Торговцы мечтами

1938. СРЕДА

Часы показывали почти пять. Серые краски зари медленно превращались в золотые. Я повернулся к Дорис.

— Не пора ли тебе немного поспать, милая?

Ее темно-голубые глаза смотрели на меня.

— Я не хочу спать, — ответила она, но ее усталое лицо говорило об обратном.

— Тебе необходимо отдохнуть, детка. Ты так долго не протянешь.

Дорис чуть усмехнулась и спросила слегка ироничным тоном:

— Джонни, ты устал?

Это была старая семейная шутка. Всегда, когда Петер приходил на студию, он заставал меня там. И при этом шутил: «Джонни никогда не спит».

— Немного, — улыбнулся я, — но отдыхать должна ты. Если ты упадешь от усталости, лучше никому не будет.

На ее лице расплылась улыбка, глаза потеплели.

— Хорошо, дядя Джонни, — согласилась Дорис голосом маленькой девочки. — Только ты пообещай приехать завтра.

Я крепко обнял ее.

— И завтра, и послезавтра, и всегда, если ты захочешь.

— Я никогда не хотела ничего другого, Джонни.

Я поцеловал ее. Мне понравилось, как Дорис подставила лицо для поцелуя, как ее пальцы обхватили мои уши. Ее прикосновение было легким и твердым одновременно. Мне понравилось, как лицо Дорис легко коснулось моего, понравились запах ее духов, потрескивание волос, когда я их гладил.

Она сделала шаг назад и несколько секунд смотрела на меня, затем взяла меня за руку, и мы вместе вышли в коридор. Дорис молча помогла мне надеть пальто, подождала, пока я надену шляпу. Мы подошли к двери. Я оглянулся.

— А сейчас отправляйся наверх и немного поспи, — строгим голосом произнес я.

Она рассмеялась и поцеловала меня.

— Джонни, ты просто прелесть!

— Я могу быть и плохим. — Я пытался продолжать говорить строго, но у меня не очень получалось. — И если ты…

— И если я не пойду спать, ты отшлепаешь меня, как когда-то? — На ее лице появилась проказливая улыбка.

— Я тебя никогда не трогал, — запротестовал я.

— Бил, бил! — настаивала Дорис, продолжая улыбаться. Она наклонила голову набок и задумчиво посмотрела на меня. — Интересно, отшлепал бы ты меня, если бы сильно разозлился? Наверное, это было бы забавное зрелище!

Я положил руки ей на плечи и развернул, затем легко подтолкнул к лестнице и шутливо шлепнул по заду.

— Я побью тебя палкой, если ты немедленно не оправишься в постель.

На полпути к лестнице Дорис остановилась и оглянулась. Я молча смотрел на нее. Когда она наконец заговорила, ее голос был серьезен.

— Никогда не оставляй меня, Джонни.

По какой-то неизвестной причине я лишился дара речи, к горлу подступил комок. Что-то в ее голосе глубоко задело меня. В самое сердце. Казалось, эти слова произнес я сам. Они не сформировались у меня в голове, не прошли через мое горло, я даже не сказал их своими губами, они просто сами вышли из моего сердца и воздвигли между нами мост, который ничто и никогда не сможет разрушить.

— Я тебя больше никогда не оставлю, милая.

Выражение лица Дорис не изменилось, но она словно стала излучать сияние, теплота которого достигла и меня. Некоторое время Дорис стояла молча, затем повернулась и начала подниматься по лестнице легкой походкой танцовщицы. На площадке она обернулась и послала мне воздушный поцелуй.

Я помахал ей на прощание, и Дорис скрылась в коридоре. Я вышел из дома.

Небо было ясным, а воздух — прохладным. В лучах раннего солнца на цветах сверкали капли росы. Неожиданно всю усталость сняло, как рукой. Она оставила меня с первым же вдохом чистого утреннего воздуха. Я взглянул на часы. Было уже начало шестого, так что отправляться спать домой не имело смысла.

В двух кварталах от дома Петера удалось поймать такси.

— «Магнум Пикчерс», — сказал я водителю, откидываясь на спинку сиденья и закуривая сигарету.

