Торговцы мечтами

1938. ВТОРНИК

Вы усаживаетесь в кресло и пытаетесь напустить на себя бравый вид. Вот начинает закладывать уши, а в животе появляется пустота. В салоне горит тусклый свет. Так что приходится напрягать глаза, чтобы увидеть, как ведут себя остальные пассажиры самолета. В этот момент колеса неожиданно касаются земли. Все время, предшествующее посадке, вы быстрее и быстрее жуете жевательную резинку, и сейчас у вас во рту горький привкус.

Я завернул жвачку в «клинекс» и спрятал в кармашек переднего сиденья. Самолет несколько раз подпрыгнул и медленно остановился. По проходу прошла стюардесса, помогая отстегнуть ремни безопасности.

Я встал и потянулся. Затекшие мускулы ныли. Сколько ни летаю на самолетах, ничего не могу с собой сделать — страшно боюсь высоты.

Двигатели затихли, оставив после себя в ушах пустой звон. Оставалось только ждать, когда звон исчезнет, когда я вернусь в нормальное состояние.

Передо мной сидели мужчина и женщина, проговорившие весь полет. Пока работали двигатели, я едва мог их слышать. Зато сейчас во внезапно наступившей тишине они громко кричали.

— Все равно мне кажется, мы должны были предупредить их о своем приезде, — прокричала женщина и только тогда поняла, что говорит чересчур громко. Она замолчала на середине фразы и подозрительно оглянулась на меня, словно я специально подслушивал.

Я демонстративно отвернулся, и она продолжала говорить уже нормальным голосом. По салону опять прошла стюардесса.

— Который час? — поинтересовался я.

— 9.35, мистер Эдж.

Я снял часы, установил калифорнийское время и направился в хвост самолета. Вышел в уже открытую дверь и начал спускаться по трапу. Глаза ослепили яркие прожектора, и я остановился на земле.

Было прохладно, и я обрадовался, что надел пальто. Поднял воротник и двинулся к выходу. Меня обгоняли другие пассажиры, но я шел медленно. Не останавливаясь, закурил, глубоко затянулся и обвел взглядом толпу ожидающих.

Дорис ждала меня. Я на секунду остановился и посмотрел на нее. Она нервно курила, не замечая меня. В желтом свете фонарей белело бледное лицо, вокруг глубоких и усталых голубых глаз темнели круги, губы были плотно окаты. На напряженно поднятые плечи наброшено короткое пальто свободного покроя из верблюжьей шерсти. Пальцы руки, не занятой сигаретой, постоянно сжимались и разжимались.

Наконец Дорис увидела меня. Рука поднялась в приветственном жесте, но тут же замерла, будто ухватилась за невидимое кольцо. Я вышел в ворота и остановился в футе от нее. Дорис была напряжена, как сжатая пружина.

— Привет, милая! — поздоровался я.

Она бросилась ко мне, спрятала лицо на моей груди и зарыдала.

— Джонни, Джонни!

Ее тело вздрагивало в моих объятиях. Я выбросил сигарету и молча гладил волосы Дорис. Слова утешения сейчас не помогут. К тому же в голове все время крутится одна фраза:

— Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни!

Тогда Дорис было около двенадцати. Перед моим возвращением в Нью-Йорк с первой картиной «Магнум Пикчерс», съемки которой только что закончились в Голливуде, мы ужинали у Петера дома. На следующий день я должен был сесть в поезд и отправиться в Нью-Йорк. Все были очень счастливы, хотя и нервничали. Мы не знали, что нас ждет в будущем. Эта первая картина могла сделать нас банкротами, а могла и принести немалые деньги. Все пытались шутить и вести себя как ни в чем не бывало.

— Смотри, чтобы какая-нибудь красавица в поезде не уговорила тебя жениться, — пошутила Эстер. — А то уедешь с ней и забудешь о картине.

— Можешь не беспокоиться. — Я слегка покраснел. — Ни одна женщина не согласится выйти за меня замуж.

Тогда-то Дорис и сказала эти слова. С серьезного лица смотрели глубокие голубые глаза, а голос принадлежал не двенадцатилетней девочке, а взрослой женщине. Она подошла ко мне, взяла за руки и заглянула прямо в глаза.

