший меня немалый труд грузчика. Но ясный весенний день, бодрящий морозный воздух и изрядное количество каши в моём животе настраивали на позитивный лад. Тем более что я ещё никогда в жизни не ездил на санях. Оказалось, что это довольно приятный способ путешествия, если не считать, что брошенная мне извозчиком рогожка мало спасала от холода. Что я и почувствовал в своих ботиночках с обмотками буквально через десять минут.

Хорошо, что ехать пришлось недалеко и уже через полчаса кружения по пустынным улочкам Златоуста, который не сильно отличался архитектурой от посёлка при узловой станции, разве что, может быть, количеством домов, мы оказались на торговой площади сибирского городка. По периметру тесными рядами располагались разномастные лавки с вывесками и даже чем-то похожим на рекламные щиты. Рядом с некоторыми из них прогуливались облачённые в тулупы не по размеру зазывалы, в качестве которых выступали подростки, то и дело что-то выкрикивающие звонкими голосами. После пустых улиц мне показалось, что здесь собралась добрая половина жителей городка.

Скобяная лавка соседствовала с магазином оружия и охотничьих принадлежностей, мясная и маслобойня с торговлей готовым платьем и прочая, и прочая. А посреди площади под навесами велась торговлишка помельче. Птица, битая и живая. Поросята, лошади, овцы. Солёная рыба в бочках и со льда перемежалась яркими атласными рубахами и жилетками, явно низкого качества для простого люда, мёд, орехи и маринованные грибы, которые можно было пробовать, не отходя от прилавка, и тут же медные самовары… Глаза разбегались от эдакого разнообразия, а смесь запахов, сменившая ясную чистоту морозного дня, чуть не свалила меня с ног. И если железная дорога была главной артерией, по которой в Златоуст прибывала и убывала «новая кровь», то здесь билось истинное сердце города!

— Чё рот разинул, паря? Проснись, деревня! Тя господин коллежский асессор кличут, — извозчик бесцеремонно ткнул меня в бок рукоятью кнута. Я пулей вылетел из саней и подбежал к Ивану Ильичу и Ольге Александровне, уже выбравшимися из своего транспорта.

— Пойдёмте, голубчик. Начнём с тканевых отрезов. Следует запастись даже такими мелочами. Ольга займётся надобным для сестёр милосердия, а мы с вами поищем кое-что другое, — Вяземский открыл перед спутницей дверь суконной лавки, у которой мы остановились.

В жарко натопленном помещении с широким прилавком и большими окнами было довольно светло. Пара приказчиков, похожих как близнецы, выскочили словно чёртики из табакерки, как-то почувствовав сразу перспективных покупателей. Одному что-то шепнула сестра милосердия и они двинулись в дальний от входа угол с полками и множеством рулонов самых различных тканей.

Я же остался с Иваном Ильичом, который, приблизившись к прилавку, за которым стоял невысокий мужичок с напомаженными усами в атласной поддёвке кремового цвета и жилете, расшитом петушиными узорами. В руках сей человек держал конторские счёты, при этом пальцы его левой руки с необыкновенной ловкостью метались по ним. Правой же он делал непонятные пометки мелом на доске, затянутой в чёрную грубую материю.

Военный врач, степенно поздоровавшись с купцом, сначала завёл разговор о погоде, затем перешёл на обсуждение новостей с фронта и лишь спустя десять минут перешёл к сути вопроса. Здесь я совсем потерялся, так как в ход пошли в большинстве своём непонятные мне названия и термины: корпия, джут, пакля, кисея, кудель. Причём сопровождалось это постоянными упоминаниями количества в местных мерах длины: аршина, пядь, вершок.

Вскоре я заскучал, и чтобы убить время стал прохаживаться вдоль полок, посматривая на ткани, которым не хватило места на самых видных полках. Второй приказчик, не отставая ни на шаг, заливался соловьём, предлагая мне пощупать, подёргать на разрыв и даже понюхать очередной экземпляр. И тут, одновременно изучением очередного рулона, моего слуха коснулось знакомое название. Парусина… Передо мной был рулон грязно-серой ткани, удивительно смахивающей на джинсовую, но несколько грубее и вдвое плотнее. Приказчик, заметив мой интерес, удвоил усилия по нахваливанию товара, а я всё никак не мог поймать мелькнувшую в голове догадку. Ну не начинать же мне, право слово, искать славы русского Ливай Страусса? Наконец, мне удалось сопоставить находку со своими воспоминаниями, и я поспешил к Ивану Ильичу.