Студия находилась всего в пятнадцати минутах езды от дома. Я расплатился с водителем и подошел к запертым воротам. Нажал кнопку звонка и принялся ждать сторожа. Я увидел лучик фонарика и силуэт сторожа, вышедшего из своего домика, который находился рядом с воротами.

Узнав меня, он ускорил шаг и почти подбежал к воротам.

— Мистер Эдж! — удивленно воскликнул сторож, открывая ворота. — Я и не знал, что вы так быстро вернетесь. — И добавил, закрывая за мной ворота: — Я что-нибудь могу для вас сделать?

— Нет, спасибо. Я пойду прямо к себе.

Я направился по длинной улице к административному зданию. Вокруг раскинулась студия, погруженная в тишину, и я мог слышать эхо собственных шагов. На деревьях начали просыпаться птицы. Им никогда не нравилось, когда их будили так рано. Я улыбнулся, вспомнив, что они всегда поднимали крик, когда я приходил рано.

Заспанный сторож административного здания уже ждал меня в дверях. Наверное, его разбудил коллега на воротах.

— Доброе утро, мистер Эдж.

— Доброе утро.

Опередив меня в коридоре, он открыл своим ключом дверь моего кабинета.

— Принести кофе, мистер Эдж?

— Нет, благодарю. — Я вошел в кабинет, сразу ощутив спертый воздух.

Сторож заметил, что я принюхиваюсь, и бросился открывать окна.

— Свежий воздух не помешает, сэр.

Я улыбнулся, поблагодарил сторожа, и он ушел. Снял пальто, шляпу и повесил в маленький гардероб. После бессонной ночи я чувствовал себя так, как будто слегка выпил.

Подошел к внутренней двери. Между моим кабинетом и кабинетом Гордона располагалась маленькая кухня с холодильником, буфетом и небольшой электрической плитой. На плите стоял еще теплый кофейник. Вероятно, сторож варил себе кофе, подумал я. Достал из холодильника маленькую бутылку имбирного эля и вернулся к себе.

Я вытащил из стола бутылку бурбона, а на маленьком столике, стоящем за моей спиной, нашел стакан. Налил в него на два пальца бурбона и до половины разбавил элем. Коктейль получился отличным. Я выпил одним залпом почти половину и подошел к окну.

Нёбо уже посветлело, и задняя стоянка просматривалась почти вся. За нашим корпусом располагался корпус сценаристов, а остальные постройки рассыпались веером по обе стороны от него, образуя как бы полумесяц вокруг административного корпуса. За корпусом сценаристов находилась первая звуковая студия.

Первая звуковая студия, улыбнулся я. Новое белое современное здание, построенное в соответствии с пожарными требованиями. Самая первая студия, которую мы открыли с Петером, больше напоминала амбар. Это было ветхое строение с четырьмя стенами, но без потолка, так что с утра до ночи в нем светило солнце. При первых же признаках дождя мы натягивали брезент. Помню, у нас на маленькой вышке всегда сидел человек, который наблюдал за небом.

Наблюдатель за дождем, называли мы его. Если надвигались тучи, он кричал, и мы быстро натягивали брезент. Причем делали это в самую последнюю минуту, потому что ртутные лампы, которые мы использовали для искусственного освещения, стоили очень дорого.

Фокус с брезентом придумал Джо Тернер. Когда до нас дошло, во сколько нам обходятся ртутные лампы, он предложил:

— Почему бы нам не сделать съемную крышу, как в цирке? Мы будем ее натягивать, когда пойдет дождь.

Джо нет уже двадцать лет, но некоторые подробности, связанные с ним, так же живы и ярки в моей памяти, словно я встречался с ним каждый день все эти двадцать лет. Я помнил громовые раскаты его смеха, когда он рассказывал о покупке земли. Это была его любимая история. Я улыбнулся, оглядывая территорию студии площадью в сорок акров, которые не стоили нам ни цента наших собственных денег.

Все это произошло после моего возвращения в Нью-Йорк с «Бандитом». Петер остался в Голливуде, потому что в Нью-Йорке он по-прежнему оставался персоной нон грата. Первый показ состоялся в просмотровом зале студии Бордена. Независимые продюсеры смелели с каждым днем по мере того, как росла вероятность выигрыша тяжбы с ассоциацией, затеянной Фоксом.

