Среди огромного количества книг, ежегодно появляющихся па книжном рынке Японии, до сих пор продолжает сохраняться водораздел между литературой, которую японская критика считает «подлинным», «высоким» искусством, и так называемой «литературой для масс». Подавляющее большинство произведений «подлинной» литературы по-прежнему пишется в расчете не на широкие слои японского народа, а на сравнительно узкий круг литературно-образованной интеллигенции, привычной к изощренному творчеству современных писателей-декадентов, японских и зарубежных. Для простых людей Японии, рабочих, служащих, мелких торговцев, ремесленников, предназначается «литература для масс» — то есть бесконечный поток повестей и романов, словно изготовленных на конвейере, пустых и пошлых, которые публикуются в различных газетах и еженедельных иллюстрированных журналах; их в Японии великое множество — книги-однодневки, бесследно исчезающие из памяти читателя, так Называемые бестселлеры.
Однако многие японские литераторы, в том числе и сами представители «подлинной» литературы, признают, что культурный уровень и художественные запросы широких масс в современной Японии неизмеримо возросли по сравнению, например, с довоенным временем. Традиционная «подлинная» литература, далекая от жизни народа, так же как и пошлая продукция «литературы для масс» бессильны удовлетворить эти запросы. Поэтому в современной японской литературе появился новый, жанр, который японская критика, с ее пристрастием к терминам-ярлыкам, называет иногда «промежуточным романом», не решаясь, видимо, причислить его ни к «подлинной», ни к «массовой» литературе. К категории такого «промежуточного романа», под которым, очевидно, следует иметь в виду произведения, реалистические по характеру и рассчитанные на широкие читательские круги, относятся романы одного из популярных писателей современной Японии—Тацудзо Исикава.
Тацудзо Исикава (род. в 1905 г.) пришел в большую литературу в середине 30-х годов, когда он, до той поры безвестный журналист и автор нескольких незамеченных критикой коротких рассказов, неожиданно для себя получил литературную премию Акутагава 1за свое первое большое произведение — роман «Обездоленные», рисующий жизнь японских бедняков, безработных, оказавшихся лишними па родине и вынужденных эмигрировать в Бразилию. Уже в этом первом своем произведении, написанном на основе личных наблюдений (в 1930 году Исикава сам совершил путешествие в Бразилию с большой партией эмигрантов), Исикава проявил себя как писатель отчетливо выраженного реалистического направления. Его второй роман «Прозябающая деревня», в котором писатель рассказывает о трагедии крестьян, сгоняемых с земли, так как их участки мешают строительству плотины, утвердил его имя в литературе и явился новым свидетельством реалистических, критических тенденций как определяющего фактора его творческой индивидуальности. Но в обстановке, сложившейся в Японии в 30-х годах, такие тенденции не только не имели условий для дальнейшего развития и совершенствования, но и таили в себе немалую опасность для самого писателя.
Исикава выступил на литературной арене как раз в те годы, когда японский милитаризм, готовясь к новым агрессиям, обрушил массовые репрессии на деятелей прогрессивной литературы, искусства, науки. Союз пролетарских писателей был распущен, его секретарь — талантливый молодой писатель-коммунист Такидзи Кобаяси — зверски замучен в полицейском застенке. Десятки прогрессивных писателей и поэтов Японии томились в тюрьмах, другие числились в «черных списках» полиции, им было запрещено заниматься литературной деятельностью. Полиция свирепствовала с каждым днем все сильнее, стремясь «умиротворить тыл» в предвидении «большой войны» и подчинить своему контролю все сферы общественной, экономической и культурной жизни страны. Вскоре эта война разразилась. В 1937 году Япония вероломно напала на Китай.
Тацудзо Исикава не принадлежал к числу тех, кто сопротивлялся наступлению фашизма. Далекий от прогрессивного литературного лагеря, он стоял в стороне от борьбы, считая подобно многим литераторам буржуазного мира, что писательское ремесло никак не связано с политикой, но жизнь развеяла эти наивные представления.
Вскоре после начала войны Исикава уехал в Китай в качестве корреспондента одного из ведущих журналов Японии. Под непосредственным впечатлением виденного в том же году был написан роман Живые солдаты» (1938). Однако не успела книга появиться в продаже, кик по приказу военных властей весь тираж был конфискован, а ее автор привлечен к суду за «клеветническое изображение японской армии».
Роман «Живые солдаты» нельзя назвать антивоенным произведением в нашем понимании, да и сам автор, по-видимому, в то время не ставил себе подобных целей. Но, находясь в разительном противоречии с официальной фашистской пропагандой, кричавшей о «подвигах доблестных самураев» на полях сражений в Китае, правда жизни, изображенная пером писателя-реалиста, говорила сама за себя. Суд признал Исикава виновным. Его приговорили условно к трем месяцам тюрьмы,— наказание довольно мягкое, в особенности если вспомнить, как беспощадно расправлялись власти с подлинно революционными писателями.
В декабре 1941 года, тотчас же после начала войны с США, Исикава, подобно многим другим японским литераторам, в принудительном порядке зачислили на службу в так называемое Информационное управление военно-морского флота — пропагандистский орган, созданный специально для вколачивания в умы японцев идеи «непобедимости» флота и армии. Деятельность Исикава в этом учреждении не имела успеха. Статьи, которые он готовил к печати, зачастую больше чем наполовину вымарывались цензурой, а то и вовсе запрещались, и нередко случалось, что, вернувшись домой, писатель заставал в своих комнатах весьма недвусмысленный беспорядок — следы обыска, который производила в его отсутствие полиция, державшая Исикава под подозрением еще со времени злополучной «истории» с романом «Живые солдаты».
Капитуляция до основания потрясла все былые устои; понадобилось некоторое время, прежде чем головокружительные события, совершавшиеся в жизни, смогли воплотиться в форму литературных произведений. Но уже с 1947 года творческая активность Исикава возобновилась. Одна за другой появляются его новые книги — «В грязи», «Надежды не утрачены» и многие другие романы, рассказы, повести. Главный пафос всех наиболее значительных произведений Исикава, созданных после войны, заключается в их отчетливой, резкой, теперь уже вполне ясно осознанной антивоенной, антифашистской направленности. О преступлениях, совершенных военщиной, о бесконечных страданиях, на которые она обрекла, японский народ, Исикава пишет с жаром, с ненавистью, со страстью. Его книги, в которых воспроизведены события недавнего прошлого, звучат как взволнованное проклятие войне, проникнуты стремлением к миру. Делу защиты мира, служит не только литературная, но и общественная деятельность Тацудзо Исикава, теперь уже известного литератора. Он активно участвует в движении защиты мира, в движении солидарности народов Азии, является членом многих прогрессивных общественных организаций, международных, и национальных.
О том, какие глубокие: сдвиги произошли за последние, годы- в сознании писателя, убедительно свидетельствует его творчество. В своем последнем произведении — романе «Человеческая стена» (1959) Исикава нарисовал яркие картины организованной борьбы простых людей Японии за свободу и жизненные права, показал могучую силу коллектива и подлинных героев новой, современной, эпохи. Эго люди, которые не мыслят личного счастья вне активного участия в жизни общества.
Роман «Тростник под негром» более раннее произведение Исикава. В нем отразились многие противоречия, заблуждения и прямые ошибки, свойственные писателю, стоящему па позициях мелкобуржуазной, идеологии.
Действие романа «Тростник под ветром», над которым писатель работал с 1949 по 1952 год, разворачивается во время второй мировой войны. В центре повествования судьбы двух семей, связанных между собой родственными узами,— журналиста — Юхэя Асидзава и профессора-медика Кодама. Обе семья принадлежат к высшим слоям интеллигенции, так сказать к «аристократии духа». Война производит трагические опустошения в их жизни — младшее поколение почти полностью уничтожено, старшее надломлено физически и духовно. Рисуя личные судьбы своих героев, писатель, однако, не замыкается в узких рамках так называемого «семейного романа». Это произведение знакомит нас с жизнью японской интеллигенции в период войны; мы видим людей, измученных голодом и бомбежками, задыхающихся под непосильным бременем войны, трепещущих от страха перед неотвратимо надвигающейся развязкой. Перед нами проходит целая галерея героев, которым писатель глубоко симпатизирует, горю которых он сострадает; некоторые из них — такие, как журналиста Уруки, Асидзава, Киёхара,— без всякого преувеличения являются плотью от плоти самого автора. Исикава вложил в эти образы частицу своего сердца, свои мысли и идеалы.
Запомнится читателям образ Иоко, которая по праву может считаться центральной фигурой книги. Смелая, решительная, мужественная и в то же время женственная, Иоко являет собой совершенно новый тип японской женщины, немыслимый в Японии-прошлых лет. Пожалуй, она одна из всех действующих на страницах романа персонажей пытается противостоять страшной жизни, она не хочет плыть по течению. Это активное начало в натуре Иоко делает ее образ особенно привлекательным.
