Торговцы мечтами

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ. ВОСКРЕСЕНЬЕ И ПОНЕДЕЛЬНИК

Мы выехали в полседьмого утра, позавтракали и пообедали по дороге. В два часа дня, когда над головами зависло жгучее солнце, мы свернули на узкую проселочную дорогу, ведущую к ранчо Ала Сантоса. На полях работали загорелые люди, которые с любопытством смотрели на нас из-под широкополых шляп. Через несколько минут после поворота мы подъехали к дому.

На крыльце показался высокий круглолицый мужчина, Витторио Гидо.

Я вышел из машины и подошел к крыльцу.

— Привет, Вик.

Он достал из кармана рубашки очки в толстой оправе и надел их.

— Джонни Эдж! — без всякого энтузиазма воскликнул он. — Что ты здесь делаешь?

Я вернулся к машине и помог выйти Дорис.

— Решил вот навестить твоего босса, — равнодушно ответил я. — Где он?

Гидо ответил не сразу.

— Он там, рядом с фургоном из бродячего цирка, смотрит бочча[28]. Хотите, покажу дорогу?

— Нет, спасибо, — улыбнулся я. — Я знаю, где это.

Он молча скрылся в доме.

— От этого человека у меня всегда мурашки, — задрожала Дорис.

Я посмотрел на нее и улыбнулся.

— С Виком все в порядке. — Я взял ее за руку, и мы обошли дом. — Он всегда такой, когда видит меня. Наверное, ревнует ко мне своего босса.

Мы очутились на заднем дворе и услышали возбужденные голоса.

Ярдах в двухстах за домом стоял ярко-красный фургон с желтой надписью: «Цирк Сантоса». Вокруг толпилось человек двадцать.

Бочча являлась старинной итальянской игрой в шары. Один игрок бросал шар поменьше, а остальные старались как можно ближе бросить свои большие шары. Я не понимал эту игру, и она казалась мне довольно скучной.

Ал сидел на ступеньках и наблюдал за игроками. Из угла рта торчала неизменная незажженная черная сигара.

Его загорелое морщинистое лицо расплылось в широкой улыбке при виде меня. Он встал, вытащил изо рта сигару и протянул руки.

— Джонни! — радостно пробурчал Сантос.

Я стоял и улыбался, смущенный его радостью от моего приезда, вызванного такими низменными причинами.

— Привет, Ал! — Я протянул руку.

Он отодвинул мою руку и обнял меня. Затем сделал шаг назад и вгляделся в мое лицо.

— Я рад, что ты приехал, — просто сказал Сантос. — Я сейчас сидел и думал о тебе.

Я покраснел и быстро огляделся по сторонам, но все были увлечены игрой.

— Прекрасный денек для поездки, — неуклюже ответил я.

Сантос повернулся к Дорис и улыбнулся.

— Молодец, что тоже приехала, дорогая, — сказал он и тепло взял ее за руку.

— Вы очень хорошо выглядите, дядя Ал, — улыбнулась Дорис и поцеловала старика в щеку.

— Как отец?

— Спасибо, намного лучше. — Улыбка Дорис стала шире. — Худшее уже позади. Ему теперь нужно время, чтобы отдохнуть.

— Правильно, — кивнул Ал Сантос. — Через некоторое время он станет прежним Петером. Ну а ты-то как? — обратился он ко мне.

Я вытащил платок и вытер лицо. Было жарко.

— Нормально, — заверил его я.

— Пошли в фургон, — озабоченно предложил Ал. — Нельзя без привычки долго находиться на таком солнце.

Он поднялся по ступенькам и открыл дверь. Солнце сверкало на выцветшей голубой хлопчатобумажной рубашке и лоснящихся темно-синих штанах. В фургоне оказалось темно и прохладно. Ал поднес спичку к фитилю старой керосиновой лампы, и фургон осветил золотистый свет.

Я с любопытством огляделся по сторонам. Все, как раньше. У стены большой стол с откидывающейся крышкой, в задней части аккуратно заправленные койки. Даже стул, на котором Ал обычно читал газеты, продолжал стоять на своем месте. Я улыбнулся.

— Я рад, что купил его, — гордо улыбнулся Сантос. — Иногда необходимо, чтобы что-то напоминало о молодости.

Я с любопытством посмотрел на старика. Он произнес немного странные, но в общем справедливые слова. Несмотря на огромные успехи в финансовых делах, он никогда не считал себя банкиром. Старый фургон вызвал у меня множество воспоминаний, но я не мог испытывать такие же чувства, как и он. Я не считал себя циркачом, а может, я им никогда и не был. Мой бизнес — кино.

Ал Сантос аккуратно закрыл дверь. Затем повернулся и вопросительно посмотрел на меня. Его вопрос сильно удивил меня.

