Титус Гроан

Кровь в полуночи

Казалось, все вокруг ожило в эту ночь — проникнувшись жизнью, сделавшей еще более ощутимым оцепенение воздуха, мертвого летнего воздуха Горменгаста. Днем — жар убийственного света; ночью — рвотный душок больничной палаты. Деваться некуда. Такое уж время года.

Пока господин Флэй ждал, подпирая спиной каменную колонну, мысли его уплывали назад, ко дню Крещения, когда он хлестнул цепью по огромному, мякотному лицу — к ночи, в которую он наблюдал за приготовлениями к собственному убийству — к ужасному мешку, который был им — к дню пьяного разгула в Великой Кухне — к страшному уханью Графа на каминной доске — к сотням воспоминаний о своем мучителе, лицо которого воображение рисовало во тьме перед ним подобием некой толстой гнилушки.

Уши Флэя напряженно вслушивались, мышцы ныли. Уже больше часа простоял он без движения, разве что голову поворачивал то в одну сторону, то в другую. И внезапно что-то переменилось вокруг — но что? На миг он закрыл глаза, а когда открыл — воздух, окружавший его, стал другим. Быть может, еще более душным? Драная рубаха Флэя липла к животу и плечам. Нет, что-то помимо того — да, тьма окутала все вокруг. Прямоугольный двор укрыла чернота, присущая теням, в которых таился Флэй. Тучи наползли на луну. Даже блестящий меч, выдвинутый им туда, где прежде был лунный свет, обратился теперь в невидимку.

Вот тут-то и началось. Свет, блеском превосходящий солнечный, — подобный бритве свет. Он не только выявил до последней мельчайшей подробности всю анатомию каменной кладки, колонн и башен, деревьев, травинок и камушков, он, как фокусник, извлек их из пустоты, сотворил из ничего. Только что их не существовало — лишь пустота, абактинальное отсутствие чего бы то ни было — и вдруг, струя электрического огня рассекла небо, и творение воцарилось во всем его призрачном, ослепительном великолепии.

Флэю этот миг показался вечностью наготы, но скоро жаркие черные вежды небес сомкнулись опять и удушающий воздух разодрали раскаты грома, столь безудержные, что у Флэя волосы встали дыбом даже на шее. Гром этот вырвался из мамонтова чрева и, завершившись последней отрыжкой, понемногу затих в затяжной, озлобленной воркотне. Следом за тем колоссальная ночь утратила всякую власть над собой, распахнув наготу своего облачного тела от горизонта до горизонта, так что воздух затвердел от груза повалившей с неба воды, груза настолько тяжкелого, что Флэй даже сквозь рев ее услышал, как трещат, ломаясь, ветви древес.

Укрытому от ливня кровлей галереи, ему не было больше нужды сохранять столь судорожно напряженную позу. Тот невеликий шум, который он мог произвести, никто не расслышал бы за шипением и барабанным боем дождя, хлещущего по массивной спине Горменгаста, низливающегося по бокам его, пузырясь и вскипая в каждой трещине камня, омывая каждую впадинку, которую так долго забивала белесая пыль.

Но и Флэю теперь приходилось вслушиваться еще внимательнее, стараясь различить звук близящихся шагов, хотя сама возможность выделить из барабанного фона поступь главного повара стала крайне сомнительной. Случилось, однако, то, чего он никак уж не ожидал — сердце Флэя застучало вразнобой, когда непроглядную тьму слева от него нарушил слабенький свет, а сразу за ним возник в ночи и источник этой блеклой эманации. То была вертикальная полоска, казалось, плывшая стоиком по собственному произволу. Невидимый носитель восьмиугольного фонаря закрыл все его ставенки, кроме одной.

Флэй все крепче и крепче сжимал рукоять меча, между тем, фонарь поравнялся с ним и поплыл дальше, и через миг бледно-желтый ореол уже позволил различить в темноте силуэт верхней половины Свелтеровой туши. Выглядела она незатейливо — как плавно изогнутый черный купол. И похоже, лишенный головы. Голову Свелтер, надо думать, пригнул и выставил вперед, хотя представить, что подобную позу способно принять существо, у которого все пространство между подбородком и ключицами занимают складки желтоватого жира, было никак невозможно.

Отпустив от себя силуэт врага на добрых двенадцать шагов, Флэй двинулся следом — так начался первый из эпизодов той ночи — эпизод преследования. Если на свете существовал когда-либо человек, который крался по пятам за другим человеком, так им был именно Флэй, кравшийся за Свелтером. Впрочем, всякий, кто увидел бы сейчас угловатые движения господина Флэя, усомнился бы, что в этом мире существует хоть кто-то, имеющий право сказать, что вот-де и он тоже когда-то за кем-то крался. Такому самозванцу пришлось бы, пожалуй, кабы ему приспичило красться, подыскать себе для этого занятия другой какой-нибудь мир.

Сама протяженность и форма конечностей и сочленений Флэя, само устройство его головы, рук и ног словно и созданы были единственно для выполнения этой задачи. Совершенно не сознавая приобретенного им окончательного сходства с колющим насекомым, Флэй следовал за ползущей впереди куполовидной тварью. Ибо господин Свелтер и сам — так он, во всяком случае, думал — подкрадывался к своей жертве. Правда, жертва его находилась совсем не там, где он полагал — не двумя этажами выше, — но тем не менее, Свелтер передвигался со всей, какая только возможна, осмотрительностью. Одолев первый лестничный марш, он осторожно поставил фонарь к стене, поскольку, начиная с этого места, в нишах ее, расположенных через примерно равные промежутки, горели свечи, отбрасывая круги блеклого света. Свелтер пополз дальше.

Если господин Флэй крался, то господин Свелтер подбирался, а лучше сказать проницал. Он проницал пространство. Тело его понемногу перетекало, словно тело ищейки, из одного воздушного объема в другой, поочередно вползая в каждый, заполняя его и вытекая вовне: неспешное, оскорбительное брюхо предваряло пугающе обдуманное, полное затаенного проворства перемещение ниспадающих изгибов и складок плоти.