Лицо коллежского асессора было таким, будто его только что накормили свежим лимоном.

— Пойдём, Гаврила, душновато здесь. Пусть Ольга сама занимается выбором, — тихо произнёс он, подталкивая меня к двери. Похоже, мой начальник был не просто раздражён. Он пребывал в тихом бешенстве, — виданное ли дело! Такие цены ломить, а? Гаврила, ох, мироед этот купец, как есть, мироед. Я ему говорю: «Побойся Бога, не на платья материю беру, для перевязок, воинам русским!» А он знай талдычит, мол армия у нас казённая, пусть она бесплатно и обеспечивает всем, а ему торговать в убыток невместно! Вот же, крохобор! — Иван Ильич раскраснелся, но свежий воздух и морозец вскоре немного успокоили врача.

— Позвольте поинтересоваться, ваше благородие? — решился я наконец выступить с предложением, так как мне пришла в голову ещё одна мысль. Я ни разу не прогрессор, да и не та у меня задача в этом времени. Но если выгорит, можно будет заручиться большим доверием начальства. А это на данном этапе важное подспорье в процессе инфильтрации в среду. Как оно там ещё сложится с призывом в войска? Запасной вариант карман не тянет. Пока же Вяземский возмущался, я успел обкатать в голове основную идею и придумать, как естественнее преподнести начальству.

— Чего тебе, Гаврила? Я же говорил, обращайся по имени-отчеству! — Иван Ильич достал пачку папирос и закурил, глубоко затягиваясь.

— Извините, Иван Ильич. Я так понимаю, у лазарета проблемы с перевязочным материалом? Неужто не укомплектовали в Иркутске?

— Много б ты понимал, Гаврила. «Не укомплектовали»! Да мы на каждую мелочь по копеечке всем миром собирали. Нет, конечно, были пожертвования и посущественней. И округ помог чем мог. Да только всё особо нужное либо всё наперечёт, либо давно отправлено на фронт. А по такой цене, что просит этот фрукт, мы не можем позволить себе покупать у местных крохоборов материал для перевязок. Придётся выпрашивать на месте, а это… — Вяземский тяжело вздохнул и безнадёжно махнул рукой.

— Простите ещё раз покорно. Может, я и глупость предложу, Иван Ильич, но послушайте, не отвергайте сразу. Мой дядька, Царствие ему Небесное, в бытность свою рассказывал мне о приспособе одной санитарской, что в русско-японскую придумали. Из марли и ваты. Так мы её сами частенько на охоту брали. Несколько раз очень пригодилась. Быстро и удобно. Вам же как, в первую очередь важно раненого солдата перевязать, чтобы кровью не истёк, из боя вывести, да до лазарета доставить? А ежели и что серьёзное, так и дальше, до госпиталя? Думаю, такие приспособы больше всего для этого дела годятся.

— Хм, ну, положим, про перевязочные пакеты известно довольно давно. И в войска их поставляют, пусть и недостаточно, но изрядно. Но это промышленное производство. В чём интерес, не пойму?

— А вы сами прикиньте, Иван Ильич: расход марли на такой перевязочный пакет меньше. Купить марли, ваты. Нет хлопковой — взять пеньковую или льняную, опять же, марлю можно брать остатками, отрезами, даже и вовсе бракованную. А потом уже готовые пакеты в карболке замачивать и сушить. Может, и не так ладно, как на фабрике сделают, но всё одно, годно! — я разошёлся, жестикулируя и видя блеснувший огонёк интереса в глазах Вяземского, — да что там, если уж тратить деньги, то и машинку ручную швейную, Зингер, например, прикупить! Барышни быстро с ней слад найдут. До фронта ещё больше двух недель ехать. Успеем не только пакетов нашить. Но и простыней, наволочек для постелей. Одежду чинить сами будете, не говоря уже о халатах или ещё чего… — я запнулся, поймав острый взгляд Ивана Ильича.

— Ты правда крестьянский сын, Гаврила? Уж больно складно соображаешь. Откуда про карболку знаешь? Есть ещё что предложить? По глазам вижу, есть. Выкладывай!

