Титус Гроан

«Снова садится солнце»

— Равенство, — сказал Стирпайк, — вот в чем соль. Это единственно истинная, коренная предпосылка, которая способна, не ограничиваясь ничем, порождать созидательные идеи, которой можно пользоваться, не впадая в предубеждения. Абсолютное равенство общественного положения. Имущественное равенство. Равное распределение власти.

Кончиком таящей клинок трости он пристукнул по камню, лежащему в мокрой листве, и камень укатился в мелкий подлесок.

Стирпайк, разыграв великое изумление, перехватил Фуксию в сосновом лесу, когда она, проведя вторую половину дня среди деревьев, возвращалась в замок. То был последний вечер перед роковым пожаром. Назавтра у него уже не нашлось бы времени на такого рода пустую болтовню. План поджога сложился окончательно, все детали его были обдуманы досконально. Двойняшки отрепетировали свои роли, и Стирпайк уверился, что может положиться на них — в разумных пределах. В этот вечер, с приятностью проведя долгое время в ванне Прюнскваллоров, он приоделся с пущей против обычного старательностью. Со всегдашним усердием расчесал он и свои редкие, цвета пакли волосы, приладив их к выпуклому лбу и со всех сторон оглядев себя в трех зеркалах, расставленных им по столику у окна.

Выходя из дому, Стирпайк покручивал в пальцах тонкую трость. Трость кружила в его руке, точно колесная спица. Может быть, стоит заглянуть ненадолго к Двойняшкам — или не стоит? С одной стороны, ему не следует слишком их волновать, ибо завтра им предстоит нечто вроде экзамена, а от чрезмерного возбуждения они могут вмиг забыть все, чему их учили. С другой — если он не станет прямо говорить о завтрашнем предприятии, но подбодрит их косвенным образом, это, глядишь, и поможет им продержаться последнюю ночь. Важно, чтобы сестры как следует выспались. Ему вовсе не нужно, чтобы они всю ночь просидели на краешках кроватей, разинув рты и таращась одна на другую.

Пожалуй, следует нанести им совсем короткий визит, а после прогуляться по лесу, где, как полагал Стирпайк, ему, быть может, удастся встретиться с Фуксией, пристрастившейся часы напролет пролеживать под некой сосной, росшей в прогалине, которую Фуксия в простоте душевной полагала никому не известной.

Решив потратить несколько минут на сестер, он быстрым шагом пересек квадратный замковый двор. Прерывистый свет пробивался сквозь тучи, арки, обступившие дворик, отбрасывали бледные тени, то выцветавшие, то сгущавшиеся, по мере того как тучи, скользя, застилали солнце и выпускали его на волю. Стирпайка, когда он вошел в бессолнечный замок, проняла зябкая дрожь.

Добравшись до тетушкиных покоев, он стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел. В камине горел огонь, к которому Стирпайк и направился, глядя, как одинаковые лица Кларис и Коры, поворачиваются к нему на длинных припудренных шеях. Глаза их таращились на Стирпайка поверх расшитой спинки кушетки, которую сестры подтащили поближе к огню. Лица провожали его, шеи раскручивались вспять, пока не раскрутились совсем, когда Стирпайк встал перед сестрами спиною к огню, расставив ноги и сцепив сзади руки.

— Мои дорогие, — сказал он, поочередно пригвоздив каждую к месту магнетическим взглядом, — мои драгоценнейшие, как вы себя чувствуете? Однако к чему спрашивать? Выглядите вы обе ослепительно. Редко случалось мне видеть вас, леди Кларис, столь прелестной, впрочем, сестра ваша отнюдь не желает, чтобы вся прелесть мира досталась одной лишь вам. Совершенно ведь не желаете, леди Кора, не так ли? Я уж и не упомню, когда вы в большей мере походили на невесту на свадебном пиру. Какое наслаждение вновь оказаться близ вас.

Двойняшки смотрели на него, поерзывая, впрочем, никакого выражения на лицах их не напечатлилось.

После продолжительного молчания, пользуясь коим Стирпайк согревал у огня руки, Кора произнесла:

— Ты хочешь сказать, что я восхитительна?

— Он сказал по-другому, — вступил монотонный голос Кларис.

— Восхитительна, — сказал Стирпайк, — это слово из словаря. Все мы — узники словаря. Мы выбираем то, на что обрекает нас эта гигантская тюрьма с бумажными стенами — маленькие, черненькие, отпечатанные слова, между тем как на самом-то деле нас влечет к свежести звуков, нами произносимых, к новым привольным звучаниям, способным по-новому воздействовать на тех, кто их слышит. В мертвом, закованном в кандалы языке, дорогие мои, вы восхитительны, и увы! смогу ли я отыскать новые с иголочки звуки, которые открыли бы вам, что я на самом деле думаю о вас, сидящих предо мною бок о бок во всем вашем пурпурном великолепии! Увы, сие несбыточно. Жизнь слишком быстротечна для ономатопеических изысканий. Мертвые же слова не повинуются мне. Я, сударыни мои, не способен издать ни единого подходящего к случаю звука.

