Торговцы мечтами

СУББОТА. 1938

Я проснулся с раскалывающейся головой, сел на кровати и покачнулся. Прижал к вискам ладони, чтобы унять боль, но облегчения не получил. Боль совсем не уменьшилась.

Меня неожиданно затошнило, во рту появился неприятный привкус. После того, как тошнота прошла, я понял, что худшее позади.

— Кристофер! — закричал я. Куда он подевался, черт возьми? Вечно куда-то исчезает, когда нужен. — Кристофер!

Открылась дверь, и показался Кристофер с подносом.

— Да, миста Джонни. — Он поспешно подошел к кровати, поставил передо мной поднос и поднял салфетку.

От запаха еды меня чуть не вырвало.

— Да что с тобой сегодня? — раздраженно воскликнул я. — Убери это и принеси минералки.

Крис торопливо накрыл поднос, взял его и направился к двери.

— Газеты можешь оставить, — язвительно напомнил я.

Он вернулся, и я взял с подноса газеты. На его лице мелькнула обида, но я решил не обращать внимания. Заголовок в «Репортере» гласил:

Я положил газету и откинулся на подушки. Значит, это не просто сон. Сны не становятся заголовками в газетах, тем более в «Голливудском репортере».

Я медленно прочитал статью. Все, как рассказывал Боб. Вчера вечером совет директоров «Магнума» избрал Рота вице-президентом, отвечающим за производство, а Фарбера наделил специальными полномочиями советника и тоже выбрал в правление.

Черт бы их всех побрал! Я сердито скомкал газету и швырнул на пол. В этот момент вернулся Кристофер, и я громко сказал:

— Они не могли так поступить со мной!

— Что вы сказали, миста Джонни? — испугался негр, спеша к кровати со стаканом минералки.

— Ничего. — Я выпил воду и сразу почувствовал облегчение.

— Какой костюм хотите сегодня надеть, миста Джонни? — озабоченно поинтересовался Кристофер.

Я посмотрел на слугу, и мне неожиданно стало стыдно за свою несдержанность.

— Какой скажешь, Крис. Оставляю костюм на твое усмотрение. — Я наблюдал, как он подошел к шкафу и открыл дверцу. — Извини, что я накричал на тебя, Крис.

Он обернулся, и неожиданно на его лице появилась широкая улыбка.

— Ничего страшного, миста Джонни, — мягко ответил негр. — Я знаю, что вы не всерьез, просто у вас голова забита неприятностями.

Я улыбнулся, и он со счастливым видом принялся выбирать костюм. Закрыв глаза, я откинулся на подушки. Боль в голове начала медленно проходить, и моя голова постепенно прояснилась.

Я чуть не сказал вслух, что наступила моя очередь. Сначала был Борден, потом Кесслер, сейчас я. Одного за другим они вышвыривали нас. Неужели этих негодяев нельзя победить? Я сжал пальцы в кулаки, и простыни затрещали. Но меня они еще не вышвырнули и не вышвырнут без борьбы. Я медленно разжал пальцы и вспомнил, как все начиналось.

Это произошло в тридцать первом. Петер, как обычно, приехал в Нью-Йорк. Я сидел у себя с ребятами, и мы работали. В комнате стояли клубы дыма хоть топор вешай, короче, атмосфера была деловой.

Мы, как и остальные кинокомпании, несли убытки. Только «Метро» не теряла денег, потому что имела доступ к монетному двору.

Мы продолжали списывать девять миллионов, потраченные на немые картины. Наши озвученные фильмы мало чем отличались от фильмов других студий. Мы никак не могли научиться правильно пользоваться звуком.

Но будущее не казалось мрачным. В запасе мы имели один фильм-верняк о группе немецких солдат, который выражал всеобщие чувства о бессмысленности войны. И мы снимали другие, такие же удачные, по словам Петера, картины. Я надеялся, что он прав, хотя в душе сомневался.

Сейчас мне приходилось больше помалкивать. Когда «Магнум» перешел на звуковое кино, я ошибочно настоял на использовании звуковых дисков вместо пленок. Петер с неохотой согласился, но только после того, как я напомнил, что идея звукового кино принадлежит мне.

Чтобы перейти на пленку, пришлось потратить еще миллион долларов. Петер Кесслер тактично не стал шуметь и бередить мою рану, хотя ясно дал понять, чтобы я держался подальше от производства.

Сначала я обиделся, но через некоторое время успокоился. Я решил, что, когда все вернется в нормальную колею, он забудет о моем неудачном предложении.

Не помню, кто говорил, когда у меня на столе зазвонил телефон. В кабинете воцарилась тишина. Я нажал кнопку и сказал:

— Да, Петер?

— Джонни, немедленно зайди ко мне! — раздался резкий голос Кесслера.

— Иду, Петер.

— И Джонни, — смеясь, добавил Петер прежде чем отключиться. — Пусть эти бездельники, которые лодырничают у тебя, возвращаются к работе.

Я встал. Ребята заржали.

— Слышали, мальчики? — улыбнулся я. — Возвращайтесь на соляные копи.

