Тень Миротворца

Глава 13 (Ч. 1)

Моя одёжка, к сожалению, к утру так и не успела просохнуть. Выручил Демьян, прекрасно знавший, по вполне понятным причинам, что меня вызывают к губернскому чиновнику. Ношеные, но тщательно выстиранные штаны и форменная рубаха без погон, собственная унтер-офицерская шинель Стычки смотрелись на мне гораздо лучше того тряпья, что я носил последние недели. Пришлось лишь спешно отстегнуть погоны, после чего Демьян взял с меня слово вернуть к вечеру «как було». Златоустовские сапоги, вспомнив молодость, с помощью щётки, ваксы и куска войлока довёл до «зеркальной» кондиции, благо мороз и снег напрочь избавили от грязи улицы Самары.

Одна из ампутаций оказалась непростой задачей: пленный турок умер прямо на столе, не дожив даже до второго этапа операции. Не выдержало сердце, несмотря на аккуратный эфирный наркоз, за который отвечала баронесса. Возможно, изначально страдал сердечно-сосудистым заболеванием. Крайнее истощение, опять же. Оценивали состояние, как в Средние века, на глаз и на слух.

Вместо эпитафии князь, снимая перчатки и вытирая лицо влажным полотенцем, произнёс: «Похоже, нежилец был, поздно кинулись. Сепсис.»

К десяти утра я уже был на Дворянской у «Гранд отеля». Извозчик лихо домчал меня всего за четверть часа от вокзала до, я так понял, самого центра Самары, учитывая, что вдоль улицы, где располагался отель, находились каменные дома в два-три этажа, множество магазинов.

Извозчик остановил меня у аптеки с вывеской «Б. Лунц и Р. Келлер и &». Снега за ночь навалило прилично, но улица и тротуары к десяти часам утра были тщательно выметены, словно тут постаралась целая армия дворников. Надо же, Самара, а практически — орднунг.

Швейцар с лопатообразной бородой и замашками отставного военного лишь на секунду задержал на мне свой колючий взгляд, но затем молча отворил тяжёлые дубовые двери отеля, потянув за высокую бронзовую ручку.

Портье у стойки, лишь услышав от меня фамилию Эрастова, заторопился, вызвавшись лично проводить на второй этаж. Дверь в девятый номер находилась в левом дальнем конце коридора, рядом с огромным ветвистым фикусом в деревянной кадке. Тишину нарушало лишь поскрипывание навощённого паркета. Доведя до двери, портье также поспешно откланялся и исчез, будто заподозрил во мне прокажённого.

Постучав и не услышав ответа, я подождал несколько секунд, повторил стук и, отворив дверь, шагнул внутрь номера, немедленно оказавшись в полутёмном коротком коридорчике, из который немедленно попал в залу с плотно зашторенными окнами. Приглядевшись, я заметил в дальнем правом углу массивный стол тёмного дерева, рядом с которым на венском стуле вполоборота ко мне сидел человек. Лицо его, вернее, его нижняя часть, то и дело озарялась отсветами пламени от кончика сигары, которой он делал длинные глубокие затяжки. В зале пахло дорогим табаком, пылью и каким-то едва уловимым парфюмом.

— Вольнонаёмный Пронькин Гаврила Никитич, по приказу вашего благородия явился, — я сделал два шага вперёд, приставляя каблук к каблуку с громким стуком и разворачиваясь к сидящему.

— Высокоблагородия, — поправил меня любитель сигар, вставая и направляясь к окнам. Резкими движениями он поочерёдно отдёрнул портьеры слева и справа от стола. В зале стало заметно светлее и на мой непритязательный вкус уютнее.

Несмотря на прокуренность помещения и сильный запах пыли, обстановка явно была дорогой, хоть и весьма вульгарной. Кричащее сочетание жёлто-розовых цветов мебельной обивки и яркий пурпур портьер более раздражали, чем взывали к отдохновению. Хотя может, этот номер для каких-то особых целей? Так, вроде, не бордель. Или мой вкус не соответствует месту и времени? Скорее последнее.