Просмотровый зал оказался переполнен. Среди зрителей, кроме продюсеров, находились и владельцы синематографов, большей частью наши кредиторы. Не знаю даже, у кого картина вызвала бо́льший восторг — у прокатчиков, которые моментально захотели купить ее, или у кредиторов, которые начали понимать, что деньги к ним вернутся, возможно, даже с некоторой прибылью.

Не думаю, что кто-нибудь из нас в даже самых радужных мечтах мог предвидеть последующие события. Через два часа после просмотра я уже собрал у прокатчиков сорок тысяч долларов. Борден стоял рядом, когда владельцы синематографов совали мне чеки, и твердил:

— Я не могу в это поверить. Я не могу в это поверить.

Около полуночи я позвонил Петеру. От волнения я даже заикался.

— У нас сорок тысяч долларов, Петер! — прокричал я в трубку.

— Что ты сказал, Джонни? — Его тихий голос постоянно прерывал треск. — Мне послышалось, сорок тысяч долларов?

— Правильно. Сорок тысяч долларов! Картина страшно понравилась.

На том конце воцарилось молчание, затем Петер с сомнением произнес:

— Откуда ты звонишь, Джонни?

— Из студии Бордена.

— Вилли далеко?

— Рядом стоит.

— Дай ему трубку, — попросил Петер.

Я протянул трубку Бордену.

— Привет, Петер! — поздоровался Борден.

До меня доносился сквозь треск голос Петера, но я ничего не мог понять. Борден, улыбаясь, смотрел на меня.

Он дождался, когда Кесслер закончит говорить. Улыбка стала шире.

— Нет. Джонни за всю ночь не выпил ни капли спиртного. Он такой же трезвый, как и я. — Несколько секунд говорил Петер, затем Борден сказал: — Угу, сорок тысяч долларов. Я собственными глазами видел чеки.

Петер что-то сказал, и Борден протянул мне трубку.

— Ты что, не поверил мне? — обиделся я.

— Поверить тебе? — счастливо воскликнул Кесслер. — Мальчик мой, да я собственным ушам не могу поверить. Сорок тысяч долларов!

— Деньги переведу завтра утром.

— Нет, — ответил Петер. — Переведи только половину, чтобы я расплатился с Алом. Из второй половины оплати наши долги в Нью-Йорке.

— Но Петер, мы опять окажемся на мели. Мы здесь должны почти двадцать тысяч, а на что снимать следующую картину?

— Если я рассчитаюсь за «Бандита», я хоть одну ночь посплю спокойно, — объяснил Кесслер. — А как собрать деньги на следующую картину, буду думать завтра.

— А как же со студией? Не можем же мы все время снимать на ферме! Заплатим половину, кредиторы не откажутся подождать: «Бандит», похоже, соберет четверть миллиона, и они знают это.

— Если он столько принесет, тем более можно расплатиться сразу со всеми, — настаивал Петер.

— Но деньги-то придется ждать почти год, — возразил я. По законам штата прокатчики имели право заплатить нам только через шесть месяцев. — Что мы будем делать нее это время? Просиживать штаны? Мы сейчас не можем ждать!

— Делай, как я сказал! — твердо приказал Петер Кесслер. — Хоть одну ночь я смогу поспать спокойно.

Я знал, что он опять взял верх. Когда в голосе Петера появлялись эти упрямые нотки, можно хоть на голову становиться, он не изменит своего мнения.

— Хорошо, Петер.

— Значит, им понравилась картина, да? — Его голос сразу повеселел.

— Все чуть с ума не посходили от восторга. Особенно от того эпизода, где шериф и бандит палят друг в друга у девушки в гостиной. — Я знал, что ему будет приятно это слышать. Эпизод в гостиной был его идеей. В пьесе стрельба происходила в большом салуне, но у нас не хватило денег на строительство декораций для салуна. Поэтому Петер перенес стрельбу в гостиную.

— Я же тебе говорил, в доме эта сцена будет выглядеть более драматично, — довольно рассмеялся Петер.