— А ты попробуй, — сказала Кларис. — Мы не спешим.

И длинными, апатичными пальцами она разгладила блестящую ткань платья.

— Невозможно, — потирая подбородок, откликнулся юноша. — Никак невозможно. Вы только верьте в мое преклонение пред красотою вашей, на которую в один прекрасный день у всего замка еще откроются глаза. А до той поры храните в ваших сдвоенных персях все ваше величие, всю вашу безмолвную власть.

— Да, да, — сказала Кора, — это мы сохраним. Мы сохраним ее в наших персях, правда, Кларис? Нашу безмолвную власть.

— Да, всю, какая у нас есть, — подтвердила Кларис. — Хотя ее не так уж и много.

— Она придет к вам, — сказал Стирпайк. — Она уже в пути. В ваших жилах течет высокая кровь — так кому же еще властвовать здесь? Долгие годы вы страдали от унижений, которые вас вынуждали сносить. О, как вы терпеливо страдали! Как терпеливо! Эти дни миновали. И кто пришел вам на помощь? — Он сделал шаг и склонился над ними. — Кто этот человек, сумевший восстановить вас в ваших правах, кто утвердит вас на сверкающих тронах?

Тетушки обнялись, так что лица их сомкнулись щека к щеке, и эта двуглавая фигура уставилась на Стирпайка четырьмя глазами, выстроенными в ряд на одинаковом расстоянии одно от другого. Не существовало причины, по которой в ряду этом не могло б насчитаться сорока, а то и четырехсот глаз. Просто так уж случилось, что только четверка их извлеклась из бесконечного, мертвого фриза, неисчерпаемой, вечно повторяющейся темой которого были глаза, глаза и глаза.

— Встаньте, — сказал, возвышая голос, Стирпайк.

Тетушки неловко поднялись и с виноватым видом замерли перед ним. Ощущение власти наполняло Стирпайка пронзительным упоением.

— Шаг вперед, — сказал он.

Обе шагнули, не размыкая объятий.

Некоторое время Стирпайк разглядывал их, прислонясь вздернутыми плечьми к каминной доске.

— Вы слышали, что я сказал? — наконец, произнес он. — Слышали мой вопрос? Кто тот человек, который возведет вас на ваши троны?

— Троны, — прошептала Кора, — наши троны.

— Золотые, — сказала Кларис. — Мы хотим золотые.

— Именно такие вы и получите. Золотые троны для леди Коры и леди Кларис. Но кто же даст вам их?

Он протянул обе руки и, крепко взяв каждую из сестер за локоть, подтянул их к себе, как нечто единое, на расстояние, не превышавшее фута. До сих пор Стирпайк так далеко не заходил, но теперь он видел, что сестры обратились в глину в его руках, что он может без опаски позволить себе любую вольность. Пугающая близость одинаковых лиц заставила его несколько отвести назад собственную голову.

— Кто даст вам троны, величие и власть? — спросил он. — Кто?

Сестры разом открыли рты.

— Ты, — сказали они. — Это ты дашь их нам. Стирпайк даст нам троны.

Кларис отлепила свою голову от сестриной и, по журавлиному вытянув шею, прошептала с таким выражением, словно она впервые делилась со Стирпайком этим секретом.

— Мы сожжем книги Сепулькгравия, — сообщила она, — всю его глупую библиотеку. Мы это сделаем — Кора и я. Все подготовлено.

— Да, — сказал Стирпайк. — Все подготовлено.

Кларис немедля вернула голову на прежнее место и, немного подвигав ею туда-сюда, уравновесила ее, как неживую, на шейном столпе, и одновременно Кора дернула головою вперед, словно бы для того, чтобы та заняла место своего двойника, чтобы машина продолжала работать. Тем же бестонным шепотом она продолжила речь сестры:

— Все, что нам нужно сделать, это сделать то, что нам сказано, — голова выдвинулась вперед еще дюйма на два. — В этом нет ничего трудного. Очень просто. Подходим к большой двери, находим два кусочка ткани, которые торчат изнутри, а потом…

— Поджигаем! — в унисон гаркнули сестры с такой мощью, что Стирпайк зажмурился.

И затем, голосом бездонно пустым:

— Мы сделаем это сейчас, — сказала Кларис. — Это легко.