— Что случилось, Джонни? У тебя неприятности? — неожиданно поинтересовался он.

Я посмотрел на него, затем перевел удивленный взгляд на Дорис. Она смотрела на меня широко раскрытыми темными глазами, губы слегка улыбались.

— Расскажи ему, Джонни, — мягко предложила она. — Все, кто тебя любит, читают тебя, как открытую книгу.

Я глубоко вздохнул, повернулся к Алу и начал рассказ. Он внимательно выслушал меня. Когда мы сели, я вспомнил, как очень давно, по вечерам после представлений, мы вот так же сидели и разговаривали. Я рассказывал, а сам не переставал удивляться тому, что он совсем не изменился за эти годы. Как-то даже не верилось, что ему уже как минимум семьдесят пять.

Когда я закончил, он поднес к сигаре зажженную о подошву спичку. Раскурив сигару, Ал потушил спичку и бросил на пол. Он сидел и молча смотрел на меня блестящими глазами.

Мы долго молчали, и в воздухе начало накапливаться напряжение. Дорис дотронулась до моей руки. Я посмотрел на нее и медленно улыбнулся.

Проницательные глаза Ала заметили это. Наконец он сказал очень спокойным голосом:

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Не знаю, — не сразу ответил я. — Наверное, ты ничем не можешь помочь. Просто ты моя последняя надежда, и я должен был поговорить с тобой.

— Тебе нужна эта компания? — очень тихо поинтересовался он.

Я посмотрел на него и вспомнил, что вчера сказал Петер. Он опять оказался прав.

— Да, — просто ответил я. — Я вложил в нее тридцать лет своей жизни, и сейчас «Магнум» превратился в часть моей жизни, с которой я не хочу расставаться. — После небольшой паузы я горько рассмеялся. — С «Магнумом» у меня то же самое, что и с ногой, которую пришлось оставить во Франции. Жить без нее можно. Может, со временем мне тоже удастся найти какую-нибудь подходящую замену, но всегда мне будет ее не хватать. — Я постучал по протезу. — К нему привыкаешь. Он служит своей цели — помогает передвигаться, но глубоко в душе всегда помнишь, что ты уже не тот.

— Ты можешь ошибаться, Джонни, — негромко заметил Ал. — В твоем возрасте я оставил любимое дело и в результате стал очень богатым человеком. Может, и тебе пришло время уйти?

Я быстро вздохнул, огляделся по сторонам и опять посмотрел на Сантоса. Из меня сами собой вырвались слова:

— Даже если бы я это сделал, — медленно ответил я, — я бы не смог купить студию и поставить ее к себе на задний двор.

Он сидел неподвижно, лишь огонек сигары говорил, что он не спит. Через некоторое время Ал вытащил изо рта сигару и внимательно посмотрел на нее. Затем глубоко вздохнул, встал и открыл дверь.

— Пошли в дом.

На улице продолжало светить жгучее солнце. Игра еще не завершилась. Мы направились к дому и вошли на кухню через заднюю дверь. Толстая смуглая женщина раскатывала на деревянном столе тесто. Они обменялись с Алом несколькими словами на итальянском.

Мы вошли в огромную старомодную гостиную. Сантос велел нам сесть, а сам вышел из комнаты. Мы с Дорис обменялись удивленными взглядами.

— Витторио! — долетел из-за двери его голос. — Витторио!

Откуда-то сверху донесся тихий ответ, за которым последовали несколько реплик на итальянском. Сантос вернулся в гостиную.

— Сейчас придет Витторио, — сообщил он и сел напротив.

Интересно, подумал я, что сможет сделать Витторио? Мои мысли прервал голос Ала.

— Когда вы женитесь? — неожиданно спросил он. — Я устал ждать.

Мы покраснели, как дети, и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. Дорис ответила за меня:

— Мы очень расстроились, когда заболел папа, и не говорили еще об этом.

— Не говорили? О чем здесь говорить? — зашумел Сантос, выпуская большие клубы серого дыма. — Вы что, еще не договорились?

Я начал что-то отвечать, но увидел улыбку на его лице и понял, что он нас дразнит. В комнату вошел Вик Гидо.

— Да, Ал? — Он не обратил на нас ни малейшего внимания.

— Позвони в Бостон Константину Константинову.

Гидо бросил быстрый взгляд на меня, затем вновь повернулся к боссу и начал что-то горячо говорить по-итальянски.

Ал поднял руку, и Витторио замолчал, как громадная устрица.

— Я сказал позвони ему, мне нужно поговорить с ним. И не забывай о правилах хорошего тона. Когда рядом находятся люди, которые не понимают по-итальянски, говори на английском языке. Надо быть вежливым. — Сантос говорил очень мягко, но в голосе слышались стальные нотки. — Я воспитал Джонни и знаю, что могу ему доверять. У меня нет от него секретов.