«Тростник под ветром» — так озаглавил Исикава свой роман, и это название родилось вовсе не случайно. В нем таится ключ к пониманию всего мировоззрения писателя, раскрывается его трактовка минувших событий, содержится объяснение причин и следствий второй мировой войны. По мысли ангора, война подобна стихии. Как свирепый ураган, обрушивается она на человечество, и людям, подобно слабому тростнику, не остается ничего другого, как покорно сгибаться по воле враждебного ветра. Сопротивление бессмысленно и безнадежно, оно обречено на неминуемую неудачу. Единственное спасение в том, чтобы затаиться, переждать, как-нибудь уцелеть, в надежде, что ураган стихнет. Именно такой «философии» придерживается большинство героев романа. Однако "пассивное сопротивление", которое они провозглашают своим символом веры, пытаясь обрести в нем хоть какую-нибудь моральную опору к обстановке все более явной фашизации страны, на деле оборачивается прямым сотрудничеством со столь ненавистной им военщиной. Вот почему, вопреки замыслу автора, такие персонажи, как журналист Киёхара или Асидзава, которых он сочувственно рисует как положительных героев и в чьи уста подчас вкладывает свои собственные мысли и идеалы, в сущности предстают в трагикомическом виде. Ненавидящие милитаризм — они фактически помогают милитаристам в их черном деле, поборники свободы — они оказываются заодно с теми, кто нагло попирает само понятие свободы.
Известно, что в Японии были силы; мужественно боровшиеся против политики подготовки войны, отдававшие себе отчет в пагубных последствиях развязанной милитаристами авантюры еще в ту пору, когда только начиналась японская агрессия в Маньчжурии. Революционный рабочий класс Японии и его авангард — героическая Коммунистическая партия Японии оплатили эту борьбу кровью лучших-своих сыновей. Но напрасно было бы искать на страницах романа «Тростник под ветром» рассказа об этом. Революционные пути развития общества неприемлемы для героев Исикава, который в те годы стоял на позициях мелкобуржуазной идеологии.
Какие же положительные идеалы противопоставляет писатель и гноем отрицании идеологии милитаризма, который он ненавидит с искренностью, не подлежащей сомнению? Увы, буржуазное мировоззрение давно одряхлело и не способно открыть новые перспективы развития общества. Нет ничего удивительного в том, что герои Исикава не и силах противопоставить ненавистному им фашизму какие-либо определенные идеалы.
Далекие от народа, они по существу чужды ему. Они не могут и не желают понять его чаяний, его борьбы. Для героев романа «Тростник под ветром» понятие счастья ограничивается семейным кругом, личным благополучием, они всячески стараются отгородиться от грозных событий жизни. Довоенная Япония представляется нм в виде некоей «обетованной страны», где царил мир и порядок. И вот тут-то писатель изменяет жизненной правде. В самом деле, кто не знает, что еще задолго до установления открытой диктатуры военщины Япония никак не могла считаться «царством свободы и справедливости»? Можно ли забыть и попросту сбросить со счетов вооруженные провокации и агрессивные акты, которые совершала империалистическая Япония задолго до начала второй мировой войны в отношении соседних с нею стран? А беспощадное подавление демократического движения внутри страны и массовые репрессии, из которых достаточно упомянуть хотя бы ночь с 14 на 15 марта 1928 года, когда одновременно были брошены в тюрьмы тысячи деятелей революционного движения? Идеализируя вопреки исторической правде мрачную действительность довоенной Японии, писатель выводит на страницах своего романа фигуру бывшего премьер-министра Коноэ, изображая его чуть ли не миротворцем, между тем как известно, что именно при правительстве Коноэ вся политика Японии была объективно направлена на развязывание войны. Тоска героев романа «Тростник под ветром» по ушедшему «доброму старому времени» на деле является не только несбыточной, но по существу и реакционной мечтой.
Зато писатель становится правдивым, когда обращается непосредственно к жизни, когда пишет о том, что пережил сам и видел своими глазами,— о трагическом бедствии народа в мрачные годы войны, о юношах, замученных палочным режимом японской казармы, о девушках, мобилизованных на военные предприятия, о престарелых родителях, потерявших одного за другим всех своих сыновей. На фоне этих бесчисленных жертв особенно зловеще выглядит обогащение немногочисленной кучки торговцев кровью — хозяев военных заводов, дельцов черного рынка, для которых горе народное становится лишь новым источником наживы. Обо всем этом Исикава пишет правдиво, взволнованно, резко. Именно в этих описаниях перо приобретает наибольшую силу выразительности. Достаточно вспомнить хотя бы трагическую картину Токио, погибающего под градом зажигательных бомб. Обличительный пафос романа составляет его главное и неоспоримое достоинство.
По-разному складываются судьбы героев книги. Навсегда покидает родину Сэцуо Киёхара. Он не находит себе места в послевоенной Японии, где растет и ширится демократическое движение масс, глубоко чуждое и непонятное буржуазному индивидуалисту Киёхара, такое же непонятное и чуждое, как недавняя буря воины. По-иному склады кается жизненный путь его старого друга Юхэя Асидзава, и судьба этого человека представляется нам гораздо более значительной. Пройди сквозь тяжелые испытания войны, он обретает новый смысл жизни в борьбе за мир. Никогда не допустить больше ошибок прошлого, отдать всю свою энергию без остатка активной защите мира — таковы выводы, к которым он приходит в заключительной главе книги.
Роман «Тростник под ветром» написан по горячим следам минувших событий, когда трагедия войны и капитуляции была еще очень свежа в памяти писателя, а многие перемены, наступившие к мире после окончания второй мировой войны, были еще непонятны ему, неясны. За минувшие годы в жизни народов Азиатского материка произошли поистине великие изменения. Сейчас японский народ решительно протестует против попытки реакционных сил превратить Японию в очаг великой угрозы для ее соседей и других государств Азии. В этой борьбе обретает свое место и лучшая часть японской интеллигенции, для которой не пропали даром уроки прошлого.
В наше время, когда Япония переживает один из наиболее критических моментов в своей послевоенной истории, роман Исикава, звучащий как проклятье войне, приобретает особенно большое значение.
Роман печатается с сокращениями, сделанными с согласия автора.
И. Львова
Высокие чугунные ворота перед зданием министерства иностранных дел сняли с петель. Несколько рабочих, обливаясь потом под ослепительно яркими лучами полуденного солнца, с шумом и криками пытались взгромоздить снятые створки на платформу грузовика.
Сэцуо Киёхара прошел мимо сиротливо торчавших столбов ограды на улицу. В полдень он должен увидеться с Асидзава. Они договорились встретиться в помещении «Токио-кайкан».
Вдоль улицы до самых Ворот Сакурада тянулась каштановая аллея, на тротуар падали солнечные блики. Киехара медленно шел под деревьями, стараясь держаться в тени. Настроение у него было скверное.
Переговоры, которые с начала весны вел посол Номура с государственным секретарем Хэллом, кажется окончательно зашли в тупик. Вопрос о тройственном союзе и требование эвакуации японских войск с материка— вот те подводные рифы, из-за которых переговоры никак не могут сдвинуться с места. И в такое время в министерстве иностранных дел снимают ворота. Плохое предзнаменование!
Он спросил заведующего американским отделом, зачем понадобилось снимать ограду, и тот, иронически усмехнувшись, ответил:
Перельют на снаряды для пушек... Глядишь, десятка два-три получится..
Неделю назад был опубликован указ кабинета министров о сборе железного лома. Четыре года войны в Китае полностью истощили запасы железа и меди.
И вот возник хитроумный план — переплавить ворота частных домов и учреждений, кухонные плиты и оконные решетки, вазы для цветов и подставки для зонтиков и обрушить весь этот металл на равнины и горы китайской земли.
И все же, невзирая на столь острую нехватку металла, военные круги замышляют новую очередную войну! С помощью истощенных угольных копей на севере Кюсю и скудных залежей нефти в префектуре Ниигата, с помощью конфискованных у населения ваз и подставок для зонтиков они намерены поставить на колени Англию и Соединенные Штаты Америки.
Киёхара рассеянно шагал по тротуару, чувствуя, что в душе у него накипает раздражение. Он прожил три года в Англии и семь лет в Соединенных Штатах и хорошо помнил лес нефтяных вышек в окрестностях Сап-Педро и Лонг-Бича. Довелось ему побывать и на шахтах и металлургических предприятиях Манчестера и Бирмингама. Сто к одному — вот каково соотношение военных ресурсов.
Позавчера во дворце состоялось совещание; присутствовал сам император. Ни вчерашние, ни сегодняшние газеты не обмолвились об этом пи словом, в передаче последних известий по радио о совещании тоже не упоминалось. Сэцуо Киёхара надеялся, что ему удастся -повидаться с министром иностранных дел, но тот еще не приезжал в министерство. А заведующий американским отделом ровным счетом ничего не знал.
— О совещании во дворце слыхал. Но какие вопросы там обсуждались — понятия не имею.
Удивительные вещи творятся на свете! О важнейшем повороте в отношениях с Америкой не знает даже заведующий американским отделом министерства. Что же говорить о народе? Ни один человек из многомиллионного населения страны ни о чем даже не подозревает. А .между тем -военная опасность приближается. И расплачиваться придется именно этим миллионам! Но народ лишен права высказать свое мнение. Не только протестовать— невозможно даже просто выразить свое отношение к происходящему.
Киёхара миновал Ворота Сакурада; от воды, наполнявшей дворцовый ров, повеяло свежестью. Киёхара шел среди густой зелени парка. На нем старый, давно нечищеный светлый пиджак; мятая соломенная шляпа, дырявый портфель под мышкой, из кармана- торчат два свернутых в трубку иностранных журнала, — видно, что он мало заботится о своей внешности. Глядя на него, никак не скажешь, что он десять лет провел за границей. И тем не менее обозреватель по международным вопросам Киехара играл заметную роль в журналистских кругах как выразитель интересов той части общества, которая поддерживала внешнеполитический курс кабинета Коноэ.