— Ты был прав, Петер. — Я улыбнулся: с какой гордостью он это сказал.

— Значит, они спокойно высидели всю картину? — опять засмеялся Петер Кесслер.

— Они в таком восторге, что не хотели, чтобы она кончалась. От аплодисментов после картины чуть не рухнул потолок. Жаль, что ты этого не видел.

Я слышал, как он что-то сказал, прикрыв трубку ладонью. Затем Петер вновь обратился ко мне:

— Сказал Эстер, что не ошибся, когда считал картину из семи частей не слишком длинной.

Я рассмеялся, вспомнив его слова о том, что никто не высидит в зале час.

— Эстер спрашивает, кто платит за этот разговор? — прервал Петер мой смех.

— Мы, естественно. — Я посмотрел на Вилли и улыбнулся. — Не думаешь же ты, что можно бесплатно сообщить по чужому телефону такую радостную весть?

На другом конце воцарилось ошеломленное молчание. Наконец Петер заговорил слабым голосом:

— Мы уже говорим почти двадцать минут. Ничего себе — стодолларовый разговор. До свидания, Джонни, — решительно попрощался Кесслер.

— Петер… — Но он уже положил трубку. Я некоторое время удивленно смотрел на мертвый телефон, затем тоже положил трубку.

Улыбнувшись, посмотрел на Бордена, который в ответ пожал плечами. Мы вышли в зал, где продолжалось обсуждение «Бандита». Воздух посинел от дыма. Среди зрителей находились самые крупные независимые продюсеры.

— Поэтому это раз и навсегда доказывает, что время короткометражных картин прошло, — сказал один. — С сегодняшнего вечера необходимо переходить на длинные картины.

— Еще неизвестно, Сэм, — с сомнением произнес другой продюсер. — В любом случае, где мы будем их снимать? В Нью-Йорке сезон съемок на открытом воздухе длится максимум три месяца. За три месяца в самом лучшем случае можно сделать только пять картин. А что будем делать остальное время? Жирок нагуливать?

После минутного размышления первый ответил:

— Значит, нужно ехать туда, где длиннее лето.

— Но куда? — В голосе второго спорщика послышались уныние и пессимизм. — У нас нет таких друзей, как у Кесслера. Мы не сможем все делать картины в Калифорнии.

Меня осенило. Сейчас я знал все ответы.

— А почему бы и нет, джентльмены? — вмешался я. — Почему вы все не можете снимать картины в Калифорнии?

Я обвел их взглядом. Выражения лиц продюсеров варьировались от открытого изумления до сдержанного любопытства.

— Что вы хотите этим сказать?

Ответил я не сразу. Хотелось произвести впечатление. Выдержав необходимую паузу, я негромко ответил:

— «Магнум» сознает, какой эффект произведет на будущее кино «Бандит». Петер Кесслер благодарен многочисленным друзьям, которые поддержали его в трудную минуту. — Я понизил голос до шепота, и слушатели придвинулись ближе. — И поэтому, джентльмены, Кесслер проинформировал меня несколько минут назад по телефону, что решил предложить вам ту же возможность, которой воспользовался он, — снимать картины в Калифорнии! Подумайте об этом, джентльмены, подумайте! — Я улыбнулся про себя этому старому цирковому трюку, с помощью которого подогревался интерес публики. — В Калифорнии можно снимать не тринадцать, а пятьдесят две недели в году! Там всегда сияет солнце! Этого хватит для любой картины!

«Магнум» приобрел в Голливуде почти тысячу акров земли. Так что места хватит на сто киностудий. Когда Лаский[13], Голдвин[14] и Леммль приехали в Калифорнию, у Петера родилась блестящая идея — все независимые продюсеры тоже могут переехать на Запад и сделать Голливуд столицей мирового кино! Поэтому мистер Кесслер уполномочил меня сделать вам следующее предложение. В ответ на вашу доброту и поддержку он готов уступить землю в Голливуде по той же цене, по какой купил сам — по сто долларов за акр!

Естественно, вы не обязаны покупать кота в мешке. Сейчас он согласен принять заявки, а вы потом будете сами выбирать конкретно площадку. Возможность выбрать место будет предоставляться в том же порядке, в каком будут делаться заявки, то есть первый сделавший заявку первым выберет и подходящее место. Если кто-нибудь не найдет удовлетворительной площадки, он получит деньги обратно.

