У Прюнскваллоров

Увидев Фуксию в обществе странного юноши, госпожа Шлакк впала в такое волнение, что прошло несколько минут, прежде чем она смогла успокоиться в мере достаточной хотя бы для того, чтобы выслушать какие-либо резоны. Глаза ее метались, перескакивая с Фуксии на незваного гостя. Она столько времени простояла, нервно подергивая себя за нижнюю губу, что Фуксия, наконец, осознала бессмысленность дальнейших объяснений и замолчала, не понимая, что ей делать. И тогда заговорил Стирпайк.

— Мадам, — сказал он, обращаясь к госпоже Шлакк, — мое имя — Стирпайк и я прошу вас простить меня за столь неожиданное появление в дверях вашей комнаты.

И он поклонился низко, очень низко, продолжая, однако ж, глядеть на старушку из-под бровей.

Госпожа Шлакк сделала три неуверенных шага в сторону Фуксии и вцепилась в ее руку.

— Что он говорит? Что он говорит? Ох, бедное мое сердце, кто он, а? Что он с тобой сделал, единственная моя?

— Он идет с нами, — вместо ответа объявила Фуксия. — Тоже хочет повидать доктора Прюнскваллора. Что за подарок? С какой стати подарок? Пойдем. Пойдем к нему. Я устала. Поторопись, я спать хочу.

Стоило Фуксии упомянуть о своей усталости, как госпожа Шлакк ожила и, не выпуская ее руки, устремилась к двери.

— Ты и оглянуться не успеешь, как ляжешь в постельку. Я сама тебя к ней отведу, и одеяльце подоткну, и лампу задую, как всегда, моя злючка, и спи себе, пока я тебя не разбужу, единственная моя, и не накрою тебе завтрак у огня, не сомневайся, моя усталая крошка. Лишь несколько минуток с Доктором — несколько минуток.

Они вышли в дверь, госпожа Шлакк подозрительно следила из-за плеча Фуксии за быстрыми движениями юноши с высоко поднятыми плечьми.

Храня молчание, они спустились несколькими маршами лестницы и достигли залы, где доспехи холодно свисали со стен, а по углам составлено было старое оружие, так густо покрытое ржавчиной, как ограда зимнего пляжа. Задерживаться здесь не стоило — каменный пол дышал стужей, холодные капли влаги стыли, как капли пота, на тусклой поверхности железа и стали.

Стирпайк потянул носом промозглый воздух, глаза его быстро пробежались по мешанине заржавелых трофеев, доедаемых ржой доспехов на стенах, по грудам ручного оружия и зацепились за тонкую полосу стали, кончик которой, казалось, уходил в какую-то трубку — подробностей тусклый свет различить не позволил. В голове его вспыхнула мысль о трости с вкладной рапирой, и мысль эта обострила присущий ему инстинкт приобретательства. Впрочем, сейчас не время было рыться в грудах железа, ибо он чувствовал на себе взгляд старухи, и потому юноша, следуя за нею и Фуксией, покинул залу, пообещав себе при первой возможности вновь навестить это знобливое место.

Напротив двери, через которую они вышли, лестница спускалась в середину нездорового вида залы. Миновав и ее, вся троица оказалась в начале дурно освещенного коридора, по стенам которого во множестве висели выцветшие гравюрки. Некоторые были обрамлены, но лишь малая часть этих последних могла похвастаться неразбитыми стеклами. Нянюшка с Фуксией, которым коридор был хорошо знаком, не обратили внимания ни на запущенное его состояние, ни на поблекшие гравюры, передававшие в дотошных, но не отмеченных печатью воображения подробностях наиболее очевидные из живописных видов Горменгаста. Стирпайк мимоходом прошелся рукавом по одной-двум, стирая густую пыль, поскольку не в его характере было позволить какой бы то ни было информации ненароком ускользнуть от него.

Коридор вдруг уперся в тяжелую дверь, которую Фуксия с усилием оттянула, впустив вовнутрь сумрак не столь гнетущий — стоял уже поздний вечер, и скопление туч быстро пересекало за дверью аспидное небо со скользящей по нему одинокой звездой.

— Ох, мое бедное сердце, как уже поздно! — произнесла Нянюшка, озабоченно вглядываясь в небо и поверяя Фуксии свои мысли шепотом, до того опасливым, что можно было подумать, будто она боится, как бы ее не подслушала небесная твердь. — Как уже поздно, единственная моя, а мне ведь к матушке твоей возвращаться. Я ей должна попить принести, бедной моей великанше.