— Сейчас? — переспросил Стирпайк. — О нет, не сейчас. Мы ведь решили, это следует сделать завтра, не так ли? Завтра вечером.

— А я хочу сейчас, — сказала Кларис. — Ты как, Кора?

— Нет, — ответила Кора.

Кларис, надувшись, прикусила кулачок.

— Ты боишься, — сказала она, — совсем чуть-чуть, но боишься — огня. В тебе не хватает гордости, Кора. А вот во мне хватает, хоть и я получила неживое воспитание.

— Ты хотела сказать «нежное», — отозвалась ее сестра. — Какая ты глупая. Какая невежественная. А еще нашей крови. Я стыжусь нашего сходства и всегда буду стыдиться, так и знай!

Стирпайк локтем спихнул с каминной доски изящную зеленую вазу — с результатом, им предвиденным. Четыре глаза, сместившись, уставились на покрывшие пол осколки, ваза прервала нить их беседы.

— Знак! — глухим, рокочущим голосом провозгласил Стирпайк. — Предзнаменование! Символ! Круг замкнулся. Ангел рек свое слово.

Двойняшки разинули рты.

— Вы видите эти осколки фарфора, милостивые государыни? — спросил юноша. — Вы видите их?

Обе кивнули.

— Что еще могут изображать они, как не Régime, навсегда сокрушенный — глумливое правленье Гертруды — каменное сердце Сепулькгравия — невежество, злобу и жестокость дома Гроанов, такого, каким стал он ныне — сокрушенные навек? Это сигнал, свидетельствующий о том, что близится ваш час. Вознесите хвалы, мои дорогие, вскоре вас осенит величие!

— Когда? — спросила Кора. — Когда скоро?

— Может, сегодня? — спросила Кларис. Она перетащила бестонный свой голос на второй этаж, где воздух был посвежее. — Может, сегодня?

— Сначала необходимо уладить одно дельце, — ответил Стирпайк. — Сделать одну работенку. Очень простую, очень, очень простую, но для совершения ее требуются умные люди.

Он чиркнул спичкой.

В четырех зеницах четырех плоских глаз заплясали отражения крохотного пламени.

— Огонь! — сказали сестры. — Мы все помним о нем. Все-все-все!

— Ну, тогда по постелькам, — поспешно сказал Стирпайк. — В постели, в постели, в постели!

Кларис подняла к груди вялую, точно брусок воска, руку и с отсутствующим видом почесалась.

— Ладно, — сказала она. — Спокойной ночи.

И направилась к двери спальни, на ходу расстегивая платье.

— Я тоже пойду, — сказала Кора. — Спокойной ночи.

И эта, отходя, что-то там на себе расстегивала и расцепляла. Еще до того, как дверь закрылась за нею, она наполовину стянула с себя царственный пурпур.

Стирпайк набил карманы орехами из фарфоровой чаши и, покинув гостиную, начал спускаться в замковый дворик. Предпринимая этот визит, он не намеревался вдаваться в обсуждение поджога, однако в итоге тетушки оказались все же менее возбудимыми, чем он опасался, и теперь его уверенность в том, что они справятся с отведенными им пустяковыми ролями, окрепла. Сходя по лестницам, Стирпайк набил трубку и, когда он, с тлеющим в чашечке ее табаком, вышел под тихий вечерний свет, настроение у него было благодушное. Покручивая в пальцах тросточку и что-то негромко напевая, он зашагал в сторону соснового леса.

Он отыскал Фуксию и даже завязал с нею подобие беседы, хотя разговаривать с этой девочкой ему всегда было гораздо труднее, нежели с кем-либо другим. Для начала он совершенно искренне поинтересовался, вполне ли оправилась она от перенесенного потрясения. Щеки Фуксии пылали, она сильно хромала, мучимая острой болью в ноге. Ногу Доктор, как полагается, забинтовал и наказал Нянюшке несколько дней не выпускать Фуксию из спальни, но когда госпожа Флакк вышла куда-то, девочка ускользнула, оставив на стене надпись, изъясняющую ее любовь к старушке; впрочем, последняя никогда к стенам не приглядывалась, так что это послание Фуксии оказалось совершенно ненужным.

Ко времени, когда они достигли опушки, Стирпайк уже безалаберно болтал, перескакивая с одной приходившей ему в голову темы на другую — основная забота его состояла в том, чтобы внушить девочке представление о себе, как о человеке воистину блестящем. Однако и говорение само по себе доставляло ему удовольствие, ибо он пребывал в веселом расположении духа.

