Тень Миротворца

Глава 17

Поднялся за пять минут до прозвучавшего сигнала горна. Побудка застала меня уже на пробежке к местному полигону. Занятия с санитарным отрядом были запланированы сразу после завтрака, а поскольку я распоряжением штабс-капитана по самоподготовке был определён на ближайшую неделю в команду сибирских стрелков, то и всякие там построения-занятия в составе основного подразделения меня как бы тоже не касались. Следовало с чувством и толком использовать подобную, скорее всего, непродолжительную халяву.

Вот поэтому я и топал сейчас сапогами по утрамбованному снегу, экипированный под завязку: вместе с бронежилетом поверх шинели, с рюкзаком, набитым булыжниками, не поленился насыпать гальки и в патронные, и гранатные подсумки, пристегнул к ремню обе сапёрные лопатки. Карабин и револьвер в кобуре дополняли мой немного воинственный и слегка непривычный по местным меркам вид. По приблизительным прикидкам мне удалось более-менее распределить на своей тушке не менее двух с половиной пудов веса.

Теперь следовало проверить собственные возможности на местной полосе препятствий. Беготня по крышам вагона мчащегося эшелона — это, конечно, неплохо, но действовать на передовой мне придётся чаще всего именно в таком виде. Наглым анархизмом я, естественно, заниматься не собирался и, едва зайдя на территорию полигона, направился прямиком к прапорщику, контролировавшему в это время вместе с тремя унтерами занятия второго взвода.

Экипированы штурмовики были не хуже меня, разве что вот подсумки и рюкзаки их были пусты. По причине ночной оттепели солдаты батальона напоминали чертей из грязевой преисподней.

— Р-разрешите обратиться, господин прапорщик! Р-рядовой Пронькин! — на последних пяти шагах я перешёл на строевой шаг и поприветствовал офицера.

— Обращайся! — прапорщик с интересом оглядел меня с ног до головы.

— Р-разрешите присоединиться к тренировкам второго взвода на полосе препятствий.

— Почему не со своим взводом, Пронькин? — резонный вопрос прапорщика не застал меня врасплох.

— Приписан к санитарной команде, господин прапорщик. По приказу командира батальона имею разрешение на собственный план тренировок, — хваля себя за предусмотрительность, достал из-за пазухи выклянченную у штабс-капитана бумагу с его подписью.

Взгляд прапорщика скользнул по тексту записки. Если офицер и был удивлён, то вида не подал.

— Становись в строй, Пронькин. Только винтовку поставь в пирамиду. На полосе препятствий положено использовать учебное оружие.

Я не стал спорить и быстро поменял свой карабин на деревянный муляж с чугунными скобами, видимо, используемыми для утяжеления.

Есть одно очень важное преимущество в тяжёлой работе или интенсивной тренировке. Оба эти состояния напрочь выгоняют из головы лишние дурацкие мысли и страхи, а также напрочь лишают возможности к рефлексиям.

Я отдался подготовке самозабвенно и безотчётно, с энтузиазмом оголтелого мазохизма настолько, что часа через полтора, когда темп преодоления всех этих лабиринтов, разрушенных мостов, разрушенных лестниц, рвов, одиночных окопов и грязевых ям существенно замедлился, поскользнулся на ровном месте и буквально снёс своей утяжелённой тушкой капитальную стенку из досок, служившую условным препятствием.

Невозмутимый прапорщик, остановив тренировку всего на несколько минут, подозвал меня, ещё раз с интересом посверлил мою фигуру, превратившуюся к тому времени в грязевого голема, взглядом, и отправил к каптенармусу за новыми досками, молотком и гвоздями. Пришлось бежать к обозникам, а после завершения ремонта спешить на тренировку санитарного отряда. После обеда же меня ждало стрельбище.

Такой режим продолжался больше недели. Наступил апрель, и весна дарила всё больше тёплых и слякотных дней. В последние дни я уже две трети времени посвящал тренировкам и стрельбе с сибиряками, где моей подготовкой плотно занимался Анисим, не давая спуску ни на минуту. И результаты не заставили себя долго ждать. Даже обычно невозмутимые сибиряки то и дело подходили посмотреть на мои результаты. Кто молча качал головой, а то и цыкал зубом, глубоко затягиваясь вонючим самосадом.

