Хорошо подвешенный язык

Возвращаясь к себе через прихожую, Доктор настолько погрузился в размышления о новом для него образе Фуксии, что и думать забыл про Стирпайка, и потому испуганно вздрогнул, заслышав за собой чьи-то шаги. Мгновением-двумя раньше Стирпайка и самого напугали шаги, спускавшиеся по лестнице прямо над ним, притаившимся в тигровой тени перил.

Он быстро нагнал Доктора.

— Боюсь, я все еще здесь, — сказал он и, следуя за взглядом Доктора, оглянулся через плечо. Он увидел сходящую по последним трем ступенькам женщину, обладавшую несомненным сходством с доктором Прюнскваллором, хотя осанка ее казалась несколько более косной. У нее также были нелады со зрением, однако очки женщина носила темные, и потому определить, на кого именно она смотрит, удавалось лишь по тому, в какую сторону поворачивалось ее лицо, что, разумеется, нельзя считать надежным показателем.

Женщина приблизилась к ним.

— Кто это? — спросила она, обратив лицо к Стирпайку.

— Это, — ответил ее брат, — никто иной как юный господин Стирпайк, пришедший побеседовать со мной о своих дарованиях. Ему не терпится, чтобы я воспользовался его мозгами, ха-ха! — не в качестве, как ты могла бы предположить, одного из препаратов, плавающих в моих банках из-под варенья, ха-ха-ха! но в качестве функциональном, порождающем вихрь ослепительных мыслей.

— Он не поднимался сейчас наверх? — спросила Ирма Прюнскваллор, девица. — Я спрашиваю, он не поднимался сейчас наверх?

Эта высокая женщина имела обыкновение говорить с великой скоростью и раздраженно повторять вопросы, не оставляя между ними ни малейшего промежутка, в который можно бы было просунуть ответ. В игривые свои минуты Прюнскваллор нередко развлекался попытками успеть ответить на какое-либо из наименее сложных ее вопрошаний, встряв между исходным вопросом и его резким эхо.

— Наверх, дорогая? — повторил брат.

— По-моему, я сказала «наверх», — резко ответила Ирма Прюнскваллор. — По-моему, я сказала «наверх». Ты или он, или кто-нибудь был наверху четверть часа назад? Был? Был?

— Определенно, нет! Определенно, нет! — ответил Доктор. — Полагаю, мы все находились внизу. А вы? — спросил он Стирпайка.

— Я тоже, — сказал Стирпайк. Спокойные, точные ответы юноши начинали нравиться Доктору.

Ирма Прюнскваллор вся подобралась. Длинное, тесно облегающее платье эксцентрично выпячивало такие составные части ее остова, как подвздошный гребень, да, собственно, и весь таз, и лопатки, а при повороте под определенным углом свет ламп обнаруживал даже ребра. Шея у Ирмы была длинная, прюнскваллоровская голова сидела на ней, окруженная такими же, схожими с соломой, седыми волосами, что и у брата, только ее были собраны сзади в лежавший на шее пучок.

— Слуга отсутствует, отсутствует, — сказала она. — Этим вечером у него выходной. Ведь так? Ведь так?

Вопрос, судя по всему, был обращен к Стирпайку, поэтому он и ответил:

— Я не имею представления о распорядке, принятом в вашем доме, мадам. Впрочем, несколько минут назад он заходил в комнату Доктора, и потому я полагаю, что это его шаги вы слышали за вашей дверью.

— Кто сказал, будто я слышала что-то за моей дверью? — несколько даже быстрее обычного произнесла Ирма Прюнскваллор. — Кто?

— Вы ведь находились в своей комнате, мадам?

— И что из того? И что из того?

— Из сказанного вами я заключил, что вам почудилось, будто кто-то ходит наверху, — несколько туманно ответил Стирпайк, — и если вы, как вы говорите, находились внутри вашей комнаты, стало быть шаги, которые вы слышали, доносились в нее снаружи. Именно этот момент я и хотел прояснить, мадам.

— Сдается, вы слишком много об этом знаете. Так? Так? — она слегка наклонилась к Стирпайку, светонепроницаемые очки ее плоско уставились на него.

— Я ничего об этом не знаю, мадам, — ответил Стирпайк.

— О чем, собственно, речь, Ирма, дорогая? О чем, во имя всех и всяческих околичностей, речь?

— Там кто-то топал ногами. Вот и все. Ногами, — ответила Доктору сестра и, помолчав, с обновленным напором добавила: — Ногами.