— Ты ничего мне не сказал. — Борден был изумлен не меньше остальных.

— Извини, Вилли. Петер велел молчать, пока не примет окончательное решение. Он дал добро всего несколько минут назад.

— А что делать с нашими, студиями здесь? — поинтересовался Борден. — Они стоят уйму денег!

— Их по-прежнему можно использовать для съемок короткометражных картин, — объяснил я. — Потому что большие деньги и большие картины переместятся в Голливуд. Какого размера эта студия? Совсем маленькая. Можешь ты здесь снять, как мы в «Бандите», стадо из ста голов крупного рогатого скота? А всадников, как в «Бандите»? Ответ очевиден. Если вы останетесь здесь, вы будете ограничены пространством, временем и возможностями.

Я замолчал и огляделся по сторонам. Их лица выражали интерес и уважение. Несомненно, парни клюнули. Существовало только одно препятствие — если бы кто-нибудь поинтересовался, где Петер взял деньги на покупку земли, я бы погиб. Но беспокоился я напрасно. Первым схватил приманку Борден. Он торопливо вытащил ручку и начал выписывать чек.

— Мне нужны пятьдесят акров, — объявил Борден.

За час я продал земли, которой у нас не было, на шестьдесят тысяч долларов. Остальной народ, увидев, как Борден проглотил приманку, тоже бросился на крючок. Это оказалось легче, чем облапошить деревенщину и всучить им билеты на «Саломию»[15].

В три утра я опять позвонил Петеру на этот раз из своего отеля, где нас никто не мог подслушать.

Когда он снял трубку, до меня донесся взволнованный голос.

— Алло?

— Петер, это Джонни.

— Я думал, ты больше не станешь звонить, — разволновался он. — Это очень дорого.

— К черту расходы! Я должен был тебе позвонить. Я только что продал на шестьдесят тысяч земли в Голливуде, которую ты обязан немедленно купить!

— Господи! — завопил Кесслер, словно его резали. — Ты что, спятил? Хочешь, чтобы всех нас посадили?

— Успокойся. — Я попытался говорить как можно более спокойным тоном. — Мне пришлось это сделать. Эти ребята страшно хотели поехать в Калифорнию. Лучше мы немного заработаем на земле, чем спекулянты. За сколько можно купить акр в Голливуде?

— Откуда я знаю? — Его голос продолжал дрожать.

— Ал далеко? Спроси у него.

Через несколько секунд Петер ответил:

— Ал говорит, около двадцати пяти долларов за акр.

Мне в голову ударила кровь, и я глубоко вздохнул.

— Купи тысячу акров, — велел я. — Это нам обойдется в двадцать пять тысяч долларов. Я только что продал шестьсот акров по сто баков за акр. Тридцати пяти тысяч хватит, чтобы построить студию.

На другом конце воцарилось молчание. Когда Петер Кесслер заговорил, в его голосе послышались странные нотки, которых я у него никогда раньше не слышал. Я бы назвал это ужасом.

— Джонни, — медленно проговорил он. — Ты gonif, хотя и башковитый!

Я отвернулся от окна, сел за стол и допил бурбон. С тех пор прошло много времени, но казалось, что все произошло только вчера. Голливуд родился на обмане и за эти годы ничуть не изменился. Только вчерашние мошенники отличались от сегодняшних. Сегодняшние мошенничали и дурачили от жадности, а мы тогда — от бедности. Сегодня они практиковались не только друг на друге, но превратили в свое пастбище весь мир.

Мои глаза устали, веки отяжелели, и я решил на время закрыть их, чтобы дать им отдохнуть.

Я слышал неясные голоса. Повернул голову, но голоса не исчезли. Я сел, открыл глаза и потер их. Все тело ломило, спина затекла от неудобного положения, в котором я спал. Я потянулся и огляделся по сторонам. Взгляд упал на часы, стоящие на столе, и я резко вскочил. Полчетвертого! Я проспал почти весь день!