Не знаю, кому продал душу Август Карлович, но нужно отдать ему должное, патронов для тренировки личного состава батальона было в достатке. Да и времени огневой подготовке уделялось ничуть не меньше, чем метанию гранат и физическим упражнениям. Вскоре к тренировкам сибиряков присоединилось ещё два отделения из личного состава штурмовиков.

Штабс-капитан, словно ужаленный богом войны, не давал спуску солдатам ни днём, ни ночью. Тревогу играли чуть ли не через день: неожиданно, то под утро, то сразу после отбоя, а то и среди ночи. И каждый раз она завершалась не менее чем пятикилометровым кроссом. Не только новички, но и бывалые гренадеры скрипели зубами и тихо матерились в курилках, не понимая зачем так нагружать штурмовиков. В соседнем, ближе к городу расположенном учебном лагере, где велась подготовка стрелковых рот, порядки, по слухам, царили не в пример мягче.

Пехотинцы с завидной регулярностью ходили в увольнения в город и имели привилегию послеобеденного отдыха. Штурмовики же даже по лагерю передвигались исключительно бегом и при оружии.

Мою идею с коктейлем Молотова штабс-капитан воспринял довольно скептически, но не отверг с порога, а попросту скинул на огнемётчиков, поручив им подготовить несколько ящиков с бутылками. Решено было сделать часть, как я предложил, с штормовыми/охотничьими спичками, а часть с тряпочными фитилями. Мне удалось внушить огнемётчикам важную мысль о правильном «созревании» смеси в зависимости от средней температуры воздуха.

Испытания, которые проводились неподалёку от стрельбища, потребовали сооружения парочки небольших дзотов из подручных средств. Пришлось убить на это целых полдня, что несколько поубавило симпатии ко мне у самих огнемётчиков, ибо делать нам это пришлось своими силами, как и таскать, распиливать необходимые стройматериалы.

Зато фейерверк получился довольно знатный. Горело и чадило моё изобретение исправно, да и забросить бутылку удалось удачно, с первого раза с расстояния более сорока шагов из вырытого одиночного окопа. Попытка одного из огнемётчиков сделать то же самое с фитильным коктейлем закончилась неэффектным фиаско. Фитиль потух ещё в воздухе, а бутылка, упав на мягкий дёрн, даже не разбилась.

В целом, спустя час мучений и разных вариантов использования смеси штабс-капитаном было принято решение взять придумку на вооружение с вариантом спичечного запала. Служебную записку в ГРАУ он пообещал составить лично, указав на возможность использования фосфорно-кислотного детонатора, хотя и признал это за откровенную блажь. Кустарно изготовить подобный детонатор было невозможно.

Честно говоря, мой энтузиазм по поводу коктейля Молотова давно поутих. Надоело биться в закрытые двери и убеждать в актуальности изобретения. Я то и дело ловил на себе разочарованный взгляд штабс-капитана. Все мои старания с санитарным отрядом вскоре и мне стали казаться мышиной вознёй, хотя справедливости ради стоит заметить, что после моих лекций, инструктажей и занятий уровень подготовки личного состава заметно вырос. Но все эти мероприятия забирали душевных сил и терпения втрое больше, чем боевые тренировки.

Я было вылез с инициативой обучения солдат в штурмовых взводах элементарным правилам первой помощи и обеспечения их помимо перевязочных пакетов кровоостанавливающими жгутами, а унтер-офицеров перед боем ещё и раствором морфия. Но получил такой фитиль от Крона, что стоявшие рядом фельдфебель и унтер-офицер аж рты пораскрывали, пытаясь запомнить особо колоритные выражения.

Штабс-капитан отчитывал меня добрых полчаса часа. Интеллигентно, внятно, в лучших традициях русского офицерства. Разве что по морде не съездил кулаком, затянутым в замшевую перчатку. Уж лучше бы съездил, право слово…

Он скрупулёзно припомнил мне все мои прожекты, не забыв огласить их стоимость и подробно просветив насчёт мнения чиновников медико-санитарной части о морфии в таком количестве. Оказывается, ему пришлось серьёзно «подмазать» нужных людей, чтобы в батальон после поданных предложений не явилась интендантская ревизия. Поскольку количества морфия, рассчитанного мной на три месяца ведения боёв батальоном на передовой, не нашлось бы и во всей Самарской губернии. Я стоял и тихо обтекал, чувствуя, как наливается дурной кровью лицо.