— Присаживайтесь, молодой человек, — только теперь я заметил, что чиновнику было не более сорока, усов и бороды он не носил, что немного выделяло его из общей массы людей его положения. Вытянутой суховатое лицо, тонкие губы, глубоко посаженные карие глаза и печать застарелой скуки на лице завершали образ чиновника по особым поручениям при губернаторе Самарской губернии. Я также не мог не отметить его безупречный тёмно-серый костюм в тонкую фиолетовую полоску, перстень белого металла на левом мизинце и желтоватые, коротко, до самых подушечек, остриженные ногти — все эти разрозненные детали в своей совокупности вызвали у меня неясное внутреннее раздражение.

Я скромно присел на предложенный мне венский стул, заметив краем глаза разложенные на столе бумаги поверх раскрытой картонной папки с верёвочными тесёмками. Похоже, уже какое-то дело сшили… В висках неприятно заломило.

Чёрт подери, да что это я? Разозлившись на свой страх, я постарался сосредоточить взгляд на тяжёлом бронзовом пресс-папье в виде головы льва, стараясь размеренно считать про себя каждый вдох-выдох, представляя чиновника в клоунском колпаке, и едва не расхохотался. Пауза в визите затянулась.

— Догадываетесь, зачем вас позвали, Гаврила Никитич? — чиновник сел напротив меня, беря потухшую сигару большим и указательным пальцами правой руки.

— Ну а чего тут гадать, ваше высокоблагородие? — решил я поначалу сыграть простака. По моему замыслу это должно было уложиться в модель моего вчерашнего поведения, — всё из-за глупости да горячности моей намедни. Не стоило мне перед господами-то умничать. Всё ж не по Сеньке шапка! Да чего уж там, готов виниться, а коль накажете — приму смиренно. Язык мой — враг мой, ваше высокоблагородие!

— Похвально, что осознаёшь, — Эрастов заново раскурил сигару и с наслаждением затянулся. Кончики пальцев его едва заметно подрагивали, — значит, не будешь отпираться и расскажешь, кто надоумил на эдакую эпатажную выходку?! — его спокойный тон резко изменился, а лицо приобрело хищное выражение. Напомаженная чёлка упала на лоб. Он навис надо мной, давя взглядом, — ну?! Говори, сукин сын!

Наверно, на крестьянского сына подобный спектакль произвёл бы неизгладимое впечатление. Эрастов был не лишён изрядных актёрских способностей, да и мизансцена наверняка отрабатывалась им не раз. Но тронуть заросшее непробиваемым панцирем сердце представителя телевизионного поколения можно было лишь чрезвычайно хорошей игрой. А чиновничек-то не дотягивал! Тем не менее, я вжал голову в плечи и, стараясь не отрывать взгляда широко распахнутых глаз от лица Эрастова, суетливо пробормотал:

— Вот вам крест, вашвысокбродь, сам, по дурости и самомнению! Гордыня обуяла, да досада за глупость очевидную взяла! Клянусь всеми святыми! Хотите, на кресте поклянусь? — я трясущимися руками начал расстёгивать ворот.

Эрастов скривился, будто откусил лимон.

— Бросьте… Не надо, — похоже, получилось немного сбить его энтузиазм, остроту начального интереса он точно потерял. Или работал «для галочки», изображал по чьему-то поручению, — ты не юли, Гаврила! Если нужно будет, сам знаешь, запоёшь как канарейка. Ты мне лучше расскажи, откуда ты такой прыткий взялся?

Эрастов вернулся на своё место и взял со стола папку, предварительно собрав в неё бумаги.

Вот тут и начался настоящий допрос. Ничего не скажешь, чиновник по особым поручениям знал своё дело туго. Где прямыми, а где наводящими вопросами он вытянул у меня всю мою легенду за полчаса, при этом не пренебрегая подробностями. Например, спросил какие усы и бороду носил однополчанин моего дядьки, что служил в полицейском управлении Томска. При этом Эрастов периодически акцентировал внимание в самых неожиданных местах моего рассказа, перескакивал на предыдущие факты, заставляя пересказывать их заново. Казалось, он почти не слушал меня, лишь изредка заглядывая в папку. Вскоре у меня возникло стойкое ощущение когнитивного диссонанса. Вот это вот — всё ради меня? Чего-то я, видимо, недопонимаю…

Наконец, чиновник, видимо, выяснил всё, что хотел. Да и я, честно говоря, взмок в буквальном смысле. Шинель-то снять мне никто не предложил, а сам я вспомнил об этом слишком поздно, когда Эрастов уже плющил меня вопросами на венском стуле.