Ног Свелтера Флэй видеть не мог — только его куполообразные очертания, — но по тому как повар продвигался вверх, Флэй мог сказать, что он всходит на одну ступеньку за раз, всегда ступая правой ногой, а после ставя левую ступню бок о бок с ее рыбовидной напарницей. Повар одолевал лестницу замедленными, беззвучными рывочками — как одолевают ее дети, калеки и страдающие ожирением женщины. Флэй подождал, когда он скроется за поворотом, взлетел на первую лестничную площадку и, не помедлив, последовал за врагом, перешагивая по пять ступенек сразу.

Добравшись до верха первой лестницы, он заглянул за угол — и тут же увидел не один только силуэт. Он увидел повара целиком, освещенного четою свечей. Проход был здесь узок, но дальше, футах в сорока-пятидесяти, расширялся, образуя подобие зальца, из которого вторая лестница поднималась к коридору лорда Сепулькгравия.

Свелтер стоял неподвижно, двигались лишь его руки, казалось, он с кем-то беседует. Флэй не вполне понимал, чем занят повар, пока, наконец, не расслышал голос, произносивший следующее:

— Сейчас ты у меня станешь красненьким да мокреньким, радость моя.

И Флэй увидел, как неясная туша не без труда полуповоротилась в узком проходе, и уловил проблеск стали, а миг спустя разглядел часть рукояти и смертоносное лезвие двуручного секача. Господин Свелтер баюкал его на руках, будто грудью кормил.

— Уж таким красненьким да мокреньким, — снова донесся мшисто-шепотный голос, — а потом мы тебя вытрем досуха красивым, чистеньким носовым платком. Хочешь — шелковым, радость моя? Хочешь? Прежде чем отчистить тебя да спать уложить? Что, не отвечаешь? Но ты же понял, что сказал Папа, ведь так? Разумеется, понял — разве не он тебя всему-всему научил? А почему? А потому, что ты такой шустрый, такой вострый малыш — ах, какой ты у нас востренький.

И следом господину Флэю довелось услышать звук совсем уже омерзительный — такой, должно быть, сопровождает расстройство желудка, напавшее на какое-либо из низших животных. Господин Свелтер смеялся.

Флэй, хорошо знавший низкую сторону жизни, тем не менее не смог удержаться — торопливо пав на колени, он беззвучно облил рвотой каменную плиту.

Отерев лоб, он поднялся, снова выглянул из-за угла и увидел, что Свелтер уже добрался до подножья второй лестницы. Шум дождя, хоть и не такой громкий здесь, не прекращался. Даже сам этот шум, пусть и далекий, позволял судить о неестественной его мощи. Горменгаст претворился словно бы в череп, на который, спеша, вылили целую цистерну воды. Все канавы, все лощинистые рытвины замковых земель обратились в сумрачные озера, заполнявшиеся мгновенно, удваивающие и утраивающие свои размеры, когда расползающиеся берега их встречались. То был настоящий потоп.

Новая, более тесная связь установилась теперь между всем, что укрылось в стенах замка — всем, что стояло, лежало, преклоняло колени, прислонялось к стене, припрятанным или выставленным на полки, готовым или не готовым к употреблению, живым и не живым. Своего рода невольное осознание близости одной вещи другой — одного человека другому, какие бы огромные стены их ни разделяли — близости к часам, к перилам, к колонне, к книге, к рукаву. Для Флэя то была страшная близость к себе самому — к своему плечу и руке. Потоки, излившиеся с континента небес, лишили свободы тех, кто был защищен от всего, кроме рева грозы, внушив им чувство потусторонней, надреальной близости.

Каждый из обитателей темного, гремучего замка лежал без сна, ибо никто не питал надежды заснуть, и не было среди них ни одного, кто хотя бы на миг не задумался о том, что не спит весь замок. В каждой постели лежало, не смыкая глаз, отдельное существо. И каждое видело всех остальных. Это осознание телесного, индивидуального присутствия всех и каждого порождалось не только заточившим их в замке ливнем, но и общей атмосферой подозрительности — пусть они и не знали, чем, собственно, вызваны их подозрения — разве что некими неясными переменами, переменами в мире, где всякое изменение равнозначно преступлению.

Флэю повезло — расчеты, построенные на немногословности Графини, оказались верны, она не сообщила о его изгнании ни единой душе, даром что причина изгнания по-прежнему отзывалась жгучей болью в ее необъятной груди.

Отсюда проистекало и неведение Свелтера, уже перевалившегося, точно груда холодной овсянки, на несколько шагов по скудно освещенному коридору лорда Сепулькгравия, относительно того, что он приближается к темноте — ибо прямо под дверью Графа лежала непроглядная тень, — в которой нет никакого Флэя. Слева вверху буря распахнула окно, усеяв пол осколками стекла, тускло блестевшими у лестницы в свете свечи.

Господин Флэй, несмотря на почти невыносимое напряжение, почувствовал укол иронического удовлетворения, когда, поднявшись по второй лестнице, увидел спину врага, колыхавшуюся в темноте, якобы подбираясь к тому, кто на деле преследовал его самого.

В шедшем от лестницы проходе имелась неглубокая ниша — господин Флэй достиг ее в два шага. Отсюда он мог вглядываться в простиравшийся налево мрак. Бессмысленно было следовать за врагом к двери хозяина. Нужно подождать его возвращения. Как сможет повар нацелить удар в такой темноте? Ему придется тыкать перед собой секачом, пока тот не уткнется в доски двери. Затем осторожный шаг назад. Затем он занесет над головой свое здоровенное оружие и червь, извивающийся от блаженства в его мозгу, заставит его опустить двуручный секач, как нож гильотины — огромное лезвие с до визга наточенной кромкой. И по мере того, как эта картина высвечивалась в темной голове господина Флэя, враг его совершал именно такие движения. А едва только Флэй представил себе падение секача — тот упал.