Перед ними простирался обширный двор, в дальнем углу которого стоял трехэтажный дом, соединенный с основным массивом крепости арочной подпоркой. В дневное время дом этот странно выдавался на фоне вездесущего серого камня Горменгаста, ибо выстроен он был из твердого красного песчаника, добытого в некоем карьере, которого с тех пор никто отыскать так и не смог.

Фуксия ощущала страшную усталость. День оказался перегружен событиями. И вот теперь, когда последние его остатки капитулировали на западе, она все еще была на ногах, в самом начале, а не в конце нового испытания.

Госпожа Шлакк все сжимала и сжимала ладошки, а подходя к парадным дверям дома, вдруг остановилась и по привычке, обозначавшейся в ней в минуты смятения, подняла ладошку ко рту и потянула себя за нижнюю губу, старые водянистые глазки ее слабо вглядывались в Фуксию. Она уж было начала что-то говорить, но тут звук шагов заставил ее и двух ее спутников обернуться и уставится в темноту, из которой к ним приближался какой-то человек. Продвижение его сопровождалось чуть слышным потрескиваньем, как будто снова и снова ломалось нечто хрусткое.

— Кто там? — спросила госпожа Шлакк. — Кто там, единственная моя? Ох, какая темень!

— Всего-навсего Флэй, — ответила Фуксия. — Пойдем же, я устала.

Но их уже окликнули из темноты.

— Кто? — каркнул жесткий, сдавленный голос. Присущая господину Флэю манера выражаться была пусть и не всегда удобопонятной, но, во всяком случае, немногословной.

— Что вам, господин Флэй? — прокричала Нянюшка, немало удивив тем и себя самое, и Фуксию.

— Шлакк? — снова спросил жесткий голос. — Нужна, — добавил он.

— Кто нужен? — пропищала в ответ Нянюшка, которой обхождение Флэя с нею всегда казалось несколько бесцеремонным.

— С вами кто? — пролаял Флэй, которого уже отделяло от них всего несколько ярдов. — Только что три.

Фуксия, давно овладевшая искусством истолковывать восклицания отцовского слуги, поспешила обернуться и — с удивлением и облегчением — обнаружила, что Стирпайк исчез. Но не примешивалась ли к этим чувствам и толика разочарования? Протянув руку, она прижала к себе старую няню.

— Только что три, — повторил Флэй, подошедший совсем близко.

Фуксия хмуро покачала головой и резко повернулась к Флэю, конечности которого, казалось, отставали от него, заблудившись в темноте. Усталость сделала ее раздражительной, и теперь она выплеснула на сурового слугу чувства, которые в течение некоторого времени сдерживала.

— Уходи! уходи! — закричала она. — Кому ты здесь нужен, глупый, сварливый человек! Кому ты нужен? — орешь «Кто здесь» и думаешь, ты такой важный, а ты всего-навсего тощий старик! Иди к отцу, там твое место, а нас оставь в покое!

И Фуксия, громко и изнуренно заплакав, подскочила к иссохшему Флэю и, обхватив его поясницу руками, залила слезами жилет старика.

Руки Флэя остались свисать по бокам, ибо прикоснуться к леди Фуксии, даже из самых добрых побуждений, было делом неподобающим, — в конце концов, он всего лишь слуга, пусть и самый главный.

— Уйди, пожалуйста, — сказала наконец Фуксия, отходя от него.

— Светлость, — произнес слуга, почесав в затылке. — Светлость хочет ее.

И он дернул подбородком в сторону старой няньки.

— Меня? — вскричала нянюшка Шлакк, до этого мига посасывавшая свои зубы.

— Тебя, — сказал Флэй.

— Ох, бедное мое сердце! Когда? Когда он меня хочет? Ох, дорогой мой! Чего он хочет?

— Хочет завтра, — ответил Флэй, развернулся и пошел в темноту, и скоро скрылся из глаз, а несколько погодя затих и хруст его колен.

Больше ждать они не стали, но со всей поспешностью, на какую были способны, приблизились к парадной двери дома из красного песчаника и Фуксия, рукавом утерев глаза, громко стукнула в нее дверным молотком.

Они ждали, слушая звуки скрипки.

Фуксия снова ударила в дверь, через несколько секунд музыка прервалась, шаги приблизились к дверям и остановились. Сдвинулся засов, половинка двери отворилась, залив гостей сильным светом, и Доктор взмахом руки пригласил их войти. Затем он запер за ними дверь — но не раньше, чем тощий юноша скользнул в прихожую и встал между Фуксией и госпожою Шлакк.

