Теперь или никогда!

Глава тринадцатая, в которой рассказывается о мужестве и хладнокровии

«Модная сапожная мастерская модельера Воронько» открылась, как обычно, в девять часов утра.

Сам хозяин, толстый человек с подслеповатыми глазами, ходил по своей мастерской, то и дело поглядывая на часы, висевшие на стене.

Время близилось к половине десятого, а заказчик, для которого уже все было приготовлено, не появлялся.

Уже несколько раз Воронько подходил к мастеру, светловолосому молчаливому пареньку, и оглядывал лежавшую возле него пару шевровых, блестящих, словно лакированные, сапог.

«Господин Гомберг будет наверняка доволен! — удовлетворенно думал Воронько. — Сапоги сделаны на славу!»

Одобрительно взглянул на мастера:

— Я доволен тобой. Молодец!

Он взял в руки один сапог. Блестящая кожа отразила его лицо с подслеповатыми глазами.

Что правда, то правда, работа превосходная. Ведь на ноги господина Гомберга изготовить обувь нелегко, поэтому он может носить только заказные сапоги…

Интересно, что-то он скажет, когда увидит эти прекрасные сапоги? В сущности, сделано не хуже, чем в самом Берлине…

— Гляди-ка, — хозяин взглянул на часы, — уже восемь минут одиннадцатого…

Недоуменно пожал плечами. Что же такое могло случиться, что господин Гомберг внезапно изменил своей привычной пунктуальности?

Без двадцати одиннадцать Воронько сказал, обращаясь скорее к самому себе, чем к своему мастеру:

— Пойду-ка я зайду домой к господину Гомбергу, узнаю у адъютанта, что там такое…

— Как хотите, — флегматично отозвался мастер.

Он был превосходный умелец, то, что называется «золотые руки», но характером был сдержанный, не по возрасту молчаливый, словно бы раз и навсегда решивший никогда ничему не удивляться.

Однако хозяину эти качества молодого мастера даже нравились; во всяком случае, это куда лучше и солиднее, чем если бы парень оказался пустобрехом и балаболкой.

И еще было приятно, что мастер из хорошей, благонамеренной семьи, патриотично настроенной к новому порядку.

Воронько вышел, закрыв за собой дверь мастерской; мелодично звякнул колокольчик, привешенный над дверью.

Мастер молча проводил его глазами и принялся за новую работу — прибивать кожаную подошву к лакированным штиблетам шеф-повара немецкого ресторана Раушенбаха.

Не прошло и десяти минут, как хозяин мастерской вбежал, именно вбежал обратно. Лицо его побледнело. Подслеповатые глаза озабоченно моргали.

Он тяжело дышал и сразу же, вбежав в мастерскую, упал на стоявший около дверей стул.

— Ты… ты только подумай, — прохрипел Воронько. — Нет, ты только подумай…

Он вынул платок из кармана и судорожно вытер им свое разом вспотевшее лицо.

Не говоря ни слова, молодой мастер встал со своего места, отправился в глубь мастерской и вскоре появился снова, держа в руке стакан с водой.

— А ну выпейте, успокойтесь, — лаконично сказал он.

Воронько отпил несколько глотков.

— Господин Гомберг погиб, — торжественно произнес он. — Сегодня в семь утра, когда господин Гомберг выходил из дома, неизвестные злодеи выстрелили в него из пистолета, и на месте… — Голос его оборвался, он отпил воды из стакана. — Какой кошмар, какой ужас, подумать только!

Мастер сочувственно кивнул.

Воронько осушил весь стакан и вроде бы слегка пришел в себя.

Поистине человек никогда не знает, что ждет его в следующую минуту, да чего там минуту — секунду, полсекунды!

Ему вспомнился господин Гомберг, еще третьего дня сказавший ему своим скрипучим голосом:

«Я люблю точность во всем. Чтобы сапоги были готовы ровно в девять часов ноль-ноль минут. Понятно?»

И он, Воронько, поспешил согласиться с господином Гомбергом:

«Да, конечно, господин Гомберг, в девять часов ноль-ноль минут вы сможете обуть новые сапоги…»

Воронько недовольно окинул сапоги грустным взором.