Вик злобно посмотрел на меня и подошел к телефону.

Я впервые узнал, что Ал знал Константинова. Интересно, что он сделает? Сегодня воскресенье, и Константинов находился в Бостоне. К тому же он большая шишка и никого не слушает. Говорят, что Константинов один из самых богатых людей Америки, но до двадцать седьмого года о нем никто не слышал. В этот год «Великая Бостонская инвестиционная корпорация» начала занимать деньги продюсерам.

— Какой толк, Ал? Он не станет с тобой даже разговаривать.

— Станет, — уверенно улыбнулся Сантос, и что-то в его голосе заставило меня ему поверить.

— Константинов на проводе, Ал, — сообщил Вик.

Ал взял трубку и улыбнулся.

— Привет, Константин! Как ты там поживаешь? — Через несколько секунд он весело ответил: — Для моего возраста у меня неплохое здоровье. — На другом конце провода послышался неразборчивый ответ. — Я хотел поговорить с тобой о «Магнуме», — спокойно произнес Сантос. — Меня немного беспокоит то, что там происходит. Думаю, мы должны занять жесткую позицию в этом деле. По-моему, Фарбер только все испортит.

Ал терпеливо выслушал возражения Константинова, затем властно сказал:

— Мне плевать, что тебе сказал Ронсен. Фарбер только создаст в «Магнуме» конфликтную ситуацию и помешает компании встать на ноги. Я хочу, чтобы ты сообщил Ронсену, что мы не возобновим переговоры по продлению займа, если Фарбера введут в правление «Магнум Пикчерс».

На этот раз Константин говорил спокойно.

— Правильно, — согласился Ал. — Скажи, что мы никогда не дадим согласие на вмешательство в управление компанией. — Он улыбнулся мне. — До свидания, Константин.

Сантос положил трубку и подошел к нам. После небольшой паузы он не спеша сказал:

— Все в порядке, Джонни. Надеюсь, Ронсен перестанет тебе мешать.

У меня от изумления открылся рот, и я уставился на него.

— Как ты можешь ему приказывать? — удивленно пробормотал я.

Ал улыбнулся моему удивлению.

— Очень просто, — пожал он плечами. — Видишь ли, «Великая Бостонская инвестиционная корпорация» принадлежит мне.

Затем он мне рассказал такое, от чего мое изумление еще более увеличилось.

По дороге обратно я молчал. Маленький морщинистый старик в выцветшей голубой рубашке и широченных лоснящихся штанах, который безвылазно сидел на ранчо, оказался самым влиятельным человеком в кино. Он контролировал все деньги, независимо от того, где они находились — на Западе или на Востоке.

Когда я понял, как все просто, я опять удивился мудрости старика, который всегда считал себя циркачом. Он предвидел время, когда придется менять методы финансирования кино, и еще в двадцать пятом открыл маленький офис на Востоке. Тогда продюсеры еще только начинали налаживать связи с Уолл-стрит, но Ал понимал, что это надолго. На двери его маленькой конторы висела вывеска: «Великая Бостонская инвестиционная корпорация». За дверью находились две небольшие комнаты — приемная и кабинет с простой надписью: «Константин Константинов, исполнительный вице-президент. Займы». До этого Константинов работал простым клерком у Вика.

За два следующих года, когда голливудские киностудии одна за другой бросились искать деньги на Востоке, корпорация разрослась, как на дрожжах, и в 1927-м заняла целый этаж большого здания в деловой части Бостона.

Я улыбнулся. Займы? Финансирование одной картины? Обратитесь в Независимый Банк в Лос-Анджелесе. Хотите получить деньги сразу на сорок картин? Обратитесь в «Великую Бостонскую инвестиционную корпорацию».

Я улыбнулся, вспомнив множество продюсеров, которые гордились тем, что вырвались от Сантоса, и не знали, что глубоко заблуждаются.

Сколько же стоит Ал, подумал я? Пятьдесят миллионов? Больше? Внезапно мне это стало неинтересно. Что еще желать — я и так получил все, что хотел.

Вернулись мы около десяти и прошли в библиотеку. Дорис принесла лед, и мы сделали хайболлы. В библиотеку вошла медсестра.

— Мистер Кесслер хочет немедленно поговорить с вами.

— Он еще не спит? — удивился я.

— Он не заснет, пока не поговорит с вами, — с неодобрением отозвалась женщина. — Так что, пожалуйста, недолго. У мистера Кесслера был напряженный день, и ему необходим отдых.

Мы поставили нетронутые стаканы и поднялись к Петеру. У кровати сидела Эстер и держала Петера за руку.

— Здравствуйте, дети, — приветствовала она нас.

Дорис поцеловала сначала мать, а потом — отца.

— Как у вас дела? — поинтересовалась она.