— Так-так-так-так! — сказал Доктор, смахнув волосок с рукава куртки и блеснув зубами. — Так вы привели с собой друга, драгоценнейшая моя маленькая светлость, так вы привели с собой друга — или (он приподнял брови) не привели?

Во второй раз за вечер госпожа Шлакк с Фуксией обернулись, пытаясь понять, о чем их спрашивают, и обнаружили сразу за собою Стирпайка.

Тот поклонился, не отрывая взгляда от Доктора.

— К вашим услугам.

— Ха-ха-ха! Но я ни в чьих услугах не нуждаюсь, — сказал доктор Прюнскваллор, так перевивая на груди длинные белые руки, словно то были не руки, а два шелковых шарфа. — Возможно, я и был бы не прочь, чтобы кого-нибудь занялся исполненьем моих услуг. Но к моим — мне никто не нужен. О нет. У меня и услуг-то никаких не осталось бы, ежели б каждый молодой человек, входящий в мой дом, оказывался к ним. А если бы и остались, то лишь в виде рожек да ножек. Ха-ха! Совершенных рожек да ножек.

— Он пришел, — сказала Фуксия, — потому что хочет работать, потому что он умный, вот я его и привела.

— И впрямь, — сказал Прюнскваллор. — Меня неизменно восхищают те, кто хочет работать, ха-ха. Наблюдать за ними, это всегда так захватывает. Ха-ха-ха! Чрезвычайно, жутко захватывает. Проходите, дорогие дамы, проходите. Моя бесценная госпожа Шлакк, вы с каждым днем молодеете на сто лет. Сюда, сюда. Поаккуратнее с уголком этого кресла, моя бесценная госпожа Шлакк, и — о! вам следует быть осторожнее, клянусь всем, что есть осмотрительного на свете, непременно следует. Ну-с, позвольте мне только открыть эту дверь и мы сможем расположиться поудобнее. Ха-ха-ха! Вот это правильно, Фуксия, дорогая моя, поддержите ее! поддержите!

Произнося это, погоняя их перед собою и одновременно оглядывая увеличенными глазами необычное одеянье Стирпайка, Доктор достиг, наконец, своей комнаты и с резким хлопком закрыл за собой дверь. Госпожу Шлакк он усадил в кресло с неяркой винно-красной обивкой, в котором старушка стала казаться особенно крохотной, Фуксию — в другое такое же. Стирпайку Доктор указал на дубовый стул с высокой спинкой, а сам занялся извлечением бутылок и бокалов из устроенного в стене буфета.

— Чего желаете? Чего желаете? Фуксия, дорогое мое дитя! Что бы вы предпочли?

— Ничего не хочу, спасибо, — сказала Фуксия, — я предпочла бы лечь спать, доктор Прюн.

— Ага! Ага! Возможно, немного бодрящего. Чего-то, что обострит ваш ум, моя дорогая. Чего-то, что позволит вам продержаться на плаву, пока вы, ха-ха-ха! не нырнете в постельку. Как вы полагаете? Как вы полагаете?

— Не знаю, — сказала Фуксия.

— Ага! Но я знаю. Я знаю, — откликнулся Доктор и тут же заржал на лошадиный манер. Затем он поддернул рукава, так что оголились запястья, и напустив на себя выражение чрезвычайной утонченности, приблизился к двери и дернул за уходящий в стену шнурок. Вновь аккуратно заправив манжеты в рукава, Доктор, поднявшись на цыпочки, ждал, пока не различил снаружи некий звук, а различив, распахнул дверь, явив, так сказать, находящимся в комнате смугло-костлявое существо в белой ливрее, воздевшее руку, чтобы постучаться. Прежде чем Доктор успел сказать хоть слово, Нянюшка наклонилась в своем кресле вперед. Не достающие до полу ножки ее беспомощно болтались.

— Ты ведь больше всего любишь вино из бузины, правда? — спросила она у Фуксии нервным, пронзительным шепотом. — Скажи же об этом Доктору. Скажи об этом, сейчас. Разве тебе не хочется взбодриться, разве не хочется?

Заслышав ее шепоток, Доктор немного склонил голову набок, но не обернулся, а просто поднял к лицу слуги указательный палец, покачал им и тонким, скрипучим голосом распорядился смешать порошок и доставить его сюда вместе с бутылкой бузинного вина. Он закрыл дверь и, пританцовывая, вернулся к Фуксии.