— Ирма, дорогая моя сестра, — произнес Прюнскваллор, — Я хотел бы сказать следующее. Во-первых, почему, клянусь всеми неудобствами мира, мы торчим в прихожей и, вероятно, подвергаем себя смертоносному воздействию сквозняка, который, что касается до меня, уже забрался ко мне в правую штанину и даже заставляет содрогаться мою большую ягодичную мышцу; и во-вторых, что уж такого дурного в ногах, к которым, в сущности говоря, и сводится вся проблема? Мои, например, я всегда находил на редкость удобными, особенно при ходьбе. Фактически, ха-ха-ха, можно, пожалуй, вообразить, что для нее-то они и придуманы.

— Ты, как всегда, упиваешься своим неуместным остроумием, — сказала сестра. — У тебя есть голова на плечах, Альфред. Я никогда этого не отрицала. Никогда. Но все ее достоинства сводятся на нет твоим несносным легкомыслием. Я говорю тебе, что кто-то шастает наверху, а тебе хоть бы хны. А там шастать решительно некому. Ты понял, наконец?

— Я тоже что-то слышал, — встрял Стирпайк. — Я сидел в прихожей — Доктор предложил подождать там, пока он решит в каком качестве сможет меня нанять — и мне показалось, что наверху кто-то ходит. Я потихоньку прокрался доверху лестницы, но, поскольку там никого не обнаружилось, вернулся вниз.

На самом деле, Стирпайк, полагая, что второй этаж пустует, бегло осматривал его, пока не услышал чьи-то шаги — скорее всего, это Ирма приближалась к двери своей комнаты — и не съехал вниз по перилам.

— Ты слышишь, что он говорит? — сказала Ирма, следуя за братом и каждым движением своим выражая неукоснительное раздражение. — Ты слышишь, что он говорит?

— Весьма и весьма! — ответил Доктор. — Да, весьма и весьма. Нечто решительно умонепостигаемое.

Стирпайк тем временем пододвинул для Ирмы Прюнскваллор кресло, проделав это с таким проворством, с такой нарочитой заботой о ее удобстве, что она изумленно уставилась на него и уголки ее жесткого рта немного обмякли.

— Стирпайк, — произнесла Ирма, чуть откинувшись в кресле, отчего черное платье ее пошло на бедрах мелкими складочками.

— К вашим услугам, мадам, — отозвался Стирпайк. — Чем я могу вам служить?

— Боже, что это за одежда на вас? Что за одежда, юноша?

— Мне остается лишь горестно сожалеть, мадам, что в минуту знакомства с вами, я вынужден носить одеяние, столь чуждое моей утонченной натуре, — сказал Стирпайк. — Если вы дадите мне совет относительно того, где бы я мог раздобыть иной костюм, я сделал бы все возможное, чтобы принять к завтрашнему утру более подобающий вид. Стоять рядом с вами, мадам, облаченной в вашу поразительную мантию тьмы…

— «Мантия тьмы» — это неплохо, — перебил его Прюнскваллор, поднимая руки и прижимая ко лбу разведенные в стороны, снежно-белые пальцы. — «Мантия тьмы». Изрядно сказано, ха-ха! Весьма изрядно.

— Ты помешал ему закончить, Альфред, — сказала сестра. — Разве нет? Разве нет? Завтра мы подберем вам подходящий костюм, Стирпайк, — продолжала она. — Вы, я полагаю, у нас будете жить? Где вы спите? Он здесь спит? Где вы живете? Где он живет, Альфред? Как вы договорились? Надо думать, никак. Ты хоть что-нибудь сделал? Сделал? Сделал?

— Что именно, Ирма, дорогая моя? О чем ты, собственно, говоришь? Я много чего сделал. Я удалил желчный камень размером с картофелину. Я нежно играл на скрипке, пока радуга сияла в аптечном окне. Я углублялся в печальных поэтов да так, что если бы не предусмотрительность, с коей прицепил я к моей одежде рыболовный крючок, меня, быть может, уже никогда и не вытащили бы на сушу, ха-ха! из их мучительных глубин.

Ирма умела совершенно точно предсказывать миг, в который братец ее начнет произносить очередной монолог, и благодаря этому, развила в себе способность ничего решительно не слушать, что он там говорит. О шагах наверху она, казалось, забыла. Она всматривалась в Стирпайка, наливавшего ей портвейн с учтивостью, редкостной по техническому совершенству и координации движений.