На перекрестке Хибин толпятся клерки и девушки-служащие из близлежащих контор -сейчас обеденный перерыв. Стоя на набережной, они смотрят па плавающих в воде карпов. Крупные рыбы наперебой хватают корм, описывая в воде плавные круги. При виде откормленных рыб зрители чувствуют прилив аппетита. И рыбам и людям хочется есть.
Пробравшись сквозь толпу, Сэцуо Киёхара пошел вдоль набережной по направлению к Маруноути. "Предстоит неизбежная смена кабинета, — на ходу размышлял он — Коноэ сам, безусловно, чувствует, в каком трудном положении он оказался. В министерстве иностранных дел все еще живы традиции дипломатии Мацуока; политика Коноэ и Тоёда, по всей видимости, не встречает одобрения".
Мацуока действовал в тесном контакте с военными кругами. Все знали, что на заседаниях кабинета точка зрения министра иностранных дел одновременно отражает требования руководителей армии и флота,— вот почему мнение Коноэ в большинстве случаев практически не имело значения. После образования второго кабинета Коноэ Мацуока немедленно добился заключения тройственного союза, затем, воспользовавшись конфликтом между Таиландом и Индо-Китаем, вступил в переговоры с французским послом Анри, добился согласия правительства Виши на вступление японских войск в северные области Индо-Китая, поехал в Германию, где Встречался непосредственно с Гитлером, и в конце кониин расчистил путь для японского вторжения в южные районы Индо-Китая. Совсем недавно, в июне этого года, руководители военных кругов посетили Мацуока, имея на руках готовый план вторжения, и потребовали от него заключить, японо-французский договор: о «Совместной обороне Индо-Китая». В ответ на это требование министр иностранных дел высказался без обиняков:
— Вступление японских войск в Южный Индо-Китай будет означать начало новой мировой войны в Юго-Восточной Азии; пашей армии и флоту придется преследовать противника на огромном пространстве вплоть до самого Сингапура. Готовы ли вы к этому, господа военные?—И после такого решительного заявления поставил вопрос о вторжении в Индо-Китай на совещании, состоявшемся во дворце 2 июля 1941 года.
Коноэ был категорически против этого плана. Но ему пришлось отступить под нажимом военных руководителей. Вот тогда-то он и решил окончательно отмежеваться от Иосукэ Мацуока.
Утром 12 июля он направил министерству иностранных дел робкий запрос: «Каковы будут перспективы японо-американских переговоров, в случае если японская армия вступит в Южный Индо-Китай?»
Как только Ондзп Санто, заведующий отделом Стран Южных морей, ставленник Мацуока, получил запрос премьера, он немедленно распорядился направить телеграмму Томану Като, японскому послу при правительстве Виши. Японо-французские переговоры начались.
На третий день после этого Коноэ принял решение об уходе в отставку и составил заявление от имени всех министров. Начальник секретариата, собиравший подписи, напоследок направился к Мацуока, который отдыхал на даче по случаю легкого недомогания.
— Как изволите видеть, все министры подписали заявление об уходе в отставку. Осмелюсь просить и министра иностранных дел присоединить свою подпись.
У Иосукэ Мацуока не было выхода. Это была месть, единственная месть, на которую еще хватило сил у Коноэ. Мацуока молча подписал заявление, отпустил начальника секретариата и, рывком приподнявшись на постели, швырнул подушку в сёдзи*. Переплеты сёдзи сломались, подушка вылетела на веранду.
— Этот Коноэ!.. Этот Коноэ!..— закричал он.— Этот тип совершенно не понимает, где решаются судьбы Японии!
На следующий день высочайшим указом был сформирован третий кабинет Коноэ, созданный якобы специально для того, чтобы привести переговоры с Америкой к положительному результату. Но каких-нибудь десять дней спустя подготовленный Мацуока японо-французский договор о «совместной обороне» вступил наконец в силу, и я японская армия лавиной хлынула в Южный Индо-Китай. А вслед за этим во всех странах мира был наложен секвестр на японские капиталы. Японо-американские переговоры прервались.
Вчерашнее совещание во дворце — закономерный итог всех этих событий. Пожалуй, даже логично, что с ограды министерства иностранных дел сняли ворота. У министерства нет больше никакой власти — военные руководители попросту игнорируют все усилия дипломатов.
Миновав набережную, Сэцуо Киёхара вошел в здание "Токио-кайкан". В вестибюле было сумрачно и прохладно К нему подскочил бой в белой куртке.
Господин Асидзава ждет вас,— доложил он.
Юхэй Асидзава вышел из дома в десять часов утра. День начался обычно.
Перед уходом он спросил у жены:
Сегодня понедельник, я увижусь с Киёхара. Что ему передать?
Киёхара был старший брат жены.
Видишь ли...— госпожа Сигэко на минуту задумалась. Никаких особых поручений у меня к нему нет, по... как бы это сказать... В последнее время жизнь стала такая сложная. Все идет не так, как, наверное, хотелось бы Сэцуо... Ведь он такой прямой, совершенно не умеет приспосабливаться к обстоятельствам... Признаюсь, это меня немного тревожит. Так ему и скажи.
Ну, такая тревога теперь в порядке вещей. Не придав значения словам жены, Асидзава вышел на улицу. После введения новых ограничений на бензин он больше не ездил на автомобиле. Машина стояла в гараже, постепенно покрываясь налетом ржавчины.
Из окон бежавшей по эстакаде электрички виднелось море. Электричка проскользнула мимо громадных зданий издательств, над которыми высоко в небе кружили голуби, и остановилась у платформы Токийского вокзала.
Директор издательства Асидзава неторопливо спустился по ступенькам лестницы. В одной руке у него была газета, в другой — легкая трость. Ему уже перевалило за пятьдесят. Белоснежный полотняный костюм, свободно облегавший его высокую фигуру, красивая шевелюра с проседью, подстриженная чуть длиннее обычного, легкая соломенная шляпа придавали ему безукоризненно элегантный вид. Три года, проведенные в Оксфорде, до сих пор сказывались на всем его облике.
Привокзальная площадь залита яркими лучами осеннего солнца; жарко, словно в разгар лета. Асидзава неторопливо шагал по тротуару, под сенью густых платанов. Знакомая площадь, окруженная высокими зданиями, как будто нисколько не изменилась за последние годы. И все-таки здесь тоже на всем лежит отпечаток бурных событий эпохи. Внимательно присмотревшись, можно без труда заметить, что страна надрывается под тяжестью четырехлетнего «китайского инцидента». Война, словно в миниатюре, сказывается в каждой детали, в каждом уголке этой площади.
С крыши высокого здания свисает белое полотнище, на нем большими иероглифами написано: «Все силы на помощь трону!»; «Осуществим долг верноподданных!» — призывает надпись на другом плакате. Рядом висит знамя. с изображением восходящего солнца, под ним лозунг: «Священную войну-—до победного конца!» А.внизу; под угловатыми очертаниями этих иероглифов, корчится изнемогающая под бременем войны страна.
Группа демонстрантов с государственными флагами и знаменами своей организации промаршировала по направлению к императорскому дворцу. Из передних рядов доносятся звуки военного горна. Большинство прохожих, как всегда спешащих в этот час на работу, одеты в «национальное платье» цвета, хаки, на головах у всех кепи, похожие на солдатские каскетки. Еще в ноябре 1940 года был опубликован указ о ношении «национального платья». Правительство пыталось одеть в униформу сто миллионов человек. И люди надели эту одежду защитного цвета, а вместе с ней, казалось, облекли в униформу также и свои души.
Юхэй Асидзава не носит «национального платья».
На нем привычный летний белый костюм — символ его свободной души. Асидзава вошел в вестибюль и направился к лифту Дверцы кабины были раскрыты.
В лифте уже находилось пять пассажиров. Когда он вошел, двое из них искоса окинули его внимательным, пристальным взглядом. Несмотря па жару, эти двое одеты в одинаковые темно-серые пиджаки, у обоих аккуратно повязаны галстуки. Все молчали. Лифт пошел вверх. Внезапная догадка пронзила сознание Юхэя: агенты тайной полиции!
На четвертом этаже трое пассажиров вышли. В кабине остался он и те двое. Пятый этаж. Сыщики не двигаются с места. Директор тоже спокойно стоит в углу, опираясь на трость.
Кабина снова вошла вверх. Преследование тайной полиции -- что ж, для этого имеется вполне достаточно оснований.. Жандармы и полиция давно уже подозрительно косятся на журнал «Синхёрон», который он возглавляет. Они считают его журнал либеральным, а в нынешние времена это недопустимо. Шестой этаж...
Директор Асидзава вышел из лифта и направился вдоль коридора. Позади слышны шаги идущих за ним людей. Чего Он только не делал за последние четыре года, чтобы как-нибудь поладить с этими тупицами из военных кругов! У них не должно быть никаких поводов придираться к его журналу... Шаги трех человек громко раздаются в полутемном коридоре. Двое неизвестных идут за ним, идут так близко, что в любой момент могут схватить за плечо...