— Я выйду за тебя замуж, когда вырасту, дядя Джонни!

Не помню, что я ответил, но все рассмеялись. Дорис продолжала держать мою руку. Ее взгляд как бы говорил: «Пусть себе смеются».

Сейчас я крепко прижимал ее голову к своему плечу. Почему я не поверил ей, почему забыл эти слова? Ведь в наших жизнях могло быть меньше боли и горя.

Дорис постепенно перестала дрожать, несколько секунд тихо стояла, прижимаясь ко мне, затем сделала шаг назад.

— Ну как, сейчас лучше, милая?

Она кивнула.

Я достал из кармана сигареты и протянул ей одну. При свете спички увидел под ногами выброшенные окурки — ее, выпачканный красной губной помадой, почти касался моего. Я положил ей в рот новую сигарету, зажег ее и объяснил:

— Нас задержали в Чикаго из-за плохой погоды.

— Знаю. Я получила твою телеграмму.

Дорис взяла меня за руку, и мы пошли.

— Ну как он? — поинтересовался я.

— Спит. Доктор дал успокоительное, и он проспит до утра.

— Не лучше?

Дорис безнадежно махнула рукой.

— Доктор не знает. Считает, что еще рано говорить что-нибудь определенно. — Она остановилась и повернулась ко мне. На глаза вновь набежали слезы. — Джонни, это ужасно! Он не хочет жить, ему теперь все равно.

— Держись, родная. — Я сжал ее руку. — Вот увидишь, он поправится.

Несколько секунд Дорис молча смотрела на меня, затем улыбнулась первый раз с момента нашей встречи. Несмотря на вымученную улыбку, ее лицо преобразилось.

— Я рада, что ты здесь, Джонни.

Она отвезла меня на мою квартиру и подождала, пока я приму ванну, побреюсь и переоденусь. Я отпустил прислугу, думая, что несколько недель проведу в Нью-Йорке, поэтому квартира имела нежилой вид.

Когда вернулся в гостиную, Дорис слушала пластинку Сибелиуса. В комнате горела лишь лампа, находившаяся на столе рядом с ее креслом. Она мягко освещала лицо Дорис, которая казалась расслабленной и умиротворенной. Глаза Дорис закрыла, грудь едва поднималась от ровного дыхания. Почувствовав мое присутствие, она открыла глаза.

— Проголодалась?

— Немного. Сегодня я практически ничего не ела.

— О’кей. Поехали к «Мэрфи», съедим по отбивной. — Я пошел в спальню за пальто, но в это время зазвонил телефон. — Послушай, милая.

Я услышал, как она встала и подошла к телефону. Через несколько секунд Дорис крикнула:

— Это Гордон. Он хочет с тобой поговорить.

Гордон заведовал производственным отделом нашей студии.

— Спроси, нельзя ли подождать до утра? Я заеду на студию утром, — сказал я Дорис.

Из гостиной донесся ее негромкий голос, затем она сообщила:

— Нельзя! Он должен поговорить с тобой сейчас.

Я взял трубку параллельного телефона.

— Говорит Эдж.

Раздался негромкий щелчок. Это Дорис положила трубку в гостиной.

— Джонни?

— Да. Что стряслось?

— Это не телефонный разговор. Нам необходимо встретиться.

Это Голливуд. Федеральное правительство и правительство штата выпускают законы, запрещающие прослушивание телефонов, но люди все равно боятся обсуждать важные вопросы по телефону.

— Хорошо, — устало сдался я. — Где ты? Дома?

— Да.

— Заеду после ужина, — пообещал я и положил трубку.

Взял с кровати пальто и вернулся в гостиную. Дорис перед зеркалом подкрашивала губы.

— Придется после ужина заехать к Гордону. Не возражаешь, милая?

— Нет. — Она тоже знала Голливуд.

В ресторан мы попали около одиннадцати. Он оказался почти пустым. В рабочие дни Голливуд рано ложится спать. Все, кто работает, в десять уже в постели, потому что в семь утра начинается рабочий день. Нас посадили за угловой столик.