Разумом понимая, что своя правда есть и у штабс-капитана, и у тыловых чиновников, и даже у Федько, который окончательно поставил на мне клеймо выскочки и прожектёра. Да только от этой правды хотелось лишь плеваться и материться. В сотый раз я убедился, что нижние чины воспринимаются лишь как пушечное мясо и грязь, а мои попытки хоть что-то сдвинуть с места в этом вопросе в лучшем случае воспринимаются лишь как наивное прожектёрство. Будь ты хоть семи пядей во лбу и имея в покровителях принца царствующего дома. Ну, прадедушка, ну что тебе стоило дослужиться к этому времени хотя бы до прапорщика!? Со мной был бы совсем другой разговор…

— Занимался бы ты больше боевой подготовкой, Гаврила! — заключил выдохшийся, наконец, командир батальона, — мне докладывают о твоих немалых успехах и в стрельбе, и в штыковом бое. А на полосе препятствий ты и вовсе один из первых. О силе твоей уже легенды ходят. Это правда, что ты с пулемётным станком на плечах догнал проезжающую мимо двуколку и остановил коней, повиснув на упряжи?

— Было дело, — вздохнул я, понимая каким это со стороны выглядело мальчишеством. Но солдаты тогда были в восторге от этого трюка.

— Брось ты эту возню с санитарными заботами. Выбрал мой батальон — вот и соответствуй. Ты штурмовик, Гавр! Что сделано, то сделано. Выше головы не прыгнешь, а бог не выдаст, свинья не съест. На всё, что ты предлагал уж слишком много времени нужно, чтобы поняли, поддержали, а, главное, поверили! На слово мало охотников верить. Ты один, а их — легион! Крапивное семя, чего уж там. Нам же, похоже, даже учебный план батальона не дадут завершить.

— Простите, ваше благородие, это вы о чём? — встрепенулся я.

— Много сил и средств вложено в наш батальон. Столько ног отдавили мы с полковником в Генеральном штабе и Ставке, что и не сосчитать. Там, — он поднял указательный палец, — не терпится увидеть нас в действии. Оправдать вложенные средства. Или закопать поглубже, — последнюю фразу он произнёс так, чтобы слышал только я, — да и на фронтах не всё гладко. Так что, не сегодня завтра…

— Так плохо?

— Не так чтобы плохо, Гаврила. Ярких, воодушевляющих побед нет. Зимние, скажем прямо, просчёты в Карпатах, Пруссии и Польше…

— И как вы думаете, куда отправят нас, скорее всего?

— Полагаю, Перемышль. Наши снова застряли у этой треклятой крепости, а австрийцам особенно удались последние вылазки на внешний периметр крепости. Немцы, по слухам, перебрасывают в Галицию дополнительную армию в помощь Маккензену, снимая их с бельгийского фронта. Французы с англичанами молиться на наших солдатиков должны! Подданные кайзера знатно прижали их. Рано или поздно подойдёт наша тяжёлая артиллерия и заставит капитулировать галицийскую крепость, но время, время! Пока Перемышль не взят — русские войска владеют Галицией лишь временно. Сам Государь император проявляет особую озабоченность в этом вопросе. И если к делу собираются подключить дополнительные силы, нас обязательно используют. Да и до Львова Самарский штурмовой батальон можно перебросить эшелоном всего за несколько суток. А от него до наших позиций меньше сотни вёрст. Рукой подать…

Дабы не месить грязь, батальон вышел пешим строем из Львова вдоль железнодорожного полотна. Колонна растянулась почти на целую версту. На плацдарме у Перемышля действительно заваривалась какая-то каша и возможности отправить батальон поездом до самого места попросту не нашлось. Все свободные паровозы с вагонами были отданы для перевозки боеприпасов и орудий. А оказалось их катастрофически мало. Всё же находились мы на территории бывшей Австро-Венгерской Империи. И в силу творившегося повсюду с начала Великой войны бардака железнодорожное полотно от Львова до Перемышля имело всё ещё ширину по европейскому стандарту, что чрезвычайно затрудняло использование скудного парка подходящих вагонов.

Как оказалось, Август Карлович был слишком оптимистично настроен: одного эшелона нашему батальону не хватило. Особым приказом начальника штаба фронта самарцев перебросили полным составом вместе с обозом, который забили под завязку фуражом и боеприпасами. На этом настоял штабс-капитан, прозорливо позаботившийся о том, чтобы его детище не имело нужды ни в чём, хотя бы на первое время.