Может, из-за слабого света — в комнате горела одна маленькая лампа — мне показалось, что у Петера усталый вид.

— Все в порядке, — ответил он и обратился ко мне: — Ну что?

— Ты был прав, босс, — улыбнулся я. — Он нам помог. Теперь все будет в порядке.

Кесслер устало положил голову на подушки и закрыл глаза. Какое-то время он лежал неподвижно, затем открыл глаза. Мне опять показалось, что он выглядит утомленно. Кесслер с трудом сфокусировал взгляд, но в голосе послышалось удовлетворение.

— Ну теперь-то вы женитесь?

Я испуганно вздрогнул. Второй раз за сегодняшний день нам задавали этот вопрос, и опять ответила Дорис. Она наклонилась к отцу и легко его поцеловала. Я заметил, как Эстер пожала руку дочери.

— Как только ты поправишься, папа.

Он улыбнулся. Мне показалось, что в глазах Петера блеснули слезы, но он быстро закрыл их.

— Не тяните, kinder, — попросил он. — Я еще хочу покачать на колене внуков.

Дорис посмотрела на меня и улыбнулась. Я подошел к кровати.

— Не беспокойся, Петер, — заверил я, беря Дорис за руку. — Покачаешь.

Он опять улыбнулся и молча отвернулся. Сестра вывела нас.

— Спокойной ночи, Петер, — попрощался я.

— Спокойной ночи, Джонни, — негромко откликнулся он.

Дорис поцеловала отца и повернулась к матери.

— Идешь, мама?

— Я посижу, пока он не уснет, — покачала головой Эстер.

У двери я оглянулся. Эстер продолжала сидеть у кровати. Рука Петера лежала на простынях, и Эстер накрыла ее своей ладонью. Она улыбнулась нам, и мы вышли.

Мы с Дорис спустились в библиотеку. Она повернулась ко мне и посмотрела широко раскрытыми, встревоженными глазами. Дорис дрожала, будто замерзла.

— Джонни, — тихо сказала она. — Я боюсь.

— Чего боишься, милая? — Я обнял ее.

— Не знаю, — покачала головой Дорис. — Не знаю, но у меня плохое предчувствие. Кажется, что должно произойти что-то ужасное. — Ее глаза наполнились беспомощными слезами.

Я поднял лицо Дорис за подбородок и уверенно сказал:

— Не беспокойся, милая. Это естественная реакция на события последней недели. Не забывай, что у тебя сегодня выдался особенно тяжелый день — ты почти двенадцать часов просидела за рулем. Все будет в порядке.

Она доверчиво смотрела на меня.

— Правда, Джонни? — с надеждой спросила Дорис Кесслер.

— Конечно, правда, — улыбнулся я.

Но я оказался неправ. Больше я не видел Петера Кесслера живым.

На студию я приехал рано. Хотелось присутствовать при том, как ребята узнают печальные новости. Выдался ясный день. Сияло солнце, щебетали птицы. Я, весело что-то насвистывая, подошел к воротам.

Из сторожки выглянул сторож и улыбнулся мне.

— Прекрасный день, мистер Эдж.

— Отличный, — согласился я и улыбнулся в ответ.

Мои шаги гулким эхом отдавались на бетонной дороге.

Через эти ворота на работу спешили толпы людей, актеров и актрис, режиссеров с помощниками, реквизиторов, осветителей, электриков, бухгалтеров, секретарш, машинисток и клерков, посыльных и выпускниц школ, работающих стенографистками. Они шли на работу, все эти люди, мои коллеги.

Гордон уже ждал меня. Он вопросительно посмотрел и полюбопытствовал:

— Чему это ты так радуешься, папаша?

Я улыбнулся, швырнул на диван шляпу и направился к столу.

— Прекрасный денек. Чего же хмуриться? Привет, Роберт! — усмехнулся я. — Ты выглядишь настоящим щеголем в этом галстуке.

Он уставился на меня, как на сумасшедшего. Может, я действительно в это утро немного нервничал, но лично мне было наплевать. Если нас с Алом обманули, я бы не хотел оставаться здравомыслящим человеком.

Я сел и долго смотрел на Гордона, пока тот не начал улыбаться. Наконец он встал и робко подошел ко мне.

— Ты пьян, — упрекнул меня Боб.

— Пусть поможет Господь Бог, — торжественно поклялся я, поднимая правую руку. — Я не выпил ни капли.

Несколько секунд Гордон скептически смотрел на меня.

— Ну что же, тогда посвяти меня в свои тайны. Где ты зарыл этого сукина сына?

— Боб, как ты можешь говорить так непочтительно о нашем выдающемся председателе совета директоров? — упрекнул я его и громко рассмеялся.

Он сунул руки в карманы и посмотрел на меня сверху вниз.