Но собой я мог гордиться по праву: ни разу не отклонился от намеченной с Вяземским линии. Может и была парочка мелких несоответствий и шероховатостей, что, с моей точки зрения, должно было лишь добавить достоверности легенде. Эрастов, оказывается, не просто докопался до подробностей моего жизненного пути, в особенности за последний месяц. Он, похоже, установил для себя определённые ключевые точки и пробелы моей биографии, на которые и давил непрестанно. Например, его напрочь не удовлетворил ответ, что я три дня делал у отца Афанасия. Отбывание епитимьи, бдение в молитвах он назвал наглым враньём. «Пил, небось, скотина… — вяло бросил он, поглядывая в окно, — все вы на словах Бога любите, рожи каторжные…» Всё это и подобные ему заключения произносились безапелляционно, словно судебный приговор. Чиновник был просто-напросто уверен в своём мнении, а на остальное ему было плевать. В процессе допроса у меня неоднократно возникало чувство театральности происходящего. Будто этот фарс Эрастов устраивает для кого-то стороннего. Он постоянно пытался нагнать на меня страху. Только вот руководствовался при этом ошибочной системой координат. Если бы он только знал, кого допрашивает на самом деле. Но такого удовольствия я ему доставлять не собирался ни при каких условиях.

Заскучав, я невзначай стал осматривать стены и уже через несколько минут был абсолютно уверен, что не ошибся в своих подозрениях. Из залы в соседнюю комнату вела дверь, сейчас плотно закрытая и частично занавешенная драпировкой из такой же безвкусной ткани, что и портьеры. А справа, почти во всю стену, над диваном висела картина в тяжёлой раме, изображавшая то ли натюрморт в пейзаже, то ли пейзаж в натюрморте. Главное, что она неестественным образом плотно прилегала к стене в отличие от других картин в этой комнате. Довольно необычно для гостиничного номера, если он…не является чем-то вроде явочной квартиры для местной охранки или полиции. Вот те на! И снова — здорово: уж не думают ли местные пинкертоны, что я какой-нибудь бомбист, эсер или что не лишено некоего смысла большевик? Уж комсомольцем-то я точно побывал в своей жизни. Не так обидно будет. Тогда и весь этот спектакль становится понятнее, и мою вчерашнюю эскападу можно подогнать под стремление приблизиться к члену императорской фамилии. Вот только не вяжется всё равно. Покушений я не совершал, никаких бомб ни в губернатора, ни в принца не кидал. Даже с наганом или кинжалом на Ольденбургского не кидался. Всего лишь наболтал с три короба. Уф, от духоты и прокуренности номера даже голова заболела.

Видимо, моя невысказанная мысленная мольба как-то сумела протоптать дорожку к разуму Эрастова. Чиновник шагнул к одному из окон и раскрыл его настежь. Живительный морозный воздух мартовского утра быстро вернул мне присутствие духа и унял головную боль.

Эрастов, обернувшись ко мне, неожиданно улыбнулся. Выглядело это так, будто старый больной Чеширский кот на склоне лет по-чёрному злоупотреблявший табакокурением, вдруг вспомнил, что он сказочный персонаж и ему полагается по сюжету загадочно улыбаться.

— Ваше превосходительство, прошу. Мочи больше нет. Ваш выход! Мне порядком наскучил этот хитрец. Может, хоть вы вызовите его на откровенность, ибо ума не приложу, что нашёл в нём его Высочество? Чувствую, лжёт как фармазон, а зацепить не могу. Увольте… — дверь в соседнюю комнату отворилась и из неё показался тот самый полковник, что сопровождал вчера принца Ольденбургского, — Николай Фомич, — обратился к нему Эрастов, — свои выводы я изложу к вечеру и пришлю с посыльным. Гаврила весь ваш! Честь имею! — Эрастов небрежным жестом засунул потухшую сигару в нагрудный карман и покинул номер, не сказав мне более ни слова. Даже не кивнул на прощание.

