Титус Гроан

Смена окраски

Свет утра густеет, близится час Великого Завтрака. Пребывающий в чрезвычайном смятении Флэй слоняется взад-вперед по освещенным свечьми Каменным Проулкам, в которых, как он знает, никто не потревожит его одиночества. Он уже успел собрать сучья и с отвращением выкинуть их, и снова собрать, поскольку даже мысль о том, чтобы ослушаться хозяина почти так же страшна для него, как воспоминание о существе, увиденном на каминной доске. В конце концов, впав в отчаяние, он разломал их, сдавливая пальцами, и треск сучьев, которому вторил треск его коленных суставов, раскатился в тени деревьев, подобный рокоту недолгой, раздраженной грозы. Затем он вернулся в Замок и с тяжестью на душе спустился в Каменные Проулки. Здесь очень холодно, и тем не менее, лоб Флэя усеян крупными каплями пота, и в каждой колеблется отраженье горящей свечи.

Госпожа Шлакк находится сейчас в спальне Графини, которая укладывает на голове свои отливающие ржавчиной волосы так, словно замок возводит. Время от времени госпожа Шлакк украдкой поглядывает на застывшую перед зеркалом гору плоти, но внимание ее поглощено лежащим на кровати предметом. Предмет этот завернут в кусок бледно-лилового бархата, к которому там и сям приколото множество фарфоровых колокольчиков. Конец золотой цепочки закреплен в самой середке того, что после заворачивания обратилось в бархатный цилиндрик, или мумийку в три с половиною фута длинной и дюймов восемнадцати в поперечнике. Цепочка тянется к лежащему пообок сиреневого свертка мечу с тяжелым, иссиня-черной стали клинком и с выдавленной на рукояти буквой «Г». Меч соединен с золотой цепочкой кусочком тесьмы.

Госпожа Шлакк легонько припудривает то, что шевелится в тени, накрывающей один конец свертка, потом оглядывается вокруг, ибо различить, что она, собственно, делает, ей трудно — слишком темны тени, в которые погружена спальня Графини. Глаза Нянюшки мечутся туда-сюда в красных ободах век, и подергав себя за нижнюю губу, она еще раз склоняется к Титусу. Затем взгляд ее снова обращается к Графине, которой, похоже, уже надоело возиться с волосами — сооружение на голове остается незавершенным — как будто некий порывистый архитектор скончался, не успев возвести причудливую постройку, а как ее достраивать, никто больше не знает. Госпожа Шлакк оставляет кровать и полушажком, полупробежкой подлетает к столу под люстрой, срывает с него свечу, ввосщенную в усеянное птичьим семенем дерево и, засветив ее от другой, высокой, мерцающей, возвращается к сиреневому цилиндрику, уже начавшему дергаться и вертеться.

Рука старушки, поднимающая восковой свет над головкой Титуса, подрагивает, пламя свечи колеблется, и кажется, будто головка скачет с ним вместе. Глаза Титуса широко открыты. При виде свечи губы его напучиваются, дергаются, и сердце самой земли сжимается от любви, видя, как он неверной походкой приближается к кладезю слез. Тельце его извивается, один из фарфоровых колокольцев издает сладкий звон.

— Шлакк, — хрипло произносит Графиня.

При этом неожиданном звуке легкая, точно пух, Нянюшка взлетает на дюйм-другой в воздух и вновь приземляется с болезненной дрожью в сухих коленках, — но не вскрикивает, успев, пока в глазах ее темнело от страха, закусить нижнюю губу. Старушка не ведает, какую совершила оплошность, да никакой она оплошности и не совершила — просто, стоит ей оказаться в комнате Графини, как ее сразу охватывает чувство вины. Отчасти оно порождается тем, что Нянюшка раздражает Графиню и неизменно чувствует это. Поэтому отвечает она, заикаясь, тонким, дрожащим голосом:

— Да, о да, ваша светлость? Да… да, ваша светлость?

Графиня не оборачивается, она разглядывает себя в треснувшем зеркале, опершись локтями о столик и опустив подбородок в сложенные чашей ладони.

— Ребенок готов?

— Да, да, совсем, совсем готов. Уж так готов, ваша светлость, да благословят небеса его крохотную малость… да… да…

— Меч прикреплен?

— Да, да, меч, про…

Она едва не сказала «противный, черный меч», но успела нервно одернуть себя, ибо кто она такая, чтобы высказывать свои чувства, когда дело идет о ритуале?

— Но только ему жарко, — торопливо продолжает она, — его тельцу так жарко во всем этом бархате, хотя, конечно, — старушка, кивает, глуповатая улыбочка то появляется на ее сморщенных губках, то исчезает, — он очень красивый.

Графиня медленно поворачивается в кресле.

— Шлакк, — говорит она, — подойди-ка сюда, Шлакк.