Они проходят мимо бесчисленных дверей. На дверных стеклах выделяются написанные золотом иероглифы «Акционерное общество «Восточные рудники», «Токийское общество по изучению искусства пропаганды», Акционерное общество по производству точных приборов», «Нотариальная контора адвоката Ивао Утимура». Асидзава идет все тем же спокойным шагом. Пусть не видят, что он взволнован. Он сворачивает направо, потом еще раз направо; третья дверь по коридору - помещение редакции журнала. Внезапно он испытывает нечто вроде досады: черт возьми, он как будто указывает шпикам дорогу!..
Асидзава спокойно отворил дверь с золоченой надписью «Редакция журнала «Синхёрон». Обостренный слух улавливает шаги двух человек, проходящих дальше по коридору. Не оглядываясь, Асидзава закрыл за собой дверь. Шаги, гулко раздаваясь по коридору, постепенно удаляются. В какое-то мгновение Асидзава с облегчением чувствует, как стучащая в висках кровь успокоенно растекается по всему телу.
Кабинет директора издательства — светлая угловая комната. Прохладный ветерок, влетающий сквозь четыре больших окна, надувает шторы. Асидзава отдал шляпу и трость секретарше и снял пиджак. В золотой булавке, придерживающей галстук, зеленым огоньком мелькает изумруд.
— Вам только что звонил господин Киёхара.
— Хорошо.
Он просил передать, что в полдень будет ждать вас в здании «Токио-кайкан».
Очень хорошо.
Потом, Окабэ-сан 2 ждет вас...
Прекрасно, прекрасно. Пусть войдет.
Директор Асидзава подошел к окну и, подставив спину ветерку, закурил папиросу. Он немного сердит на себя за испуг, пережитый минуту назад по милости шпиков из тайной полиции. В самом деле, кого ему бояться?.. Однако действительность гак причудлива, что не бояться нельзя. И чем дольше продлится война, тем страшнее будет эта действительность... Сегодня все кончилось благополучно. Но не исключено, что в один прекрасный день эти двое и в самом деле ворвутся к нему в кабинет. Скверное предчувствие!
В дверь постучали В комнату вошел главный редактор Окабэ, полный, цветущего вида мужчина. Его пухлые глянцевитые щеки и слегка лысеющий лоб так и лучились здоровьем. Окабэ вошел бесцеремонным широким шагом и сразу же, без вступлений, начал привычной скороговоркой:
— Опять неприятности, шеф! Только что звонили из информационного бюро военного министерства. Приказано явиться немедленно. Сейчас я отправляюсь. Опять будет нахлобучка. Держу Пари, что из-за статьи Киёхара-сан в сентябрьском номере.
— Опять! Ну и достанется тебе! Уж постарайся как-нибудь вывернуться.
Статья Сэцуо Киёхара написана блестяще. Именно поэтому она и вызвала неудовольствие военных кругов. Сегодня утром, когда Асидзава выходил из дома, жена говорила, что беспокоится из-за прямого характера брата. По-видимому, она оказалась права.
Главный редактор Окабэ всегда знал подноготную всех происшествий. Он обладал поразительным чутьем на всякого рода новости. Это было его гордостью, его коньком. Закулисная подоплека события — вот что интересовало Окабэ больше всего. На ее основе он составлял обо всем свое особое мнение, причем сплетни и толки имели для него решающее значение.
Без пиджака, в рубашке с короткими рукавами, он присел на подлокотник кресла и, сложив на груди толстенькие ручки, принялся скороговоркой выкладывать новости.
— Из статьи Киёхара-сан, ну да, вот из этой самой статьи, в которой он пишет о вступлении наших войск в Южный Индо-Китай и о влиянии этого события на ход переговоров с Америкой, можно сделать вывод, будто наше продвижение в Индо-Китай грозит войной. Но мне лично кажется, что вступление наших войск в Индо-Китай— просто-напросто обманный маневр со стороны военных кругов. Это сделано нарочно. Вот увидите, прежде чем воевать с Америкой, мы начнем войну против Советского Союза. Ведь немецкая армия усиленно жмет на восточном фронте... Я думаю, что военные круги намерены в первую очередь покончить с Советским Союзом, а потом уже, не торопясь, исподволь, начать операции в южном направлении.
— Гм... ты думаешь?..
— Безусловно. С июня этого года на севере Маньчжурии сосредоточено большое количество войск. Почти половина всех мобилизованных в последнее время сразу Же направляется в Северную Маньчжурию. И потом вот еще что. В конце августа приехал один мой-приятель из Кореи, он рассказывал мне, что через аэродром в Сеуле ежедневно проходит на север не меньше тридцати самолетов. На восточном побережье Кореи, в Расине и в Синцине, сооружены самые современные аэродромы. По его словам, военные руководители утверждают, что для полного уничтожения военных укреплений Владивостока им понадобится менее полусуток. А вот и еще один факт. Воинская часть, сформированная недавно в Кагосима, па моей родине, вся получила зимнее обмундирование. Симптоматично, не правда ли?
— Да, конечно...—Директор утвердительно кивнул, не придавая, впрочем, большого значения словам главного редактора.
— Ну, я пойду. Думаю, серьезных неприятностей не предвидится.— Кумао Окабэ поспешно вышел из кабинета. -
Живой, энергичный человек, он любил журналистское дело и был непостоянен и переменчив, как юноша. Больше всего на свете ему, как фокуснику, нравилось-распутывать сложные переплетения политики правительственных и военных кругов; Однако по существу он всегда оставался безучастным зрителем разворачивающихся событий. Он не сочувствовал войне, но и не протестовал против нее. Чем больше осложнялись и расширялись военные действия в Китае, тем больше он оживлялся. Сенсация военного времени заставляла его терять голову от возбуждения. Военные события были для Окабэ чем-то ироде самого азартного вида спорта. Если же его прогнозы не сбывались, он нимало не огорчался,
По сравнению с главным редактором директор Асидзава производил впечатление крайне молчаливого человека. Его лицо всегда сохраняло одно и то же неизменно спокойное выражение, у него были аристократические манеры и удивительно приятная мягкая речь; казалось, он раз навсегда принял решение при всех обстоятельствах жизни действовать и говорить спокойно. Поэтому он и выглядел сторонним наблюдателем по отношению к войне; и по отношению к государству. Эта спокойная манера держаться, нигде и никогда не покидавшая Асидзава, в немалой степени способствовала тому, что на него неодобрительно косилась тайная полиция и военные власти.
Кумао Окабэ был женат на его дочери.
Вот уже семь лет, как Асидзава и Киехара соблюдали обычай обедать по понедельникам вместе и за едой беседовать о текущих событиях.
В небольшом прохладном кабинете, в здании «Токио-кайкан», выходившем окнами на дворцовый ров, они заказали легкий обед; Три года они вместе учились в Оксфорде и вот уже тридцать лет были друзьями. Киёхара жил в Англии с младшей сестрой. Когда . учение было закончено, все трое поедали домой через-Америку. Асидзава .было поручено сопровождать девушку дальше, на родину, а Киёхара остался в Америке и прожил там семь лет, работая в качестве газетного корреспондента и журналиста. Юхэй женился на его сестре через год после возвращения в Японию.
Учившийся три года за границей Юхэй Асидзава и после возвращения па родину остался изящным джентльменом с аристократическими манерами, а Сэцуо Киехара, проживший в Европе и в Америке целых десять лет, скорее напоминал старого беспечного студента, неряшливого и не умевшего позаботиться о себе. Один был директором большого журнала, другой — свободным журналистом, добывавшим пропитание пером. Во время обедов по понедельникам на долю Асидзава обычно выпадала роль слушателя, тогда как Киёхара выступал в роли многоречивого оратора.
— Вчера вечером я виделся с Одзаки,-— сказал Киёхара, откусывая хлеб.
— С Хидэми Одзаки?
— Да. Он был у Коноэ и на обратном пути заглянул ко мне. Разговор, с ним меня очень встревожил. Сегодня утром я пытался было зайти в министерство. Кажется, переговоры с Америкой скоро завершатся полным провалом.
— Мне тоже казалось, что дело идет к этому; — задумчиво покачал головой директор.
— В субботу во дворце было совещание,— продолжал Киёхара, разрезая лежавшее на тарелке мясо.— Это совещание целиком и полностью подготовлено по инициативе военных кругов. Мабути, начальник информационного бюро военного министерства, выступил первого сентября по радио. Твердил, как всегда, что промедление с началом военных действий грозит Японии экономической катастрофой, что нужно прорвать линию антияпонского окружения, даже если мы. будем вынуждены прибегнуть к грубому насилию... Ну и так далее-, все в том же роде. Все то же неизменное запугивание «экономической катастрофой»... Я уже тогда почувствовал недоброе. На совещании во дворце Тодзё тоже высказывался в таком же духе. «Затягивать японо-американские переговоры — значит ставить страну в тяжелое положение; извольте наметить сроки их окончания!» — предложил он Коноэ. Ну, а коль скоро дело принимает такой оборот, то миссию третьего кабинета Коноэ можно считать выполненной. Подобные предложения военного министра — не что иное, как подтверждение этого факта. Иными словами, Тодзё попросту потребовал, чтобы Коноэ подал в отставку.
— Он берет на себя большую ответственность!
— Еще бы! Ну хорошо, вот Мабути пугает «экономической катастрофой»... Так посуди сам — мыслимое ли дело при таком жалком состоянии экономики тягаться с объединенными силами Англии и Америки? Военные руководители любят на каждом слове упрекать других в том, что они «рискуют судьбами государства», но ведь это и в самом деле не шутка! Разве допустимо так легкомысленно ставить па карту судьбу страны?