Еще некоторое время тому назад они так радовали его, а теперь…

Слов нет, жаль господина Гомберга, безусловно жаль, но, в конце-то концов, почему он, хозяин мастерской, должен страдать больше других?

Ведь теперь, когда погиб господин Гомберг, пропали и затраты на сапоги, заказанные им. А ведь достать такую кожу было нелегко…

Казалось, молодой мастер разгадал мысли своего хозяина.

— Да вы не печальтесь, — спокойно сказал он. — Господина заказчика мы, ясное дело, не вернем. А расходы уж как-нибудь возместить надо бы…

— Что же ты предлагаешь? — грустно спросил Воронько.

— Я их переделаю: перетяну, посажу на новые колодки, и все, дело с концом. Да купит их кто-нибудь из ихних же офицеров, не беспокойтесь! Такие сапоги не пропадут.

И мастер снова мерно застучал молотком, прибивая гвозди к подметке.

— Ну, Василий… — сказал Воронько.

У него не хватило сил высказать все то, что в этот миг он ощутил к своему мастеру.

Вот уж, действительно, ничего не скажешь, с мастером ему повезло. Безусловно повезло!

…Каждое утро, ровно в семь часов утра, господин Гомберг выходил из дома и садился в машину, чтобы ехать в свое учреждение, завоевавшее столь недобрую славу среди жителей города.

Господин Гомберг отличался необычайной, скрупулезной педантичностью.

Еще тогда, когда он был совершенно зеленым юнцом, он раз и навсегда выработал для себя правила жизненного поведения, которых старался неуклонно придерживаться, что бы ни случилось.

Вставал он всегда в одно и то же время, завтракал в точно установленные им часы, отдавал работе столько времени, сколько требовалось для того, чтобы не прослыть лентяем и не заслужить недовольства начальства.

Главное и незыблемое — всегда, постоянно, неуклонно думать о здоровье, о том, чтобы как-нибудь и чем-нибудь не повредить своему здоровью, необходимому фатерланду и фюреру. Все остальное приложится. Так учил его отец.

Война в известной степени нарушила правила, выработанные господином Гомбергом. Ничего не поделаешь, недаром французы говорят: на войне как на войне! Хотя они и неполноценная нация, но отдельные представители ее умели порой найти подходящие выражения.

Да, именно так: на войне как на войне!

Он дослужился до высоких чинов, начальство благоволило к нему, жители оккупированного города боялись его.

Еще никогда никому не удалось увидеть его расстроенным, несобранным, распустившимся. Никогда никому!

На родине, в далеком городе Штеттине, у господина Гомберга была семья, которой он был душевно предан: жена и двое сыновей, будущих солдат фюрера.

Каждый месяц господин Гомберг посылал своей семье богатые посылки и писал письма, проникнутые теплом, столь, казалось бы, чуждым ему.

И в это утро, последнее утро своей жизни, господин Гомберг встал, как и обычно, в половине седьмого. Побрившись и выпив чашку черного кофе (он не любил утренних завтраков, считая их вредными для здоровья), господин Гомберг по обыкновению записал в свой настольный блокнот:

«№ 1. Заехать в сапожную мастерскую за сапогами.

№ 2. Приказать отправить посылку с салом и домашней колбасой на родину.

№ 3. Договориться с начальником гестапо, провести совместный допрос двух пойманных, подозрительного вида людей, скорее всего связанных с партизанами.

№ 4. В 14.00 обед в ресторане.

№ 5. Переговорить с военным комендантом города фон Ратенау.

№ 6. Приказать прочесать лес, окружающий город…» И в скобках: «для проверки поступивших сведений о якобы появившихся там партизанах».

Господин Гомберг написал последнее слово и задумался. Что еще? Может быть, еще что-то выпало из его памяти?..

Он выглянул в окно. Машина стояла возле подъезда. Шофер, испытанный, хорошо проверенный, которого он привез с собой из Германии, терпеливо дожидался его.

Господин Гомберг взял папку, бросил последний взгляд в зеркало на свою сухощавую, но, по его мнению, исполненную неподдельного достоинства фигуру и медленно спустился по лестнице.

