Титус Гроан

Прощание

Много прошло времени, прежде чем Кида окрепла настолько, чтобы сесть на лошадь и отправиться к Нечистым Жилищам. Жар не унимался, и если бы не заботливость, с которой ходил за нею старик, она бы наверное умерла. Много долгих ночей Кида, мечась в бреду, изливала душу в потоках слов, ибо прирожденная скрытность ее не устояла перед мощью расходившегося воображения.

Старик сидел рядом, подперев узловатым кулаком заросший подбородок и не сводя карих глаз с ее дергающегося лица. Он слушал излияния Киды и по кусочкам складывал из них историю ее любовей и страхов. Снимая со лба Киды большой влажный лист, старик заменял его другим, холодным, как лед, очертаниями схожим с подошвой, — он запас их немало для остужения ее чела. Проходила минута-другая и лист согревался на пылающем лбу Киды. Оставляя же больную, старик всякий раз поил ее травяным настоем и потчевал снадобьями, понемногу утишавшими кошмары, что бушевали в ее мозгу, и успокаивавшими кровь.

Дни шли, старик все лучше узнавал ее, безмолвно, как узнают человека хранительные дерева. Ни слова так и не было сказано между ними. Все сколько-нибудь важное, что сообщали они друг дружке, сообщалось в молчании, и беря старика за руку, Кида лежала и в великой радости вглядывалась в его царственную, тяжелую голову, в бороду, в карие глаза, во всю грубую глыбу его тела.

И однако ж, при всем покое, какой наполнял ее вблизи старика, чувство, что она должна быть среди своих соплеменников, крепло в Киде с каждым минующим мигом.

Спустя долгое время после того, как жар ее спал, старик разрешил Киде встать, хоть он и видел, что нетерпение снедает ее. Когда она наконец окрепла достаточно для недолгих прогулок в окрестностях хижины, старик стал выводить ее, поддерживая, погулять по поросшим белесым волосом всхолмиям или под ильмами.

С самого начала отношения их осеняло молчание и даже теперь, через несколько месяцев после первого вечера, в который Кида очнулась под кровлей старика, оба прибегали к словам лишь для того, чтобы упростить исполнение повседневных домашних трудов. Приверженность безмолвию, в котором они сразу признали общий для них язык, в конце концов обратилась в подобие абсолютной веры во взаимную восприимчивость.

Как-то вечером, возвращаясь с самой долгой прогулки, какую Кида смогла осилить, они, прежде чем сойти в обступившие хижину тени, остановились на верхушке холма и обратились лицом на запад.

Зеленоватый свет разливался по молочному небу. Пока оба вглядывались в него, вечерняя звезда вспыхнула вдруг, как микроскопическое сгущение этого света.

Зазубристый от древесных вершин горизонт напомнил Киде о долгом, мучительном пути, приведшем ее в этот рай, к избушке отшельника, к сегодняшней вечерней прогулке, к этим мгновениям света, она вспомнила корявые лапы деревьев за правым плечом, вспомнила нечестивый каменный палец, неизменно торчавший слева. Взгляд Киды, казалось, против воли ее повлекся вдоль линии леса, пока не зацепился за малый просвет, обрамленный далекой, черной листвой. Этот клочок неба был так невелик, что оторви Кида взгляд от него хоть на секунду, ей никогда бы уже не удалось отыскать его снова.

По самому краю линии леса роились мириады микроскопических искорок света, и то, что взгляд ее притянул именно этот прогал в листве, прогал, разделенный на равные доли вертикальным сколком зеленого пламени, конечно, никак не могло быть простым совпадением. Даже на таком расстоянии Кида мгновенно узнала каменный перст, окаймленный, окованный мраком.

— Что же он значит, отец, этот узкий и страшный утес?

— Если он страшен тебе, Кида, это значит, что близка твоя смерть, к которой ты так стремишься и которую предрекла. Мне он пока не кажется страшным, хоть он и переменился. Когда я был молод, он представлялся мне шпилем всей любви, какая только существует на свете. Но он меняется с каждым днем.

— Так ведь я не боюсь, — сказала Кида.

Они повернулись и стали спускаться холмами к избушке. Тьма пала на землю раньше, чем они отворили дверь. Кида зажгла лампу, они уселись за стол друг против друга и долго беседовали, прежде чем губы Киды дрогнули и она произнесла вслух:

— Нет, не боюсь. Я сама решаю, как мне поступить.

Старик поднял косматую голову. Глаза его, освещенные лампой, казались колодцами буроватого света.

— Девочка, когда она будет готова, придет ко мне, — сказал он. — Я всегда здесь.

— Это Внешние, — откликнулась Кида. — Всё они.

Левая рука ее невольно легла под сердце, пальцы неуверенно, словно заблудившись, перебирали ткань.

— Двое мужчин умерли из-за меня, и я возвращаюсь к Блистательным Резчикам с кровью этих мужчин на руках и с незаконным ребенком. Меня не примут, — но мне все равно, потому что… потому что птица… птица еще поет… и я найду себе воздаяние на погосте отверженных… ах, отец… мое воздаяние, глубокую, глубокую тишину, которую они не смогут нарушить.

Пламя в лампе дрогнуло, тени метнулись по комнате и, когда оно выровнялось, воровато вернулись по местам.

— Теперь уж недолго, — сказал старик. — Несколько дней, и ты отправишься в путь.

— На твоей серой кобыле, — сказала Кида. — Но как я верну ее тебе, отец?

— Сама вернется, — ответил он, — одна. Как подъедешь к Жилищам, отпусти ее, она повернется и уйдет от тебя.

Кида отняла руку, которую он сжимал в ладонях, и ушла в свою комнату. Всю ночь голос несильного ветра вскрикивал в камышах: «Скоро, скоро, скоро».

Пять дней спустя старик подсадил ее в сложенное из шерстяного одеяла седло. Две корзины с хлебами и иными припасами свисали по бокам широкой кобыльей спины. Путь Киды лежал на север от хижины и за миг перед тем, как кобыла сделала первый шаг, Кида обернулась, чтобы в последний раз окинуть все взглядом. Каменистую пустошь за высокими деревьями. Бескровельный дом, а к западу — поросшие блеклым волосом холмы и далекий лес за холмами. В последний раз оглядела она заросший бурьяном двор, колодец, дерево, отбрасывающее длинную тень. В последний раз взглянула на козла с белой, как снег, головой. Он сидел, прижимая к сердцу белую и хрупкую переднюю ножку.

— Никакие скорби больше не коснутся тебя. Они утратили власть над тобой. И голосов их ты больше не услышишь. Ты выносишь дитя, и когда придет время, покончишь со всем.

Кида обратила взгляд на старика.

— Я счастлива, отец. Счастлива. Я знаю, что делать.

Серая кобыла вступила в стоящий под деревьями сумрак и, вышагивая со странной опаской, поворотила к востоку, по зеленой, вьющейся в папоротниковой поросли тропе. Кида сидела спокойно и прямо, опустив на колени руки, и с каждым шагом кобылы приближаясь к Горменгасту, к жилищам Блистательных Резчиков.