— Вы хотите, чтобы вас наняли? Так? Так? — спросила она.

— Самое страстное мое желание — это служить вам, — ответил Стирпайк.

— А почему? Скажите мне, почему? — спросила госпожа Прюнскваллор.

— Я стремлюсь к тому, мадам, чтобы в разуме моем интуитивные и рассудочные движения пребывали в равновесии, — сообщил ей Стирпайк. — Но в вашем присутствии мне это не удается, поскольку интуитивная потребность служить вам затмевает, при всей их многочисленности, доводы моего рассудка. Я могу лишь сказать, что испытываю желание достичь полного самовыражения, снискав себе место под кровлей вашего дома. Вот это, — прибавил он, приподняв уголки губ в выказывающей добродушную насмешку улыбке, — и объясняет, почему я не могу точно ответить вам — почему.

— Выдавая себя за метафизический импульс, — сказал Доктор, — самовыражение, которое вы столь гладко расписываете, несомненно, имеет своим основанием желание ухватиться за первую же возможность, которая позволит вам убраться подальше от Свелтера и малоприятных обязанностей, которые вам, опять-таки вне всяких сомнений, приходилось у него выполнять. Не так ли?

— Несомненно так, — согласился Стирпайк.

Столь прямой ответ до того понравился Доктору, что он, встав из кресла и ухмыльнувшись до ушей, налил себе еще рюмочку. Особенно пришлась ему по сердцу смесь хитрости и прямоты, образующая, хоть Доктор того еще и не понял, коренной дар Стирпайка.

И Прюнскваллора, и сестру его определенно обрадовало знакомство с молодым человеком, не лишенным ума, сколь бы извилистым ум этот ни был. Нельзя, конечно, сказать, что в Горменгасте вовсе не имелось людей развитых, но встречи с ними в последнее время стали как-то редки. Графиню никто не назвал бы увлекательной собеседницей. Граф пребывал обычно в настроении слишком подавленном, чтобы распространяться о предметах, о которых он, если бы пожелал, мог бы говорить с упоительной проникновенностью, и говорить часами. А беседовать о чем бы то ни было с сестрами-двойняшками было бессмысленно — нить разговора они теряли мгновенно.

Помимо слуг, в замке имелись и иные люди, с которыми Прюнскваллор, выполняя свои светские и профессиональные обязанности, встречался почти ежедневно, но сама частость подобных встреч притупила его интерес к тому, что говорили эти люди, и оттого он приятно удивился, обнаружив в Стирпайке, сколь ни был тот молод, дар слова и оживленный ум. Госпожа Прюнскваллор встречалась с людьми реже, чем брат. Сказанное Стирпайком о ее платье доставило ей удовольствие, а то, как он позаботился о ее удобствах, польстило. Ростом он, правда, не вышел. Одеждой его она, разумеется, займется сама. Правда, глаза юноши, сидящие так близко и так напряженно сосредоточенные, поначалу показались ей обезьяньими, но, понемногу свыкнувшись с ними, она обнаружила нечто волнующее в том, как смотрят на нее эти глаза. Взгляд их внушал ей ощущение, что Стирпайк видит в ней не только свою госпожу, но и женщину.

Ирма Прюнскваллор, обладая умом быстрым и резким, но — в противоположность брату — поверхностным, инстинктивно признала в юноше черту одаренности, родственной ее собственной, только более глубокой. Она уже вышла из возраста, в котором женщина может мечтать о замужестве. Если у какого-нибудь мужчины и возникали когда-либо помыслы о ней, как о возможной жене, наличие в нем еще и отваги, достаточной, чтобы заговорить с нею об этом, было бы совпадением слишком счастливым, чтобы в него можно было поверить. Ирма Прюнскваллор подобного человека никогда не встречала, все ее поклонники дальше пустых разговоров не шли.

Случилось так, что перед тем, как течение мыслей ее было прервано шагами Стирпайка за дверью спальни, Ирма Прюнскваллор пребывала в настроеньи подавленном. Большинству людей случается предаваться воспоминаниям, по ходу которых мысли их обращаются к самым непривлекательным эпизодам прошлого. Ирма Прюнскваллор исключения не составляла, но в сегодняшнем ее унынии присутствовало нечто неуправляемое. Водрузив, прежде чем усесться перед зеркалом, очки на нос, она зашла так далеко, что даже заломила руки. Ее мало заботили те очевидные обстоятельства, что шея у нее длинновата, рот тонок и тверд, нос слишком остер, а глаз за очками и вовсе не видно, она сосредоточилась на изобилии жестких седоватых волос, волна за волной уходивших от лба назад, к основанию шеи, где они собирались в тугой узел, и на качестве кожи, действительно безупречной. Двух этих особенностей было, на взгляд госпожи Прюнскваллор, более чем достаточно, чтобы сделать ее предметом вожделения. И где же оно, спрашивается? Да и кому тут было вожделеть ее или хотя бы расточать комплименты ее бесподобной коже и роскоши волос?