— В пятницу вечером ты разговаривал так, будто тебя треснули по башке кувалдой. А сейчас веселишься и доволен, как щенок. Я вижу только одно объяснение. Если ты не пьян, значит, ты уничтожил его. — Боб нежно улыбнулся. — Ну выкладывай, Джонни, не томи! Может, я помогу зарыть тело.

— Я же тебе говорил, у меня есть план.

— Говорил, — кивнул Роберт.

— Все очень просто. Сказал всего лишь несколько слов нужным людям, и банкиры позвонили из Бостона. Бац, и Фарбер со своим умным племянничком вылетают в окно!

— Честно, Джонни? — Боб неожиданно улыбнулся.

Я встал и посмотрел ему в глаза.

— Ты сомневаешься в слове кристально честного Джонни Эджа, самого надежного и порядочного бизнесмена по эту сторону от Лас-Вегаса? — насмешливо строго поинтересовался я.

— Разве в это можно поверить? — изумленно возразил он. — Как ты это провернул, Джонни?

— Секрет фирмы, сынок, — тем же суровым голосом ответил я. — Когда-нибудь на старости лет папа Джон раскроет тебе секреты, но сейчас… — я сделал многозначительную паузу и показал на дверь. — За работу! Долг зовет, Роберт, и я не позволю тебе не ответить на его зов!

Он, улыбаясь, отправился к себе. В дверях низко поклонился и развел руки в стороны.

— Твой вечный раб, о господин!

Я засмеялся. Когда Боб вышел, я развернулся на стуле и посмотрел в окно. Славный денек! Мимо прошла красивая девушка. Именно такие дни изображают на рекламных плакатах, зазывающих на побережье — красивая девушка с ослепительной улыбкой и словами: «Добро пожаловать в Калифорнию!» Я встал со стула и уселся на подоконник. Затем свистнул.

Она оглянулась и посмотрела на меня. Улыбнулась и помахала рукой. Я Помахал в ответ. Легкий ветерок донес слова:

— Привет, Джонни.

Красавица двинулась дальше танцующим шагом. Она тоже относилась к людям кино, моим коллегам.

Я сел за стол и закурил. Давно я не чувствовал себя так замечательно.

Почти в десять зазвонил зуммер внутренней связи. Лампочка на пульте показала, что это Ронсен.

— Да, Ларри?

— Ты никуда не собираешься в ближайшее время? — растерянно спросил он. В голосе Ронсена слышалась непривычная для него робость. — Я хочу поговорить.

— Спускайся, Ларри, — добродушно пригласил я и улыбнулся. — Я всегда рад поболтать с тобой.

Когда он спустился, на его лице была написана тревога и изумление. Одного взгляда мне оказалось достаточно, чтобы понять, в чем дело. Константинов уже звонил.

— Джонни, произошла ужасная ошибка! — едва войдя в кабинет, воскликнул он.

Я притворился, что ничего не понимаю, удивленно поднял брови и вопросительно посмотрел на него.

— Ошибка? — сладким голосом переспросил я. — О чем ты?

Ларри изумленно уставился на меня.

— Ты что, не читал газеты?

Я покачал головой. Его лоб блестел от пота. Еще бы — три миллиона не шутки!

— Правление все перепутало, — быстро сказал Ронсен. — Они не имели права выбирать в совет директоров Рота и Фарбера без твоего согласия.

Я наслаждался его растерянностью. Мне нравилось наблюдать, как он юлит. У него это здорово получалось.

— Жаль, — наконец медленно проговорил я.

— Что ты имеешь в виду? — Выражение тревоги на его лице усилилось.

— Помнишь, что я сказал в пятницу? «Если их введут в правление, я ухожу». — Я сделал паузу. — Мне очень жаль, но теперь я ухожу.

Мне даже показалось, что он сейчас грохнется в обморок. Лицо Ларри приняло пепельный оттенок, рот широко раскрылся, словно он задыхался. Я чуть не рассмеялся.

— Но, Джонни… — пробормотал он. — Я же сказал, вышла ошибка. Они всё перепутали!

«Черта с два, напутали!» — подумал я. Просто вся эта мерзость вернулась бумерангом в него, а не в меня. Меня начало тошнить от всей этой лжи и притворства. Почему он не скажет прямо? Почему он не скажет прямо, что у него просто не получилось вышвырнуть меня? Тогда мы могли бы хотя бы поговорить откровенно. Ведь мы не дети, и оба знаем, что нас обручила жестокая необходимость.

Но, естественно, говорить об этом нельзя. В кино существует неписаный закон, что честность — неприбыльный товар.

Я терпеливо спросил:

— Что же случилось?

Ларри долго смотрел на меня. На его лицо начали возвращаться краски.

— Я уже дал опровержение. — В его голосе послышалась надежда, и он пылко наклонился ко мне. — Мне жаль, что это произошло, Джонни.