— Тю! Так-то не тайна, воняло от тех пакетов знатно, вот я дядьку и порасспросил. Тока надо бы ещё и пакетов бумажных или бумаги с клеем купить, чтобы, значит, заворачивать готовые просушенные изделия. А насчёт ещё чего предложить: мысль у меня в лавке мелькнула. Дружок у меня был, Никита. Постарше меня годков на десять, — начал я врать от всей своей попаданческой души, — на флоте служил. Канониром. Много про матросское житьё-бытьё на Балтике рассказывал. Форму свою любил по праздникам доставать…

— Не тяни, Гаврила, — поторопил меня Вяземский, делая последнюю затяжку и поглядывая на дверь лавки. Видимо, что-то в голове и у врача сложилось, глаза блеснули азартом.

— Ага, уже. Так вот: были у них на корабле специальные носилки, из брезента, без жёсткой основы, чтоб сподручнее было из трюмов, да шахт раненых выносить. Там ведь с оглоблями энтими и не развернёшься, иногда человека и сидючи тащить приходится, а то и по лестницам вертикально. Не сподручно. Так дружок мой очень хвалил их. И удобные и в сложенном виде в сумку или скатку носить можно.

— Ну, и в чём придумка-то? Носилок у нас и своих достаточно, — Вяземский от нетерпения переступил на месте.

— А вот, глядите-ка! Ну-ка, любезный, — я шагнул к саням, сдёргивая рогожку, которой накрывался в дороге. Дюжий извозчик было шагнул мне помешать, но врач остановил его жестом, заинтересованно посматривая на мой спектакль. Я же развернул рогожку ромбом и указал на её центр, — будь так добр, ляг сюда на минутку, любезный, — извозчик недоумённо посмотрел сначала на меня, потом на Ивана Ильича.

— Давай-давай, не томи, уважаемый. Вишь, парень загорелся, — подбодрил его Вяземский. Мужик, отбросив кнут на сани, сначала встал, а затем и сел посреди рогожи.

— Ложитесь, любезный, будто бы раненый, во-о-от, вытягивайтесь во весь рост! Отлично, — здоровенный бородатый извозчик в толстом тулупе и сапогах смотрелся на рогоже несколько комично. Но я постарался сдержать смех и попросил его ухватить сложенными крест-накрест руками углы рогожи, — Иван Ильич, это, конечно, немного примитивно, но даже один санитар сможет на таких носилках волоком тащить раненого. И что ещё важно, под огнём противника, — для демонстрации я сам лёг на живот и, ухватив свободный край рогожи, стал ползти, периодически подтягивая рогожу за край и упираясь ботинками в слежавшийся снег. Получилось не особенно красиво и ладно, но довольно эффектно. Помог, конечно, укатанный снег и моя возросшая в этом теле физическая сила, — спасибо, любезный! — я помог подняться продолжающему недоумевать мужику и вернул, предварительно отряхнув, рогожу на место.

— Несколько примитивно, но вполне показательно, — я снова уловил внимательный взгляд Вяземского, — только жаль, у нас и обычных носилок немного, а из рогожи долговечной волокуши не сделаешь.

— Так я и не предлагаю из рогожи. Это так, демонстрация. Мысль мне пришла, когда я в лавке увидел парусину. Можно раскроить десятка два таких носилок. Для лазарета хватит с лихвой, не говоря о том, что придумку можно использовать и по другому назначению, учитывая, что часто на позиции приходится передвигаться ползком.

— Ну, эт ты братец хватил! Тоже мне, стратег… — улыбнулся коллежский асессор, — «мы все глядим в Наполеоны!», — насмешливо процитировал он, — кусок прошитой парусины — это довольно примитивно и малофункционально.

Вот же, Фома неверующий! Я шагнул к стене лавки, здесь намело достаточно большой сугроб с рыхлой поверхностью и стал чертить пальцем, комментируя свои действия:

— Может, и примитивно. Но если вот такой крой, примерно два с половиной на полтора метра, сделать двойной тканью и провести прошивку как по краям, так и по основной поверхности частым зигзагом. Вот здесь и здесь оставить проёмы для кожаных ремней, за которые будет удобно и тащить, и нести. И будет уже не так примитивно, Иван Ильич? Ну а если достать креозота с парафином или, на худой конец, пропитать вазелином, то носилки ещё и воды бояться не будут, — я продолжал чертить и говорил, говорил, пока не понял, что Вяземский молчит и не задаёт никаких вопросов, не говоря уже о том, чтобы мне возражать. Я поднял голову на начальника.