Мы заказали олд-фэйшенд[4], отбивные, картошку и кофе. Дорис проголодалась сильнее, чем думала. Наблюдая за ней, я улыбнулся про себя. Можно говорить что угодно о женской диете, но поставьте перед женщиной кусок мяса, и он мгновенно исчезнет. Наверное, это оттого, что какой-то сообразительный писака распустил слух, будто от мяса не полнеют. Как бы там ни было, Дорис отдала отбивной должное, так же, как и я. Впрочем, я никогда не жаловался на отсутствие аппетита.

Вздохнув, Дорис отодвинула пустую тарелку и заметила мою улыбку. Улыбнулась в ответ, и ее лицо слегка прояснилось.

— Как я наелась! — сообщила она. — Чему ты улыбаешься?

— Привет, милая. — Я взял ее за руки.

Почему-то Дорис посмотрела на мои руки, грубоватые, с короткими, покрытыми густыми черными волосами пальцами. Даже маникюр был бессилен придать им более благородный вид. Дорис подняла глаза.

— Привет, Джонни, — мягко отозвалась она.

— Как поживает моя крошка?

— Лучше, когда ты рядом.

Мы улыбались друг другу, пока официант убирал пустые тарелки. Затем он принес кофейник. Из ресторана мы вышли в полпервого.

Гордон жил в Вествуде, примерно в получасе езды от Голливуда. Когда мы подъехали к дому, лишь в гостиной горел свет. Хозяин ждал нас на крыльце. Он явно нервничал, волосы были взъерошены, в одной руке Гордон держал стакан. Увидев Дорис, он удивился.

Мы поздоровались и вошли в гостиную, в которой находилась его жена Джоан. Она встала и поздоровалась со мной, затем поцеловала Дорис и спросила:

— Как Петер?

— Чуть лучше. Он спит.

— Это хорошо, — обрадовалась Джоан. — Если он отдыхает, значит, все будет в порядке.

— Из-за чего такая спешка? — обратился я к Гордону.

Он допил коктейль и посмотрел на Дорис. Джоан поняла намек и предложила Дорис:

— Пойдем сварим кофе. Мужчинам, наверное, нужно кое-что обсудить.

Дорис понимающе улыбнулась мне и вышла из гостиной вслед за Джоан.

— Ну? — повернулся я к Гордону.

— По Голливуду ходят слухи, что Ронсен хочет тебя убрать.

Два главных товара Голливуда — картины и слухи. С утра до ночи здесь делают картины, а с ночи до утра — слухи. Существуют доводы в пользу главенства каждого из них, но, по-моему, до сих пор не выяснили, слухи или картины все же стоят на первом месте.

— Рассказывай, — вздохнул я.

— Ты поругался с ним в Нью-Йорке. Ронсен не хотел, чтобы ты летел сюда. Ты прилетел. Как только ты уехал, он сразу связался со Стэнли Фарбером. Завтра Ронсен вылетает в Калифорнию, чтобы встретиться с ним.

— Это все?

— Разве мало?

— Я боялся, что-то действительно важное, — усмехнулся я.

Когда я сказал эти слова, Гордон как раз наливал виски. От удивления он едва не выронил стакан.

— Послушай, Джонни, я не шучу. Все это чертовски важно! Ты же не думаешь, что он держит Дейва Рота только потому, что любит его?

В этом Гордон был абсолютно прав. Дейв был правой рукой Фарбера, и Ронсен сделал его помощником Гордона в качестве противовеса мне. Фарбер никогда бы не оставил Рота, если бы сомневался в целесообразности этого шага. Так что выстраивалась довольно стройная картина.

— Чем занимается Дейв? — поинтересовался я.

— Ты же знаешь Дейва, — пожал плечами Гордон. — Молчит, как рыба, но ведет себя чертовски уверенно.

Он протянул стакан, и я задумчиво отхлебнул виски. Может, Ронсен и летит к Фарберу, но в курсе всех дел был только я один. Только я знал сильные и слабые места студии, знал, что нужно сделать. Пока я не проведу реформы, Ронсен не посмеет меня и пальцем тронуть.