Вышел в соседнюю комнату, открыл кран с холодной водой и ополоснул лицо. Холодная вода полностью прогнала сон. Я снял с вешалки полотенце и вытерся. Взглянув в зеркало, решил, что не мешало бы побриться.

В этот момент из-за стены отчетливо донесся голос Гордона:

— Извини, Ларри, но я не могу согласиться с этим. Мы с Джонни договорились, что я буду руководить всем процессом производства. Предлагаемое тобой разделение труда приведет только к дублированию и ненужной суете и путанице.

Мне сразу расхотелось бриться. В кабинете Гордона происходило что-то, о чем я должен знать. Я открыл дверь.

Гордон с красным и сердитым лицом сидел за столом. Напротив восседали Ронсен и Дейв Рот. Лицо Ронсена, как всегда, оставалось невозмутимым, зато Дейв напоминал кошку, которая только что съела канарейку.

— Что ты здесь делаешь? — ответил он вопросом на вопрос, пожимая мою руку. — Я думал, ты в Нью-Йорке.

— Я прилетел вчера вечером повидать Петера. — Я повернулся к Ронсену. — Не ожидал тебя здесь встретить, Ларри.

Он с минуту подозрительно смотрел на меня, словно пытаясь определить, что мне известно, но мое лицо было таким же непроницаемым, как и его.

— После твоего отъезда кое-что произошло. И так как тебя не было, я решил прилететь сюда и сделать эту работу за тебя.

— Да? — Я притворился заинтересованным. — Что же случилось?

— Позвонил Стэнли Фарбер. — Я видел, что даже его олимпийское спокойствие поколеблено моим неожиданным появлением. Ронсен говорил медленно, с трудом подбирая слова. — Он предложил поставить Дейва продюсером наших главных картин, а взамен пообещал устроить нам прокат во всех кинотеатрах «Уэстко» плюс заем на миллион долларов.

В первый раз после прихода в кабинет Гордона я взглянул на Дейва Рота, но разговаривать продолжал с Ронсеном.

— Я знаю Стэнли. Не может быть, чтобы за миллион баков он хотел от нас только этого, — заметил я, не сводя взгляд с Дейва.

— Конечно, под залог придется дать ему акции, — ответил Ларри. — Ты же не думаешь, что кто-нибудь даст нам такие деньги без залога?

Я медленно кивнул. Лицо Рота под моим пристальным взглядом побледнело. Даже Ронсен не смог скрыть напряжение, которое выдал его голос.

— Как по-твоему, это хорошая идея? — спросил он.

Я медленно повернул голову и посмотрел на него. Из-за очков на меня смотрели горящие глаза. Сейчас он особенно сильно напоминал мне большого кругломордого тигра, подстерегающего добычу.

— Я не сказал бы, что считаю это предложение хорошей идеей, но готов подумать над ним. — Мой взгляд встретился с его взглядом. — Миллион баков — не шуточки.

Ронсен всячески пытался оказать на меня давление. Я видел, что он хочет, чтобы я согласился с ним.

— Дело в том, Джонни, — пылко объяснил он, — что Фарбер требует немедленного ответа. Его предложение сверхсрочное.

— Но как только мы его примем, сразу окажемся на крючке, — сухо ответил я. — Я уже говорил, я знаю Фарбера и мне отлично известно, что если что-нибудь у нас не сработает, нам придется туго. Дейв умный парень. Я не сомневаюсь, что он может руководить всеми кинотеатрами. Но он ни разу в жизни не сделал ни одной картины и при всем моем уважении к нему допускаю, что он может не потянуть. Я видел такое не раз. Дейв тоже не застрахован от неудачи. — Я обернулся к бледному Роту и ободряюще улыбнулся. — Не обижайся, парень, — легко сказал я, — но это бизнес. Здесь даже для пустяка нужно иметь хоть немного опыта. Не сомневаюсь, что Стэнли движут добрые побуждения, но первым об этом предложении следует все же подумать мне. Давайте обсудим его завтра.

Эти слова помогли мне убедить Ронсена, что я не согласен с его мнением, что сомневаюсь в его опыте, и самое главное — помогли закрыть дискуссию.

Краешком глаза я видел, как побледнело лицо Ларри от гнева, но когда я повернулся к нему, он уже полностью владел собой.