— Мда, Гавриил Никитич, удивляете всё больше и больше. Столь живой ум и воображение в простом деревенском пареньке. Ладно, будет вам парусина на десяток изделий. Ремни вам Демьян поможет раздобыть. Я этого выжигу хорошо знаю, ежели что и припрятано, то младший унтер для дела не поскупится. Пусть это тебе, Гаврила, будет авансом за идею с перевязочными пакетами и швейную машинку. Ведь и правда, стоящая мысль! Ольге Евгеньевне должно понравится. А сейчас пойдёмте трясти купца сызнова. Теперь уже для ваших придумок.

В лавке нам пришлось проторчать ещё полчаса, но добиться удалось гораздо больше того, чем ожидал военный врач РОКК. Правда и купец оказался при барыше. У него действительно осталось довольно много невостребованных небольших отрезков марли неплохого качества. Не той, к которой я привык работать в своём времени, а значительно лучше. Она соответствовала всем необходимым требованиям гигроскопичности и проницаемости для воздуха. После же нашего предложения приобрести у него парусину в необходимом мне количестве торговец и вовсе расстарался, послав одного из приказчиков к своему конкуренту за остатками марли. Этот пройдоха и здесь умудрился заработать свой процент. В итоге и Иван Ильич, и купец оказались более чем удовлетворены.

Моей помощи в погрузке почти не понадобилось: всё сделали приказчики, свистнув в помощь пару расторопных мальчишек, из постоянно ошивавшихся на торговой площади ребятни. Я воспользовался свободным временем вполне продуктивно. Истребовав с одного из приказчиков пару изрядных кусков серой обёрточной бумаги, я, пользуясь вполне приличным портновским метром с сантиметровой и дюймовой разметкой, за двадцать минут сделал выкройки для бескаркасных носилок.

Оказалось, что специального магазина, где бы продавалось то, что в моём времени именуют бытовой техникой, здесь не было. Оно и понятно, коль большинство девайсов даже и в проекте не существует. Официальным представителем «Мануфактурной компании Зингер» в Златоусте оказалась…местная мадам, содержательница публичного дома. От новости, что сообщил нам один из приказчиков, я тихо охренел, а Ольга и вовсе залилась краской до самых ушей. Оказывается, мадам Жюли Нестерова, помимо торговли женскими прелестями содержала вполне приличную швейную мастерскую.

Я и Иван Ильич единодушно решили ехать к Нестеровой без сестры милосердия. Сама Ольга Евгеньевна вызвалась самостоятельно поехать за товарами в аптеку, тем более что заказ в ней был заранее оплачен через Сибирский торговый банк. Поэтому телеги разъехались на первом же перекрёстке. А мой с Вяземским путь лежал в гнездо местного разврата.

Добротный двухэтажный деревянный дом с каменной подклетью, больше походил изнутри на вполне приличную гостиницу средней руки, что не преминул отметить Иван Ильич, пока мы ожидали мадам Нестерову.

Пожилой, но довольно крепкий дядька, встретивший нас у входа вместе с мелодичными переливами дверного колокольчика, молча указал на подбитые бордовым бархатом вытертые кресла, расположенные в гостиной у стола орехового дерева.

— Доброе утро, господа! Мы так рано обычно не ждём визитов, — из-за незаметной до этой минуты портьеры вышла дама лет сорока довольно притягательной наружности. Невысокий рост, ухоженная кожа, невероятно яркий макияж и цвет алого атласного платья, обильно украшенного чёрными кружевами, должны, наверное, были служить визитной карточкой управительницы заведения постельных утех. Но нужно отдать должное госпоже Нестеровой, держалась она с достоинством королевы Великобритании.

Коллежский асессор немедля начал со светской беседы о погоде и прочей ерунде. Я лишь молча сидел с прямой спиной и отсутствующим видом. Далее нам было предложено хозяйкой отведать чаю, который принёс всё тот же хмурый дядька с повадками заплечных дел мастера. Даже полуведёрный самовар в его ручищах казался табакеркой.

Я наслаждался потрясающим крыжовниковым вареньем, слушая вполуха беседу Вяземского и Нестеровой, с небольшой досадой отмечая довольно холодный и отстранённый то военного врача. Ну что стоит проявить толику человечности и участия. Ты же проситель, твою мать! Людей, подобных Нестеровой и знающих в силу своего занятия всю человеческую натуру, как облупленную не надо пытаться обаять. Нужно всего лишь честно и прямо сказать что нужно.