— Гордон, перестань беспокоиться. Утром я приеду на студию, и мы все обсудим.

— Ладно, как хочешь. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. — Гордон с сомнением посмотрел на меня.

В гостиную вошла Джоан с кофейником. За ней следовала Дорис с подносом крошечных сэндвичей. Голливудским женам, как и женам дипломатов, приходится развивать в себе чувство времени. Они должны знать, когда необходимо извиниться и выйти, а когда — вернуться. Я всегда удивлялся, как им удается это.

Мы с Дорис были сыты, поэтому только выпили кофе и уехали. Домой к Дорис приехали почти в полтретьего.

Лишь в гостиной горела маленькая лампа. Дорис сбросила пальто и поспешила наверх. Через минуту она вернулась.

— Он все еще спит. Мама тоже заснула. Медсестра сказала, что доктор дал успокоительное и маме. Бедняжка даже не поняла, что произошло. Такие удары, один за другим.

В библиотеке в камине ярко пылал огонь. Он создавал впечатление уюта и тепла — на улице неожиданно ударил мороз. Мы сели на диван.

Я обнял Дорис за плечи, притянул к себе и поцеловал. Она взяла ладонями мое лицо и прижала к своему.

— Я знала, что ты приедешь, Джонни, — прошептала Дорис.

— Я не мог не приехать, даже если бы захотел.

Дорис положила голову мне на плечо, и мы уставились на огонь. Через несколько минут я прервал молчание:

— Хочешь поговорить, милая?

— Ты слишком хорошо разбираешься в женской психологии для мужчины, — тихо ответила она. — Признайся, ведь ты знал, что я раньше не хотела говорить об этом?

Я промолчал. Через минуту Дорис сказала:

— Все началось вчера с телеграммы. Я находилась внизу и взяла ее у дворецкого. Телеграмма адресовалась отцу, и на ней стоял штамп Государственного Департамента. Хорошо, что первой ее прочитала я, потому что в ней содержались печальные веста: «Американское посольство в Мадриде информировало нас, что ваш сын, Марк Кесслер, погиб в бою под Мадридом». И больше ничего. У меня чуть не остановилось сердце. Мы знали, что Марк в Европе, хотя и не получали от него почти год писем, но мы и подумать не могли, что он в Испании. Мы считали, что он в Париже с кем-нибудь из старых друзей и поэтому не беспокоились всерьез. Хорошо, что Марк не участвует в этой войне после того, что произошло, говорил папа. — Она достала сигарету и наклонилась ко мне, чтобы я дал прикурить. Затем Дорис опять откинулась на спинку и медленно выпустила дым через рот. Ее глаза потемнели и стали встревоженными. — Знаешь, чего я никогда не могла понять? Марк был одним из самых больших эгоистов на свете, ему всегда было наплевать на других. И несмотря на это, он отправился в Испанию, записался в бригаду «Авраам Линкольн» и погиб за дело, в которое никогда по-настоящему не верил. Марк умер, сражаясь против образа жизни, которым он мог бы восхищаться, если бы не был евреем.

Первая моя мысль — как мать воспримет известие о его смерти. Она чувствовала себя неважно с момента отъезда Марка. Он всегда был ее любимцем, и она очень сильно переживала, что папа выгнал его из дома. Мама постоянно уговаривала отца, чтобы он попросил Марка вернуться, но ты же знаешь его упрямство.

Дорис замолчала, глядя на языки пламени в камине. Интересно, о чем она думает? Дорис всегда знала, что любимцем в семье является Марк, но никогда не жаловалась. Она пошла в деда по материнской линии и ее нельзя было назвать разговорчивой. Я вспомнил, как стало известно о ее писательском таланте. В тот год Дорис закончила колледж. Она молчала до тех пор, пока книгу не взяли издатели. Но даже после этого Дорис поставила псевдоним, не желая пользоваться именем отца.

Повесть называлась «Год первокурсницы» и имела большой успех. Это был рассказ о первом годе учебы в колледже одной девушки, как она переживала разлуку с близкими и тосковала по дому. Критики много писали о книге. Их поразила глубина восприятия жизни. В момент выхода книги Дорис исполнилось всего двадцать два года.