— Если у тебя есть несколько минут, Ларри, я хотел бы поговорить с тобой после того, как побреюсь.

— Конечно, Джонни. Позвони, когда освободишься, — ответил он уже нормальным голосом.

У двери я оглянулся. Все смотрели на меня. Гордон, сидящий дальше всех, подмигнул, и я улыбнулся.

— До встречи, — бросил я и вышел из кабинета.

Гордон ждал меня, когда я вернулся от парикмахера. Настроение у меня поднялось — удивительно, что может сделать с мужчиной бритье и горячий массаж лица. Я улыбнулся.

— В чем дело, парень? У тебя что-то неважный вид.

Когда он выругался в ответ, я опять улыбнулся.

— Насколько я понял, ты не очень высокого мнения о нашем блестящем председателе правления?

Гордон покраснел.

— Почему он, черт бы его побрал, не может ограничиться председательством в своем вшивом правлении и не совать свой дрянной нос в работу студии? — заорал Гордон. — Он только мешает нам работать.

Я сел за стол и посмотрел на него.

— Ну, ну, не горячись, дружище. — Я закурил не спеша. — Не забывай, что он абсолютный профан в кино. Ты же знаешь, что он парень с бабками, который обрадовался, увидев, что в кино можно быстро зашибать баки. Когда же Ронсен узнал, что кинобизнес не курорт, как он предполагал, он немного занервничал и сейчас старается или вернуть бабки, или выйти из дела.

Увидев мое спокойствие, Гордон слегка остыл. Он несколько секунд внимательно смотрел на меня.

— Ты знаешь, что делать?

— Естественно, — я успокаивающе улыбнулся. — Я собираюсь сидеть тихо и не мешать ему биться головой о стену. Когда он устанет, то вернется к папе.

— Он упрямый негодяй, — скептически произнес Гордон. — А если Ронсен настоит на принятии предложения Фарбера?

Я ответил не сразу. Если Ларри станет настаивать, я ничего не смогу сделать и тогда мне конец. А может, все к лучшему? Я провел в «Магнуме» тридцать лет и заработал достаточно бабок, чтобы ни о чем не беспокоиться. Может, это даже хорошо, если я уйду на покой и забуду обо всей этой нервотрепке. Нет, к сожалению, не все так просто. В «Магнум Пикчерс» вложен изрядный кусок моей жизни, и я не могу относиться к этому так легко.

— Не настоит, — наконец ответил я с напускной уверенностью. — После соответствующей обработки он будет бояться Фарбера, как огня, даже если тот пообещает весь золотой запас Соединенных Штатов.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — сказал Гордон на прощание.

«Слава Богу, я хоть не один», — подумал я, глядя ему вслед. Зазвонил телефон.

— Где ты пропадал? — спросила Дорис. — Я оборвала телефон и нигде не могла найти тебя.

— Уснул в кабинете, — печально ответил я. — Я приехал на студию сразу после того, как мы расстались, и никто не знал, что я здесь. Как дела у Петера? — переменил я тему разговора.

— Только что ушел доктор. Сейчас Петер спит. Доктор думает, что он начинает поправляться.

— Отлично. А как Эстер?

— Мама стоит рядом со мной, — ответила Дорис, — и хочет с тобой поговорить.

Я услышал, как Дорис передала трубку матери. Когда в трубке раздался голос Эстер, он меня испугал своей переменой. В последний раз Эстер разговаривала молодым и твердым голосом, а сейчас он был старым и дрожал, словно она неожиданно попала в комнату с незнакомыми людьми и не знала, какой встретит прием.

— Джонни?

— Да, — мягко ответил я.

Несколько секунд в трубке раздавалось лишь ее дыхание, затем все тот же неуверенный голос.

— Я рада, что ты приехал. Твой приезд для нас значит очень много.

Неужели я так сильно изменился? Мне хотелось крикнуть: «Эстер, это я, Джонни! Мы знаем друг друга тридцать лет. Я не чужой человек, ты не должна бояться со мной разговаривать!» Но я не мог сказать это. Я едва вымолвил:

— Я обязан был прилететь. Вы с Петером очень дороги мне. — Затем после небольшой паузы добавил: — Мне ужасно жаль Марка.