Полковник, проигнорировав мою обалдевшую и вставшую во фрунт фигуру, мягкой кошачьей походкой обогнул стол и уселся в кресло. Демонстративно отодвинув в сторону папку с бумагами, что оставил чиновник по особым поручениям, полковник откинулся на спинку кресла и посмотрел в мою сторону долгим ничего не выражающим взглядом.

— Господин Пронькин, перестаньте тянуться, вы ещё не находитесь под присягой. Да и лицо сугубо партикулярное. Что за шутовство, право слово? Обращайтесь ко мне «господин полковник» и довольно с вас. Садитесь.

Похоже, я был прав в своих догадках и покинувший нас Эрастов выполнял смешанную роль ширмы и злого следователя. Мда…чего-то я действительно недопонимаю. Неужели я влез в гораздо более опасную историю? Полковник Генерального штаба? Аксельбант мне в задницу. Охренеть…

Я присел на свой стул, держа спину прямо и продолжая «есть начальство взглядом». Полковник ещё какое-то время изучал моё лицо и хмыкнул, скептически подняв левую бровь. И глаза при этом у него были добрые-добрые. Взгляд лучился лаской и пониманием.

— Великолепно, Гаврила Никитич! Если б не видел вашего истинного выражения лица вчера, поверил сейчас безоговорочно. В недалёкого крестьянского сына и сироту из Томской губернии, радеющего за судьбы отечества.

Я молчал, продолжал изображать непонимание, изобразил даже лёгкую обиду, нахмурившись и тяжело протяжно вздохнув. Говори, полковник, говори, чем больше ты скажешь, тем больше у меня шансов за что-то зацепиться. Понятно что, переговорив с Вяземским и Стычкой, а, может, и ещё кое с кем из моих знакомых, люди Полковника по поручению принца Ольденбургского (а в этом теперь не было никаких сомнений) собрали обо мне ряд фактов, серьёзно выбивающихся из образа крестьянского парнишки, рвущегося на фронт. Значит, нужно расположить к себе полковника, попутно ненавязчиво объяснив, почему я веду себя именно так, а не иначе. О раскрытии истинной своей цели и происхождения, и речи быть не может. Этот не Вяземский, если поверит, то законопатят меня так далеко и надолго, что до фронта будет гораздо дальше, чем до Китая в коленно-локтевом положении. А если не поверит, тем паче: странноприимный дом и государственный кошт, серая роба и бром в неограниченных количествах, палки санитаров да решётки на окнах. А я не имею никаких намерений оставить своего носителя в сумасшедшем доме. Пусть это и не моя реальность, но прадед-то чем виноват? Там у меня будет лишь один путь: сливать миссию, повесившись на простынях. Эх…

Все эти мысли пронеслись молнией в моей голове и, видимо, довольно красноречиво отразились на лице Гаврилы Никитича Пронькина.

— Похоже, господин Пронькин, вы кое-что поняли и готовы говорить откровенно? — бросил пробный шар Полковник, — обидно, когда такой умный, не побоюсь этого слова, выдающийся в своей среде человек, как вы, начинает валять дурака. Особенно, после того как не далее, как вчера, вы произвели на меня и других господ очень достойное впечатление.

— Простите, господин полковник, но объяснение вполне банально. Страх. Что бы вы подумали, коль за вами посылают полицейского и к утру вызывают к чиновнику по особым поручениям при губернаторе? Правда, меня немного запутало то, что вызывают в гостиницу, а не в официальное присутствие. Но всё же? Согласитесь, попахивает какой-то бульварщиной, либо из меня хотят сделать наушника, шпика или кого ещё. Других объяснений у меня нет. А поскольку я эту публику не особенно уважаю, то и решил прикинуться простачком или дурачком, авось спишете моё вчерашнее откровение на придурь перечитавшего газет нижнего чина.

— Ну, господин Пронькин, — полковник расплылся в своей обворожительной и, чёрт возьми, стопроцентной искренней улыбке, — вы зря такого мнения о благородном деле политического сыска. Тамошним осведомителям, по достоверным слухам, довольно неплохо платят. Ну, да не будем об этом. Я не из ведомства Владимира Фёдоровича Джунковского, увольте. У меня свой интерес. Вы, естественно, догадались, что ваше приглашение на беседу в этот номер инициировано Его Императорским Высочеством Александром Петровичем Ольденбургским, моим, как любят говорить французы, патроном. Есть у принца такая способность: видеть людей и их перспективу. Нужно признаться, что вы произвели на него неизгладимое впечатление, затронув своей речью больные вопросы, ведение многих из которых является стезёй Его Высочества и моей, если позволите.

