Торпеда для фюрера

Все звания покорны

Командир армейской зондеркоманды Geheimefeldpolizei штурмбаннфюрер Дитрих-Диц Габе.

Личное дело: «Истинный ариец, характер нордический, выдержанный. Пользуется авторитетом у подчиненных».

Тогда как фрау Габе не ставила мужа ни в грош, за что он платил ей неподкупной ненавистью. Вообще, Дора Габе — это был не его выбор, а выбор отца, что не было бы странным, будь между первым именем Дитрих и вторым Диц не фамильярный дефис, а, скажем, артикулярный «фон». Но частный Der Advokat старый Диц Габе к выбору невестки подходил с таким брезгливым педантизмом, как будто речь шла о наследовании короны Священной империи, а не конторки на Цеппелинштрассе. Как и каким образом ему втемяшилось в голову, что дебелая дочь бакалейщика Дора Арсен — это именно та неукротимая и бездушная сила, что удержит Дитриха за скучным столом нотариальной конторы? Ненавидимым им всеми фибрами своего тщедушия. Тайну эту старый Габе унёс в могилу, так и не узнав, насколько жестоко он просчитался.

«Бакалейной» Доре её супруг был настолько безразличен, что она, пожалуй, даже и не заметила его бесстрашного и безрассудного реванша, случившегося сразу по смерти старого Дица. Дитрих, попирая дедовский и отцовский заветы и небрежно оттирая с груди материнские слёзы, повесил на компаньонскую контору внушительный замок, как точку в навсегда несостоявшейся трилогии: «und Sohn» [42].

Ничто, в общем-то, не мешало Дитриху аналогично поступить и с Дорой. Мужества бы, вполне возможно, что и хватило бы… Но зачем? И без того, на этот душевный мезальянс он согласился в тот день, когда общеупотребительная «вечная фройлян» Эва Коваль из дома с розовыми шторками на Interessanten Straße [43], не прерывая своего профессионального стона и полагая, что, увлечённый собой, Дитрих не заметит, повернулась к будильнику на прикроватном пуфе и сделала гримасу. В которой, может быть, и не было ничего такого многозначительного, но которую делают только наедине с собой: «Шайсе, ещё десять минут терпеть эту тряску…»

«Нет. Того, о чём бряцал на лире вагант Herzinniger, или нет вовсе, или нет для него — Дитриха» — подвёл тогда он итог долгих 35‑летних поисков. Скучное отвращение или, в лучшем случае, глубокая сосредоточенность на своём мироощущение — это всё, что видел Дитрих в глазах женщин, даже тех третьесортных невест, которые искренне пытались убедить себя, что вот, и с ней случилось, как в книге.

Чёрта с два. Так чем, скажите на милость, Дора Арсен [44] хуже Эвы?

«Ей, по крайней мере, не надо класть 20 марок на пуфик…» — наивно рассудил Дитрих, хотя впору такое решение было сопроводить сентенцией, вроде: «Пусть мне будет хуже!» И окончательно ошарашил родственников не только своим безропотным согласием на брак, но и, — как уже отмечалось в деле, — весьма строптивым решением стать полицейским детективом.

Будучи университетски образован, он поступил на ускоренные курсы Polizeiakademie [45]. Для супруги же ничтожество Дитриха даже на некоторое время стало более-менее любопытным. Но только на то время, которое понадобилось, чтобы оно, ничтожество, вновь вернулось к своему привычному знаменателю, но уже в должности «криминаль полицайинспектора». Несмотря на звучное название, к ужасу Габе, справлять свою должность ему пришлось не в лихих погонях на дорогих «хорьхах», размахивая штатным вальтером, а всё за тем же, но куда менее ухоженным и более залитым чернилами, конторским столом.

Гитлер и война дали Дитриху Габе всё, начиная от власти и чувства собственной значимости и заканчивая этим доселе неведомым чувством.

Дитрих внезапно влюбился — и был потрясен, как если бы наскочил на грабли. Сходу, как будто его снова в рукопашной огрел голым кулачищем по каске матрос и, вопреки заверениям изготовителя, шлем «Stahlhelm М42» не уберёг его от внутричерепного давления [46], — отчего Дитрих целую неделю проходил тогда с тошнотворным чувством унижения и налитыми кровью глазами. И поначалу ощущения штурмбаннфюрера были почти такие же, включая налитые кровью глаза.

Вообще-то к санаторию офицеров «Wehrmacht und Kriegsmarine Ghelek-Su» был прикомандирован добропорядочный бордель из Фатерлянда, укомплектованный арийками, но, как известно, «запретный плод…»

Неучтенный интендантской службой, «трофейный» бордель, основанный на маркитантских началах, пользовался куда большей популярностью. Наверное, ещё и потому, что экзотические его «кадры» менялись куда чаще, чем присылалось «подкрепление» из рейха.

Полячку с библейским именем Магдалена кто-то из штабных умудрился притащить с самого Вильно, но потом, то ли пресытившись, то ли выйдя в отставку без ноги и не имея ни возможности, ни желания тащить за собой прекрасный, но опасный трофей в рейх, оставил.

«Скорее всего, второе… — обдумывал потом поведение анонимного предшественника штурмбаннфюрер Габе. — Разве возбраняется заслуженному офицеру вермахта отправить домой одного-другого остарбайтера в помощь старой маме или юнкеру-дедушке на хозяйство?» Нет же, сдал как ненужный багаж обер-интенданту Бутлеру в армейский обоз, как будто не знал, какого рода снабжением озабочен главный штабс-интендант, кроме предписанного уставом.