Старушка с буйно бьющимся сердцем обходит кровать и замирает близ туалетного столика. Сложенные ладошки ее прижаты к плоской груди, глаза вытаращены.

— Ты так и не приобрела представления о том, как следует отвечать на простые вопросы? — медленно произносит Графиня.

Нянюшка трясет головой, на каждой щеке ее вдруг расцветает по красному пятнышку.

— Я умею отвечать на вопросы, умею! — вскрикивает она, сама пугаясь своей бестолковой пылкости.

Графиня, похоже, не слышит ее.

— Попытайся ответить хотя бы на следующий, — мурлычет она.

Госпожа Шлакк склоняет головку набок, насторожившись, будто серая птичка.

— Ты внимательно слушаешь, Шлакк?

Нянюшка кивает, судорожно, точно разбитая параличом.

— Где ты познакомилась с этим юнцом?

Наступает молчание.

— Со Стирпайком, — добавляет Графиня.

— Давно, — отвечает Нянюшка и в ожидании следующего вопроса закрывает глаза. Ответом своим она очень довольна.

— Где, спрашиваю я, где, а не когда, — бухает голос.

Госпожа Шлакк пытается собраться с мыслями. Где? Ох, где ж это было? — гадает она. Так давно… И тут она вспоминает, как юноша вдруг появился вместе с Фуксией на пороге ее комнаты.

— Он… с Фуксией… О да… да, там была Фуксия, ваша светлость.

— Откуда он взялся? Ответь мне, Шлакк, а потом доделай мою прическу.

— Да я и не знаю… И не знала никогда… Мне никто ничего не говорит. Ох, бедное мое сердце, нет. Откуда же он мог взяться-то? — и она вперивает взгляд в нависающую над ней темную тушу.

Леди Гертруда медленно проводит ладонью по лбу.

— Ты все такая же, Шлакк, — говорит она, — все та же умница Шлакк.

Нянюшка начинает плакать, ей ужасно хочется быть поумнее.

— Что толку плакать? — произносит Графиня. — Никакого нет толку. Никакого. Мои птицы не плачут. Во всяком случае, не часто. Ты была на пожаре?

Слово «пожар» пугает госпожу Шлакк до колик. Она стискивает ладошки. В слезящихся глазках ее мелькает что-то дикое. Губы Нянюшки дрожат, ибо воображение рисует ей взвивающиеся вокруг языки пламени.

— Закончи мою прическу, Нянюшка. Встань на стул и займись ею.

Нянюшка оборачивается в поисках стула. Комната походит на внутренность потерпевшего крушение корабля. Красные стены кажутся в свете свечей раскаленными. Старушка, топоча, семенит меж сальных сталактитов, ящиков, старых диванчиков. Графиня присвистывает и миг спустя комнату наполняет биение крыльев. Ко времени, когда госпожа Шлакк подтаскивает к туалетному столику стул и взгромождается на него, Графиня уже погружается в беседу с сорокой. К птицам Нянюшка относится с решительным неодобрением, ей никак не удается примирить поведение Графини с Домом Гроанов, но она успела привыкнуть к такого рода вещам, все-таки, семьдесят лет — не шутка. Чуть наклонясь над головой ее светлости, старушка с трудом, ибо ей не хватает света, довершает постройку волосяного карниза.

— Ну вот, дорогая моя, ну вот, — произносит под нею тяжкий голос и тело старушки наполняется сладким трепетом, потому что Графиня никогда еще так с ней не говорила. Впрочем, глянув через горный отрог графинина плеча, она обнаруживает, что ее светлость обращается к чумазому зяблику, и сердце Нянюшки безутешно сжимается.

— Стало быть, это Фуксия отыскала его, так? — спрашивает Графиня, водя по горлышку зяблика пальцем.

Госпожа Шлакк, испугавшись, как пугается она всякий раз что с ней заговаривают, неуверенно вертит в руках красную прядь.

— Кто? А, вы насчет этого… ваша светлость?… Ох, она такая хорошая девочка, Фуксия, всегда такая… да, да, всегда.

Графиня монументально поднимается на ноги, локтем сметая несколько вещиц со столика на пол. Вставая, она слышит плач и поворачивает голову к лиловатому свертку.

— Ступай, Шлакк, — ступай и забери его с собой. Фуксия уже одета?

— Да… ох, бедное мое сердце, да… Фуксия совсем готова, да, совсем-совсем, ждет в своей комнате. О да, она…

— Скоро начнется его Завтрак, — говорит Графиня, переводя взгляд с бронзовых часов на сына. — Очень скоро.

Нянюшка, подхватив Титуса с покрывала кровати, останавливается в дверях, прежде чем засеменить по залитому светом зари коридору. Она оглядывается на Графиню едва ли не с торжеством, жалкая улыбка играет в сморщенных уголках ее рта.