Они вышли из кабинета. Это были хорошие люди и отличные специалисты. Некоторые из них работали в «Магнуме» еще с войны. Когда вышел последний, я отправился к двери, соединяющей наши кабинеты, и вошел к Петеру.

Он сидел за большим столом. У Петера была мания больших столов, несмотря на то, что сам он не отличался крупными габаритами. Этот стол был велик как раз настолько, чтобы сделать его счастливым. Он за ним выглядел, как карлик.

— Джонни, — серьезно проговорил Кесслер. — Я хочу занять Бордену полтора миллиона долларов.

— Полтора миллиона? — У меня от изумления перехватило дыхание. Это был весь наш резерв на непредвиденные обстоятельства, которые в кино являлись обычным делом.

— Да, я сказал полтора миллиона, — медленно кивнул Петер. — Ты правильно меня расслышал.

— Но Петер, — запротестовал я, — это все, что у нас есть. А если что-то случится?

За моей спиной раздалось вежливое покашливание. У стены сидел Борден, такой маленький, что я его сразу и не заметил. Я испугался, увидев, как он осунулся. Борден стал абсолютно седым. Я подошел к нему и протянул руку.

— Привет, — смущенно произнес я. — Я тебя и не заметил.

— Привет, Джонни! — поздоровался он, пожимая мою руку.

Я едва узнал его голос. Сейчас в нем слышалась неуверенность.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Знаю, Джонни, — слабо улыбнулся Борден. — Я тебя понимаю. На твоем месте я чувствовал бы себя точно так же.

Я повернулся к Петеру.

— Может, я бы не вел себя, как последний дурак, если бы знал, в чем дело.

— Ну так вот… — начал Петер Кесслер, но Борден остановил его, подняв руку.

— Дай мне рассказать, Петер. Это ведь моя проблема.

Петер кивнул, и я повернулся к Бордену.

Он медленно опустился на стул и несколько секунд молча смотрел на меня. Затем заговорил печальным голосом, и я понял, что ему стыдно.

— Тебе, наверное, покажется смешным, Джонни, что Борден пришел к тебе за деньгами, — медленно начал он. — Смешно, что Вилли Борден, президент крупнейшей в мире киностудии, не может обратиться в банк. Но это так. Вы моя последняя надежда.

Он наклонился вперед, и я, как зачарованный, не мог отвести от него взгляда, а он обнажал передо мной свою душу. Казалось, мы присутствуем при кончине его гордости и воли.

— Перед началом кризиса я сидел на троне. Купив ваши кинотеатры, я претворил в жизнь свою последнюю мечту. Я обладал самой большой киносетью, получал самые большие доходы. Я считал себя очень умным. — Он горько рассмеялся. — Но я забыл, что, когда творишь большие дела, можно потерять большие деньги. Именно это со мной и произошло — я понес громадные убытки. Через год после начала кризиса мои кинотеатры стоили в два раза меньше того, что мы за них заплатили, даже те, что я купил у вас. Вы и не догадываетесь, как вам повезло, что вы вовремя избавились от них.

Я открыл рот, но Борден поднял руку.

— Я не виню тебя, Джонни, — быстро проговорил он. — Ты знал о том, что произойдет столько же, сколько и я. Я хотел купить их, и я их купил. В двадцать девятом мы потеряли одиннадцать миллионов. Я напрасно надеялся, что тридцатый окажется удачнее, но все оказалось наоборот. Мы понесли почти шестнадцатимиллионные убытки, и первые шесть месяцев этого года не показали никаких признаков улучшения. Мы уже потеряли семь миллионов.

Может, ты считаешь меня безумцем, что я пришел за полутора миллионами и все это рассказываю? — Он несколько секунд подождал ответа, затем продолжил: — Я прошу деньги не для бизнеса, а для себя.

Я озадаченно посмотрел на него.

— Понимаешь, Джонни, — объяснил он, увидев удивление на моем лице, — сейчас все не так, как раньше, когда Борден был боссом и мог делать со студией все, что хотел. Многое изменилось. Вилли Борден больше не владеет «Борден Пикчерс». Конечно, он является президентом студии, но он не правит ею. Вместо него это делает совет ничего не смыслящих в кино директоров, которых выбирают акционеры. Эти директора приказывают Вилли Бордену и, если он не выполняет их приказов, он может катиться ко всем чертям! — На некоторое время он замолчал и устало прислонил затылок к спинке стула, затем опять наклонился ко мне и заговорил с иронией: — Даже «Борден Пикчерс» не может безболезненно понести убытки в тридцать четыре миллиона долларов. Конечно, мы по-прежнему имеем двадцать миллионов наличными и семьдесят в ценных бумагах и акциях, но кому-то нужно ведь быть козлом отпущения, кого-то необходимо распять перед акционерами, чтобы те могли сказать: «Смотрите, во всем виноват он! Это его вина!» И знаете, кто будет этим козлом? Не кто иной, как маленький Вилли Борден, который начал с нуля, с тележки на Ривингтон-стрит, который создал великую компанию. Им в голову пришла умная мысль — они решила выпустить дополнительные акции. Они выбросят на рынок два миллиона дополнительных акций. Им наплевать, что рынок не сможет их поглотить. Между Вилли Борденом и «Борден Пикчерс» существует соглашение, по которому Борден имеет право на четверть дополнительных акций и что его мнение должно учитываться при их выпуске. Если он их не купит, тогда они идут на рынок. Очень хитро придумано. — Борден покачал головой. — Очень хитро. Она знали, что у Вилли Бордена не окажется необходимых для покупки пяти миллионов долларов. Они знали, сколько у него денег. Сначала они вычислили, что его капитал сократился вдвое, и затем начали публично обвинять его в кризисе. Его уменьшившийся пакет акций не дает ему в правлении достаточного количества голосов, чтобы поступать по-своему, особенно если почти все члены правления против него. Но эти парни забыли одну важную вещь. Вилли Борден начал заниматься кино еще до того, как они о нем услышали, и у него много друзей, которые не захотят, чтобы его похоронили. — Он посмотрел на меня. — Я собрал у друзей и знакомых три с половиной миллиона и теперь пришел к вам за остальными. Мне хорошо известно ваше неустойчивое положение, неясное будущее, но идти мне больше некуда.