— Я особенно не старался, всё вышло довольно спонтанно. Да и наболело, честно говоря.

— Верю, господин Пронькин. К нашему сожалению и общему прискорбию, бардака в санитарной и медицинской службе войск хватает с избытком. А где его нет, с другой стороны? Вряд ли бы на подобное вашему выступление решился кто-нибудь из ваших сослуживцев с чином. Для этого нужно иметь не только смелость, но и внутреннюю готовность сломать стереотипы иерархии и сословных условностей. А это возможно лишь при определённом внутреннем развитии личности и уровня интеллекта. Взять, хотя бы, Гаврила Никитич, вашу способность выражать мысли вслух. Ни косноязычия, никаких тебе беканий и меканий. Чётко, логично и завершённо. Не гимназист, даже…как минимум, студент университета с опытом публичных выступлений! Признаюсь, принц сразу высказал предположение о некоей ряженности, театральности вашей персоны. Это где ж вы видели такого сибирского крестьянина, что самому члену императорской фамилии советы давать решился? — в глазах полковника плясали чертенята. Похоже, он полностью ощущал себя котом, играющим с мышью.

— Время не стоит на месте, господин полковник. Зная подробности из моей биографии, вы не сможете отрицать, что при определённых способностях и должном, пусть и домашнем, образовании, приложив терпение и усилия можно и крестьянского сына обучить вести философские диспуты. А насчёт «где видели», как насчёт «Сказа о тульском косом Левше и о стальной блохе» Николая Семёновича Лескова?

— Эк, вы хватили! Пример не совсем подходит. Я о том, что для подобного ученик и учитель должны обладать поистине выдающимися способностями! — не удержался полковник.

Э, да ты азартен, господин офицер! Видать, не всё в моей личности тебе удалось просчитать. А ещё и любопытен изрядно. Наверняка вышел далеко за рамки поручения своего патрона. Или это такая же маска, как искренняя улыбка?

— Не мне судить о своих способностях, господин полковник. Густав Густавович говорил о неплохой памяти, отмечал недюжинные физические кондиции, а дядька, что сам воспитывал меня, с детства научил многому: выживанию, выносливости, развивал интуицию, способность восстанавливать силы за очень короткое время. Штерн называл это медитацией и аутотренингом. Он заложил в меня основы общих знаний о мире. Это уже потом я увлёкся биологией, медициной, эпидемиологией. Встреча с Иваном Ильичом Вяземским и вовсе стала подарком судьбы… — я старался говорить спокойно, словно о само собой разумеющемся и давно выстраданном. Весь мой вид говорил: «Вот он я как на ладони. Ничего не скрываю. Вы же всё обо мне знаете». Тактика сработала. Сидящий передо мной офицер, напрягшийся было при словах об учителе и ученике, расслабился и снова откинулся на спинку кресла.

— Да, не скрою, господин Пронькин, нам удалось собрать о вас довольно много необычной информации. И не только путём бесед с вашими сослуживцами. После подтверждения подлинности вашего происхождения и полученных телеграфных сообщений из Томского полицейского управления я доложил своему патрону о предварительных выводах. И принц дословно сказал следующее: «Такие люди нужны Империи. Грех разбрасываться!» Я даже проспорил штабс-капитану Крону дюжину шампанского, когда назвал чушью утверждение, что вы видите в темноте, как кошка. Вы ведь даже не заметили, войдя в номер, что в этом зале царит полная темнота. Феноменально!

Чёрт, а это досадный прокол. Не провал, конечно. Но всё же. Видимо, кто-то из санитаров заметил и проболтался. Не только Вяземского с Демьяном дёрнули. Ладно, надо переводить разговор на менее щекотливую тему.