Доска под ногой господина Флэя вздыбилась, деревянная зыбь пробежала из одного конца коридора в другой и там разбилась о штукатурный утес. Как ни странно, но лишь по трепету досок под ногами господин Флэй и понял, что повар нанес удар, ибо в тот же самый миг раскат грома заглушил все прочие звуки.

Свелтер обрушил холодное лезвие с наслаждением столь сгущенным, что мучительное счастье достижения цели на какое-то время притупило его разум, и лишь когда он попытался вытянуть застрявшее непонятно в чем стальное орудие, в голове его забрезжило чувство неладности происшедшего. Он ожидал, конечно, что лезвие пройдет сквозь того, кто «распростерт» перед ним (при всей костлявости оного), как сквозь масло, — но не с такой же легкостью — не с такой плавной легкостью. Или он заострил двуручный секач настолько, что тот приобрел способность порождать новое ощущение — в данном случае, ощущение убийства, совершаемого, так сказать, незаметно для себя самого — подобное тому, какое создает, гуляя по высокой траве, гибельная коса? Он не стал пинать врага, надежности ради, ногой, поскольку ему и в голову не пришло, что тот, кто ночь за ночью лежал здесь вот уже больше двенадцати лет, может обретаться где-то еще. К тому же, пинки могли разбудить долговязого кощея. Но что же пошло не так? Миг оргазма, которого он ждал так долго, миновал. Секач застрял. Быть может, завязнул в ребрах? Полуприсев, согнувшись, отчего горячие просторы его безволосой плоти пошли новыми складками, он, дюйм за дюймом, повел ладонями по рукояти секача. Пальцы неотвратимо сползали вниз, потребность нащупать мертвое тело наполняла их невыносимым зудом. Вообще говоря, он уже должен бы коснуться досок пола, хотя, с другой стороны, известно ведь, насколько обманчивым становится в полной темноте ощущение расстояния. И вот наконец он нащупал лезвие. Алчно скользнув ладонями по стальным бокам его, повар издал громкое угрожающее шипение, резко поворотил свою тушу назад, словно испугавшись, что враг стоит у него за спиной, и окинул взглядом весь коридор, до самого бледного света у лестницы. Вроде бы, никого. С минуту повар пристально вглядывался во мрак, потом вытер ладони о бока и, повернувшись к секачу, выдрал его из досок.

Несколько времени он простоял, ощупывая разочарованное оружие, и это позволило господину Флэю обдумать и сделать следующий ход, а именно, отступить по коридору на несколько ярдов — туда, где имелось еще более удобное для засады место, принявшее вид обвисшего гобелена. Пока он перебегал в темноте, лежащей вне светового круга, опять ударила молния и синеватый свет хлынул сквозь разбитое окно, так что Свелтер и Флэй в один и тот же миг ясно увидели друг друга. Синеватый этот свет уплощил обоих, обратив их в подобия картонных фигур, что, если говорить о поваре, возымело эффект необычайный. Некий обладатель весьма неприятного ума вырезал этот огромный кусок из окрашенного в цвет электрик листа бумаги размером в простыню. Те несколько мигов, что просуществовала молния, пальцы повара выглядели совершенно как синие колбасы, накрученные на рукоять секача.

Флэй, создававший не менее иллюзорное впечатление полного отсутствия объема, вызвал в душе господина Свелтера не столько страх, сколько свежий всплеск злобы. То, что ему пришлось затупить столь восхитительно наточенное лезвие о доски лишенного Флэя пола, и то, что сам этот Флэй, которому полагалось сейчас валяться, разделанным на два куска мяса, нагло стоит перед ним, целехонький, залитый подобием сценического света, стоит, как воплощенное порицание сделанной им ошибки, все это окончательно вывело повара из себя, так что из всех его пор брызнул отвратительный пот.

Едва они углядели друг друга, как вокруг снова сомкнулась тьма. Как будто занавес упал, знаменуя окончание первого акта. Все изменилось. Одного лишь умения таиться и прятаться было уже недостаточно. Ловкость и хитрость — вот что вышло на первый план, теперь им предстояло помериться умами. Каждый из врагов полагал, что инициатива и преимущество внезапности на его стороне, ныне же — во всяком случае, на несколько секунд — они стали равны.

С самого начала Флэй задумал увести повара подальше от коридора и двери лорда Сепулькгравия и, если получится, завлечь его этажом выше, в уставленную подпорками, ибо потолки ее прогнили, заваленную трухлявыми балками, покрытую плесенью Паучью Залу, в дальней стене которой имелся проем, выходивший на обширную террасную крышу с каменной оградой и башенками по краям. Теперь ему пришло в голову, что если прихватить одну из горящих у лестницы свечей, он, возможно, сумеет заманить туда недруга, и когда пала тьма, Флэй совсем уж было собрался привести эту мысль в исполнение, как вдруг дверь, ведущая в спальню лорда Сепулькгравия, растворилась и в коридор вышел со светильником в руке Граф. Впрочем, скорее, выплыл. Длинный, доходящий до щиколок плащ, не позволял с уверенностью заключить, что под ним находятся ноги. Не поворачивая головы ни вправо, ни влево, он поплыл — истинным символом скорби.

Свелтер, вжавшийся, сколько мог, в стену, мгновенно понял, что его светлость спит. Флэй же получил недолгое преимущество — он видел и Графа, и повара, сам оставаясь невидимым. Но куда направляется хозяин? Свелтер на несколько секунд растерялся, не понимая, что делать, а Граф между тем почти уже поравнялся с Флэем. Это предоставило последнему шанс увлечь повара за собой, не опасаясь ни того, что его нагонят, ни удара в спину — и Флэй, заступив перед Графом, пошел впереди него, пятясь, чтобы постоянно видеть через плечо его светлости смутную фигуру своего преследователя. Он прекрасно понимал, что светильник Графа будет освещать его лицо, оставляя Свелтера в полумраке, но особых преимуществ это повару не давало, ибо тот не посмеет, из боязни разбудить графа Горменгаст, наброситься на врага.