Он дошел было почти до дверей, когда в подъезд навстречу ему вошел молодой человек. Он поравнялся с господином Гомбергом. Лицо его показалось господину Гомбергу знакомым.

Молодой человек остановился возле господина Гомберга, почти преградив ему дорогу. Господин Гомберг изумленно приподнял брови.

— Айн момент, — сказал молодой человек и, вытащив револьвер из кармана, выстрелил в него в упор.

Господин Гомберг упал, сраженный наповал. В последний момент своей жизни, уже теряя сознание, он вдруг вспомнил, почему лицо встречного показалось ему знакомым: это был мастер из той самой сапожной мастерской, где для господина Гомберга шили особые, по специальному заказу сапоги.

Потом все смешалось, глухая, черная тьма плотно надвинулась на него, и больше он уже ничего не помнил и не видел…

Юноша выстрелил в господина Гомберга и быстро взбежал по лестнице наверх…

Он не видел, как стрелявший в него юноша быстро взбежал по лестнице наверх и встал там, прижавшись к стене, в то время как раскрылись двери подъезда и ворвался шофер, ожидавший господина Гомберга на улице.

Шофер бросился к своему шефу, лежавшему в луже крови. Потом, окончательно растерявшись, выбежал на улицу, взывая о помощи.

И в этот самый момент из подъезда неторопливо вышел человек, немного прихрамывающий, спокойно завернул за угол.

На соседней улице уже гудели гудки машин, слышались взволнованные голоса немецких солдат…

А молодой человек спустя полчаса спокойно вошел в сапожную мастерскую, привычно уселся на свое место у окна, время от времени поглядывая на отлично сработанные им сапоги из блестящей, похожей на лак, кожи, которые он приготовил для того, кто больше уже никогда за ними не придет…

В тот же вечер Вася снова явился к Петру Петровичу:

— Есть какие-нибудь новости?

— Первую, основную новость ты, наверно, знаешь, — ответил Петр Петрович. — Убит начальник полиции.

— Как не знать.

Весь день в городе были облавы. Гитлеровцы хватали жителей прямо на улице, на базаре, врывались в дома, забирали ни в чем не повинных людей и везли в тюрьму.

Пройдут годы, и белый двухэтажный особняк, окруженный просторным двором, будет казаться мирным, веселого вида зданием, как оно и есть на самом деле. Здесь разместится общежитие рабочих текстильной фабрики. На окнах белые занавески, во дворе на веревках развешано свежевыстиранное белье. В углу двора зарозовеет шиповник, и жирные голуби будут важно разгуливать вдоль кустов сирени и акации.

Но тогда, в ту пору, редкий человек без страха проходил мимо этого на вид невинного особняка.

А на городской площади, где теперь возвышается Дворец пионеров, тогда были сооружены виселицы, и гитлеровские солдаты с автоматами в руках патрулировали день и ночь.

— Прибегала Катя, — продолжал Петр Петрович, — говорит, что шофер коменданта передал ей: час тому назад взорван гараж военного коменданта.

— Что еще она говорила?

— Завтра из Берлина приезжает какой-то важный чин.

— Скажите ей: пусть узнает фамилию.

— Хорошо.

Петр Петрович проводил его взглядом. Идет по улице молодой, слегка прихрамывающий человек. Горбится, втянув голову в плечи. Лицо равнодушное, брови насуплены.

И никто, может быть, ни одна душа в этом городе не догадывается о том, кто он, этот молодой парень, что делает, о чем думает, какие дела вершит…

Петр Петрович ошибался, думая что ни одна душа не знает о Васиной деятельности.

Кое-кто знал о Васе все, и первым был Валерий Фомич Осипов, руководитель подпольной группы разведчиков при партизанской бригаде, — подпольной группы, чья деятельность проходила здесь, в этом самом городе.

И участники этой группы, среди которых были и старики, и молодые девушки, и совсем юные ребята, изо дня в день совершали свое будничное, может быть, внешне почти незаметное, но очень важное дело, — изо дня в день, в течение всех трех лет оккупации…