— И тем не менее господин полковник, несмотря на высокую оценку моих заключений его Высочеством и вами, в работе обсервационного пункта ничего так и не изменилось со вчерашнего дня, — ответил я как можно мягче, стараясь, чтобы возражение не выглядело дерзким, — я понимаю, инертность исполнения, требуется время, много усилий и средств. Но ведь опасность никуда не исчезла! Трупы так и валяются вокруг вагонов. А сегодня нашему лазарету придётся рассортировать вдвое больше пленных. И это тоже понятно, военные медики верны присяге, санитары, солдаты, полицейские, даже думские врачи. Люди устали, работали на пределе сил. А при чём здесь жизни сестёр милосердия? Среди них ведь есть и представительницы благородного сословия. Если мы станем пренебрегать их жизнями, то ради чего всё это?

Полковник снова нахмурился, достал из нагрудного кармана кителя серебряный портсигар, вынул оттуда тонкую коричневую сигарету и прикурил от зажжённой спички.

— Господин Пронькин, — он глубоко затянулся, — я мог бы сказать вам, например, что идёт война, и все мы на ней выполняем свой долг. А мог бы заметить, что всё, что происходит с пленными турками — не ваше собачье дело! Вы даже представить себе не можете, какие политические силы и средства задействованы во всём этом процессе. Вы наивно полагаете, что почти сорок тысяч пленных, что мы получили после разгрома армии Энвер-паши под Сарыкамышем, можно было спрятать в карман или отправить своим ходом в Батуми, Кутаиси или, к примеру, в Эреван? Да их бы местные вырезали за три дня! И политические последствия подобного исхода легли бы несмываемым пятном на репутации Государя Императора.

— Но ведь можно же было попробовать решить иначе… — не удержался я и был прерван рыком полковника.

— Что? Ничего подобного! Господин Пронькин! Никак иначе было не сохранить хотя бы треть пленных, кроме как вывозом куда подальше на восток. В Россию. А, я понимаю… Отдать Энверу-паше? И через неделю заново вооружённые и сформированные из этих пленных дивизии оказались бы на передовой! Перед нашими солдатами, кровью и потом добывшими победу при Сарыкамыше. Что, господин мечтатель и реформатор санитарной службы, не подумали об этом?! А надо бы, хоть иногда. Дураком, во всяком случае, назвать вас трудно.

— Простите…

— Извольте. Справедливости ради стоит сказать, что приверженцев подобного вашему мнению хватает и в столице, и при дворе. Ну да мы отклонились от главного. Не буду ходить долго вокруг да около. Тем более что и сам не думал, что возня с вашей кандидатурой по поручению патрона отнимет так много времени и сил. Но я, признаться, не жалею. Удивили, господин Пронькин. Итак, у вас есть три выхода из сложившейся ситуации, ибо, право слово, грех не использовать на благо России такие способности.

Я подобрался. Слишком много довольно непрозрачных намёков. Похоже, сейчас мне будут делать предложение, от которого невозможно отказаться. Подтверждением тому столь длинная прелюдия с чиновником и выступлением самого полковника. Мне ничего не оставалось, как задать вполне прогнозируемый вопрос:

— Три?

— Да, три. Для начала, довольно неприятный для вас, господин Пронькин, вариант: вы отказываетесь от предложения сотрудничать с моим патроном и его последователями в какой бы то ни было форме. Подобная позиция понятна и прогнозируема. И даже кое-кем из нас уважаема. Хоть и довольно глупа, с моей точки зрения. Но, — он поднял указательный палец, — отказ, как ни крути, — это оскорбление его Высочества, который облекает вас своим доверием. И мы не можем оставить подобное без наказания. Хотя и жаль было бы терять ваш потенциал. Поэтому, учитывая ваше стойкое стремление отбыть на фронт, будет удовлетворено. Только уже не в качестве охотника или вольноопределяющегося, а в качестве солдата дисциплинарного батальона вместе со всеми остальными нарушителями: дезертирами, пьяницами, игроками и прочим отребьем. Признаюсь, я предлагал принцу за вашу дерзость арестантские роты. Но он справедливо указал на отсутствие сведений о формально данной вами присяге. Юридический повод тем не менее найти легче, чем вы думаете. Вы покинули без разрешения непосредственного командования по пути следования подразделение ополчения, в который были призваны в Томске. Формально — это дезертирство.