В том, что Магдалену его недостойный соперник «сдал», а не отпустил на все четыре стороны, у Дитриха было больше веры, чем уверенности. По здравому рассуждению, а куда бы со своей горькой «вольной» подалась девушка по запутанным тыловым дорогам?

Но это потом. А тогда, наслушавшись удивительно разных отзывов о прекрасной полячке, когда скабрезных до завистливой брезгливости, когда умилённо восторженных до недоумения… И услышав фамилию Ковальски…

«Мой бог! Почти Коваль!» — злобно припомнил Дитрих равнодушный стон «вечной фройлян» Эвы и направился на ул. Безымянную (бывшую Ленина), практически обуреваемый «жаждой мести»: чтобы стонала — так уже если не от удовольствия, то и не от притворства.

Но потом… Вышел на чугунное литое крылечко купеческой дачи конца XVII века Дитрих Габе, расхристанный как внутри, так и снаружи. С нервной дрожью в пальцах разорвал пачку сигарет и, нервно же затянувшись, поймал себя на неуместной мыслишке: «А что, проверку гестапо Магдалена Ковальски, наверное бы, прошла? Ничего предосудительного за дочерью заурядного вильнюсского ксендза не числилось, — если верить долгому заполночному рассказу девушки со слезами счастливого забытья. — А верное следование за обозами вермахта, глядишь, сошло бы за верноподданническую признательность германскому солдату-освободителю? Если только не за шпионаж… — одёрнул сам себя Дитрих. — Нет, пожалуй, с официальным ввозом будут сложности, да и думать пока об этом рановато. Дел по горло, и становится всё больше, взахлёб. Если только, конечно, вдруг отпуск на Родину не выпадет нежданным-негаданным лотерейным счастьем…»

И оно выпало. Счастье нежданное.

«Это конец любви!» — разрыдалась Магдалена и не могла утешиться, пока Дитрих не нашёл в Ялте ксендза, достаточно замороченного внезапным приплодом прихода, чтобы не уточнять, есть ли «что-либо препятствующее этому браку?»

Без выписки из приходской книги пани Ковальски смущали её перспективы на будущее. А вот то, что перспектива эта весьма затмевалась внушительной фигурой фрау Габе, как-то не очень. И теперь, кажется, штурмбаннфюрер начал понимать, «почему». Есть нечто крепче уз брака, как освящённых, так и фиктивных, даже если фиктивные освящены, — и наоборот, освящённые вроде как фиктивные. «Чёрт ногу сломит», — поморщился Дитрих, как от зубной боли.

И вот теперь в Крыму, в Гурзуфе, в санатории для офицеров вермахта и кригсмарине «Гелек-Су», гауптштурмфюрер Бреннер всё сжимает и сжимает петли…

— Не сочтите мое любопытство бестактным, — наконец, будто очнулся от своих отвлеченных разглагольствований о судьбах «СС» Карл-Йозеф. Во время них он уже успел допить кофе и пройтись по номеру до трюмо в коридоре, будто прислушиваясь, к входным дверям и обратно. — Но где сейчас ваша э… эрзац-супруга?

— Я бы попросил, герр гаупт, — дернулся было Габе на мгновенье.

— Полноте, Дитрих, мы с вами солдаты…

Хоть он и сказал это ровным тоном, и ничего такого, что можно было бы назвать острасткой, в его реплике не было, но благодушие слетело с запечённого лица гауптштурмфюрера Бреннера, словно разбилась глиняная маска мима.

Соответственно, и штурмбаннфюрер так распрямился, что даже скрипнуло что-то в пояснице. Не то портупея на ремнях, не то позвоночник, согбенный канцелярской привычкой, переделать которую в армейскую выправку не помогала ни гимнастика, ни боевая практика, ни тот же корсет портупеи.

— Вполне можем обойтись и без аристократических поз, — закончил после долгой тяжелой паузы Бреннер и предложил взглядом сесть. — Я надеюсь, у вас хватит ума не тащить свою пассию к новому месту назначения?

— Разумеется, — коротко кивнул штурмбаннфюрер, понимая, что вот этого ему, как раз таки, может быть, и не хватило.

Не то, чтобы именно ума, но твердости. Бог мой, о какой твёрдости могла идти речь, когда Магдалена смотрела на него вот так, через плечо, отливавшее феерической позолотой в пене опавших кружев пеньюара, глазами полными отчаяния и испуга: «Вы же не оставите нас, Дитрих?» Именно нас .

Ещё и поэтому штурмбаннфюрер Габе приложил все усилия в 42 году, когда фон Левински [47], возглавив группу армий «Дон», ушёл из Крыма, чтобы его зондеркоманду, дескать, «приобретшую весьма специфический опыт», переподчинили из 11‑й армии в 500‑километровую зону «оперативного тыла». Потому, что Магдалена Габе (?) говорила теперь «о них» с придыханием и только как о Святом семействе, во всей полноте чуда.

«Но никаких умножений имени от предков!» — зарёкся Дитрих-Диц и назвал сына просто Адамом. «Интернационально», — не в рейхе будь сказано.

И вот теперь их обоих, словно для полноты библейского сюжета, он поместил, как выясняется, в «хлев изгнания». Ума хватило…