— Гм... Ну и что же говорит об этом Одзаки?
— По его словам, Коноэ заявил, что отныне он бессилен предотвратить войну. Если Коноэ теперь выйдет из игры, то, пожалуй, не найдется никого, кто согласился бы таскать каштаны из огня для военщины...
Итак, надвигается новая страшная война. Словам старого друга можно было верить. Директор Асидзава подумал, что его собственное положение еще более осложнится. Сегодня с утра его не покидает скверное предчувствие. Как долго сумеет он оставаться во главе этого журнала? Вот и сейчас главного редактора Окабэ вызвали в информационное бюро военного министерства...
В комнату вошел бой и доложил, что директора Асидзава просят к телефону. Звонят из дома. Асидзава положил салфетку на стол и вышел.
Когда спустя несколько минут он вернулся, чуть заметная странная улыбка скривила его по-стариковски отвислые щеки. В этой улыбке сквозило смущение и даже какая-то насмешка над самим собой. С помощью того духовного контакта, который устанавливается только между старыми друзьями, Киёхара угадал значение этой улыбки—дома что-то случилось.
Когда Юхэй снова взялся за вилку, Киёхара вытер губы и взглянул на пего поверх стоявшей на столе вазы с красными цветами.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
— Ай...— директор на секунду запнулся.— Знаешь, что мне только что пришло в голову? Счастливый ты человек, что не имеешь детей!
— О чем это ты?
— Твой племянник только что получил призывную повестку.
— В самом деле?! Вот это скверно! — воскликнул дядя.— Ведь Тайскэ совершенно не годится для военной службы! Бедняга! Такому юноше, дружище, адвокатура куда больше подходит. Самое подходящее для него дело— стать адвокатом... Или он мог бы пойти по твоим стопам, заняться издательским делом, одно из двух. А сделать из Тайскэ солдата — какой в этом толк? Правда, сейчас уже бесполезно об этом говорить...
-— Ты совершенно прав,— ответил отец, по-прежнему сохраняя хладнокровный тон.— Война вообще всегда понапрасну губит людей.
Тайскэ — его старший сын. Он женат, у него молодая жена — всего год, как они поженились. Тайскэ славный юноша, прямой, открытой души, с отличными способностями. Еще студентом Токийского университета он принимал участие в революционном движении и даже был арестован. Он потому и включился в движение, что был такой честный, замечательный мальчик. Отец бегал, хлопотал, пустил в ход все свои связи и добился, что сына освободили — его приговорили условно. С той поры Тайскэ порвал всякие связи с движением и закончил юридический факультет в одном из частных университетов. Тайскэ успешно выдержал выпускные экзамены, но официальные органы не спешили использовать его знания —- на государственную службу его не брали. Мимолетное участие в левом движении в студенческие годы останется, по-видимому, до конца жизни неизгладимым пятном в его биографии и будет всегда оказывать влияние на его судьбу.
В феврале этого года Тайскэ поступил на службу в юридическую контору старого адвоката Яманэ чтобы подготовиться к самостоятельной адвокатской практике. Весной будущего года он уже рассчитывал открыть свою собственную контору. И вот теперь отправить на фронт мальчика, прошедшего через такую тяжелую юность, послать его на бойню как раз тогда, когда он делает свои первые шаги в жизни! Эта мысль нестерпимой болью терзала отца. Не закончив обеда, Юхэй Асидзава отложил вилку. Еда не шла ему в горло.
Позавчера во дворце состоялось совещание в присутствии императора. По мнению Сэцуо Киёхара, военные круги настроены против кабинета Коноэ, и в недалеком будущем предстоит смена правительства. Ни парламент, ни правительство, ни даже сам император не властны приостановить надвигающуюся войну. Новый противник располагает огромным воздушным и военно-морским флотом. Водоворотом крови и пламени — вот чем будет эта новая война.
Для Асидзава невыносимо мучительной была мысль о том, что любимый сын должен попасть в этот кровавый водоворот. Усилием воли сохраняя спокойное выражение лица, следя за каждым своим движением, отец снова взялся за вилку и продолжал есть.
Недоброе предчувствие черным, мутным Потоком Затопило его грудь.
— Алло, алло, это ты? Алло, алло, это ты, Тайскэ?
По голосу было слышно, что жена задыхается. Не выпуская трубки, Тайскэ удивленно сдвинул брови. Ещё ни разу не случалось, чтобы ему звонили из дома так рано утром.
— Это я, я, Иоко... Ты меня слышишь?
— Ну да, конечно. Что случилось?
— Понимаешь...— голос па секунду прервался. Ему почему-то стало страшно от этой коротенькой паузы.
— Тебе... тебе принесли повестку.
— Что такое?.. Что принесли? — переспросил он. Он не мог не переспросить, хотя все понял в то же мгновенье.
— Повестку. В армию. Призывную повестку.— Иоко громко кричала в трубку.
— А, вот что. Понял.
— Что же ты думаешь теперь делать?
— Делать?.. Да ничего. Тайскэ уже овладел собой.
Голос жены опять прервался. Спрашивая у мужа, Что делать, опа как будто искала в его ответе последнюю надежду на спасение. Может быть, муж знал, как спастись от обрушившегося на нее несчастья? Чисто, по-женски надеялась найти у него защиту. Он ответил; «Да ничего....» — значит, выхода действительно нет. Выходит, что на долгие годы ей предстоит одиночество,— теперь уже не оставалось в этом сомнений. А возможно, она вообще больше никогда его не увидит— станет вдовой. Иоко молчала, не зная, что говорить дальше,
— Что же делать? — повторила она еще раз.
— Во всяком случае, я скоро приду. Думаю, что к трем часам буду дома.
— Придешь? - сейчас позвоню отцу.
— Хорошо.
— Приходи скорей!
— Да, да, хорошо.
— Как можно скорее, слышишь? Ты мне нужен.
— Хорошо...
Положив трубку, Тайскэ все-таки почувствовал растерянность. Спокойный мир этой адвокатской конторы внезапно стал как будто отдаляться, отходить -от него. Он посмотрел на лежавшие на столе апелляционные документы, на стоявшие на полке книги — шеститомный «Свод законов», «Собрание опытов судопроизводства»... Окинул взглядом столы, чернильницы, конверты с корреспонденцией посетителей. Минуту назад, он был частью всего этого, имел здесь свое надежное, прочное место. Теперь же он словно повис в воздухе, стал посторонним, чужим. Ему казалось, будто он заглядывает в комнату через оконное стекло,, а дотянуться не может. Все это уже не имело к нему никакого отношения. .
Во всяком случае, надо сесть и выкурить папиросу. А что наступит потом.? При этой мысли он содрогнулся от страха. Ханькоу, Чаныва, Тайюань, Кантон,.. Кровь, разрывы снарядов, трупы и долгие, бесконечные месяцы страданий.Ему вспомнились многочисленные боевые эпизоды, которые он видел в кинохронике. Надеяться.не, на что.. Он мгновенно осознал это, понял, что. нужно и в самом деле оставить всякую надежду.
Он собрал бумаги и положил их в картонную папку. Что бы там ни было, а дела нужно оставить в порядке. Нужно попрощаться с Яманэ-сэнсэем*. Тайскэ еще раз окинул взглядом комнату. Сэнсэй с важным видом о чем-то беседует с посетителем. Служитель-мальчик подогревает чай к обеду. Зазвонил телефон. Теперь ему незачем снимать трубку. На душе тоскливо, одиноко. Он один, только он один стоит на пороге смерти, а кругом, казалось, никто даже и не замечает этого.
— Сэнсэй...— смущенно произнес Тайскэ.— Только что мне звонили из дома. Меня призывают в армию.
— Что такое?! — адвокат Яманэ откинулся на спинку кресла, выставив грузный живот.
Весь его вид выражает подчеркнутое, неестественное удивление. А в действительности ему, наверное, совершенно безразлично, что будет с Тайскэ. Служитель-мальчик, вытаращив глаза, смотрит на Тайскэ, позабыв о чайнике, который он держал в руке. Посторонние, безучастные зрители... Они смотрят на Тайскэ, как на чужого, безразличного им человека. Их взгляд выражает разве лишь обычное в таких случаях соболезнование, не больше. Тайскэ снял пиджак, висевший на спинке стула, и накинул его на худощавые плечи. Ну да, ведь он пехотинец запаса второй категории, солдат второго разряда...
Около двух часов дня, распрощавшись, Тайскэ вышел из конторы. Теплые напутствия адвоката Яманэ показались ему удивительно равнодушными, точно слова чужого человека. Держа в руке небольшой узелок, в котором лежали кое-какие личные вещи, он. с тяжелым сердцем вышел на улицу. Стояла ранняя осень, на улице ярко светило солнце, но Тайскэ было холодно.
Пешеходы на улице, толпа на платформе, пассажиры в вагоне — у всех, на кого бы он ни взглянул, были равнодушные, безучастные лица. Словно иностранцы —- такими они казались далекими и чужими. Все эти люди смеялись, читали журналы, дремали. Только он один должен был сейчас идти на войну, на смерть. Тайскэ вдруг задумался над тем, что, в сущности, представляет собой человеческая жизнь. Толком и не поймешь... Какое-то терзание, бесплодное и напрасное... У него было такое чувство, будто жизнь его обманула. Он ждал от нее чего-то иного, чего-то большего.