Я поверил ему, потому что знал, как ему действительно жаль. Такие ребята не любят, когда их захватывают врасплох. Я встал.

— О’кей, Ларри, — не стал упрямиться я. — У всех бывают ошибки. Я согласен забыть это. — Я улыбнулся. Я мог позволить себе великодушие.

Сначала Ронсен робко улыбнулся в ответ, затем его улыбка стала шире. Из глаз исчезла трехмиллионная тревога, и от меня Ларри вышел в почти нормальном состоянии.

Подошло время есть, и я проголодался.

С обеда я вернулся усталым, отметив праздник несколькими коктейлями. Утренние волнения прошли, но настроение не ухудшалось. День оставался прекрасным.

На столе ждала записка. «Позвони мисс Кесслер». Я попросил телефонистку соединить нас.

Ожидая ответа, я что-то тихо напевал. Наконец Дорис сняла трубку и устало сказала:

— Алло?

— Привет, милая. Как там у вас дела?

— Джонни, — медленно ответила она. — Папа умер.

Чья-то безжалостная рука сжала мое сердце.

— Бэби, мне очень жаль, — наконец пробормотал я. — Когда это случилось?

— Час назад, — безжизненным голосом ответила Дорис Кесслер.

— Немедленно выезжаю. Как мама?

— Она наверху с ним. — Дорис начала плакать.

— Держись, милая. Петер не любил слезы.

— Да, он не любил, когда я плакала. В детстве я всегда специально плакала, когда чего-нибудь хотела.

— Я приеду как можно скорее. Держись, — попытался утешить я ее.

Я положил трубку и глупо уставился на телефон. Затем повернулся на стуле и посмотрел в окно. День оставался тем же, но что-то в нем для меня изменилось. Мои глаза неожиданно наполнились слезами. «Джонни, старина, не веди себя, как ребенок», — подумал я. Никто не может жить вечно, а Петер прожил насыщенную и богатую жизнь. Богатую, но тяжелую. Поэтому я и поступил, как ребенок — положил голову на стол и заплакал.

Услышав скрип двери, я поднял голову. В дверях стоял Боб Гордон.

— Слышал о старике? — По моим глазам он понял, что уже слышал.

Я устало встал и вышел из-за стола. Взял с дивана шляпу и молча посмотрел на него.

— Я понимаю, каково тебе сейчас, Джонни, — сочувственно проговорил Боб Гордон. — Петер был отличным мужиком.

— Он был еще лучше, чем все мы думали. По крайней мере не разгуливал с ножом в руке.

Гордон кивнул.

Я неожиданно заметил тишину, которая окутала нас, как большое одеяло.

— Почему так тихо? — удивился я.

— Все уже знают. Никто не работает.

Я кивнул. Так и должно быть.

Когда вышел из кабинета, в коридоре стояли маленькие группы людей. Они с состраданием смотрели на меня. Несколько человек даже молча пожали мне руку.

Я вышел из здания. На улице по-прежнему светило солнце. Везде шептались сотрудники. Меня словно накрыла волна сочувствия. Я прошел мимо третьего павильона звукозаписи. В нем также, как и втором и четвертом, стояла тишина. Перед каждым павильоном толпились люди, которые провожали меня сочувственными взглядами.

Неожиданно оглушил шум музыки. Я уже привык к тишине. Музыка доносилась из первого павильона. Меня пронзила боль. Какое право они имели работать, как всегда? Все ведь прекратили работу.

Я медленно подошел к павильону и вошел внутрь. Сейчас музыка грохотала, как раскаты грома. Затем она медленно стихла, и запел сочный молодой голос. В центре эстрады стояла девушка, и из ее горла лились звуки, словно из золотой флейты. Я развернулся и направился к выходу.

Неожиданно меня кто-то схватил за руку. Это оказался Дейв с сияющими глазами:

— Послушай, как поет эта канарейка, Джонни, ты только послушай!

Я посмотрел на сцену. Девочка умела петь, но сейчас я был не в настроении слушать песни. К нам направлялись Стэнли Фарбер и Ларри Ронсен. Интересно, подумал я, рассказал ли Ларри Стэну о звонке из Бостона? Мне было наплевать сейчас. Может, в другое время, но не сейчас. Единственное, что я хотел, это поскорее вырваться отсюда.

Дейв держал меня за руку, пока они шли к нам. Затем он возбужденно крикнул на ухо:

— Помяни мое слово, эта девчонка выгоднее любого банковского счета. Я слышу в ее голосе позвякивание кассовых аппаратов! — Он повернулся к Ронсену и Фарберу за поддержкой. — Правда?

Они, улыбаясь, кивнули.

— Слышали, что умер Петер Кесслер? — поинтересовался я у них.