— Расслабьтесь, моя дорогая, расслабьтесь, — сказал он. — Пусть ваши руки и ноги блуждают, сами по себе, ха-ха-ха, лишь бы не заблудились, ха-ха-ха! лишь бы не заблудились. Представляйте каждую из них, по очереди, пока все они не обмякнут, точно медузы, и вы даже опомниться не успеете, как вам захочется вдруг пробежаться до Извитого Леса и обратно.

Он улыбнулся, блеснув зубами. Густые седые волосы его мерцали в свете сильных ламп, точно кольца змеи.

— А что же вам, госпожа Шлакк? Чего желает нянюшка Фуксии? Немного портвейна?

Госпожа Шлакк провела язычком по сморщенным губкам, кивнула, и подняла ладошку ко рту, сложившемуся в глупенькую улыбку. Пока Доктор наполнял и подносил бокал Нянюшке, она следила за каждым его движением.

Принимая бокал, она поклонилась на старинный манер, от пояса, распрямленные ножки ее, не сгибаясь, торчали вперед, ибо Нянюшка далеко забилась в кресло и сидела на нем, как на кровати.

Доктор немедля вернулся к креслу Фуксии и склонился над нею. Свив на присущий только ему манер руки, Доктор подпер переплетенными ладонями подбородок.

— У меня кое-что есть для вас, дорогая, няня вам сказала? — Глаза его перекатились за очками вбок, сообщив лицу Доктора выражение невообразимо жульническое, безусловно способное встревожить, чтобы не сказать большего, впервые увидевшего его человека.

Фуксия, вцепившись в красные валики подлокотников, качнулась вперед.

— Да, доктор Прюн. А что это, большое спасибо, что это?

— Ага! Ха-ха-ха-ха! Ага, ха-ха! Это такая вещь, которую вы сможете носить, ха-ха! Если она вам понравится и не будет слишком тяжелой для вас. Я не хочу переломить ваши шейные позвонки, моя маленькая леди. О нет, клянусь самым крепким здоровьем, этого мне никак не хотелось бы, но я уверен, вы будете осторожны. Ведь будете, не так ли? Ха-ха.

— Да, да, буду, — сказала Фуксия.

Он склонился к ней еще ближе.

— Вы расстроились из-за вашего маленького братика. Я знаю, ха-ха, я знаю, — шептал Доктор, слова проскальзывали между его крупными зубами очень тихо, но недостаточно тихо для того, чтобы Стирпайк их не расслышал. — Я приготовил камень для украшения вашей груди, мое дорогое дитя, ибо когда вы побежали от дверей вашей матушки, я увидел алмазы в ваших слезных протоках. Их, если они снова объявятся, следует уравновесить камнем потяжелее, пусть и не столь сверкающим, но зато лежащим на вашей груди.

На какой-то миг глаза Прюнскваллора остались совершенно неподвижными. Руки все еще были сжаты под подбородком.

Фуксия глядела на него, не отрываясь.

— Спасибо, доктор Прюн, — наконец, сказала она.

Напряжение покинуло Доктора, он выпрямился.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — заливисто рассмеялся он и тут же вновь перешел на шепот. — Вот потому я и решил подарить вам камень из других земель.

Он сунул руку в карман, но оглянувшись через плечо, не стал ее вынимать.

— Кто он, о моя Фуксия, этот ваш друг с огненными глазами? Вы хорошо его знаете?

Фуксия покачала головой и, словно бы в инстинктивной неприязни, выпятила нижнюю губу.

Доктор подмигнул ей, увеличенный правый глаз его исчез под огромным веком.

— Возможно, несколько позже, — сказал Прюнскваллор, вновь, как некая глубоководная тварь, приподымая веко, — когда ночь чуть-чуть повзрослеет, отрастит себе коренные зубы, да подлиннее, ха-ха-ха!

Он снова выпрямился.

— Когда наш мир пролетит в пространстве еще сотню миль или около того, ха-ха! тогда — о да… тогда, — и снова приняв заговорщицкий вид, он подмигнул еще раз. И размашисто повернулся на каблуках.

— А теперь, — сказал он, — что будет угодно вам? И что, во имя всех трикотажных изделий, на вас такое надето?

Стирпайк встал.

— На мне надето то, что я вынужден буду носить, пока не найду наряда поприличнее, — сказал он. — Эти отрепья, хоть они и представляют собой служебную форму, выглядят на мне столь же нелепыми, сколь и оскорбительными. Вы спросили, сударь, — продолжал он, — что мне будет угодно. Бренди, сударь, благодарю вас. Бренди.