Тайскэ закрыл глаза, так же как и сидевшие рядом с ним пассажиры, и стал думать об Иоко. Мысль о скорой разлуке с любимой женой причиняла ему боль. Он прожил с ней только год, всего лишь один год. Ему казалось, будто он еще не познал до конца все очарование женщины. Он вспомнил прикосновения Иоко, пьянящий аромат ее хрупкого тела, напоминающий благоухание цветка... Этот прекрасный, пленительный образ жены вдруг заставил его позабыть настоящее, наполнив душу почти нестерпимым счастьем. Внезапно придя в себя, он подумал, что скоро их будет разделять глубокое Восточно-Китайское море. Вопреки воле Иоко, вопреки его собственной воле... Государство насильственно разлучает супругов. И раз невозможно сопротивляться, значит не остается ничего, кроме смирения.
Опустив голову, Тайскэ шел по дороге от станции к дому. Его терзало запоздалое сожаление. Ведь можно было почти наверное предвидеть, что рано или поздно его обязательно призовут. Почему же в таком случае он заранее не принял меры, чтобы как-нибудь избежать этого? Теперь его не покидала мысль, что все это время он сидел сложа руки и покорно ждал, пока его не настигнет трагическая судьба.
Преклонение перед героизмом было ему органически чуждо. Воинские доблести казались детской сказкой. Отказавшись от участия в общественном движении, Тайскэ сделался индивидуалистом, стал ценить только личную свободу. Потерпев неудачу в попытке выйти на широкую арену общественной жизни, он замкнулся в себе, ограничил себя узколичными интересами. С тех пор как была подавлена та часть его совести, к голосу которой он прислушивался, обращаясь к внешнему миру, он жил другой ее частью, частью, которая судила лишь себя самого. Государство представлялось ему далеким и опасным врагом. Во всех своих поступках он старался держаться как можно дальше от него. И вот это государство внезапно настигло его, придвинулось вплотную так близко, что ему уже некуда скрыться. Неповиновение равносильно самоубийству. Покорностью он, возможно, еще сумеет сохранить свою жизнь. Он не хочет умирать. Значит, придется убивать, убивать против собственной воли, убивать, чтобы такой ценой сохранить свою собственную жизнь.
За желтой оградой цветут пышные красные далии. Что-то чужое, враждебное мерещится ему даже в их яркой пурпурной окраске. Этот пышный расцвет дышит равнодушием к его судьбе. На минуту Тайскэ в замешательстве останавливается, не зная, как встретить жену, которая сейчас выбежит к нему навстречу. Ему хотелось, чтобы опа страдала с ним вместе. Ведь не он за это в ответе. Чем больше горюет жена, тем сильнее чувствует муж силу ее любви... Тайскэ вошел в калитку со скорбным лицом и сам удивился: что это, в такую минуту, он, оказывается, еще способен позировать...
Иоко торопливо вышла в переднюю. На ней была кремовая блузка и полосатая юбка. Как видно, она куда-то собралась. Зачем—Тайскэ не мог себе представить. Когда Иоко появилась в передней, она показалась ему такой красивой, что у него перехватило дыхание. Сам не понимая почему, Тайскэ отвернулся. Может быть, жена показалась ему сегодня особенно красивой оттого, что сам он смотрит па нее уже совсем другими глазами?
Подойдя к мужу, Иоко взяла у пего шляпу, портфель, узелок; не взяла, а, скорее, выхватила из рук, не проронив при этом пи слова. Она попросту не в состоянии была говорить. Тайскэ сразу передалось ее настроение. Подавляющей силой наделено это прямое, искреннее женское сердце, и Тайскэ едва может заставить себя произнести несколько слов.
На.широкой веранде, в плетеном кресле, сидела мать. Лицо у нее было спокойное, сосредоточенное; она смотрела в сад, где цвели красные далии. Казалось, ее мысли витают где-то далеко-далеко. И только ее неподвижная поза выдавала боль души.
— Здравствуй, мама,— коротко сказал Тайскэ, проходя мимо.
Мать подняла голову.
— А, это ты...— больше она не сказала пи слова.
У себя в комнате Тайскэ снял пиджак, развязал галстук и, не оборачиваясь, спросил Иоко:
— Когда надо явиться?
— Послезавтра утром,— шепотом ответила Иоко.
— Ты, кажется, куда-то собралась?
Иоко молча подала ему легкое кимоно и убрала костюм. Лицо у нее хмурое, напряженное. Иоко всегда молчалива, когда принимает какое-нибудь решение,—это особая черта ее характера. Опа поспешно вышла из комнаты и возвратилась обратно, держа в руках смоченное холодной водой полотенце.
— Я пойду к Хориути-сан, хорошо? — говорит она, подавая полотенце мужу.
— Зачем?
Опа прямо взглянула в лицо мужу своими иссиня-черными, горящими глазами.
— Я не могу смириться с твоим отъездом,-— резко и даже как-то сердито отвечает опа.— Пойду попрошу его. Ты не должен уезжать. Можно же что-нибудь придумать.
— Глупенькая, оставь, оставь это! Бесполезно,— решительно произнес муж.
Генерал-лейтенант в отставке Хориути, бывший инспектор артиллерии Главной инспекции боевой подготовки армии,— давнишний пациент отца Иоко, профессора медицины Кодама. Профессор уже больше десяти лет пользует генерала.
— Ну и пусть бесполезно. Я пойду.
— Не болтай вздор. Я и сам пошел бы куда-нибудь, если бы это могло помочь.
- — Не важно. Не мешай мне сделать по-моему. Я непременно хочу поговорить с ним.
Иоко не из тех, кого можно отговорить от раз принятого решения. Пока она не разрешит терзающего ее сомнения, она без конца будет думать об этом,— уж такой у нее характер. Женщина, она не способна понять всю жестокость закона, не способна понять страшную силу государства. Ей кажется, что достаточно попросить хорошенько отставного генерала, и можно изменить закон о мобилизации. Такую наивность рождала в ней беззаветная любовь к мужу. Переполнявшая ее сердце любовь заставляла Иоко презирать и законы и государство.
Женщина всегда подчиняется лишь силе любви. И если закон мешает ее любви —значит плох такой закон, считает она. В ней была та наивность, которая дает женщине силу, по своему началу похожую на силу ребенка. Как ребенок, не подозревая об этом, может совершить преступление, так и женщина становится преступницей, игнорируя закон. Иоко была женщиной, которая не колеблясь пошла бы на преступление во имя любви. Закон о воинской повинности мешал ее любви. И она пыталась смело отмести этот закон прочь. С ее
2 Тацудзо Исикава точки зрения, это было совершенно естественно. Кроме того, Иоко была женщиной, способной не только говорить, но и действовать. Если уж она приняла решение, если задумала что-нибудь, она не успокаивалась до тех пор, пока не совершала задуманного.
33
Окончив фармацевтическую школу, Иоко до брака с Тайскэ помогала в аптеке при лечебнице отца. Поэтому еще раньше у нее установились довольно близкие отношения с семьей генерала Хориути. Она верила в эту близость. Иоко была убеждена, что генерал обязательно ей поможет.
Но Тайскэ знал силу закона.
— Хориути-сан поднимет тебя на смех, только и всего.
— Ну и пусть.
— Не говори глупости. Разве отставной генерал в силах отменить закон о воинской повинности?
За окном блестел пруд, в котором плавали красные карпы. По воде блуждали тени банановых листьев. Стоя у окна, Иоко смотрела на карпов. Тайскэ обнял ее сзади за плечи. Она до боли дорога ему, нетерпеливая, порывистая, готовая на все, лишь бы не потерять его.
— Все будет хорошо. Я вернусь живой. Вот увидишь, вернусь. Не беспокойся обо мне.
— Да как же я могу быть спокойна?} — Все ее горе вылилось в этом гневном крике.— Ведь это же война, Кто поручится, что ты останешься жив? Я чувствую, что с тобой случится недоброе. Такие, как ты, не могут пройти через это!
— Ну что ж, если убьют, ничего не поделаешь.
— Нет, нет, нет! — Иоко встряхнула плечами в объятиях мужа.— Я не хочу, слышишь? Я не хочу! Пусти меня, я пойду!
— Говорю тебе, брось. Только осрамишься, но ничего не добьешься.
— Ничего, я стыда не боюсь.
Она схватила лежавшую на туалете сумочку и почти бегом выскочила из комнаты. С такой женой нелегко сладить. Упряма, настойчива, своевольна, как ребенок. Конечно, Тайскэ был рад, что она любила его так сильно, но в то же время он испытывал какую-то смутную грусть.
Разминувшись с Иоко, в комнату вошла мать. Полная, ,с цветущим лицом, неизменно выдержанная, спокойная, она всегда приветлива, ровна в обращении, точно и твердо отдает распоряжения по дому. Возможно, такая манера держаться выработалась в ней после трехлетнего пребывания в Англии, где она жила с братом Сэцуо. Характер матери — почти полная противоположность натуре Иоко.
— Ведь мне, как ты знаешь, впервые приходится провожать в армию сына, поэтому скажи, что тебе нужно собрать.
Даже в этот тяжелый час на ее лице светится легкая ласковая улыбка. Эта глубокая и большая любовь матери действует па Тайскэ более успокаивающе, чем порывистая страстность жены. Он всем сердцем понимал бурное отчаяние Иоко, и все-таки оно -немного угнетало его.