Санитарный отряд вместе с сапёрами и телефонистами шагал следом за пулемётной ротой. Наши двуколки по причине отсутствия раненых, нуждающихся в транспортировке были временно приспособлены для перевозки гранатных ящиков, поверх которых самокатчики привязали своих железных коней. Мягкая рухлядь санитарного отряда была равномерно распределена между личным составом. Так что, помимо своего снаряжения и полного боекомплекта, я тащил на себе тюк с бинтами и перевязочными пакетами.

Тащил и поглядывал на идущих впереди пулемётчиков. С моего места в первой шеренге хорошо были видны промокшие спины идущей с самого края парочки: солдата с седым ёжиком на голове и его соседа — совсем юного парнишку, скорее всего, подносчика патронов. Несмотря на щуплость, паренёк терпеливо нёс в каждой руке по две коробки пулемётных лент для максима, скреплённых тренчиками. У седого же на плече мерно покачивался ручной пулемёт, кажется, мадсен. Трудно было рассмотреть подробнее, пот поминутно заливал глаза.

Даже с моим физическим потенциалом не сказать чтоб было легко, но и прогулкой переход назвать было довольно сложно. Львов встретил нас проливным дождём и малолюдьем на улицах, но стоило колонне выйти в поле, как солнце выползло из-за туч и стало не по-весеннему припекать.

Парило. Ветер, было разгулявшийся не на шутку, стих, поэтому уже через час-другой хода гимнастёрки пропитались потом, хоть выжимай, а пилотки переместились под ремни разгрузок. Народ всё чаще прикладывался к поясным фляжкам.

Испаряющаяся с земли влага заставляла дрожать воздух над горизонтом, гротескно изламывая перспективу. Казалось, рельсы — вот ещё с полверсты — и ухнут в неведомую пропасть за поворотом. Или из марева неожиданно вырастала лесная балка, а то и крыши белёных хат, утопающих в зыбких белых облаках зацветающей вишни.

Открывающаяся картина широкого простора и пробуждающейся от спячки природы порождала множество воспоминаний. Мелькнули начинающиеся уже стираться из памяти лица жены и дочерей. Пришлось засунуть поглубже начавшую было глодать изнутри ноющую тоску по родным.

Последние деньки в учебном лагере, напротив, вернули бодрость и ностальгическую тягу к интересной работе. Мне всё же удалось убедить начштаба провести хотя бы ознакомительную беседу со свободным от нарядов личным составом батальона, сопровождавшуюся демонстрацией правильного использования кровоостанавливающих жгутов и других подручных средств. Похоже, я окончательно достал своим занудством старших офицеров, и они попросту махнули рукой.

Возможно, помог мне в этом, как ни странно, наш батальонный священник отец Никодим. Пастырь оказался настоящим ветераном, которого ещё осенью четырнадцатого года Самарская епархия благословила на служение в войска. Случайно оказавшись при нашем очередном споре перед командирской палаткой, священник резонно заметил, что от солдатиков не убудет, если они перед вечерней молитвой час-другой поразмыслят о том, что забота о раненом ближнем есть не только обязанность санитаров. А если уж оказывать помощь, то делать это следует умеючи. Он рассказал, что сам не раз, попав под артобстрел в окопах, жалел о том, что не знает, как помочь людям, умирающим прямо на его глазах.

— Вы, батюшка Никодим, не уничижайте своей роли. Слово Божье, сказанное в нужное время, это ли не облегчение для солдата в трудную минуту? — попытался успокоить священника начштаба.

— Воля ваша, Эдуард Вельяминович, — я заметил, как загорелись глаза у батюшки, — а токмо, ежели слово Его, подкрепляется делом Его слуги, то вера от этого не умолится, а лишь крепче станет. Да и мне самому не грех будет поучиться!

— Что ж, — начштаба махнул рукой, — уговорили, закончим сегодня занятия на час раньше, Пронькин. Заодно объявите от моего имени унтерам, что завтра у нас досрочный смотр по боевой подготовке. Чтобы после вечерней молитвы все, кроме караульных и дневальных, в койках лежали!

То был первый звоночек о том, что трудные и интересные деньки нашей учёбы сочтены. И люди с зигзагами на погонах уже решили судьбу батальона.