Отступая за шагом шаг, Флэй не мог, хоть и старался, совсем не отрывать глаз от гигантской фигуры Свелтера. Близость освещенного лица его светлости не оставляла Флэю выбора — приходилось время от времени быстро поглядывать на Графа. Круглые, открытые глаза его казались остекленевшими. Капельки крови в углах рта, смертельно белая кожа.

Между тем, Свелтер уже успел подобраться к Графу поближе. Флэй и повар глядели один на другого поверх плеча своего хозяина. Все трое двигались, как единое целое. По отдельности столь разные, они выглядели сейчас слившимися в одно.

Глянув через плечо назад — так быстро, что, казалось, голова в этом и не участвовала, — Флэй обнаружил, что до ступенек осталось всего несколько футов. Маленькая процессия начала медленное восхождение по третьей лестнице. Тот, кто возглавил ее, шел, повернувшись лицом к подножию лестницы, не отрывая левой руки от железных перил. В правой поблескивал меч — поскольку и здесь, как на всякой лестнице Горменгаста, площадки освещались свечьми.

Достигнув последней ступеньки, Флэй увидел, что Граф остановился, остановив, разумеется, и следовавшую за ним груду улиточьей плоти.

Послышался голос, такой тихий, как будто он принадлежал окружавшему их полумраку — голос, исполненный невыносимой печали. В светильнике, замершем в затененной руке, догорали остатки масла. Глаза глядели сквозь господина Флэя, сквозь темную стену за ним, и дальше, дальше, сквозь мир нескончаемого дождя.

— Прощай, — произнес голос. — Теперь уже все равно. Зачем разбивать сердце, никогда не бившееся от любви? Нам это неведомо, милая девочка; свисают шпалеры: так далеко, так далеко от нас, моя смуглая дочь. И нет — не ту длинную полку, вовсе не полку — труд всей жизни, вот что пожрал огонь. Теперь все равно. Прощай… прощай…

Граф взошел по последним ступеням. Глаза его еще округлились.

— И все-таки, они примут меня. В доме их холодно, но они меня примут. И может статься, стены их башни сложены из любви; каждый кремень ее — прохладная голубая строфа наслаждения, каждое оперенье — ужасное, все перья их — черные и льняные, каждый коготь — великолепный!

Слова, которые он шептал, наполняла бесконечная грусть:

— Кровь, кровь, и кровь, и кровь, для тебя, неслышный, все, все для тебя, вот и я иду к тебе с наломанными ветвями. Она не была моей. Волосы ее красны, точно папоротник. И мыши, мыши: башни осыпаются, пламя лезет по стенам. Нет лазуна проворней огня; но все уже кончено. Прощай… Прощай. Теперь все равно, навеки — жар, жар, льда навеки. О, изнуреннейший из любовников — ничто не вернется. Угомонись же. Тише, тише, и исполни волю свою. Луна навсегда; ты найдешь их при входе. Огромные крылья придут к тебе, огромные, тихие, тихие крылья… Прощай. Все равно. Все равно.

Граф уже достиг лестничной площадки, и господину Флэю на какой-то миг показалось, что он собирается пересечь коридор и войти через вращающуюся дверь в комнату напротив, но Граф повернул налево. Быть может, для Флэя было б и проще, и разумнее развернуться кругом и побежать к Паучьей Зале, поскольку лорд Сепулькгравий, плывя, как в замедленном сне, преграждал Свелтеру путь, но сама эта мысль внушила Флэю омерзение. Оставить спящего хозяина наедине с поваром, крадущимся за ним по пятам, это казалось Флэю ужасным, и потому невозможным, и он продолжил свое фантасмагорическое отступление.

Они прошли уже половину пути до Паучьей Залы, когда, к изумлению и Флэя, и Свелтера, Граф вновь резко поворотил влево, в узкое ответвление полночного камня. Он сразу же скрылся из виду, поскольку и дефиле это после нескольких первых шагов само свернуло налево, поглотив мерцание лампы. Исчезновение Графа было столь неожиданным и внезапным, что ни один из противников не успел подобраться, проскочить оставленную им пустоту и наброситься на врага. Они находились сейчас в тех местах, где спали ночами Серые Скребуны — чуть дальше по коридору свисало с потолка поломанное подобие паникадила. На его-то свет и побежал, поворотясь, Флэй, а Свелтер, обманутая жажда крови которого дозрела до того, что и сам он едва ли не лопался, как хурма, решил, что тощего врага его поразила паника, и понесся за ним, с пугающим проворством плюхая плоскими ступнями об пол.

Меривший каменные плиты машистым шагом, господин Флэй, когда он ворвался в Паучью Залу, при всей его скорости, опережал Свелтера не более чем футов на девять. Ни тратя ни секунды, причудливо вскидывая длинные ноги, Флэй перепрыгнул три рухнувшие потолочные балки и, обернувшись в центре залы, увидел, что враг уже лезет в дверь, которую сам он только что проскочил. Состязание в ловкости, ставкой в котором была смерть, поглотило их до того, что ни один не удивился своей способности видеть врага в этой обычно темной зале. На удивление у них не было времени. Они не заметили даже, что буйство грозы улеглось, оставив после себя один лишь звук — тяжелый, траурный гул. Треть неба очистилась от туч, и в этой трети висела горбатая луна, очень близкая, очень белая. Ее-то свет и вливался в Паучью Залу через проем в противоположной двери стене. За проемом свет плясал, отблескивая, на шипящей воде, образовавшей огромное озеро на обнесенных стенами кровлях. Дождь сек его серебристыми нитями, навстречу которым взлетали из воды ртутные брызги. Зала же выглядела рисунком в черных, сизовато-серых и серебристых тонах. Она давно уже пребывала в забвении. Обвалившиеся и наполовину обвалившиеся балки лежали и кренились в ней под всевозможными углами, а между ними, сплетаясь, свисая с потолков верхнего этажа (ибо большая часть промежуточных потолочных сводов обрушилась), растекаясь, натянутая или обвисшая, во всех направлениях, ныряя в черные тени, мерцая в полумраке, или сверкая — там, где на нее невозбранно рушился лунный свет, — ярко, как филигрань, как чешуя прокаженного, светилась заполнившая воздух паутина, свитая бесчисленными пауками.