В кабинете воцарилась тишина. Наконец Петер Кесслер заерзал на стуле и смущенно спросил:

— Ну что скажешь, Джонни?

Я взглянул на Кесслера, затем опять посмотрел на Бордена.

— Петер, ты всегда говорил, какой толк от денег, если их нельзя дать другу в трудную минуту, — улыбнулся я.

Борден вскочил на ноги, бросился к нам и взволнованно схватил за руки. Его лицо ожило, он счастливо улыбался.

— Честное слово, я не забуду этого! Это простой заём. В течение года я все верну!

Борден ушел от нас с чеком в кармане. После его ухода мы с Петером посмотрели друг на друга. Наконец Кесслер вытащил из кармана часы, взглянул на них и вздохнул.

— С кем-нибудь обедаешь, Джонни?

У меня была назначена встреча, но я мог отменить ее.

— Нет, я зайду за тобой через несколько минут. Наведу только порядок на столе.

Я вернулся к себе, отменил по телефону встречу и пошел к Петеру.

Весь обед он задумчиво молчал. Наконец принесли кофе. Кесслер закурил одну из своих больших сигар, задумчиво посмотрел на меня и заговорил, словно размышлял вслух:

— Понимаешь, что все это означает? — поинтересовался он, размахивая сигаретой. — Это значит, что в кино наступает новая эра. Я давно предвидел ее приближение, еще тогда, когда предупреждал Вилли не связываться с людьми с Уолл-стрит. Понимаешь, в глубине души они нас ненавидят, потому что мы новички, потому что мы создали свои компании без их участия, потому что мы евреи. — Он нахмурился и посмотрел на меня, чтобы увидеть эффект своих слов.

Я напустил на себя бесстрастный вид и промолчал. Несмотря на то, что я думал по-другому, спорить не хотелось. Мне казалось, что все упирается в деньги, а то, что они евреи, второстепенный факт.

Петер принял мое молчание за согласие. Он наклонился ко мне через стол и негромко сказал:

— Сейчас, в свете того, что происходит с Борденом и другими, мне ясно, что я был прав. Антисемиты пытаются отнять у нас кинобизнес.

Я посмотрел на Петера. На некоторое время мне даже стало немного его жаль. Он не мог понять простой вещи. Годы лишений, борьбы, жизни в переполненных людьми гетто сформировали его мировоззрение. Вся история евреев наполнена притеснениями и гонениями. Естественно, что он всех подозревал в антисемитизме.

Но глубоко в душе Петер должен был понимать свою неправоту. Кино являлось еврейским делом не больше, чем банковское дело или страхование. Если за критерий взять нашу компанию, и то видно, что Петер прав лишь частично. Из троих, начавших дело, только он оказался евреем. Джо Тернер был ирландским католиком, я, насколько мне известно, методистом. И мы трое ничего бы не сделали без помощи итальянца.

Петер оплатил чек и встал. Мы медленно направились к выходу, и он тихо прошептал:

— Сейчас нам следует вести себя особенно осторожно, Джонни. Они будут следить за нами.

К себе я вернулся очень встревоженный настроением Петера. Закурил и сел подумать. Такие мысли очень легко могут заслонить реальность и привести к ошибочным решениям. Наконец я покачал головой и решил постараться обо всем забыть. Наверное, Петер просто сильно переживает за друга.

Борден сдержал слово. Через три месяца он вернул деньги, но борьба только начиналась.

К тому времени ситуация достаточно прояснилась. Происходила давняя борьба за контроль над кино, его финансами и производством. Все продюсеры внимательно следили за положением дел в «Борден Пикчерс Компани». Каждый день газеты помещали отчеты, стараясь сохранять беспристрастность. Они еще не знали, с кем им в дальнейшем придется иметь дело, и не хотели лишаться своего куска хлеба, поставив не на ту лошадь.

К концу тридцать первого года «Борден Пикчерс» потеряла еще шесть миллионов долларов, и группа акционеров предъявила иск Бордену и ряду должностных лиц, обвиняя их в плохом управлении компанией, незаконном присвоении денег и совершении действий, наносящих ущерб «Борден Пикчерс». Они требовали ревизии и хотели, чтобы опытный бухгалтер занимался финансовой деятельностью до тех пор, пока положение не наладится.