Новость об отправке штурмовиков на фронт утром третьего дня седьмого апреля 1915 года ураганом пронеслась по лагерю. К этому времени я давно уже был готов и физически, и морально. Большего выжать из новоприобретённых способностей и тренировок в условиях лагеря было уже трудно. Нужны были не тренировки, а работа. Тяжёлая, грязная, фронтовая работа. Только она, а ещё хоть какие-то признаки присутствия Демиурга могли излечить меня от саднящей меланхолии, навалившейся в последние дни.

Как выразился однажды командир сибирских стрелков после очередной моей удачной серии выстрелов, неожиданно прыгая в мой окоп и подавая новую обойму: «Что ж, Гаврила, вот и стало быть ты полстрелка. Теперь уже мамкину титьку сосать не надо, — и на мой недоумевающий взгляд добавил, — попасть в зарытый в землю неподвижный кусок дерева сможет научиться каждый дурак. Теперь ты должен овладеть главной наукой стрелка на войне: хладнокровно убивать из своего карабина такого же, как и ты солдата, который не будет неподвижно стоять и спокойно ждать, пока ты в него целишься, а напротив, будет стараться убить тебя всеми доступными ему способами. И запомни, Гавр: до сих пор ты убивал зверей на охоте, но нет опаснее зверя, чем человек, который желает твоей смерти. Чем скорее ты это поймёшь, тем дольше проживёшь!» Вот такая философия у моего фельдфебеля была…

На преодоление оставшихся семидесяти вёрст до ближайших позиций русских войск у Перемышля и развёртывание батальона было отведено двое суток. В сопровождение штурмовикам к общей удаче досталось две сотни терских казаков, выступивших в авангарде и небольшими разъездами, ибо обстановка, по последним данным, полученным телеграфом ещё во Львове, была довольно противоречивой.

Я и сам терялся в догадках. На дворе была первая декада апреля. По тому небольшому объёму информации, что удалось мне насёрфить в сети перед отправкой, я прекрасно помнил, что в ещё в марте в моей реальности крепость Перемышль давно сдалась на милость победителя, принеся воодушевляющую победу русскому оружию.

Теперь же, не обладая полнотой данных и руководствуясь лишь солдатским сарафанным радио, да обрывкам фраз от штабс-капитана и начальника штаба, а, главное дело, рассказами вездесущего денщика Акимыча, я осознавал, что история движется совершенно иным путём.

Невольно вспомнилось замечание Странника о Законе Сохранения Реальности. Неужели исторические несоответствия, что мне всё чаще приходится наблюдать, результат его воплощения? И мои жалкие потуги оказались своеобразным «эффектом бабочки»? Нет, не может быть! Так быстро? Бред…

Бред, не бред, а против фактов не попрёшь. Даже штурмовой батальон новой структуры всем своим существованием доказывает, что уж в одном аспекте ускорение событий произошло многократно. Так почему же и со стороны противника не может случиться чего-то подобного?

И сейчас, похоже, я с колонной топаю не только навстречу Демиургу. Но и Очень Большому Приключению На Свою Задницу. Ведь Перемышль — это не просто крепость. Особенно если вспомнить историю моей реальности…

И тут Анисим снова оказался незаменимым кладезем информации. В первую осаду осенью 1914 года в боях под Перемышлем участвовал его младший брат, которые потерял в тех боях обе ноги, вернувшись в родное село с нищенской сторублёвой годовой пенсией.

Поэтому денщик знал об этом треклятом месте довольно многое. Самая большая и мощная крепость Австро-Венгрии не имела ничего общего с привычным мне средневековым значением этого слова.

При её первом упоминании мне так и виделись высокие зубчатые стены с донжонами и надвратными башнями, окружённые рвом и надменно возвышающиеся над прекрасной долиной с голубой лентой реки и зеленью леса. Чем-то похожая на Кремль, да и только…

Справедливости ради следует сказать, что река была. Как и лесные балки с логами и оврагами. На этом сходство с представляющейся мне картинкой заканчивалось.

На самом деле понятие «крепость» для Перемышля имело совершенно другое значение. Правильнее было бы называть его «крепостным районом» или «городом-крепостью». Именно таковым и был Перемышль.