Госпожа Шлакк, бедные старые глаза которой почти выкатились из их жарких орбит, по окончании этой речи уставилась на Доктора, желая услышать, что скажет он в ответ на подобное многословие. Фуксия не прислушивалась. Вещь, которую можно носить, сказал он. Вещь, которая будет тяжко покоиться на ее груди. Камень. Сколь ни была она усталой, ей не терпелось поскорее узнать, какой он. Доктор Прюнскваллор всегда был добр с нею, хоть, может быть, и относился к ней свысока, но никогда прежде не дарил ей подарков. Какого цвета будет этот тяжелый камень? Какой он? Какой?

Самоуверенность молодого человека на миг привела Доктора в замешательство, но он этого не показал. Он лишь улыбнулся, совершенно как крокодил.

— Ошибаюсь ли я, милый юноша, или на вас действительно надета кухонная куртка?

— Не только кухонная куртка, сударь, но и кухонные штаны, кухонные носки и кухонные башмаки — во мне все кухонное, кроме меня самого, если позволите так выразиться, Доктор.

— И что же представляете собой вы сами? — соединяя кончики пальцев, спросил Прюнскваллор. — Что кроется под этой зловонной одежкой, которая, должен сказать, выглядит поразительно антисанитарной даже для кухни Свелтера? Что вы такое? Олицетворяете ли вы собою некую проблему или являетесь ясным, как стеклышко, молодым господином, не имеющим за душой ни единой собственной мысли, ха-ха?

— С вашего разрешения, Доктор, — ни то и ни другое. Мыслей у меня предостаточно, но и проблем в настоящее время тоже хватает.

— Вот как? — произнес Доктор. — Вот как? Какая великая редкость! Выпейте же бренди, и возможно, некоторые из них мирно улетучатся вместе с парами этого превосходнейшего наркотика. Ха-ха-ха! Улетучатся тихо и неприметно…

И он затрепетал в воздухе длинными пальцами.

Раздавшийся в этот миг стук в дверь заставил Доктора воскликнуть странным фальцетом:

— Входите! Сюда, сюда, дорогой мой друг! Входите! Чего, во имя всяческой торопливости, вы там дожидаетесь?

Дверь отворилась, впустив слугу с подносом, на котором стояла бутылка бузинного вина и маленькая, белого картона коробочка. Поместив бутылку с коробочкой на стол, слуга удалился. В манерах его ощущалось некоторое недовольство. Бутылка была опущена на стол движением, отчасти небрежным, хлопок, с которым за слугою закрылась дверь, оказался несколько резковат. Стирпайк заметил это и, увидев, что взгляд Доктора вновь обратился к нему, недоуменно приподнял брови и чуть приметно пожал плечами.

Прюнскваллор перенес бутылку с бренди на стол в середине комнаты, но перед этим успел еще наполнить бокал бузинным вином и с поклоном вручить его Фуксии.

— Выпейте, Фуксия, дорогая моя, — сказал он. — Выпейте за все, что вы так любите. Я знаю. Я знаю, — прибавил он, снова сплетая ладони под подбородком. — Выпейте за все яркое и блестящее. За Красочные Вещи.

Фуксия без улыбки кивнула, соглашаясь с тостом, и глотнула вина. Она очень серьезно смотрела на Доктора.

— Хорошее, — сказала она. — Я люблю бузинное вино. А тебе твой портвейн нравится, няня?

Госпожа Шлакк, услышав, что к ней обращаются, чуть не расплескала портвейн по подлокотнику кресла. И с силой закивала.

— А теперь бренди, — сказал Доктор. — Бренди для молодого господина… господина…

— Стирпайка, — напомнил юноша. — Меня зовут Стирпайком, сударь.

— Стирпайка, Человека со Множеством Проблем, — продолжил Доктор. — В чем, вы сказали, они состоят? Память моя так ненадежна. Увертлива, как лиса. Попросите меня назвать третий латеральный кровеносный сосуд на окончании моего указательного пальца, по которому кровь бежит с востока на запад, когда я лежу ничком на закате солнца, или процентное содержание мела в костяшках среднестатистической старой девы пятидесяти семи лет, ха-ха-ха! — или даже попросите меня, дорогой мой юноша, описать в подробностях пульс лягушки за две минуты до того, как она скончается от чесотки, — ничто из этого не составит для моей памяти никакого труда, ха-ха-ха! но попросите точно припомнить то, что вы минуту назад говорили мне о своих проблемах, и вы обнаружите, что все они испарились из моей памяти, целиком и полностью. Скажите, почему это так, мой дорогой и юный господин Стирпайк, почему это так?