Ходили упорные слухи, что они стремились убрать Бордена. Наконец в начале тридцать второго начался процесс.

Борден рано занял свидетельское место и рассказал, что последние два года исполнял обязанности президента, не получая за это ни цента, более того — последние два года многие счета он оплачивал из своего кармана. Он довел до сведения суда перечень мер, предложенных им в течение нескольких последних лет совету директоров, которые могли бы снизить расходы и убытки компании на десятки миллионов долларов, но которые были отвергнуты, как и все остальные его предложения.

Истцы со своей стороны предъявили суду длинный список злоупотреблений и ошибок Бордена. Одной из них оказалась покупка Борденом наших кинотеатров без предварительной консультации с правлением. Я знал, что все это чушь, так как они одобрили их покупку за год до этого, я Борден тоже сказал об этом. Однако они ответили, что согласие действовало только в том году, а в следующем многое изменилось и его следовало пересмотреть.

Я помню день вынесения приговора, который запомнился мне по многим причинам. Приговор вынесли на следующий день после инаугурации Рузвельта. Я тогда с волнением слушал слова президента по радио: «Единственное, чего мы должны бояться, это сам страх!»

Утром я говорил с Петером, который не сомневался в победе Бордена. Я сидел в кабинете. Зазвонил телефон.

— Звонит Петер, — сообщила Джейн.

— О’кей, соедини нас. — Интересно, в чем там дело? Часы показывали полдесятого, а в Калифорнии, значит, только половина седьмого — довольно рано даже для Петера.

— Привет, Джонни.

— Привет, Петер. Что это ты встал так рано?

— Хотел попросить тебя сразу позвонить, как вынесут приговор.

— Прямо сегодня? — удивился я.

— Да, я хочу, чтобы ты позвонил мне немедленно.

— Хорошо, Петер, — пообещал я, затем через секунду добавил: — Чем, по-твоему, все закончится?

— Вилли выиграет, — уверенно заявил Кесслер.

— Почему ты так думаешь? — Лично я не испытывая такой уверенности.

— Я уже сегодня разговаривал с Борденом, и он заверил меня в победе. — В голосе Петера послышалось удивленно по поводу моих сомнений.

Мы попрощались. Я тоже надеялся на победу, но его противники начали большой процесс, и они были сильны.

Я позвонил Баннону и попросил послать съемочную группу в зал суда. Я не хотел делать фильм, просто нужно было, чтобы он позвонил мне, как только вынесут приговор.

В два часа я позвонил в Калифорнию.

— Ну как, Джонни? — уверенно поинтересовался Петер. Я понял, что он улыбается.

— Борден проиграл, — кратко ответил я. Я постарался, чтобы мой голос звучал бесстрастно. — Временным бухгалтером назначена фирма «Пауэлл энд Компани» во главе с Джерардом Пауэллом.

Я услышал тяжелый вздох. Через несколько секунд встревоженно спросил:

— Петер, ты слышал меня?

— Слышал, — тихо ответил он дрожащим голосом, и в трубке раздались гудки.

— Почему нас разъединили? — возмутился я.

— Мистер Эдж, — надменно ответила телефонистка, обиженная тем, что я в чем-то обвиняю ее. — Мистер Кесслер повесил трубку.

Я положил трубку и уставился пустым взглядом на стол. Утром Борден сказал Кесслеру, что не сомневается в победе, Сейчас можно было себе представить его состояние. Хотя едва ли он сильно пострадает в финансовом отношении, Борден все равно останется очень богатым человеком.

Ждать пришлось недолго. На следующее утро Борден покончил жизнь самоубийством.

Я вернулся с обеда и устраивался поудобнее, когда позвонил Ирвин Баннон.

— Джонни, Борден совершил самоубийство! — взволнованно сообщил он.

На какое-то время меня словно парализовало, Лишь мозг продолжал лихорадочно работать.

— Ты уверен, Ирвин? — наконец вымолвил я, не в силах поверить своим ушам.

— Только что передали по телетайпу.

— Где? Как это произошло?

— Не знаю, — ответил Банной. — Пообещали передать подробности в следующих выпусках.

— Сообщи мне немедленно, — попросил я и начал класть трубку.

— Подожди, — быстро остановил меня Баннон. — Телетайп заработал. Может, что-нибудь новое. — Я услышал, как он положил трубку. Несколько минут раздавался треск телетайпа, затем Ирвин вернулся к телефону.

— Ну что, есть что-нибудь?

— Есть, но немного.

— Читай.

— «Тело Уильяма Бордена, видного киномагната, было обнаружено сегодня в час пятнадцать нью-йоркской полицией в квартире на Ривингтон-стрит в нью-йоркском Ист-Сайде. Смерть наступила в результате огнестрельной раны в висок. Рядом с телом лежал револьвер 38-го калибра. Полиция считает это самоубийством. Вчера мистер Борден проиграл тяжбу в суде, в которой пытался не допустить в свою фирму ревизора со стороны. Полиция считает, что проигрыш дела и послужил поводом для самоубийства. Ждите дальнейших сообщений».