Она ответила почти прежним голосом, будто внезапно узнала по телефону старого знакомого. Но несмотря на это, в нем слышались нотки боли.

— На все воля Божья, Джонни. Сейчас мы ничего не можем сделать. Остается только надеяться, что Петер… — Она не договорила и заплакала.

— Эстер! — воскликнул я, пытаясь успокоить ее.

Она почти осязаемо пыталась взять себя в руки, сдержать готовые пролиться слезы, слезы, на которые она имела право. Наконец Эстер ответила:

— Да, Джонни?

— У тебя нет времени на слезы, — сказал я, чувствуя себя последним дураком. Кто я такой, чтобы указывать ей, когда можно плакать, а когда — нет? Марк ведь ее сын. — Ты должна поставить на ноги Петера.

— Да, — тяжело вздохнула она, — я должна поставить его на ноги, чтобы он смог прочитать по нашему сыну кадиш, чтобы мы могли вместе оплакать его.

— Нет, Эстер, нет, — мягко возразил я. — Не для того, чтобы оплакать, а для того, чтобы продолжать жить.

Она покорно согласилась, словно разговаривала сама с собой:

— Да, Джонни, мы должны продолжать жить.

— Молодец. Теперь ты похожа на женщину, которую я знаю тридцать лет.

— Правда, Джонни? — спокойно переспросила Эстер. — До последнего времени я не менялась, но сейчас я превратилась в старуху. Раньше я никогда ничего не боялась, а теперь…

— Это пройдет, и потом все станет на свои места.

— Никогда ничего уже не станет на свои места, — обреченно возразила она.

Мы обменялись еще несколькими фразами и попрощались. Я откинулся на спинку стула и опять закурил. Первая сигарета, забытая в пепельнице, догорела сама.

Не знаю, сколько я сидел, уставившись на телефон. Я вспомнил Марка в детстве. Смешно, как быстро забываем мы неприятное. Взрослый Марк мне никогда не нравился, поэтому я всегда вспоминал его мальчишкой. Он любил, когда я подбрасывал его в воздух и возил на плечах. Я помнил его восторженный визг, когда он летел вверх, помнил, как он дергал меня за волосы, сидя у меня на плечах.

Заболела нога. Я всегда думал о протезе, как о своей ноге. Сама нога последние двадцать лет лежала где-то во Франции. Я чувствовал, как боль устремилась вниз. Еще бы, я не снимал протез последние три дня.

Я расстегнул брюки, втянул живот и отвязал ремень от пояса, который держал протез. Через штанину ослабил второй ремень, привязанный к бедру, и протез со стуком упал на пол.

Начал массировать культю плавными круговыми движениями, которым научился много лет назад. Кровь потекла в культю, и боль начала медленно отступать. Я продолжил массаж.

В это время в кабинет вошел Ларри Ронсен. Увидев меня за столом, он пружинящим шагом направился ко мне, из-за стекол очков уверенно смотрели ясные проницательные глаза. Ронсен остановился перед столом и посмотрел на меня сверху вниз.

— Джонни, — уверенно произнес он. — Давай поговорим о предложении Фарбера. Мы не могли бы…

Я с ужасом смотрел на него, не в силах сконцентрироваться на его словах. Мои руки, автоматически продолжающие массировать культю, начали дрожать.

Черт бы побрал этого Ронсена! Почему он не мог дождаться моего звонка?

Я начал соглашаться с ним еще до того, как слова слетели с его губ, еще до того, как понял, что он говорит. Все, все, что угодно, лишь бы он убрался. Лишь бы не смотреть на него, такого спокойного, сильного, уверенного! Лишь бы не ощущать этой ненасытной безжалостной энергии, которая лилась из него!

Его глаза удивленно сузились от моего быстрого согласия, и он поспешно вышел из кабинета, наверное, боясь, что я могу передумать.

Когда дверь за ним закрылась, я попытался дрожащими пальцами закрепить ремень вокруг бедра, но у меня ничего не получалось. Я выругался про себя.

Когда я сбрасываю протез, я чувствую себя ужасно беспомощным.