Пробившийся сквозь ее призрачные лианы Флэй, стоя в центре залы и глядя на заполнившего дверной проем повара, левой рукой отдирал от глаз и рта тусклые нити. Даже в тех углах залы, куда не проникали лунные лучи, где мреял гигантский мрак, последний там и сям рассекался лучезарными прядями, казалось, поминутно менявшими место. Легчайшее движение головы вырывало из тьмы новые блистающие нити, отделенные от паутины, разрозненные, сверхъестественные, мгновенные.

Но что было врагам до этих эфемерных видений? Паутина представлялась им ширмой, способной обратиться либо в помеху, либо в прикрытие. Ловушкой, которую можно либо использовать, либо попасться в нее. Отличительным признаком поля смертельной битвы. Темное тело Свелтера, маячившее в дверях, рассекалось сверкающими радиусами и прерывистыми периметрами паутины, висевшей на полпути между ним и господином Флэем. Центр ее приходился в точности на левый сосок повара. Пространство, отделявшее его от сверкающих нитей, казалось бездонным, неизмеримым. Он словно бы находился в какой-то иной земле. Паучья Зала разверзалась и съеживалась, нити ее морочили зрение, расстоянья смещались, растягиваясь и сокращаясь в иллюзорных отраженьях луны.

В двери Свелтер простоял ровно столько, сколько понадобилось ему, чтобы получить общее впечатление от укрытия, выбранного его тощим врагом для защиты своих длинных мощей. Повар, как ни захлестывала его злоба, все же не склонен был недооценивать коварство противника. Не просто же так тот заманил его сюда. Выбор поля боя принадлежал не ему. Выставив перед собою секач, он повел вправо-влево глазами. Он отметил препятствия — наваленные в беспорядке балки, пыльные, полусгнившие — и вездесущие пологи паутины. Непонятно, почему для него они должны быть большей помехой, чем для человека, которого он намеревался разделать на куски.

Собственно, и у Флэя не имелось никакой особой причины, чтобы выбрать Паучью Залу. Быть может, ему представлялось, что среди балок и паучьих пут он сможет двигаться увереннее, чем враг, но теперь и это казалось сомнительным — уж больно быстро повар настиг его. С другой стороны, он все же исполнил свой замысел — завлек врага в место, которое выбрал сам, а это определенно означало, что инициатива снова на его стороне. Он чувствовал, что опережает повара хотя бы на одну мысль.

Выставив перед собой длинный меч, он следил за приближением колоссальной туши врага. Свелтер сметал секачом мешавшую ему паутину, не отрывая взгляда от господина Флэя, поводя туда-сюда головой в стараниях получше его разглядеть. Вот он остановился и, сверля Флэя глазами, стал счищать липучие нити с лезвия и рукояти своего оружия.

И снова пошел вперед, описывая секачом широкие дуги, осторожно переступая покосившиеся брусья, вроде бы опять приостановился, чтобы очистить секач, но явно передумав, вдруг рванулся вперед так, словно на пути его не было никаких преград. Видимо, он решил, что постоянно приводить себя и оружие в порядок в разгар кровавой схватки и неразумно, и не ко времени, не говоря уж о том, что это вредит делу.

Подобно тому как пиратов, стоящих с каплями пота на лбах и рубящихся один на один по пояс в горячем рассоле мелководья, пихают волны, слепит солнце и заедают мухи, здесь тоже путались под ногами противников брусья и балки, луна сбивала их с толку и пышная паутина лезла в глаза. Нужно было наплевать на нее, как она ни щекотала лицо, налипая вкруг глаз и рта. Нужно было понять, что хотя между мечом и кистью, между кистью и локтем, между локтем и телом свисают, будто тропические лианы, серебристые нити — в коих голая сталь выглядит так, словно она народилась на свет в сорочке, — руки и ноги все же должны сохранять привычную свободу движений. Скорость кружащего в воздухе секача ни в коем случае не должна уменьшаться. Наплевать — вот в чем вся соль.

Поэтому Свелтер подвигался вперед, с каждым мягким, проворным шагом вырастая в размерах, подобно некоему созданью глубин, в которых серые плети травы обвивают косо плывущего ламантина. Внезапно вступив в столб лунного света, он засиял, окутанный плетением нитей, вглядываясь сквозь мерцающую сеть. Он казался прозрачным.

Духовное существо его полностью сосредоточилось на убийстве. Все остальные ненужности он из своего, нацеленного только на эту точку, мозга изгнал. Огромное ветчинное рыло Свелтера подергивалось, словно едомое насекомыми, но в мозгу его не осталось места для сообщений, предположительно посылаемых туда нервными окончаниями — мозг был заполнен. Заполнен смертью.

Флэй следил за каждым шагом врага. Длинная спина его клонилась вперед, как ствол покосившейся ели. Голову он опустил, словно намереваясь использовать ее вместо тарана. Обмотанные колени были присогнуты. Все эти ярды ткани теперь ни к чему, но где взять время, чтобы ее размотать? От повара его отделяло расстояние не большее семи футов. Рухнувшая балка лежала меж ними. Примерно в двух ярдах слева от Свелтера балка тонула в прахе, но справа останки старого железного сундука подпирали ее посередке, и дальше она, оплетенная набитой мухами паутиной, фута на три задиралась вверх.