Я сидел тихо. Петер захочет знать все новости. Мне не хотелось их сообщать, но делать нечего — придется.

— О’кей, Ирвин. — Внезапно я почувствовал сильную усталость. — Спасибо.

— Позвонить, если передадут что-нибудь новое?

— Нет, — устало ответил я. С меня хватит. — Не беспокойся. — Я отключил его и вызвал Джейн.

— Да, Джонни?

— Позвони Петеру, — медленно сказал я. Ожидая, я спросил себя, как прошел последний день Вилли на земле. Вчера газеты сообщили, что он находится в хорошем настроении и собирается подать на апелляцию. Что же заставило его передумать и пойти на этот последний и необратимый шаг?

Из газет, из того, что я услышал и сообщил Петер, я, кажется, понял, что произошло в тот роковой день.

Последний день Вилли Бордена на земле начался, как обычно. Он рано встал и позавтракал с женой. Она сказала, что спал Вилли плохо, что было неудивительно.

Позавтракал Борден хорошо, он всегда отличался завидным аппетитом. За завтраком он с оптимизмом говорил о планах вернуть руководство компанией. Он собирался ненадолго заехать в контору, а затем к адвокату, чтобы подготовить апелляцию.

Настораживало то, что, когда Бордены вызвали машину, шофер доложил, что обе машины вышли из строя. Борден решил ехать в Нью-Йорк на электричке и заказал такси.

В десять минут девятого такси высадило его у станции, и он купил в газетном киоске «Нью-Йорк Таймс». В восемь двадцать, опоздав всего на пять минут, пришла электричка.

С газетой подмышкой он прошел через всю электричку в последний вагон, известный среди пассажиров, как «специальный деловой вагон», в котором было больше места и удобств. Все места в нем резервировались заранее для определенных пассажиров, за что они платили в пять раз больше, чем за обычные билеты, но игра стоила свеч. В этом вагоне никогда не бывает давки, потому что попасть в него непросто. Вилли Борден очень обрадовался, когда для него нашли в нем место.

Борден сел и открыл газету. Несколько минут просматривал заголовки, прочитал отчет о своем процессе и закрыл газету. Он прислонил голову к спинке сиденья и закрыл глаза. После бессонной ночи, наверняка, хотелось отдохнуть.

Через некоторое время Борден открыл глаза и огляделся по сторонам. Вилли улыбнулся и кивнул знакомым, которые холодно посмотрели на него, словно на пустое место.

Он удивился такому их поведению. Только вчера они еще были его друзьями, разговаривали, смеялись его шуткам, а сегодня вели себя, будто с незнакомым человеком. Какое имеет значение проигрыш тяжбы, думал, наверное, Борден? Я ведь остался таким же, каким был вчера.

Он наклонился вперед и постучал по плечу соседа.

— Отличный денек, Ральф, да? — улыбнулся Вилли.

Мужчина опустил газету и посмотрел через край «Трибюн» на Бордена. Какую-то долю секунды казалось, что Ральф собирается ответить, но он промолчал. На его лице появилось холодное выражение, и он опять поднял газету, не сказав ни слова, а через несколько секунд вообще пересел на другое сиденье.

Я часто спрашивал себя, совершил бы Борден самоубийство, если бы этот Ральф ответил ему? На лице Бордена мелькнула обида. Он будто вжался в сиденье, и до самого Нью-Йорка никто не услышал от него ни слова. Наверное, эта поездка оказалась для него кошмаром. Я знал Вилли как приветливого коротышку, который любил поболтать и посмеяться. Он любил людей и обладал талантом сходиться с ними, что, вероятно, и послужило основной причиной его успеха в жизни.

В конторе повторилась примерно та же самая история. Неожиданно он превратился в гостя в своем собственном доме. Многие перестали разговаривать с ним, отворачивались при его приближении.

В двадцать минут одиннадцатого Борден сел в такси у девятнадцатиэтажного здания «Борден Пикчерс Компани» и назвал водителю адрес своего адвоката на Пайн-стрит, куда он так и не попал.

Такси помчалось по Парк-авеню на юг через Грэнд Сентрэл, через тоннель на Сороковой улице и продолжило свой путь по Двадцать второй улице. За Деланси-стрит таксист услышал стук в перегородку, отделяющую салон от его кабины. Он затормозил и оглянулся.

— Я передумал, — сообщил Борден. — Я выйду здесь.

Такси подъехало к тротуару и остановилось. Вилли вышел из машины. Счетчик показывал доллар тридцать центов. Вилли Борден дал две долларовые бумажки, велел таксисту оставить сдачу и пошел по Деланси-стрит.

Затем его видели на Ривингтон-стрит рядом с Хьюстоном, где он остановился у тележки мелкого торговца купить два яблока. Он дал десятицентовую монету, сунул в карман одно яблоко и пять центов. Затем откусил второе, вытерев его о рукав, и улыбнулся старику.

— Ну как дела, Шмульке? — спросил он на идиш.