— Я слышал, — кивнул Ларри. — Жаль, конечно, но он уже был стариком.

Я пристально смотрел на них. Ларри был прав. Действительно жаль. Только он не знал, насколько. Я грубо выдернул руку и пошел к выходу.

— Эй, что с ним? — раздался за моей спиной голос Дейва Рота.

Я не услышал ответ, потому что вышел из павильона.

В кабинете никого не оказалось. Я сел за стол и положил перед собой лист бумаги. Заскрипело перо, и на бумаге появились слова:

Я выглянул через открытую дверь в коридор, затем посмотрел на заявление. Неожиданно мне стало все ясно. Я вспомнил слова Ала Сантоса перед отъездом.

Он посмотрел на меня и спокойно улыбнулся.

— Петер сказал, что когда-нибудь ты приедешь ко мне за помощью, — сказал Ал Сантос.

— Серьезно? — Я удивленно посмотрел на него. «Как он мог предвидеть? Мы решили это только вчера!»

— Серьезно, Джонни, но это произошло почти два года, когда он продал акции.

Я удивленно посмотрел на Дорис, затем перевел взгляд на Ала.

— Как он мог знать? — недоверчиво поинтересовался я.

Сантос посмотрел на Вика, который бросил мне сердитый взгляд, затем гневно вышел из гостиной. Сантос сел.

— Помнишь тот день, когда вы поссорились и он выгнал тебя?

Я кивнул. Краешком глаза я поймал взгляд Дорис.

— Сразу после твоего ухода он позвонил мне. — Ал сунул в рот новую сигару. — Правда? — спросил он у Дорис.

— Я помню тот день. Я не слышала разговор, но помню его.

Ал Сантос повернулся ко мне.

— «Джонни, — были его первые слова, — продал меня». Затем он попросил денег, чтобы выкупить контрольный пакет акций.

Я тогда только узнал, что сделал Витторио. Я страшно на него разозлился, но что сделано, то сделано. Я ответил, что с радостью займу ему деньги, но спросил, они ли требуются ему?

«Что ты хочешь этим сказать?» — не понял он.

«Они предложили тебе четыре с половиной миллиона за твои акции. Зачем рисковать, когда можно получить такие деньги, уйти в отставку и спокойно доживать свой век?»

Петер помолчал с минуту. Я знал, что он думает. Затем я рассказал, что сделал Витторио. После долгих размышлений он поинтересовался:

«Значит, я ошибся в Джонни?»

«Выходит, что так».

«В таком случае мне тем более необходимы деньги!»

«Зачем?» — поинтересовался я.

«Затем что Джонни потерял все, и я должен помочь ему. А теперь без меня он лишится и работы в „Магнуме“».

«Джонни не потеряет работу. Он им нужен, он единственный человек, который знает компанию».

«Но когда-нибудь Джонни попадет в беду, — сказал Петер Кесслер. — Они сделают с ним то же, что со мной. Что тогда ему делать? Кроме нас у него никого нет».

«Если он попадет в беду, я помогу ему, — ответил я. — А пока не принимай все так близко к сердцу. Чтобы создать «Магнум», ты много работал. Пришло время отдыхать, наслаждаться жизнью с женой и детьми. С четырьмя с половиной миллионами долларов тебе не о чем будет беспокоиться».

Потом он заставил меня пообещать помочь тебе, если возникнут неприятности. Я без колебаний поклялся, потому что сам собирался сделать это. Затем Петер согласился продать свои акции.

Сантос закурил. В наступившей тишине я смотрел на Ала, и мое сердце было так переполнено, что я не мог говорить. Эти двое людей всю жизнь были моими ангелами-хранителями. Я так много задолжал им, что мне никогда не расплатиться. Не такой уж я и умный, как мне казалось.

Мы в кино были очень заняты тем, что заворачивали мечты в блестящий целлулоид, и забывали, что мы обычные люди, которые по-настоящему верят в свои мечты. Мы блуждали в мире грез собственного изготовления, и всякий раз, когда грубая реальность дня врывалась в наш мир, мы вскрикивали от страха и неистово бросались заделывать бреши в целлулоидной броне.

Я ничем не отличался от остальных. Я тоже жил в мире прекрасных грез, который только подогнал под себя. Как и остальные, я воздвиг себе крепость с целлулоидными стенами.

Однако целлулоид обладает одним плохим свойством, о котором мы все забыли — он плавится под лучами солнца. Я ошибочно считал свою крепость неприступной.

Всю неприступность создавали наши близкие и друзья. Сейчас я знал, что бо́льшую часть прочности обеспечивал Петер Кесслер, который являлся и стенами и фундаментами. Без него не существовало бы и самой крепости, без него не было бы и мира грез, в котором я бы жил.

Сейчас я это знал, только понял все слишком поздно.