— Потому что я ни сказал о них ни единого слова, — ответил Стирпайк.

— Это многое объясняет, — согласился Прюнскваллор. — Нет никаких сомнений, это многое объясняет.

— Я тоже так думаю, сударь, — сказал Стирпайк.

— Но проблемы-то у вас есть, — сказал Доктор.

Стирпайк принял наполненную Доктором рюмку бренди.

— Сколько угодно, — сказал он. — И первейшая среди них состоит в том, чтобы произвести на вас впечатление моими способностями. Умение сделать столь нешаблонное замечание само по себе свидетельствует об оригинальности. Покамест я не представляюсь вам незаменимым, сударь, поскольку вы ни разу еще не прибегли к моим услугам, но дайте мне неделю прослужить под вашей крышей, и я таким стану. Я стану бесценным. Я говорю с преднамеренной опрометчивостью. Либо вы, не сходя с места, отвергнете меня, либо в глубине вашего сознания уже вызревает желание узнать меня поближе. Мне семнадцать лет, сударь. Но разве я выгляжу на семнадцать? Разве поступки мои суть поступки семнадцатилетнего человека? Вы простите мне мою недипломатичность, сударь, поскольку вы человек с воображением. Такова, стало быть, первейшая из моих проблем. Произвести на вас впечатление моими талантами, которые могут быть предоставлены в ваше распоряжение в любой и в какой вам угодно форме, — Стирпайк поднял бренди повыше. — За вас, сударь, если вы простите мне подобную наглость.

Во все время его речи Доктор держал в руке рюмку коньяку, но так и оставил ее поднесенной к губам, пока Стирпайк не закончил и не отхлебнул свой бренди, после чего Доктор вдруг рухнул в кресло у стола, на который и поставил все еще не пригубленную рюмку.

— Так-так-так-так, — произнес он, наконец. — Так-так-так-так! Клянусь всем, что есть интригующего на свете, это действительно квинтэссенция. Какое отсутствие такта, клянусь всей и всяческой наглостью! Какая безбрежная поверхностность! Какой, право же, редкостный напор! — И Доктор заржал, поначалу тихонько, но через недолгое время его пронзительный смех приобрел новую силу и tempo, а спустя несколько минут впавшего в беспомощность Доктора уже сотрясала визгливая буря собственного его веселья. Трудно понять, как из легких, которые были, наверное, неудобно притиснуты друг к дружке в его схожей с трубою груди, могло исходить столько воздуха и шума. Сохраняя, даже в самых бурных своих пароксизмах, весьма театральную элегантность, Доктор мотался в кресле из стороны в сторону, оставаясь беспомощным в течение без малого девяти минут, после чего затрудненно и тоненько втянул воздух сквозь зубы, издав звук парового свистка, и наконец, все еще чуть сотрясаясь, ухитрился сфокусировать взгляд на источнике обуявшего его веселья.

— Что ж, господин Вундеркинд, вы оказали мне большую услугу. Легкие мои давно нуждались в чем-либо подобном.

— Выходит, я уже принес вам пользу, — отозвался Стирпайк, умело изображая улыбку. Пока Доктор оставался беспомощным, он оглядывал комнату и успел налить себе еще рюмку. Он отметил objets d’art[8], дорогие ковры и зеркала, книжный шкаф с переплетенными в телячью кожу томами. Он подлил госпоже Шлакк еще немного портвейна и решился даже подмигнуть Фуксии, которая ответила ему непонимающим взглядом, так что пришлось преобразовать подмигивание в извлечение соринки из глаза.

Он осмотрел наклейки на бутылках, выяснив для каждой год урожая. От него не ускользнуло, что стол изготовлен из орехового дерева, и что кольцо на правой руке Доктора имеет вид серебряной змеи, держащей в разинутой пасти крупицу червонного золота. Смех Доктора поначалу встревожил Стирпайка и отчасти разочаровал, но равновесие его холодной, расчетливой натуры, его разума, похожего на бюро со снабженными бирками полочками и отделеньицами для всякого рода справок, вскоре восстановилось — он понял, что должен оставаться человеком прежде всего приятным, чего бы это ни стоило. Разумеется, он сделал рискованный ход, разыграв столь хвастливую карту, и в настоящую минуту невозможно было сказать, преуспел он или потерпел поражение, однако Стирпайк знал, что способность идти на риск есть ключ к любому успеху.