Старик удивленно уставился на Бордена слезящимися глазами. Его седая борода развевалась по ветру. Он пытался вспомнить этого человека, который знал его имя. Медленно вышел из-за тележки, чтобы лучше его разглядеть. Неожиданно губы старика раздвинулись в улыбке, открывшей беззубый рот, и он протянул руку.

— Провалиться мне на этом месте, если это не маленький Вилли Борданов! — закудахтал он тоже на идиш и принялся тискать руку Бордена. — Как поживаешь?

Вилли улыбнулся, довольный, что старик узнал его.

— У меня все в порядке, — ответил он, опять кусая яблоко.

— Смешно, — сказал Шмульке, хитро глядя на Бордена, — что ты покупаешь у меня яблоки, а не воруешь их.

— Наверное, немного повзрослел, — улыбнулся Борден.

— Ты был в детстве большим хулиганом, — задумчиво покачал головой старик. — Всегда что-то имел на уме. Чтобы уследить за тобой, мне не хватало двух глаз.

— Времена меняются.

Старик подошел ближе, и Вилли почувствовал неприятный запах у него изо рта и увидел желтые никотиновые пятна на бороде. Шмульке пощупал пальто Бордена.

— Отличное пальто, — похвалил он. — Ткань гладкая, как шелк. Как дела в кино?

— Потихоньку. — Улыбка сошла с лица Вилли. Он отвернулся и направился дальше, бросил через плечо: — Пока, Шмульке!

Старик наблюдал, как он перешел улицу, и подошел к соседнему торговцу.

— Гершель, смотри! — взволнованно показал он на Бордена. — Посмотри туда. Большая шишка в кино! Мы с его отцом приплыли в Америку на одном пароходе. Видишь его? Он стоит перед домом, в котором когда-то жил.

Второй торговец с любопытством посмотрел на Бордена.

— Актер? — равнодушно поинтересовался он.

— А кто же еще, по-твоему! — с негодованием уставился на него Шмульке.

Они опять посмотрели на Бордена, который медленно взошел на крыльцо и скрылся в подъезде.

Мимо прошла женщина, и ему пришлось прижаться к стене, чтобы дать ей пройти. Под ногой скрипнула доска, из мусорного ящика, стоящего за лестницей, выскочила кошка и промчалась мимо.

Вилли остановился на третьем этаже. Несколько секунд он старался отдышаться. Прошло время, когда он взбегал на третий этаж, перепрыгивая через три ступеньки, и даже не замечал подъема. В слабом свете маленькой лампочки он посмотрел на дверь.

Вытащил из кармана связку ключей, нашел нужный и вставил в замок. Дверь заскрипела на ржавых петлях, и Вилли замер на секунду на пороге. Со дня смерти отца в квартире никто не жил. Борден хотел, чтобы отец жил с ним, но старик отказывался. Он мог жить только здесь. После его смерти Вилли зачем-то продолжал платить за квартиру жалкие девятнадцать долларов в месяц.

Он закрыл за собой дверь и огляделся по сторонам. Убогая ветхая мебель, покрытая пылью, ящик в центре комнаты, на котором старик сидел во время траура после смерти матери Вилли. Он так и не разрешил выбросить его. Ящик постоянно напоминал ему о жене.

Вилли перевернул его ногой. Из-под ящика выскочила мышь и бросилась к дыре в стене. Под ящиком остался чистый блестящий прямоугольник, со всех сторон окруженный пылью.

Борден прошел через все комнаты в свою спальню. В комнате еще стояла кровать. Борден дотронулся до стены над кроватью, прямо под окном, отделяющим две комнаты. Царапины не исчезли. Вилли зажег спичку и нагнулся. В дрожащем пламени он прочитал грубо нацарапанные на стене слова «Уильям Борден». Он сделал эту надпись в тот день, когда решил сократить свою фамилию и сделать ее более американской. Пламя погасло, и Борден выпрямился. Он вошел в гостиную, единственную комнату в квартире с окнами, выходящими на улицу. Летом их распахивали настежь, и Вилли спал на полу под ними.

Борден выглянул на улицу, но ничего не увидел через грязное стекло. Он попытался открыть окно, но оно не поддавалось. В квартире стоял затхлый воздух. Вилли оглянулся в поисках палки, потом опять взялся за ручку. Он дернул изо всех сил, и окно внезапно открылось. В комнату ворвался свежий воздух и крики продавцов, зазывающих покупателей.

Внизу бурлила жизнь. Я не знал, сколько он стоял у окна, не знал, о чем он думал в это время, и никто никогда не узнает этого.

Мы только знаем, что Борден достал из кармана второе яблоко и начал есть. Очевидно, оно ему не понравилось, потому что, откусив несколько раз, он положил его на подоконник.

Затем Борден вернулся в центр комнаты и вытащил из другого кармана револьвер. Полиция так и не выяснила, где он его взял.

В пустой комнате прогремел выстрел, за которым последовал звук падающего тела. Со старого потолка посыпалась штукатурка. На улице внезапно воцарилось испуганное молчание.

Вилли Борданов вернулся в дом, в котором родился и вырос, чтобы умереть.

— Как насчет серого, миста Джонни, того в белую полоску? — спросил Кристофер.