Иван Ильич же перешёл к делу довольно поздно, уже настроив мадам к себе негативно. Эдакий весь чистенький коллежский асессор в блестящем мундире приходит просить продать ему швейную машинку. Не бог весть какая просьба. Но! Соль здесь в том, как просит. Словно он облагодетельствовал этим фактом госпожу Нестерову! Эдакий снисходительный герой, отбывающий на войну, и обращающийся к ничтожной проститутке, буквально обязывающий её продать ему необходимое и желательно по себестоимости. Вот такое впечатление оставалось от речи Вяземского. И тут я понял. Иван Ильич заранее был готов к отказу, едва услышав, что придётся посетить дом терпимости, он снова изобразил на лице своё лимонное выражение. Чистоплюй херов. Нет, надо спасать положение! Я уже отчётливо видел презрение и отказ в глазах Нестеровой. Да, мадам уже была готова в самых деликатных выражениях объявить коллежскому асессору, что-нибудь вроде отсутствия у неё в запасе машинок, а существующие негодны и изношены. То есть, попросту солгать.

— Госпожа Нестерова! Дорогая! — я порывисто встал и шагнул вокруг стола к креслу мадам, резко подобравшейся от моей неожиданной эскапады, — прошу простить меня, Иван Ильич, — я коротко поклонился Вяземскому и встал перед женщиной в алом на колено. Чёрт, придётся учиться включать всё своё местное обаяние и забыть, что тебе далеко за пятьдесят и все видят молодого крепкого парня, горящего патриотическим энтузиазмом. — Душенька, простите, не знаю, как вас по имени-отчеству (ну не Жюли же её называть в такой ситуации) …

— Анна Леопольдовна… — напряжённость в выражении её лица ушла, осталась лишь заинтересованность. На щеках женщины появились обворожительные ямочки, намекая на улыбку, — Анна Леопольдовна, надежда вы наша! Я простой человек, поэтому скажу прямо: машинка швейная лазарету поболе всяких ружей да револьверов нужна будет. Не для выгоды она, не для коммерции. Сестричкам нашим милосердным подспорье, много времени сэкономит! Вы же сами женщина. Верю, ведь прекрасно знаете, какими беспомощными становятся мужчины в недуге да болезни. А санитарам да сестрицам понадобится каждый день, каждый час, почти без сна и отдыха. И что они своими ручками перетруженными, да кровью и гноем умытыми, сухими и золотушными от щёлока да постоянной влаги…много ли иглами нашьют? А ведь там работы край непочатый: и бельё войнам, и операционные да перевязочные ткани да приспособы, да мало ли! — я порывисто взял руку Нестеровой, облачённую в чёрную кружевную перчатку и от всей души приложился губами, — не откажите, родная, в помощи воинству русскому, а главное — женщинам на войне, которым вдвое, втрое тяжельше будет. Мы-то чё, мужики. Ежели Государь Император прикажет, и голыми немца погоним, а раны подорожником да мхом залепим. Только вы, голубушка, не откажите!

Недолгое молчание прервалось натужным кашлем Ивана Ильича, пытавшегося скрыть смех. Я же не отводил взгляда от тёмных глаз госпожи Нестеровой. Нет, я не обольщался, моя речь не выдавила из неё и капли слезинки, но ухоженное лицо мадам всё же порозовело. И всё же я надеялся, что суть просьбы и её смысл донёс до Нестеровой в наиболее правильной эмоциональной обёртке. Как ни крути, а я всё же верил в то, что говорил. Она мягко высвободила свою руку из моей и произнесла:

— Сколько вам лет, молодой человек?

— Двадцать три, мадам.

Она поднялась, придерживая зашелестевшие юбки, молча подошла к небольшому коридорному столику с бронзовым колокольчиком и позвонила.

— Вы тоже едете с лазаретом на фронт? — уточнила она, тронув меня за плечо.

За меня ответил Иван Ильич.

— Гаврила у нас добровольцем в войска хочет попасть, охотником. Правду сказать, я бы от такого помощника в лазарете не отказался. Живой ум у парня, госпожа Нестерова. Давеча вот перед вами, были в суконной лавке, так он придумал не целой штукой марлю выкупать, а кусками, что в дело у купца не пошли. И потом уже из них шить перевязочные пакеты. Придумал носилки сподручные из парусины шить, чтобы волоком могли мои санитары с поля боя раненых вытаскивать. Да что там, и идея с машинкой Зингера его!