К этой-то подпорке и направился Свелтер, рассекая филигрань лунного света, так что та, опадая, повисала, сверкающая, на его коленях. Проследить его путь было несложно. От самой двери и до места, где он ныне стоял, тянулось, словно во сне, ущелье с паутинными стенами. Оказавшись прямо за сломанным сундуком, он сократил расстояние между собой и врагом точно до длины своей руки с секачом. Воздух, разделявший их, немного очистился. Сейчас они были ближе друг к другу, чем когда-либо за всю эту дождливую ночь. Страшная, осязаемая близость, возникающая лишь там, где правит взаимная ненависть. Отдельные, непосредственные цели их совпадали во всем. Что еще у них было общего? Ничего, кроме Паучьей Залы вокруг, паутины, балок, безмолвной игры лунного света и перестука дождя в ушах.

В любое другое время повар потешился бы, демонстрируя превосходство своего ума. Он осыпал бы ядовитыми колкостями замершую перед ним, полупригнувшуюся долговязую фигуру. Но теперь, когда предстояло пролиться крови — какая разница, разозлит он своего врага или нет? Для его ума найдется занятие поважнее. Уму еще предстоит блеснуть — но блеском стали. И пусть последним оскорблением станет для Флэя невозможность отличить оскорбление от бараньей котлеты — разве что рассеченное тело его сохранит способность проводить подобные различения.

С миг они простояли, покачиваясь с пяток на носки. Затем господин Флэй, выставив меч, начал перемещаться вдоль балки влево — видимо, намереваясь подобраться к врагу поближе. Свелтер, следивший за каждым его шагом, скосил маленькие глазки вправо и обнаружил, что взгляд ему застилает столь плотная пелена древней паутины, что оставаться там, где он есть, для него неразумно. Мигом отшагнул он левее, одновременно метнув в том же направлении взгляд. Флэй, вглядываясь сквозь окутавшую его лицо плотную кисею, подбирался все ближе. Голова его находилась теперь прямо над нижним концом балки. Быстрый взгляд, брошенный Свелтером влево, принес недурные плоды. Задранный конец балки представился ему первым истинным другом в этом полном препон помещении, и когда повар вновь перевел глаза на тощего недруга, толстые губы его искривились. Можно ль назвать «улыбкой» это непристойное сокращение мышц, он и не знал, и знать не хотел. Пригнувшийся господин Флэй оказался именно там, куда повар намеревался его заманить. Подбородок его был, как всегда, выставлен вперед — словно обыкновением этим он обзавелся исключительно для удобства Свелтера. Нельзя было терять ни секунды. Когда Свелтер прыгнул, его отделяли от задранного конца балки три фута. На миг воздух наполнился таким количеством плоти и крови, что звезда под плечом Сатурна перемигнула, меняя цвет. Повар приземлился не на ноги. Да он и не собирался на них приземляться. Важно было ударить всем весом по высокому концу. Свелтер плюхнулся на него подбрюшьем и дальний конец балки, взлетев, как живой, двинул господина Флэя под выпяченную нижнюю челюсть, растянув его в полный рост, прежде чем он замертво рухнул на пол.

Повар, гротескно распрямившись, в мгновение ока оказался рядом с поверженным телом своей жертвы. Вот она лежит, куртка задралась до подмышек, оголив худющий бок. Господин Свелтер занес секач. О, как долго он этого ждал! Многие, многие месяцы. Он перевел взгляд на свое укутанное в паутину оружие, одновременно веко на левом глазу господина Флэя дрогнуло, и через миг он уже отчетливо видел повара сквозь ресницы. Сил на то, чтобы пошевелиться, у него в эту страшную минуту не было. Он мог только смотреть. Секач вознесся, но тут Свелтер озадаченно уставился на него, заведя брови. И Флэй во второй за эту ночь раз услышал губчатый голос.

— Хочешь, я тебя вытру, хорошенький мой? — произнес Свелтер, словно питая уверенность, что отвратительная стальная голова секача ответит ему. — Ведь хочешь, верно, — прежде чем отужинать? Разумеется. Да и разве б тебе понравилось принимать, не раздевшись, приятную теплую ванну, м-м? Тебя же купание ждет, цветочек мой маленький. Нужно отереть твое личико, дорогой; чтобы оно у тебя стало синенькое, как чернила, а уж тогда и попьешь, правда?

Он прижал узкую металлическую головку к груди.

— Самое то, что требуется, когда в горлышке пересохнет, дорогуша моя. Стаканчик на сон грядущий.

Завершив эту речь утробным курлыканьем, Свелтер начал стягивать паутину с лезвия секача. Он стоял футах в двух от Флэя, распростершегося отчасти в тени, отчасти в лунном свете. На счастье Флэя, в тени оказалась верхняя его половина, а голова так и вовсе терялась во мраке. Пока он всматривался в нависшего над ним повара, почти уже очистившего секач от паутины, внимание его приковала верхушка вражьего лица. Ее, как и все остальное, занавесили вездесущие нити, чудилось впрочем, что над левым ухом повара присутствует что-то еще. Свелтер настолько свыкся уже с щекотанием паутины и с сотней иных язвящих кожу мелочей, что не заметил, как прямо на правый глаз его уселся паук. Голова повара была окутана так плотно, что он принял эту помеху за часть общего неудобства. Флэй, оттуда где он лежал, ясно различал этого паука, однако увиденное им теперь, определенно имело своего рода роковое значение. Увидел же он самку этого самого паука, вылезшую из серого колтуна над левым ухом и пустившуюся, перебирая тонкими ножками, в путь. Супружника, что ли, разыскивать пошла? Коли так, чувству направления ее можно было лишь позавидовать, поскольку двигалась она прямехонько к нему.

Свелтер провел ладонью по глади своего оружия. Поднеся сталь к толстым губам, он поцеловал ее, затем, чуть отступив назад, обеими руками обхватил рукоять секача и поднял его над своей опущенной головой. Привстав на цыпочки, он на мгновение замер — тут-то паучиха и залепила ему левый глаз. Она прочно уселась поверх него, радуясь перекатам накрытого ею глазного яблока. Именно этого дожидался Флэй последние несколько секунд — с того мгновения, как углядел паучиху. Ему казалось уже, что он по меньшей мере час пролежал, беззащитный, под убийственным секачом. Теперь настал его миг и, подхватив меч, упавший с ним рядом, когда и сам он упал, Флэй мгновенно перекатился по полу — подальше от пуза повара и от его оружия.