Я глупо уставился на него. Мои мысли находились далеко.

— К нему отлично идут красно-голубой галстук и коричневые ботинки, миста Джонни, — серьезно заверил меня Крис.

— Хорошо, Кристофер, — тяжело вздохнул я. — Какой скажешь, тот и надену.

Я отправился бриться, а ванна в это время наполнялась горячей водой. Горячая ванна успокоила мои напряженные нервы, вскоре я расслабился и почти уснул.

— Ну что, готовы вставать, миста Джонни? — заглянул в ванную Кристофер.

Я кивнул.

Кристофер помог мне подняться. Я уперся в параллельные брусья, стоящие рядом, и выбрался из ванны. Он набросил на меня махровое полотенце и вытер досуха. Моя кожа порозовела, и ее начало покалывать и жечь. Я улыбнулся, головная боль совсем прошла.

К Петеру я приехал в начале четвертого. Стоял один из необычайно теплых дней, какие весна часто дарит в Калифорнии. Я поднялся на крыльцо и вытер лицо платком. Из бассейна донесся голос Дорис, и я оглянулся.

Она как раз выходила из воды, и на черном купальном костюме, переливаясь, сверкали в лучах солнца крошечные капельки воды, будто алмазы. Она сняла шапочку и встряхнула волосами.

— Вода так манила, что я не устояла, — сообщила Дорис, когда я подошел.

Она подставила щеку для поцелуя, набросила на плечи махровый халат, и мы направились к дому.

— Как Петер?

— Сегодня намного лучше, — счастливо улыбнулась она. — Сидит в постели и ведет себя, почти как всегда. Он уже спрашивал о тебе. Наверное, хочет поговорить.

— Я рад, — просто ответил я.

Мы вошли в дом через подвал, и поднявшись по лестнице, остановились перед комнатой Петера.

— Иди поговори с ним. Я оденусь и тоже приду.

— О’кей. А где мама?

— Спит, — бросила она через плечо.

Я открыл дверь и вошел в комнату. При виде меня Петер улыбнулся. Вся кровать была завалена газетами, и я сразу понял, что он знает все последние новости. У окна читала медицинская сестра.

— Не утомляйте его сильно, мистер Эдж, — предупредила она и вышла.

Петер опять улыбнулся и протянул руку. Я пожал ее. В его пожатии чувствовалась сила и теплота, которых раньше не было.

— Как дела? — поинтересовался я.

— В порядке, — печально ответил он. — Хочется встать, но мне не разрешают.

Я улыбнулся и сел рядом с кроватью.

— Не будь shtarker. Делай, что тебе говорят, и все будет о’кей.

Он рассмеялся, услышав, как я произнес еврейское слово, означающее «сильный человек».

— Они обращаются со мной, как с ребенком, — запротестовал он.

— Не забывай, что ты очень сильно болен. Так что не торопись.

Петер несколько секунд смотрел на кровать, поднял глаза, и его лицо посерьезнело. Впервые он заговорил о Марке.

— Это расплата за мои ошибки. Я не должен был так поступать с моим мальчиком.

— Не вини себя, — медленно возразил я. — Ошибки здесь ни при чем. Никто тогда не мог тебе сказать, правильно ты поступаешь или нет. Ты сделал то, что должен был сделать.

— Я должен был знать, чем это кончится, — покачал он головой.

— Забудь об этом, — строго произнес я. — Все кончено, и ты не можешь повернуть часы назад.

— Да, — глухо повторил Петер, — я не могу повернуть часы назад. — Несколько секунд его рука, на которой виднелись синие вены, теребила простыню. Он посмотрел на меня блестящими от слез глазами. — Я знаю, что он был эгоистом, но я сам сделал его таким. Я давал ему слишком много, всегда разрешал поступать по-своему, считая его еще маленьким и думая, что он изменится завтра, но завтра так и не наступило. — Петер посмотрел на кулак, сжимающий простыню. По щекам медленно покатились слезы. Я молчал, потому что не знал, что надо говорить. Он вытер щеки и сказал дрожащим голосом: — Я плачу не по Марку, а по себе. Я оказался огромным дураком и так и не дал ему шанса показать себя. Он был моим сыном, моей плотью и кровью, а я выгнал его в гневе. Это я эгоист. Если бы я не был таким дураком, я бы остановился и подумал. — Петер тяжело вздохнул. — Он был моим единственным сыном, и я любил его.

Мы помолчали, затем я положил руку на плечо Петеру.

— Я знаю, Петер. Знаю.

В тишине на ночном столике громко тикали часы. На конец Кесслер пошевелился и повернулся ко мне. Слезы уже исчезли.

— Теперь они накинулись на тебя, — спокойно сказал он, показывая на сегодняшний «Репортер».

Я молча кивнул.

— Как собираешься выкручиваться?

Я равнодушно пожал плечами, не желая выдавать тревогу.

— Не знаю, — признался я, — честно не знаю. Все деньги у них.

— Верно, деньги у них, — медленно кивнул Петер и откровенно посмотрел на меня. — Знаешь, я тогда ошибался. Ты был прав, когда сказал, что это не антисемитизм. То, что сейчас происходит, лишний раз доказывает твою правоту.