В этот момент появился тот самый крепкий дядька.

— Митрофан, пошли мою пролётку в мастерскую, да передай кучеру…ах, нет. Я лучше напишу Настёне сама, — она выдвинула небольшой ящичек и вынула из него чернильницу-непроливайку, перо и лист бумаги. Несколько минут — и небольшая записка была передана слуге, который молча скрылся в дверях.

— Простите, мадам, — замялся Вяземский, — я так понимаю, вы согласны, но мы не сговорились в цене.

— Бросьте, господин офицер! — Нестерова глубоко вздохнула, — какая может быть цена у русской крови? Ваш мальчик, похоже, лучше вас это понимает, — от взгляда женщины у врача заходили желваки на скулах, — я отдам вам машинку даром. Только неновую. Не обессудьте, мне лучше знать. Парочка Зингеров подольского завода у меня есть на складе и в смазке. Но по опыту знаю, могут быть проблемы с новыми. Инженеры-то немецкие, да рабочие русские, — она грустно развела руками, — я дам вам лучшую из работающих у меня в мастерской, все её изъяны уже исправлены. Да и коробку со шпульками и запасными иглами и прочей мелочью вам тоже соберут. Озаботилась я и основным набором ниток. На первое время должно хватить.

У коллежского асессора отвисла челюсть.

— Право слов, мадам… — он не знал, что сказать.

— Не благодарите, Иван Ильич, не вам даю, армии русской, сёстрам милосердия. Кстати, Гаврила, парусину-то простая машинка не возьмёт. Это ты обмишурился.

— Значит, будем руками. Шилом и суровой нитью, — обрадованный новостью о подарке, я готов был свернуть горы и самолично вышивать крестиком всю оставшуюся дорогу придуманные носилки.

— Экий ты быстрый. Только намаешься, да материал попортишь. Шёлковая нить нужна и машинка для тяжёлых тканей. Лучше с ножным приводом. Иван Ильич, ваш эшелон, когда убывает?

— Э-э-э… завтра поутру.

— Парусина с вами?

— Да, в санях у крыльца… — коллежский асессор всё ещё не понимал.

— Гаврила, а не нарисуете мне приблизительно какие должны быть носилки, — глаза мадам Нестеровой блеснули озорством и на лице её, наконец, расцвела улыбка, из-за которой, полагаю, стрелялось в своё время немало кавалеров.

— Так у меня выкройки есть, — я, мысленно ликуя, но внешне невозмутимо достал свёрнутые бумаги из-за пазухи. Медленно расправил их на столе, поясняя, что мной отмечено на них, где нужны ручки, петли, и как будут пропускаться ремни, на каком расстоянии лучше делать строчку. Зрительная память, напомню, проявилась у меня в этом теле поистине фотографического уровня. Так что я мог даже указать виды швов, впрочем, как мог, своими словами.

Наградой мне была ещё одна улыбка госпожи Нестеровой.

— Тогда и тянуть не стоит, господин коллежский асессор. Мои портнихи сделают вам к вечеру десять таких носилок. Ремни вы уж вставите сами. Ну а Митрофан подвезёт их к поезду. Вы уж городовых предупредите, а то лишних на вокзал не пускают.

— Всенепременно, госпожа Нестерова! — Вяземский вытянулся во фрунт, нахлобучив фуражку и бросив ладонь к козырьку. Рядом встал я и повторил за начальником.

Жюли Нестерова покраснела и подойдя к нам стремительно расцеловала в щёки сначала Ивана Ильича, затем и меня, потом мелко перекрестила, прикрыв платочком рот:

— Храни вас Господь, господа, — в глазах её блеснули слёзы, отчего она смутилась и поспешила скрыться в глубине дома.

— Куда теперь, Иван Ильич? — через некоторое время спросил я, усаживаясь в сани, из которых Митрофан только что вынул рулон парусины.

— На Златоустовскую оружейную фабрику, Гаврила, — ответил Вяземский. И крикнул извозчику: «Поспешай, любезный! Быстро обернёмся, полтину накину!»

— Эт мы завсегда рады, ваше благородие! — прогудел извозчик, — но! Родимая, пошла, пошла…пошла-а-а!