Повар, покрывшийся от досады испариной, ибо уже вторично столкнулся он в самый миг разрешения своих упований с дурацкой помехой, воображал тем не менее, будто Флэй так и лежит у его ног. Нанеси он удар, невзирая на залепивших ему глаза пауков, Флэю, быть может, и не удалось бы спастись. Но господин Свелтер полагал, что убить врага и не увидеть, как тот умирает — результат просто плачевный, в особенности после всех трудов, какие он положил на достижение оного. Под дверью лорда Сепулькгравия все обстояло иначе. Там и света-то никакого не было. Ныне же, когда прекрасная луна так замечательно все освещает, не время да и не место отдаваться на милость паучьих причуд.

Поэтому он опять прижал секач к груди, высвободив правую руку, стряхнул насекомых, и только вновь занеся орудие убийства, обнаружил, что жертва его испарилась. Он резко развернулся на каблуках, и еще не завершив разворота, ощутил в левой ягодице добела раскаленную боль, а следом и как бы жестокий ожог между виском и щекой. Завизжав, точно свинья, он крутанулся обратно, поднося пальцы к месту, на котором полагалось находиться уху. Ухо отсутствовало. Флэй отсек его, теперь оно раскачивалось взад-вперед примерно в футе над досками пола — в гамаке, подвешенном пауками на дальнем конце залы. И вряд ли сыскался бы на свете сибарит, способный развалиться на своем ложе хотя бы наполовину столько же томно, как это бескостное создание!

Лунный луч, падавший на его охряную мочку, уважительно удалился, ухо укрыла тактичная тьма. Флэй успел нанести подряд два быстрых удара — колющий и секущий. Второй пришелся мимо черепа, но первая кровь все же была пролита, собственно, первая и вторая, поскольку обильно кровоточил и свелтеров зад. Если быть совершенно точным, на левой его ягодице постепенно разрастался целый остров — красный, проступавший сквозь белую ткань. Очертания острова менялись с каждой секундой, но когда стихло эхо свелтерова визга, он более всего напоминал формой перевернутое ангельское крыло.

Полученный удар окровавил Свелтера, но не более. На всех тех акрах, коими измерялась поверхность его телес, лишь одна-две вехи, будучи выломанными, позволили бы обнаружить податливую почву. То, что из него хлестала кровь, ничего не значило. Крови в Свелтере хватило бы, чтобы оживить анемичную армию да еще и на охлаждение пушек осталось бы. А кровеносные сосуды его вполне могли обвить, подобно дикому винограду, Кремнистую Башню от основания до верхушки и потом еще до половины вниз — недурной получился бы дом для вампира.

Так или иначе, кровь из него истекала, и холодная, расчетливая злоба сменилась окончательной яростью, никак уже не связанной с прошлым. Бешенство ее порождалось настоящим, и Свелтер ринувшись головою вперед в разделявшую врагов пелену, обрушил на господина Флэя размашистый рубящий удар. Двигался он стремительно, и если бы лунная паутина не скрала расстояние, обманом заставив Свелтера поторопиться с ударом, возможно, тем бы все и закончилось — осталось бы лишь куда-то пристроить труп. Но и без того дуновенья и свиста стали хватило, чтобы волосы господина Флэя встали дыбом и чтобы у него жутковато загудело в ушах. Впрочем, почти мгновенно опомнившись, Флэй ударил в ответ, попав повару, на миг утратившему равновесие, во вздутый валик плеча.

После этого, события стали разворачиваться намного быстрее — как будто все, происшедшее прежде, было только прелюдией. Восстановив нарушенную бесплодным ударом устойчивость, Свелтер, ощущающий свежую боль в плече и сознающий, что он со своим секачом способен достать дальше, чем Флэй, ухватился за самый конец рукояти и закружил, точно волчок — ноги его с чудовищной скоростью переступали под брюхом, совершая не только замысловатые танцевальные па, в которых тело повара вращалось, как вертлюг, но и с каждым мигом приближая его к господину Флэю. Выставленный вперед секач пел, проносясь по кругу. То немногое, что осталось в середине залы от паутины, пало, сметенное этим дебелым, испятнанным луною циклоном. На миг замешкавшийся Флэй в зачарованном ужасе наблюдал быструю смену лиц, создаваемую кружением Свелтера — лиц, коих у того оказались сотни, появляющихся и исчезающих с великой быстротой (перемежаясь, в самом буквальном смысле этого слова, равным числом великанских затылков). Свистящая сталь стремительно приближалась. Вращение было слишком быстрым, чтобы Флэй мог успеть нанести удар, да и достать врага, оставаясь на месте, ему все едино не удалось бы.

Отступая назад, Флэй понял, что его понемногу теснят в угол на дальнем конце залы. Свелтер накатывал, точно ночной кошмар. Разум его продолжал работать, но в физическом совершенстве, с которым двигались ноги повара, в самом кружении стали проступало нечто экстатическое, нечто, приобретавшее, благодаря именно совершенству своему, отдельное, самостоятельное бытие. Трудновато было представить, как сможет теперь остановиться эта белая глыба.

И тут господина Флэя осенила мысль. Будто бы уворачиваясь от налетающей стали, он отступал все дальше и дальше в угол, пока изогнутый хребет его не соприкоснулся с чертой, по которой смыкались две стены. Загнанный по собственному выбору в западню, — ибо он успел бы, если бы захотел, проскочить в затянутый дождем проем, Флэй вытянулся в полный рост, вжал спину в образованный стенами прямой угол, опустил меч вдоль тела — и стал ждать.