— Его Завтрак, — шепчет она. — Ох, слабое мое сердце. Его первый Завтрак.

Стирпайк, наконец, отыскался, Фуксия наткнулась на него, когда юноша, возвращаясь от тетушек, свернул за угол лестницы. Он в щегольском наряде, на высоких плечах ни пылинки, ногти подстрижены, волосы гладко лежат на мертвенно-бледном лбу. Увидев Фуксию, он удивляется, но удивления не показывает, лишь заводит брови с выражением и вопросительным, и почтительным.

— Вы очень рано встали, леди Фуксия.

Секунду-другую Фуксии, грудь которой ходит ходуном от беготни по лестницам, не удается вымолвить ни слова, наконец она говорит:

— Ты нужен доктору Прюну.

«Это еще зачем?» — спрашивает сам себя юноша. Но вслух произносит:

— Где он?

— В комнате отца.

Стирпайк медленно проводит языком по губам.

— Ваш отец заболел?

— Да, о да, он очень болен.

Стирпайк отворачивается от Фуксии, поскольку мышцы его лица сводит от напряжения судорога. На долю секунды он дает им волю, затем, придав лицу прежнее выражение и вновь повернувшись к Фуксии, говорит:

— Сделаю все, что могу.

С редкостным проворством он проскальзывает мимо нее, перепрыгивает сразу четыре ступеньки и сбегает по каменной лестнице, направляясь к спальне Графа.

Он уже несколько времени не виделся с Доктором. После того, как юноша оставил его службу, в отношениях их возникла определенная напряженность, но в это утро, войдя в дверь Графа, Стирпайк понимает, что ни в его, ни в Докторовой голове не найдется сейчас ни места, ни времени для воспоминаний.

Облаченный в лимонно-зеленый халат Прюнскваллор прохаживается взад-вперед вдоль камина крадущейся поступью кошки, пусть даже и вставшей на задние лапы. Ни на миг не отрывает он взгляда от Графа, который, по-прежнему сидя на каминной доске, следит за Доктором огромными глазами.

При звуке шагов Стирпайка круглые глаза на долю секунды смещаются, взглядывая поверх докторова плеча. Прюнскваллор же не отрывает от Графа цепкого, увеличенного очками взгляда. Сейчас на длинном, эксцентричном лице его нет и следа обычной шаловливости.

Вот этой минуты Доктор и ждал. Прыгнув вперед, он протягивает белые длани и, крепко прижав руки Графа к телу, сдергивает его с каминной доски. В тот же миг Стирпайк оказывается рядом с Доктором, вместе они переносят священную особу на кровать и укладывают лицом вниз. Сепулькгравий не сопротивляется, лишь испускает короткий, сдавленный крик.

Стирпайку хватает одной руки, чтобы удерживать темную фигуру, поскольку та и не пытается вырваться, а Доктор вонзает в запястье его светлости тонкую иглу, впрыскивая наркотик, обладающий силой столь сверхъестественной, что когда они переворачивают больного на спину, Стирпайк с испугом видит, что лицо его изменилось, приобретя меловато-зеленый оттенок. Но изменились и глаза, вновь обратясь в осмысленные, человеческие, столь хорошо знакомые Замку. Пальцы Графа распрямились, когти исчезли.

— Будь добр, задерни шторы, — говорит Доктор, выпрямляясь у кровати в полный рост и укладывая иглу в серебряную коробочку. Покончив с этим занятием, он принимается задумчиво постукивать одним о другой кончиками длинных белых пальцев. Теперь, когда шторы преградили путь свету встающего солнца, окраска лица его светлости выглядит не столь устрашающей.

— Быстрая работа, Доктор.

Стирпайк покачивается на каблуках.

— Что дальше? — ожидая ответа Доктора, он с сомнением прищелкивает языком. — Что вы ему вспрыснули?

— Я не в том настроении, чтобы отвечать на вопросы, милый юноша, — откликается Прюнскваллор, показывая Стирпайку все свои зубы сразу, без всякой, впрочем, веселости. — Совершенно не в том настроении.

— А как же Завтрак? — ничуть не смутившись, спрашивает Стирпайк.

— Его светлость будет на Завтраке.

— Да? — удивляется юноша, бросив взгляд на лицо Графа. — С такой-то раскраской?

— Через полчаса кожа приобретет обычный оттенок. Он будет там… А теперь, приведи сюда Флэя и принеси горячей воды, да, и полотенце. Его надо омыть и переодеть. Поторопись.

Прежде чем выйти из комнаты, Стирпайк, бестонно посвистывая сквозь зубы, склоняется над лордом Сепулькгравием. Глаза Графа закрыты, в лице воцарился покой, которого оно не знало многие годы.