— Что ты имеешь в виду? — с любопытством спросил я.

На его лице появилось странное выражение, смесь сочувствия и печали.

— Если бы это был антисемитизм, они бы не старались протащить в правление Рота и Фарбера в обход тебя. Фарбер и Рот евреи, а ты нет.

Я и не думал об этом. Петер был прав. Я молчал, но мне стало радостно, что он наконец понял, в чем дело.

— Что же тебе делать? — после небольшой паузы вновь поинтересовался он.

Я устало потер лоб. Бессонная ночь давала о себе знать.

— Еще не решил. Не знаю, уйти сейчас или подождать, когда они меня вышвырнут.

— Но ты же не хочешь уходить.

Я посмотрел на него и покачал головой.

— Да, не хочешь, — задумчиво повторил он. — Я так и думал. Мы с тобой слишком много времени и сил вложили в «Магнум», чтобы хотеть уйти. «Магнум» стал частью нас, возможно, даже вошел в наши сердца. Сейчас ты в таком положении, в каком оказался я, когда меня заставили продать студию. Все эти годы я чувствую опустошенность.

Мы замолчали, каждый думая о своем. Молчание продолжалось до тех пор, пока в комнату не вошла Дорис. Она улыбалась, и от нее пахло сосновым мылом.

— Ну и беспорядок у тебя! — укоризненно сказала она, подходя к кровати.

Петер улыбнулся. Дорис аккуратно сложила газеты на ночном столике, поправила простыни и взбила подушки. Когда она выпрямилась, ее лицо слегка покраснело.

— Ну вот, — удовлетворенно заметила она. — Правда, так лучше?

Кесслер кивнул и вопросительно посмотрел на дочь.

— Мама еще не проснулась?

— Нет. — Дорис обошла кровать и села рядом со мной. — Она очень устала. Все это время она не спала нормально ни одной ночи.

Петер нежно посмотрел на Дорис и сказал с любовью:

— Твоя мать удивительная женщина. Ты даже не знаешь, какая она замечательная. Я всем обязан ей.

Дорис не ответила, но по ее лицу я понял, что она гордится за свою мать.

— Ты обедал? — обратилась она ко мне.

— Да, поел перед тем, как ехать сюда, — ответил я.

— Ты, наверное, не слышала меня. Твоя мать чудесная женщина, — повторил Петер.

— Не спорю, — рассмеялась Дорис. — По-моему, вы оба замечательные люди.

— Знаешь, о чем я подумал? — повернулся ко мне Кесслер. — Почему бы тебе не съездить к Сантосу? Если вопрос упирается в деньги, он мог бы помочь.

— Но Ал отошел от дел, — удивленно возразил я. — К тому же, что он сейчас может? Они берут все деньги из бостонских банков.

— Прошло почти два года, и скоро им придется возвращать долг. А если они не сумеют добиться продления срока действия займа? У них хватит денег расплатиться?

Я с уважением посмотрел на Петера. Он всегда мог удивить меня чем-нибудь. Часто, когда я думал, что он плохо знает какой-нибудь конкретный вопрос, он поражал меня своей осведомленностью. Сейчас это произошло в который уже раз.

— Нет, мы не сумеем вернуть долг, — медленно ответил я. — Но разницы большой нет. В прошлом месяце мы уже начали переговоры о продлении, и Константинов заверил нас, что проблем не будет. — Константинов был президентом «Великой Бостонской инвестиционной корпорации», в которой Ронсен занял деньги на покупку у Петера компании. Позже долг автоматически перешел на «Магнум».

— Все равно разговор с Алом не повредит, — стоял на своем Петер Кесслер. — Четыре миллиона — огромные деньги и, когда задействована такая сумма, может произойти все что угодно. Я предлагаю тебе на всякий случай съездить к нему.

— Тебе что-то известно? — Мне показалось, что за его настойчивостью что-то кроется.

— Ничего, — покачал головой Петер. — Просто мне кажется, что нельзя упускать ни шанса. От тебя не убудет, если прокатишься в горы.

Я взглянул на часы. Пятый час. Не знаю почему, но внезапно я почувствовал надежду и уверенность. Ал сейчас жил на ранчо в долине милях в трехстах пятидесяти от Лос-Анджелеса. Добираться до него часов шесть, так что сейчас выезжать поздно. Сантос ложился спать рано, часов в восемь. Я посмотрел на Кесслера.

— Возможно, ты прав, — неожиданно согласился я, — но выезжать сегодня уже поздно.

— Переночуй здесь, — предложила Дорис. — Завтра я отвезу тебя. Мы сможем выехать рано утром.

Я посмотрел на Дорис и улыбнулся. Петер ответил за меня:

— Хорошая идея.

Впервые за этот день я громко рассмеялся.

— Ладно, договорились.

— Конечно, договорились. — Петер улыбнулся и повернулся к Дорис. — Liebe kind, окажи папе любезность — принеси шахматы.

Да, Кесслер на самом деле начал поправляться. Прежде чем вернулась медицинская сестра, я успел проиграть две партии. Она выгнала нас с Дорис, и мы отправились ужинать.