Прюнскваллор, когда силы его и способность управлять своим телом восстановились в достаточной мере, занялся, наконец, своим коньяком — он смаковал его самым изысканным образом, однако Стирпайк не без удивленья заметил, что рюмка Доктора опустела быстро.

И похоже, коньяк оказал на Доктора самое что ни на есть благотворное действие. Он вновь уставился на юношу пристальным взглядом.

— Вы меня определенно заинтриговали, юный господин Стирпайк, — сказал он, — по меньшей мере это я просто обязан признать. О да, так далеко я зайти могу, ха-ха-ха! Вы заинтриговали меня или, скорее, на приятный манер раздразнили. Но является ли желательным для меня, чтобы вы слонялись по моему дому — это, как вы, с вашим огромным умом, несомненно, понимаете — вопрос совершенно иной.

— Слоняться я не собираюсь, сударь. Это одно из тех занятий, которым я не предаюсь никогда.

Голос Фуксии медленно пересек комнату.

— По моей комнате ты слонялся, — сказала она. И наклонившись вперед, Фуксия взглянула на Доктора с почти молящим выражением.

— Он залез в нее, — сказала она. — Он ловкий.

Она откинулась в кресле.

— Я устала; а он видел мою комнату, которой никто до него не видел, и это меня мучает. Ах, доктор Прюн.

Пауза.

— Он залез в нее по стене, — повторила Фуксия.

— Мне некуда было податься, — сказал Стирпайк. — Я ведь не знал, что это ваша комната. Да и откуда мне было знать? Простите меня, ваша светлость.

Фуксия не ответила.

Прюнскваллор переводил взгляд с девочки на юношу и обратно.

— Ага! Ага! Примите немного этого порошка, Фуксия, дорогая, — сказал он, подвигая к девочке картонную коробочку. Сняв с нее крышку он всыпал малую часть порошка в стакан Фуксии и плеснул туда бузинного вина. — Вы не ощутите никакого привкуса, дорогая моя девочка, но отхлебните и вы почувствуете себя сильной, как горный тигр, ха-ха! Госпожа Шлакк, возьмите эту коробочку с собой. Четыре раза в день, с любым питьем, какое предпочитает наше дорогое дитя. Вкуса порошок не имеет. Совершенно безвреден, но действует безотказно. Не забудете, драгоценнейшая моя, нет? Ей требуется кое-что, и вот это кое-что — то самое, какое ей требуется, ха-ха-ха! то самое кое-что.

Нянюшка приняла из его рук коробочку, надписанную: «Фуксия. По чайной ложке 4 раза в день».

— Так вы, юный господин Стирпайк, — произнес Доктор, — для того и хотели увидеть меня — для того, чтобы смело вступить в мое логово и растопить мое сердце, дабы оно, подобно свечному салу, растеклось по каминному коврику?

— Именно так, сударь, — сказал Стирпайк. — Я попросил у леди Фуксии разрешения проводить ее сюда. Я сказал ей: «Позвольте мне лишь увидеться с Доктором и объяснить ему мои обстоятельства, и я уверен, что произведу на него впечатление».

Вновь наступило молчание. Погодя Стирпайк прибавил доверительным тоном:

— В наименее честолюбивые мои мгновения, сударь, я вижу себя ученым-исследователем, а в мгновения еще менее честолюбивые — фармацевтом.

— А многое ли известно вам о химических веществах, если я вправе задать подобный вопрос?

— Под вашим начальным руководством знания мои разовьются так скоро, как вы того захотите, — сказал Стирпайк.

— Вы умный маленький монстр, — сообщил Доктор, опрокинув в себя еще рюмку коньяку и со стуком поставив ее на стол. — Дьявольски умный маленький монстр.

— Я надеялся, что вы это поймете, Доктор, — сказал Стирпайк. — Но разве в каждом честолюбивом человеке не присутствует нечто монструозное? К примеру, в вас, сударь, если вы простите мне такие слова, также таится маленький монстр.

— И однако же, бедный мой юноша, — сказал Прюнскваллор, принимаясь расхаживать по комнате, — в моей анатомии, сколь бы монструозной она вам ни казалась, ха-ха-ха! нет и малейшей молекулы честолюбия.

В смехе Доктора уже не было непринужденности, неуправляемости, которым он обыкновенно отличался.

— Но, сударь, — сказал Стирпайк, — но ведь была же.

— Что вас заставляет так думать?

— Эта комната. Изысканность вашей обстановки, книги в телячьей коже, хрусталь, ваша скрипка. Не обладая честолюбием, вы не собрали бы здесь все эти вещи.