Я тогда не обратил на «Год первокурсницы» большого внимания, фактически даже не прочитал ее. Впервые книгу увидел на следующий день после свадьбы, когда привел Далси в дом Петера.

Кесслеры завтракали. Марку тогда было около восемнадцати. Высокий и худой парень со следами юношеских прыщей на лице при виде Далси присвистнул от удивления.

Петер одернул сына и велел вести себя прилично. Я гордо засмеялся, а Далси слегка покраснела. Я знал, что ей нравилось привлекать внимание окружающих, она являлась прирожденной актрисой. Я знал, что ее румянец тоже игра, но мне нравилось ее притворство.

В этом, по-моему, заключалось обаяние Далси. Куда бы мы ни ходили, вслед ей всегда поворачивались головы. Она относилась к тем женщинам, в обществе которых любят находиться мужчины. Высокая, стройная, с высокой грудью и рыжевато-карими глазами, она таила в себе скрытый сексуальный вызов, против которого не мог устоять ни один мужчина с момента появления человечества.

Нам принесли стулья. Я еще не рассказал Кесслерам, что мы женаты. Заметив вопросительный взгляд Дорис, я неловко заерзал на стуле. Никак не мог придумать, как подипломатичнее сообщить новость.

Неожиданно у меня мелькнула идея, и я обратился к Дорис:

— Милая, больше можешь не беспокоиться о своем старом дяде Джонни. Он в конце концов нашел женщину, которая согласна выйти за него замуж.

Девушка слегка побледнела, но в волнении я не обратил на это внимание.

— Ты… ты хочешь сказать, что собираешься жениться? — спросила она чуть дрожащим голосом.

— Мы поженились вчера вечером! — рассмеялся я.

Петер вскочил, обошел вокруг стола и пожал мне руку.

Эстер обняла Далси. Только побледневшая Дорис продолжала сидеть и смотреть на меня темно-голубыми, широко раскрытыми глазами. Она слегка наклонила голову набок, как бы для того, чтобы лучше слышать.

— Ты не хочешь поцеловать своего дядю Джонни? — спросил я у девушки.

Дорис подошла ко мне, и я поцеловал ее холодные губы. Затем она взяла Далси за руку и поцеловала в щеку.

— Желаю счастья!

Я смотрел на Дорис и Далси. Обе девушки были примерно одного возраста, но меня поразило не это.

У Дорис была бледная кожа, она коротко стриглась и рядом с Далси выглядела как школьница. Далси тоже внимательно разглядывала ее. Я уже знал этот ее взгляд, который большинству людей казался мимолетным. Но я уже достаточно хорошо изучил ее. За считанные секунды она могла определить этим взглядом больше, чем большинство людей — за часы.

— Она очаровательна, Джонни! — воскликнула Эстер. — Где ты ее нашел?

— Далси актриса, — объяснил я. — Мы познакомились за кулисами в одном нью-йоркском театре.

— Актриса, говоришь? — обрадовался Петер. — Может, у нас найдется для Далси роль.

Далси улыбнулась ему.

— Всему свое время, — ответил я. — Сначала мы должны устроиться.

Далси молчала. В машине она повернулась ко мне.

— Джонни.

— Да, дорогая, — откликнулся я, не сводя взгляда с дороги.

— Ты знаешь, что она любит тебя?

Я бросил на нее мимолетный взгляд. Рыжевато-карие глаза жены удивленно смотрели на меня.

— Ты говоришь о Дорис?

— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю, Джонни.

— На этот раз ты ошибаешься, дорогая, — смущенно рассмеялся я. — Я для нее всего лишь дядя Джонни.

Далси тоже рассмеялась. Только в ее смехе слышалось удивление над мужской глупостью.

— Дядя Джонни, — повторила она и опять рассмеялась. — Ты читал ее книгу?

— Нет. У меня не было времени.

— А следовало бы почитать, дядя Джонни, — с лепкой иронией заметила Далси. — Ты легко найдешь в ней себя.