Галантность Стирпайка на миг согрела ей сердце.

Теперь сидели уже все трое. Доктор выпил, пожалуй, больше, чем мог бы порекомендовать пациенту. Когда он говорил, руки его привольно порхали, казалось, он наслаждается, следя за своими пальцами, пантомимически подчеркивавшими смысл его речей.

И на сестру его тоже уже подействовал портвейн, выпитый ею в количествах, превышавших привычную квоту. При всяком слове Стирпайка она резко кивала, как бы полностью с ним соглашаясь.

— Альфред, — сказала она. — Альфред, я к тебе обращаюсь. Ты меня слышишь? Слышишь? Слышишь?

— Весьма отчетливо, Ирма, моя дорогая, моя чрезвычайно дорогая сестра. Голос твой звенит в моем среднем ухе. Строго говоря, он звенит в них обоих. В самой середине обоих ушей или, вернее, в обоих самых что ни на есть средних ушах. Что ты, плоть от плоти моей?

— Мы оденем его в светло-серое, — сказала Ирма.

— Кого, кровь от крови моей? — вскричал Прюнскваллор. — Кого предстоит нам с тобой облечь в тона голубиные?

— Кого? Как ты можешь спрашивать «кого»? Вот этого юношу, Альфред, вот этого юношу. Он поступает на место Таблета. Таблета я завтра уволю. Таблет всегда был слишком медлителен и неуклюж. Ты так не думаешь? Ты так не думаешь?

— Все это лежит далеко за пределами моего мыслительного кругозора, о кость от кости моей. Далеко-далеко. Я вручил бразды правления тебе, Ирма. Так что — по коням и вперед. Мир заждался тебя.

Стирпайк понял, что пришло его время.

— Я уверен, дорогая госпожа, что вы останетесь мною довольны, — сказал он. — Моей же наградой будет возможность увидеть вас, если вы мне позволите, еще раз или, быть может, два в этом темном платье, которое столь вам к лицу. Пятнышко, замеченное мной на самом его подоле, я выведу завтра утром. Мадам, — прибавил Стирпайк с простотой, составившей разительный контраст прежней его велеречивости, — где я буду спать?

Поднявшись на ноги с чопорным, отчасти скованным достоинством — манера, которой Ирма Прюнскваллор несколько времени тому решила покамест придерживаться, — она на редкость деревянным жестом приказала Стирпайку следовать за нею и направилась к двери.

Где-то в склепах ее груди тонко запела плененная птичка.

— Ты уходишь на веки вечные? — крикнул Доктор из кресла, по которому он раскинулся, точно обрывок веревки. — Покидаешь меня навсегда, ха-ха-ха! на всю оставшуюся жизнь?

— На эту ночь, определенно, — ответил голос его сестры. — Господин Стирпайк заглянет к тебе поутру.

Доктор зевнул, в последний за этот вечер раз блеснув зубами, и скоро уже крепко спал.

Госпожа Прюнскваллор привела Стирпайка к двери комнаты, расположенной в третьем этаже. Комната оказалась простой, просторной и уютной.

— Зайдите утром ко мне, я ознакомлю вас с вашими обязанностями. Вы слушаете? Вы слушаете?

— С великим наслаждением, мадам.

Возвращение к двери стоило ей немалых трудов, ибо она давно уже не предпринимала таких усилий для того, чтобы поступь ее выглядела привлекательной. Черный шелк ее платья мерцал в свете свечи, посвистывал в коленях. Достигнув двери, она обернулась, и Стирпайк поклонился, и не поднимал головы, пока дверь не закрылась, отделив его от новой хозяйки.

Стремительно переместившись к окну, Стирпайк распахнул его. За простором двора смутно вздымались в ночи гористые очертания замка Горменгаст. Прохладный воздух овеял большой, выступающий лоб Стирпайка. Лицо его оставалось подобным маске, но где-то в сокровенной глуби юноши, быть может, в желудке, затаилась усмешка.

Загрузка...