Мое перо опять заскрипело по бумаге.

— Ты не имеешь права делать этого, Джонни! — раздался женский крик.

Я поднял глаза и увидел испуганную и разгневанную Дорис Кесслер. После нескольких секунд изумленного молчания я наконец спросил:

— Почему ты оставила дома мать?

— Ты не можешь сделать этого, Джонни! — повторила она, не сводя взгляда с моего лица и полностью игнорируя мой вопрос. — Ты не имеешь права просто так взять и уйти!

Я встал, подошел к окну и открыл его дрожащими руками. В кабинет ворвалась музыка.

— Не имею права? — хрипло переспросил я. — Послушай это! Я не хочу, чтобы в моем доме, когда я умру, тоже играла музыка. Я хочу, чтобы они прекратили работать хоть на день, хоть на минуту, но я хочу, чтобы они остановились, чтобы меня помнили!

Дорис не спеша подошла ко мне. Ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, голова — наклонена набок, как всегда, когда она прислушивалась. Она что-то вспоминала и прислушивалась. Дорис долго простояла молча. Когда она наконец прервала молчание, в ее голосе слышались лирические нотки, которых раньше я не замечал.

— Неужели можно оставить после себя памятник более величественный, чем возможность доставить миллионам людей удовольствие, которое помогает забывать заботы повседневной жизни?

Я не ответил.

Дорис встретилась со мной взглядом, и я увидел в ее глазах слезы. Она сказала по-прежнему мягким, певучим голосом:

— Поэтому ты и не имеешь права уйти, Джонни. Вы с папой заключили соглашение, хотя ни один не догадывался об этом. Ты не имеешь права подвести его сейчас. Неужели ты думаешь, что он бы похвалил тебя за этот малодушный поступок? Поэтому он и послал тебя к Сантосу, зная, что сам уже никогда не вернется.

Существует и множество других причин, по которым ты не можешь уйти, Джонни. — Ее рука показала на окно. — Все эти люди доверяют тебе. Они принадлежат к тому же миру, что и ты, Джонни, к миру кино. Ты никогда не будешь счастлив, если уйдешь. Вспомни, что ты сказал Алу — нельзя поставить на задний двор студию! Ты сам это сказал. Но самое главное, почему ты должен остаться, это сделка, которую ты заключил тридцать лет назад в маленьком городке с маленьким торговцем, живущим над своей скобяной лавкой, сделка, которая увела вас на три тысячи миль от того маленького городка в Калифорнию. — Она взяла меня за руки и заглянула в глаза. — Теперь ты остался один и должен один выполнять условия сделки, сдержать слово, которое вы дали тогда друг другу. Видишь, Джонни, ты не имеешь права уйти, — почти прошептала она.

Внезапно я глубоко вздохнул и шумно выдохнул. Дорис была права. Я понял это, как только она произнесла первое слово. Что же я за мужик, если бегу от жизни при первой боли?

У Дорис Кесслер только что умер отец, но не я, а она утешала меня. Я поцеловал ее ладонь. Дорис легко провела пальцами по моей щеке.

Я взял со стола заявление, и мы вместе вышли из кабинета. На улице я почувствовал себя лучше. От музыки уже не болели уши. Таким памятником, какой оставил после себя Петер, может гордиться каждый человек. Мы с Дорис прошли через студию и вышли за ворота.

Я услышал журчание воды, льющейся из огромной бутылки над входом. Вода сверкала на солнце и падала в большой каменный бокал.

Мои глаза неожиданно затуманили слезы. Я закрыл их и услышал голос Эстер. «Давайте назовем ее „Магнумом“», — предложила она давным-давно. В честь большой бутылки шампанского, которую Петер купил на той вечеринке. Это был день рождения «Магнум Пикчерс».

Я открыл глаза. С тех пор прошло много лет, умерло множество людей. Мы подошли к машине Дорис, стоящей у ворот. Я открыл дверцу, а она села за руль.

Я стоял одной ногой на подножке и смотрел на Дорис сверху вниз. Внезапно я вспомнил, что до сих пор сжимаю в руке заявление об уходе. Я удивился, разорвал его на мелкие кусочки и подбросил в воздух.

Обрывки бумаги, похожие на маленькие снежинки, развеял ветерок. Дорис Кесслер повернулась ко мне и взяла за руку. Ее глаза ярко блестели.

От ее прикосновения мое сердце радостно заколотилось.

— Ты не ответила на мой вопрос. Почему ты оставила мать?

В ее серых глазах светилась неизвестная мне мудрость.

— Мама велела привезти тебя, — ответила она. — Она сказала, что сейчас я буду тебе нужна больше всех на свете.

Я пристально посмотрел на нее и сел в машину.

— Хорошо, Дорис, — медленно сказал я. — Поехали домой.