Не в нравах этой семьи было выставлять у ворот шесты с флагами и всячески афишировать, что в доме есть призывник. Приглашать живущих по соседству резервистов и устраивать проводы они тоже не собирались. Тайскэ хотелось покинуть дом незаметно — уйти, как он обычно уходил каждое утро на службу. Он содрогался от отвращения при одной мысли, что на платформе провожающие запоют в его честь военные песни. Тайскэ привел в порядок свои бумаги в столе, этим и ограничились его сборы. Наступил вечер.
Пришел дядя Сэцуо Киёхара. Пришел отец Иоко— старый профессор Кодама, как всегда с небольшим саквояжем, в котором лежали медицинские инструменты,— профессор, как всегда, объезжал больных. Немного позже пришла сестра Тайскэ с мужем, Кумао Окабэ. Вот и все гости. Поздно вечером вернулся домой Кунио, младший брат Тайскэ,— он задержался на учебно-тренировочных занятиях в студенческом Обществе друзей воздушного флота.
Ужин, устроенный в честь молодого человека, уходившего в армию, походил скорее на похороны. На стол поставили бутылку вина. Все говорили мало и молча взялись за хаси*. Только Кумао Окабэ один успевал говорить за всех. Этот сторонний наблюдатель не знал сострадания. Он не обладал достаточной деликатностью, чтобы щадить сердце человека, получившего призывную повестку, щадить его жену и родителей. Как главный редактор, он всегда и повсюду, почти инстинктивно, охотился за новостями; затем он. располагал эти новости на страницах журнала и снова кидался в погоню за очередными сенсациями. Остановиться перед каким-нибудь фактом, глубоко, по-настоящему задуматься над его значением — это было ему органически чуждо. Равнодушный, а по существу — беспринципный, он напоминал какой-то автомат для сбора новостей.
— Вы слышали, Киёхара-сэнсэй? Меня сегодня опять вызывали в информационное бюро военного министерства. Ну, доложу вам, и досталось же мне на орехи! Короче говоря, все дело в вашей статье, которую мы поместили в прошлом месяце. Мне заявили, что эта статья никуда не годится. Вы, мол, поддерживаете дипломатию Коноэ и, следовательно, относитесь к проамериканской партии. Вот как теперь рассуждают в военных кругах... Но ведь это, попросту говоря, полное отрицание курса Коноэ! Я решил действовать напрямик и говорю: «Значит, между правительством и военным командованием имеются расхождения в этом вопросе?» Ну, тут уж подполковник Окисима попал в неловкое положение и давай изо всех сил изворачиваться и доказывать, что, мол, никаких расхождений нет. Но только я и сам вижу, что есть, безусловно есть!
— Гм, вот как...
— Тогда я говорю: «Поскольку между правительством и военным руководством имеются такие разногласия, то уж прошу вас, господин подполковник, растолкуйте мне, пожалуйста, каких же взглядов следует, придерживаться нам, простым людям?» Тут Окисима окончательно разозлился и заявил мне, что армия сражается во имя того, чтобы искоренить идеи американизма на Востоке. А такие статьи, как статья Киёхара-сэисэя, сбивают с толку общественное мнение и порождают сомнения относительно правильности шагов, предпринимаемых высшим командованием армии. Поэтому появление подобных статей впредь категорически запрещается... Я проспорил с ним добрых два часа. На этот раз дело ограничилось подачей объяснительной записки. Но он грозился, что в следующий раз так легко отделаться не удастся. Нуда все это пустяки, ерунда, я не придаю значения его словам..!
Кумао Окабэ непрерывно болтал, одну за другой опрокидывал в рот чашки’ с вином, вытирал пухлой рукой пот со лба и снова принимался болтать, здоровый, молодой, жизнерадостный человек. Сэцуо Киёхара, краем уха прислушиваясь к его словам, смотрел на цветущий сад, над которым сгущались сумерки.
— Катастрофа не за горами...— произнес он, многозначительно кашлянув.
Мацудайра и Макино, которых военщина называла врагами отечества и непрерывно травила, были главной опорой группировки, выступавшей за мир с Англией и с Америкой. К этой же группе принадлежали Корэкиё Такахаси, убитый во время февральского путча, и Коку Инукаи, убитый во время майских беспорядков. На протяжении долгих лет военщина враждовала с ними. В военных кругах росла и крепла группировка, стоявшая за сближение с Германией. Поездка в Германию и в Италию генерала Ямасита, вернувшегося в Японию в июле этого года, тоже свидетельствовала об этих тенденциях. Японская военщина видела свой идеал в гитлеризме. Сэцуо Киёхара хорошо понимал всю опасность этого курса.
— Да, катастрофа не за горами,— повторил он, кивая головой, словно в ответ на какие-то свои мысли.— Тупик, в котором оказалась сейчас дипломатия Коноэ,— первый шаг на пути к катастрофе. Военные круги хотят возложить ответственность за провал переговоров на Коноэ. Но в действительности они сами во всем виноваты. Решиться на Оккупацию Южного Индо-Китая!.. Да ведь это самое настоящее бесчинство, насилие! Воспользоваться поражением Франции, запугать угрозами правительство Виши и в результате прибрать к рукам рис и каучук Южного Индо-Китая, и заодно приобрести плацдарм для дальнейшего продвижения на юг... Господа военные намереваются, как говорится, «сбить двух птиц одним камнем». Можно сказать, что в Японии больше нет дипломатии. Да, дипломатии больше не существует. Грабеж не нуждается в дипломатии.
— Правильно! — воскликнул Кумао Окабэ, хлопнув, себя по колену.— Однако, сэнсэй, если таково ваше мнение, то военные круги и впрямь имеют основания выражать недовольство по поводу ваших статей.
— Все равно, мне с ними не по пути,— спокойно ответил Киёхара-сэнсэй.
Профессор Кодама с удовольствием прислушивался к беседе. Это был полный, благодушный старик с румяным лицом и белыми, как снег, волосами. Его низкорослая фигура, казалось, вся так и лучилась здоровьем и оптимизмом. По-видимому, профессия врача,, которой доктор Кодама занимался вот уже тридцать лет, выработала в нем душевную мягкость, светлый, оптимистический склад характера. Может показаться странным, откуда берутся такие черты у человека, который изо дня в день в течение многих лет видит перед собой десятки и сотни больных, сталкивается с их несчастьем, страданиями, грязью. Однако среди пожилых врачей нередко встречаются люди такого склада. Профессор Кодама не принадлежал ни к каким политическим группировкам, не придерживался никаких определенных политических убеждений, зато он обладал большим, теплым сердцем, способным принести утешение людям самого разного образа мыслей.
Слушая, что говорит Киёхара, он следил за выражением лица Иоко. Ему было очень жаль дочь, которая провожала на войну мужа спустя всего лишь год после свадьбы. Но лицо Кодама-сэнсэя оставалось, как всегда, безмятежным. Точно так же как он с ласковой улыбкой считал последние удары пульса безнадежного больного, так и теперь он, улыбаясь, смотрел на Иоко, не находившую себе места от тревоги и горя. За этой мягкой улыбкой скрывалась всеобъемлющая, большая любовь, любовь, похожая на милосердие Будды, душевное спокойствие, которое, казалось, ничто не могло, возмутить., Искусство врачевания, согревавшее его пациентов, успело за долгие годы согреть и его собственную душу.
Обоих его сыновей весной этого года одного за другим призвали в армию, старшего послали в Маньчжурию, младший служил в частях береговой обороны на острове Кюсю. В доме осталась лишь младшая дочь, учившаяся в колледже. Но лицо профессора Кодама казалось все таким же приветливым и спокойным. Возможно, это спокойствие было результатом смирения. Профессор рассматривал всех людей как своих пациентов. А может, быть, он и себя считал одним из таких пациентов и обращался с собой бережно, как с больным.
Когда ужин был закончен, профессор Кодама вышел на веранду и уселся в плетеное кресло напротив Тайскэ. Иоко принесла стеклянную вазу с персиками.
— Я была сегодня у Хориути-сан.
— Вот как? Ну как он, здоров? — спросил отец. Спрашивать, по какому делу ходила дочь, было не в его правилах.
— Его не было дома. Наверное, здоров, раз уехал на рыбную ловлю.
— Дело вот в чем,— вмешался Тайскэ,— Иоко хотела просить его, чтобы он освободил меня от призыва. Я говорил ей, что это ни к чему, чтобы она не смела ходить, но она не послушалась.
Профессор Кодама только тихо улыбнулся .в ответ.
Около девяти часов вечера гости разошлись. После их ухода в доме стало как-то особенно тихо. Теперь, когда не нужно было больше хлопотать, угощая и занимая гостей, предстоящая разлука с мужем еще сильнее пугала Иоко. Оставались короткие часы до неотвратимого завтра.
В легком кимоно, с засученными рукавами, по саду прогуливался перед сном, покуривая сигарету, младший брат Тайскэ — Кунио. Остановившись перед верандой, на которой сидели в креслах Тайскэ и Иоко, он резко спросил:
— Тебе не хочется ехать?
— Да, не хочется,— решительно ответил Тайскэ. Он знал, что Кунио придерживается противоположных взглядов, но именно поэтому Тайскэ хотелось говорить как можно откровеннее.
Кунио передернул плечами.