Фуксия хромала с ним рядом, они уже выходили из-под последних деревьев в меркнущий солнечный свет. Стирпайк остановился, чтобы снять с мягкой сосновой коры жука-рогача.

Фуксия шла медленно, ей хотелось остаться одной.

— Не должно быть ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни слабых, — говорил Стирпайк, методично отрывая одну за другой жучиные лапки. — Равенство — высокое понятие, равенство это все.

Он отбросил искалеченное насекомое и спросил:

— Вы согласны со мной, леди Фуксия?

— Я ничего об этом не знаю и не очень интересуюсь, — ответила Фуксия.

— Но не думаете ли вы, что если одним людям нечего есть, а у других столько еды, что большую часть ее они просто выбрасывают, значит, что-то устроено неправильно? Не кажется ли вам несправедливым, что одни всю жизнь трудятся, зарабатывая гроши, необходимые им, чтобы влачить жалкое существование, а другие, ни разу не ударив пальцем о палец, купаются в роскоши? Не кажется ли вам, что человек отважный заслуживает признания и награды, а не просто равного с трусами обхождения? Человек, восходящий на гору, или спускающийся на океанское дно, или исследующий джунгли, в которых ничего не стоит подхватить лихорадку, или спасающий людей из огня?

— Я не знаю, — повторила Фуксия. — Я думаю, все должно быть по честному. Но я ничего в этом не смыслю.

— Вот именно, смыслите, — сказал Стирпайк. — «Все должно быть по честному» — это как раз то, что я имел в виду. Все должно быть по честному. Почему же все обстоит иначе? Из-за жадности, жестокости и неистового вожделения власти. Вот что нам надлежит искоренить.

— Ну, и искоренил бы, кто тебе мешает? — равнодушно откликнулась Фуксия. Девочка смотрела на облитую солнечной кровью Кремнистую Башню, на схожее с сочащимся тампоном облако, которое вершок за вершком опускалось за нее, уже чернеющую.

— Так я и собираюсь, — сказал Стирпайк тоном такой простодушной уверенности, что Фуксия перевела взгляд на него.

— Искоренить жестокость? — спросила она. — И жадность и все остальное? Не думаю, что у тебя получится. Ты, конечно, очень умный, но… нет, ничего такого ты сделать не сможешь.

Слова ее застали Стирпайка врасплох. Он-то рассчитывал, что девочка примет произносимые им фразы за чистую монету — за простое и ясное изложение фактов, к которым она потом часто будет возвращаться, размышляя над ними.

— Оно почти уже скрылось из виду, — сказала Фуксия, пока Стирпайк пытался придумать какие-то доводы в поддержку им сказанного. — Почти скрылось.

— Что? — он проследил за ее взглядом, прикованным к уходящему за стрельницы солнечному кругу. — А, вы про этот старый блин с патокой. Да, сейчас начнет холодать, и быстро.

— Блин с патокой? — удивилась Фуксия. — Ты так его называешь?

Она остановилась.

— По-моему, тебе не следует так о нем говорить. Это неуважительно, — девочка внимательно вглядывалась в своего спутника. Предсмертная агония, охватившая небо, понемногу стихала, а она все смотрела на него широко раскрытыми, недоумевающими глазами. Потом вдруг улыбнулась, впервые за этот вечер. — Ты и для других вещей придумываешь подобные прозвища?

— Случается, — ответил Стирпайк. — Я человек по природе своей неуважительный.

— И для людей тоже?

— Тоже.

— Для меня, например?

Стирпайк пососал рукоять своей трости и приподнял соломенные брови.

— Что-то не припомню, — сказал он. — О вас я обычно думаю, как о леди Фуксии.

— А для моей матери у тебя прозвище есть?

— Для вашей матери? Есть.

— И как ты ее называешь.

— Старым Тряпичным Узлом.

Глаза Фуксии раскрылись еще шире, она опять замерла на месте.

— Иди отсюда, — сказала она.

— Не очень-то честно, — сказал Стирпайк. — В конце концов, вы сами меня спросили.

— Ну, а какое прозвище ты дал моему отцу? Нет, я не хочу его знать. По-моему, ты жестокий, — еле слышно произнесла Фуксия. — Именно ты, желающий уничтожить жестокость. Скажи мне еще какие-нибудь прозвища. Они все такие недобрые — и смешные?

— Как-нибудь в другой раз, — сказал Стирпайк, чувствовавший, что начинает зябнуть. — Холод не пойдет вашим ранам на пользу. Вам и вообще-то не следовало выходить. Прюнскваллор полагает, что вы лежите себе в постели. Он говорил о вас с немалой тревогой.

Дальше они шли в молчании, а когда добрались до замка, уже опустилась ночь.