Свистящий секач мгновенно приблизился. При каждом промельке вращающейся головы повара, Флэй видел впивающиеся в него налитые кровью глазки. Они походили на сгустки ненависти, и настолько сосредоточен на смерти Флэя был каждый помысел, каждый нерв подлетающего все ближе и ближе повара, что всегдашняя сообразительность на время покинула его и случилось то, на что и рассчитывал Флэй. Дуга, описываемая длинным оружием, была так широка, что левую и правую ее оконечности уже отделяли от сходящихся стен всего несколько дюймов, и на следующем обороте секач врезался в штукатурку, а следом стены — так показалось Свелтеру — скакнули ему навстречу, и руки его пронзила острая боль от удара, снесшего порядочный кусок заплесневелой стены. Флэй, так и державший меч опущенным вдоль ноги, уперев его в пол рядом с правой ступней, принял на себя лишь малую часть напора рухнувшей туши Свелтера. Смертоносное вращение прервалось так внезапно и резко, что Свелтер, не более способный управлять своим телом, чем сломавшаяся машина, утратившая и ритм движения, и движущую силу, еще продолжая топать вперед, обвалился, так сказать, вовнутрь собственной кожи. Не будь Флэй столь тощ и не затиснись столь глубоко в угол, он, пожалуй, задохся бы. И так-то вязкий нажим облепленной паутиной одежды Свелтера на лицо Флэя оставил ему возможность делать лишь куцые, болезненные вдохи. Предпринять он ничего не мог, руки его были прижаты к бокам, лицо смято. Но последствия потрясения понемногу проходили, и Свелтер, словно к нему вдруг вернулась память, пошатываясь, как во хмелю, стал выползать из угла, и хоть воспользоваться мечом на расстоянии столь близком господин Флэй не мог, он быстро скользнул вдоль левой стены и, обернувшись, увидел, что можно бы попытаться ткнуть Свелтера в ребра, пока тот выписывает по полу широкие пьяные загогулины. Головокружение, которым вращение наградило Свелтера, на сей раз сослужило ему хорошую службу, ибо его так мотало по Паучьей Зале, что он обратился в мишень, пригодную разве что для пустякового кровопускания.

И потому Флэй ждал. Его терзала тошнотворная боль чуть ниже затылка. Она началась сразу после полученного им сокрушительного удара в челюсть. Флэю отчаянно хотелось, чтобы все уже кончилось. Страшная усталость одолевала его.

Свелтер, вокруг которого перестала кружиться Паучья Зала и который снова обрел способность прочно стоять на ногах, с жуткой целеустремленностью надвигался на Флэя, раздосадованный секач трясся в его руке. Звук шагов повара по доскам казался странно отчетливым, и удивленный Флэй вгляделся через плечо в лунную ночь. Дождь кончился, снаружи, если не считать скорбного шепота капель, опадающих с Горменгаста, стояла полная тишь.

Внезапно Флэй понял, что здесь, в Паучьей Зале, ничто не закончится и не разрешится — никакого смертельного удара не будет. Если б не эта уверенность, он бросился бы на Свелтера еще когда тот приходил в себя, привалясь к двери в дальнем конце залы. Но Флэй лишь стоял в залитом лунным светом проеме — долговязый силуэт с подобными уродливым наростам обмотками на коленях — и ожидал приближения повара, разминая длинными костлявыми пальцами позвонки на ноющей шее. И Свелтер ринулся в атаку. Подняв секач, он летел к Флэю, вся левая сторона головы и левое плечо его блестели, облитые кровью, оставлявшей за ним цепочку капель. Прямо перед ведшим на открытый воздух проемом имелся завершающий пол порожек высотой дюймов в шесть. За проемом камень спадал фута на три к прямоугольной, огороженной крыше. Но в эту ночь никакого спада там не было — большое озеро дождевой воды плескалось прямо о пыльные доски Залы. Человеку, не знающему этих мест, нежащееся под луною озеро могло показаться необычайно глубоким. Флэй, пятясь, соступил с дощатого порожка, нога его, опускаясь, подняла фонтанчик лимонно-желтых брызг. Миг, и, по паучьи переступая, он двинулся вспять по теплой, как чай, воде. Воздух, даже после такого ливня, остался гнетущим. Страшная тяжесть тепла так никуда и не делась.

Вот тогда и случилось самое страшное. Свелтер на полном ходу зацепился ногой за порог и, неспособный сладить с инерцией, обрушился в теплую воду. Секач выпорхнул из его рук, полетел, кружась в лунном свете, и в последний раз вспыхнув вдали, унырнул в золотистую тишь озера. И пока упавший ничком Свелтер пытался подняться на ноги, барахтаясь, будто морское чудовище, Флэй налетел на него. Повар еще успел с первобытной натугой перевернуть свою тушу, отыскать и вновь потерять опору, извиваясь, свалиться вновь, на этот раз навзничь, и всплыть, взбивая воду так, что она оплескала все его тело. На миг он даже обрел способность дышать, но было ли это достижение перевешено зрелищем нависшего над ним темного, неумолимого врага, обеими руками высоко поднявшего над головой рукоять меча, острие которого смотрело поверженному повару в живот, только сам Свелтер и смог бы сказать. Вода вокруг него багровела, глаза, подобные хрящевым шарикам, вращались в лунном свете, следя за отвесным паденьем меча. Флэй не потрудился выдернуть его. Меч остался торчать подобьем стальной мачты, все паруса которой спущены на палубу, где они, словно обретя собственную жизнь, не зависящую ни от ветра, ни от волны, плещут и содрогаются в мертвенном буйстве. Круглая рукоять меча изображала «воронье гнездо» на топе мачты, не вмещавшее, впрочем, дюймового росточка пирата. Флэй, стоял по колена в воде, прислонясь к наружной стене Паучьей Залы и следя из-под полуопущенных век за последними смертными содроганиями врага, когда услышал над собой некий звук и, покрывшись гусиной кожей, обернулся и уперся взглядом в лицо — лицо, улыбавшееся ему в серебряном свете из глубины Паучьей Залы. Глаза на лице были круглые, рот открытым, и едва лунное безмолвие, как будто б навеки, накрыло все вокруг бескрайней белой простыней, протяжный вопль смертоносного сыча с коленкоровым треском разодрал ее от края до края.