Дорис вновь заговорила тихим голосом:

— Я решила вызвать доктора, прежде чем показывать телеграмму маме. Затем мне показалось, что лучше сначала показать ее папе. Он сидел в библиотеке. Папа не ответил на стук, поэтому я вошла. Он сидел за столом и пристально смотрел на телефон. Я всегда удивлялась, почему он не уберет этот прямой телефон со студией.

Я знал, о каком телефоне идет речь, и непроизвольно посмотрел на него. Телефон одиноко стоял на столе и казался всеми забытым и заброшенным. В старые дни, когда им пользовались, на пульте студии загоралась синяя лампочка. Это значило, что звонит сам президент, звонок которого тогда означал первостепенную важность.

— Он тоскливо смотрел на него. «Папа», — сказала я слегка дрожащим голосом. «Что, liebchen?» — Он с трудом оторвался от своих мыслей. Неожиданно все слова куда-то исчезли, и я молча протянула телеграмму. Когда он медленно прочитал ее, его лицо побелело под загаром. Некоторое время он недоуменно смотрел на меня, его губы шевелились. Затем отец перечитал телеграмму и наконец сказал: «Я должен сказать маме». Он сделал несколько шагов, затем слегка споткнулся, и я подхватила его под руку. Я закричала: «Папа! Папа!» Неожиданно я расплакалась.

Несколько секунд он смотрел мне в глаза. В его — блестели слезы. Затем папа так внезапно упал, что я не успела подхватить его. Я попыталась его поднять, но не смогла. Когда прибежал дворецкий, мы вдвоем положили папу на диван. Я бросилась к столу и по ошибке схватила студийный телефон. «Магнум Пикчерс», — немедленно отозвалась телефонистка. В ее голосе слышался вопрос и удивление. Я в ужасе бросила трубку. Как я ненавидела эти слова «Магнум Пикчерс»! Я слышала их всю жизнь, и они поломали наши судьбы. И зачем только мы когда-то занялись кинобизнесом? — Дорис посмотрела на меня широко раскрытыми, незнакомыми глазами, в которых плясали огни. — Почему мы не остались в Рочестере и пережили все это? Марк мертв, у папы удар. Это ты виноват, Джонни, ты! Папа много раз говорил, что ничего бы этого не сделал, если бы не ты. Если бы не ты, мы бы никогда не переехали в Голливуд! Если бы не ты, мы бы сейчас жили спокойно!

Внезапно Дорис опять расплакалась, затем бросилась на меня, колотя меня по груди.

— Я ненавижу тебя, Джонни, ненавижу! Если бы не ты, папа бы никогда не занялся кинобизнесом. Но кино твое призвание, и ты не мог заниматься им один. Поэтому ты использовал в своих целях папу!

Я безуспешно пытался схватить ее за руки, но они двигались слишком быстро.

— Ты — «Магнум Пикчерс», Джонни, ты с самого начала был «Магнум Пикчерс». Почему ты не остался в Нью-Йорке? Зачем ты заставил его приехать сюда? Зачем ты внушил ему, что он очень большой человек? Ведь когда мыльный пузырь лопнул, с ним лопнуло и его сердце!

Наконец я поймал ее руки и крепко прижал к себе. Дорис рыдала, из ее глаз катились крупные, горькие слезы. Она сообщила мне неприятных вещей намного больше, чем собиралась. Каким же слепцом я был все эти годы!

Наконец Дорис затихла, продолжая лишь изредка вздрагивать. Когда она заговорила чуть хриплым голосом, он слегка дрожал от усилий, с которыми Дорис пыталась контролировать его.

— Извини, Джонни, — так тихо прошептала Дорис, что я едва ее расслышал. — Зачем мы вообще приехали в этот проклятый Голливуд?

Я промолчал, потому что не знал ответа. Посмотрел через ее голову в окно. Темноту ночи уже начали прорезать первые серые блики рассвета. Часы, стоящие на столе Петера, показывали полпятого.

Когда мы приехали в Голливуд, Дорис было одиннадцать лет, Петеру — тридцать пять, а мне — двадцать один. Никто из нас не хотел ехать. Нас вынудили обстоятельства, мы ничего не могли сделать.