Одна из крупнейших крепостей Европы, построенная на притоке Вислы реке Сан, состояла из восьми ориентированный на все стороны света секторов обороны. Почти двадцать фортов, четыре батареи тяжёлых орудий, полтора десятка километров внутреннего обвода. И это ещё что!

Почти пятьдесят разбросанных на внешнем 50-ти километровом обводе отдельных фортов. Между фортами в тщательно продуманном порядке расположено ещё 25 артиллерийских батарей. И артиллерия представлена не только полевыми пукалками, но и монструозными гаубицами, мортирами и скорострельными орудиями.

О наличии в главных и броневых фортах радиосвязи, электроснабжения, прожекторов, лифтов, вентиляторов и даже пожарных помп я слушал тихо хренея и ощущая себя героем жюль-верновского романа. Если даже половина из этих солдатских россказней правда, то такой узел обороны способен блокировать наступление противника на фронте, соответствующем целой армии.

Такого монстра не обойдёшь с флангов и не станешь двигаться в глубь обороны со спокойным сердцем. В таком случае Перемышль станет «миной замедленного действия» в тылу. Особенно учитывая, что и гарнизон такой крепости по численности наверняка должен соответствовать полевой армии.

Страшно было подумать, сколько сейчас сил с нашей стороны притягивает этот стратегический узел. Ещё в лагере штабс-капитан обмолвился, что до недавнего времени Перемышль находился в полной блокаде и лишь отсутствие тяжёлой артиллерии мешало поставить её гарнизон на колени. А перебросить её сюда было можно, но лишь существенно оголив Брест-Литовскую оборону.

Поражала и полнота сведений, доступная даже простым солдатам. Длительная осада 1914 и новая 1915, бардак как с одной, так и с другой стороны, разношёрстное население, состоявшее большей частью из поляков, люто ненавидящих обе империи, но исправно стучавших австрийцам на русских, а русским на австрияков. Короче, текло изо всех щелей.

Уже в марте появились достоверные сведения о голоде не только среди мирного населения Перемышля, но и в войсках. По достоверным сведениям, внутри крепости ещё с осени находилось более двух тысяч наших солдат в статусе военнопленных. И положение их было плачевным. Командование Перемышля отвечало отказом на неоднократные предложения обмена. Снова всплыли невнятные слухи о жестоком расстреле австрийцами нескольких десятков русинов из окрестных сёл осенью четырнадцатого года.

Когда эта новость достигала ушей кого-то из штурмовиков, ещё во Львове, я замечал, как менялись лица многих солдат. И особенно их взгляды. Похоже, ничего хорошего не сулившие голубым мундирам в ближайшее время.

Кстати, по итогам скоропалительной, но жёсткой проверки боеготовности батальона, мне чаяниями начальства упало первое звание. Ефрейтора, мать его… Что автоматически закрепило под моим руководством одно из трёх отделений санитарного отряда. А вместе с ним, естественно, и все его нужды.

Оказалось, что отношение к этому чину в русской императорской армии значительно отличается от советской. Никакой иронии или подтрунивания. Даже одинокая хилая лычка довольно серьёзно меняла отношение ко мне не только рядовых солдат, но и унтер-офицеров батальона.

Словно какой-то негласный приказ, а, может, традиция, приближали меня к ним и позволяли разделять и вправду нелёгкую ответственность за подчинённых. Особенно учитывая, что из-за моей неуёмной натуры в батальоне вряд ли нашёлся бы редкий человек, который бы не знал Гавра, сибирского парня недюжинной силы, жадного не только до работы и службы, но и до еды. Вот тут шуток и прибауток хватало с избытком. Что поделать, новый уровень метаболизма заставлял меня постоянно испытывать чувство голода.

Тем не менее, повара в учебном лагере никогда не отказывали в добавке человеку, который всегда был готов скрасить посиделки перед костром интересной историей, необычной сказкой, а то и вовсе «небывалой небывальщиной», как порой называл мои рассказы Анисим. Мне и самому было как-то легче переживать ожидание, общаясь с однополчанами на отвлечённые темы. А потенцированная память позволяла пересказывать им и приключения Хоббита, и девочки Энни из Канзаса, и даже гениальные творения Миядзаки, выдавая за прочитанные когда-то книги.

К вечеру батальон стал лагерем у излучины той самой реки Сан, на которой стоял Перемышль, воспользовавшись удобно расположившимся здесь рядом с польским селением с зубодробительным названием тыловым отрядом ополченцев.