— Это не честолюбие, бедный мой, запутавшийся юноша, — сказал Доктор, — это союз двух вещей, некогда несовместных, ха-ха-ха! — хорошего вкуса и наследственного дохода.

— Не является ли хороший вкус качеством хоть и дорогостоящим, но таким, которое можно в себе развить?

— О да, — сказал Доктор. — О да. Задатки хорошего вкуса присущи всякому человеку, и обнаружив их в себе, ха-ха! — после некоторого самозондирования, человек получает, как вы отметили, возможность их развивать.

— С усердной сосредоточенностью и прилежанием, разумеется?

— Разумеется, разумеется, — улыбаясь, ответил Доктор с некоей ноткой в голосе, указывающей, что лишь обычная вежливость заставляет его продолжать этот разговор.

— Но разве подобное прилежание не есть то же честолюбие? Честолюбивая потребность усовершенствовать свой вкус. Вот что я имею в виду, говоря «честолюбие», Доктор, и я уверен — оно в вас присутствует. Я не имею в виду стремление к успеху, ибо «успех» слово бессмысленное — люди преуспевшие, как мне доводилось слышать, зачастую числят себя чистой воды неудачниками.

— Да, вы меня заинтересовали, — сказал Прюнскваллор. — Но я хотел бы поговорить с леди Фуксией наедине. Боюсь, мы уделяем ей слишком мало внимания. Мы забросили ее. Она осталась совсем одна в своей персональной пустыне. Вы только взгляните на нее.

Фуксия, закрыв глаза и откинувшись на спинку, с ногами сидела в кресле.

— Не будете ли вы столь чрезвычайно любезны покинуть комнату на время нашего с ней разговора? В прихожей есть кресло, молодой господин Стирпайк. Спасибо, мой милый юноша. Это будет широкий жест.

Стирпайк мгновенно исчез, прихватив с собой бренди.

Прюнскваллор оглядел старуху и девочку. Госпожа Шлакк, разинув маленький ротик, крепко спала. Фуксия, услышав стук закрывшейся за Стирпайком двери, приподняла веки.

Доктор поманил ее к себе. Она тут же подошла, широко раскрыв глаза.

— Я так долго ждала, доктор Прюн, — сказала она. — Можно мне теперь получить мой камень?

— Сию же минуту, — ответил Доктор. — И даже секунду. О природе этого камня вы узнаете немногое, но ценить его будете сильнее, чем любой человек, какого я способен припомнить. Фуксия, дорогая, вы пребывали в таком смятении, когда убегали, подобно дикому пони, от меня и от вашего отца, в таком смятении — с вашей черной гривой и голодными глазами, — что я сказал себе: «Вот что нужно Фуксии», хоть пони, как правило, не интересуются такими вещами, ха-ха-ха! Но вам они интересны, не так ли?

И он извлек из кармана мягчайшей кожи мешочек.

— Выньте его сами, — сказал он. — Вытащите за эту тонкую цепочку.

Фуксия приняла мешочек из руки Доктора и вытянула под свет ламп рубин, подобный глыбе гнева.

Он горел на ее ладони.

Девочка не знала, что сказать. Да она и знать не хотела, что тут можно сказать. Говорить было решительно нечего. Доктор Прюнскваллор отчасти понимал, что она чувствует. В конце концов, сжав пальцами твердое пламя, она растормошила нянюшку Шлакк, легонько взвизгнувшую, просыпаясь. Фуксия помогла няне подняться на ноги и повлекла ее к выходу. За миг до того, как Доктор открыл перед ними дверь, Фуксия обернулась к нему, и губы ее разделились в улыбке, полной темной и сладостной прелести, столь тонко смешанной с ее задумчивой странностью, что рука Доктора с невольной силой сжала дверную ручку. Такой он ее еще ни разу не видел. Фуксия всегда казалась ему девочкой некрасивой, хоть он и испытывал к ней непонятную привязанность. Но сейчас — что он увидел сейчас? При всей замедленности ее речи и почти раздражающем простодушии, девочкой она больше уже не была.

В прихожей они миновали Стирпайка удобно расположившегося на полу под большими узорчатыми часами. Все молчали и лишь при расставании с Доктором нянюшка Шлакк сонным голосом вымолвила: «Спасибо» и поклонилась, держась за руку Фуксии. Пальцы Фуксии сжимали кроваво-красный камень и Доктор, прежде чем закрыть дверь, сказал ей только: «До свиданья, и будьте осторожны, моя дорогая, будьте осторожны. Приятных снов. Приятных снов».

Загрузка...