Выставив посты и сменив на ночь разъезды казачьего охранения, батальон затих, поужинав и укутавшись в шинели перед потрескивающими искрами кострами. До позиций оставалось каких-нибудь двадцать вёрст. К полуночи с северо-востока подошла часть стрелков 69-й пехотной дивизии 8 армии Брусилова. В расположение потянулись ручейки солдат, начался обмен новостями, махоркой и впечатлениями.

По традиции спать я ложиться не собирался, и мы с Анисимом засиделись как раз за полночь, прислушиваясь к отдалённому гулу, то и дело раздававшемуся с востока. Была мысль пройтись к ополченцам. Тыловики обычно владеют информацией, которую так просто не узнаешь, но появление стрелков внесло коррективы в мои планы.

— Неужто к утру дождь зарядит, Гаврила, — покачал головой Анисим, поправляя на шее башлык, — слышь, как гремит-то?

В этот момент рокот на востоке стал слышен наиболее отчётливо.

— Не боись, отец, не намокнешь, — из темноты к нашему костру выступили несколько человек в шинелях, — не прогоните, земляки? Глядим, у вас места вдоволь, а нам по тёмному времени с дровами возиться недосуг… — улыбнулся незнакомый солдат.

— Падай, «царица полей»! — похлопал я по расстеленному полотну палатки, — ща кипяточку поставлю, чайку сообразим, — я зачерпнул котелок из загодя приготовленного ведра воды на утро и приладил его над углями, подбросив дров в костёр.

— О, це дило! — русоволосый сосед улыбчивого с облегчением снял с плеча винтовку и вещмешок, поставив оружие в нашу пирамиду. Также поступили и его товарищи. Вокруг костра сразу стало тесно.

— Откуда идёте, сынки? — Анисим послюнявил край очередной самокрутки и начал медленно раскуривать её от головешки.

— Да всё оттуда, отец, — улыбчивый протянул грязные руки к костру, в разгорающемся свете которого стала особенно заметна печать неимоверной усталости на лицах пехотинцев. Грязные закопчённые лица, пыльные шинели, комья земли в волосах, — подловил нас немец после заката. Видать, и правда подмога австриякам пришла. Наши говорят с востока неожиданный прорыв двух дивизий прохлопали. Да ещё как из-под земли выскочила конница, чёрные гусары Маккензена, едрить его в дышло. Ин, ладно! Мы бы сдюжили, продержались. Так они, сукины дети, видать, ещё к ночи окольными дорогами несколько батарей провели на правый фланг и по нашим позициям ударили…м-мать. А ту ещё с ближайшего форта мортиры добавили, что б им! — улыбка сползла с лица солдата, глаза лихорадочно блестели. Он водил дрожащими ладонями над углями костра.

— Так это не гроза на востоке? — Анисим сделал глубокую затяжку, выдыхая табачный дым через ноздри.

— Нет, отец, не гроза. То позор наш. Нетути таперича блокады Перемышля. Приказ нашей дивизии отступить на запасные позиции. Будем ладить переправу здесь на правый берег. Ежели исправлять, то сегодня ночью. Не то Гансов потом не выбить будет.

— Ну ты уж так себя не кори, сынок. Война. Чего не бывает. А чего наша артиллерия? — Анисим говорил ровно, успокаивающе.

— Так темно же. Пока сообразили, откуда бьют, да нащупали ихний ретраншемент… Эх! Мать честна, глядь — а уже бегим! — вмешался русоволосый.

— А чего командиры-то говорят? — поинтересовался я у гостей.

— Чего-чего? Бяри выше, кидай дальче! Мы жа не просто пяхота. Анжинерный батальон, понимать надо! — русоволосый сунул палец в котелок, обжёгся и ухватился за мочку уха, — ща передохнём чуток и пойдём переправу ладить. К утру велено ваш батальон и наших стрелков на левый берег спроворить. А там маршем на Бушковичи, в обход фортов на наши старые позиции. От такие пироги, гренадеры.

— Понятно. Значит спать нашим чуть больше часа осталось, — вздохнул я, — ты бы пошёл, покемарил пока, дядько Анисим, — кивнул я денщику.

— Та ладно, Гавр. Перед смертью не надышишься. Пойду я, свому охвицеру тоже чайку согрею. С недосыпа оно самое то, кипяточку глотнуть…

— И то верно.