— Все, кто сегодня был у нас в доме — противники войны,—-сказал он.— И дядя Киёхара и Окабэ-сан. О профессоре Кодама говорить не буду, его взгляды мне неизвестны, а отец рассуждает точно так же. Да и вы, Иоко, тоже, наверное, с ними согласны. Вот почему все эти так называемые либералы и пацифисты приносят вред государству..
— А ты что же, милитарист? — иронически спросил Тайскэ, откинувшись па спинку кресла.
Кунио еще - резче передернул плечами. Под складками легкого кимоно угадывались его сильные руки и грудь. Эти руки однажды уже самостоятельно управляли в течение получаса самолетом над аэродромом Ханэда.
— Можешь так не говорить со мной. Вовсе не обязательно быть милитаристом, чтобы не стоять в позе хладнокровного наблюдателя, равнодушно следящего за войной, которую ведет вся страна. Когда твоему дому угрожает пожар, каждый возьмется за ведро, чтобы погасить пламя.
— Да кто его поджег-то? Наши же военные.
— Нет, Англия и Америка. Они как раз и подожгли.
— Да, в последнее время распространена подобная точка зрения. Но интересно, что в свое время с этими агрессорами вступили в союз и даже заключили японо-английский договор... Любопытно получается.
— Э, оставим историю для учёных. Ладно, не будем спорить. Но мне противно этакое равнодушие всех этих господ либералов. Народ, утративший идею национального самосознания,— Неполноценный народ, это нация второй категории. Такому народу самое подходящее жить в колониях. Впрочем, я думаю, что ты и сам, когда послужишь в армии, поймешь все по-другому,
— Да, собираюсь хорошенько обо всем поразмыслить.
Тайскэ с холодным лицом смотрел на звезды. Кунио снял гэта*, поднялся па веранду и, бесцеремонно топая ногами, прошел к себе, на второй этаж.
Его комната была битком набита вещами, имеющими отношение к авиации. Здесь были серебристые модели самолетов, схемы моторов, многочисленные фотографий, аэронавигационная карта, компас. В центре всего этого нагромождения предметов стояла кровать и горела лампа под зеленым абажуром. Это была комната настоящего офицера воздушного флота.
В колледже Кунио начал увлекаться всем, что только было связано с армией. Военные власти прикрепили к колледжам офицеров действительной службы, которые со всей строгостью проводили с учащимися тренировочные занятия. Все университеты и институты Японии были превращены в полувоенные учебные заведения. Какие-нибудь пятнадцать лет назад японское студенчество было настроено революционно; теперь же .милитаристы стремились подчинить молодежь своему влиянию. За эти пятнадцать лет военные круги всецело подчинили себе всю систему образования. Под мощным воздействием этой системы революционные настроения молодежи были подавлены.
Военные руководители в первую очередь добились права решающего голоса в правительстве, затем похитили свободу слова в парламенте, с помощью жандармерии поставили Под свой контроль мышление народа, а в тех случаях, когда эти испытанные средства не помогали, прибегали к тайным убийствам. Так были уничтожены последние остатки свободы. Военизировать учебные заведения, значит военизировать весь народ. В 1939, в 1940 годах все области общественной жизни Японии — политика, экономика, идеология, культура — подчинялись военщине, следовали ее приказам.
Вполне понятно и, может быть, даже закономерно, что Кунио Асидзава, воспитанный в такую эпоху, был пропитан идеями милитаризма. Ведь его поколение не знало иного образа мыслей. Двадцать лет достаточно для государства, чтобы подготовиться к новой войне. На протяжении двадцати последних лет военные круги руководили общественным мнением в Японии, управляли народом и сумели наконец направить душу народа в русло одного большого потока. Восприимчивый, легко поддающийся чужому влиянию, Юноша был не в состоянии самостоятельно выбраться из увлекавшего его могучего течения. Его сознанием и поступками руководили другие. И при этом он сам не замечал постороннего вмешательства в свою жизнь. Подобно тому, как глубоководное рыбы и морские животные не чувствуют страшной силы давления воды, так и Кунио Асидзава, выросший и воспитанный в обстановке беспощадного гнета военщины, не замечал ничего ненормального в своей жизни.
Его старший брат еще застал тот период, когда революционное движение захватывало и волновало студенчество; именно поэтому он постоянно ощущал на себе гнетущую тяжесть военного режима. Его отец и дядя Киёхара обладали свободной, независимой душой; оставаясь в стороне от потока, увлекавшего за собой всю страну, они следили за событиями холодным, трезвым взглядом.
Их называли «не сотрудничающими», «предателями родины». В феврале 1939 года реакционеры в парламенте обрушились на профессора Минобэ за его теорию о земном происхождении императора, а вслед за этим военные круги провозгласили «божественность структуры японского государства». С этих пор свобода мысли в Японии была уничтожена окончательно и бесповоротно. А Юхэй Асидзава и Сэцуо Киёхара, сохранившие старые представления о свободе, стали именоваться «антипатриотами», «предателями отечества»,
У себя в комнате Тайскэ сразу лег в постель.
— Кажется, я все-таки порядком устал сегодня. Ну ладно, завтра будь что будет, а сейчас надо спать.
За белым пологом от москитов, обмахиваясь веером, сидела Иоко. Неяркий свет настольной лампы отбрасывал мягкие тени на лицо мужа. Знакомое лицо, твердое, мужественное и вместе с тем светившееся любовью и лаской. Думая о том, что завтра нужно расстаться с ним, Иоко не отрываясь, долго смотрит на мужа.
— Что ты там делаешь? — не открывая глаз, спросил Тайскэ.
— Ничего. Спи.
— А ты?
— Я еще посижу немного.
Иоко все еще не пришла в себя. Днем, несмотря на уговоры мужа, она все-таки ходила к генералу Хориути, но не застала его дома; ей так и не удалось осуществить свой план. Даже сейчас она все еще ощущала нервное напряжение. Почему ее муж должен идти на войну? Иоко никак не могла этого понять. Призыв в армию — это приказ государства. Но разве государство имеет право губить жизнь человека? Если на свете действительно (установлен такой бесчеловечный порядок, то государство, скорее всего, ее враг. И тогда государство безусловно враждебно по отношению ко всем женщинам. Но если это так, если государство является врагом для всех женщин, имеющих мужей, то почему же нельзя противиться такому ненормальному порядку, почему нельзя протестовать?
Иоко была не в состоянии постичь это. До сих пор она смотрела на призывников совершенно равнодушно, не проявляя никакого интереса к их судьбе. Но теперь, когда призывную повестку получил ее муж, у нее зародилось сомнение относительно власти и могущества государства. И ей казалось, что" она не сможет обрести покой, пока это сомнение не будет разрешено.
Ее мучило скверное предчувствие. Сквозь сетку полога спящий муж казался ей мертвым. Иоко вдруг показалось, будто она проводит ночь у тела покойника, как предписывает обряд. Ей стало жутко при мысли, что эта иллюзия станет когда-нибудь явью, и она задрожала от страха.
Тихонько приподняв полог, она приблизилась к Тайскэ и сверху вниз взглянула на него. Он дышит ровно, спокойно. Невыносимое одиночество охватило Иоко при виде спокойно спавшего мужа.
— Ты спишь, Тайскэ? — спросила она.
Он не ответил.
— Не спи, я не хочу, чтобы ты спал, проснись, проснись! — Иоко упала к нему на грудь и впервые за сегодняшний день зарыдала.
Во второй половине следующего дня Иоко вместе с Тайскэ села в поезд, чтобы проводить его до полка в Сидзуока, куда он был направлен. До Сидзуока было четыре с лишком часа езды. Приехав туда, они сняли номер в гостинице, провели последнюю ночь вместе, а утром Иоко проводила Тайскэ до проходной будки. Потом они попрощались, и Иоко, взяв ботинки и костюм мужа, отправилась в обратный путь. Возвращаться одной с этими знакомыми, дорогими ей вещами, которые каждый день носил Тайскэ, было так скорбно, как будто она и в самом деле уже стала вдовой. Одетый в военную форму, Тайскэ выглядел как чужой, незнакомый солдат и нисколько не походил на ее всегда приветливого, ласкового мужа.
Всю дорогу до Токио она не проронила ни слова.
«Если так надо — что ж, я готова терпеть разлуку»,— думала Иоко. Но чтобы смириться с чем-нибудь, каждому человеку нужны достаточно веские основания. Пусть ее убедят, пусть приведут ей действительно обоснованные доводы, и если только она окажется в состоянии понять их— что ж, она готова смириться... Иоко даже хочется, чтобы кто-нибудь убедил ее в правильности того, что случилось. Пока ей не станет все ясно, она не сможет успокоиться, не сможет избавиться от мысли, что у нее попросту украли, отняли мужа.
Иоко ненавидит все неопределенное, половинчатое. В ее жизни все должно было быть ясно, прозрачно, как хрусталь. Ей были отвратительны ложь, грязь, моральная нечистоплотность. Иоко редко мирилась с обстоятельствами и не прощала людям их слабости. У Тайскэ. была беспокойная жена, не из тех, которые кроткой нежностью убаюкивают сердце мужа. И все-таки Иоко> была умная женщина, чистая и безупречная.
Вернувшись из Сидзуока, Иоко в немногих словах рассказала обо всем госпоже Сигэко и снова отправилась с визитом к генералу Хориути. Своеволие? Может быть. Настойчивость? Возможно. Непокорность? Если угодно, и это. Старшая и любимая дочь профессора Кодама, Иоко выросла в атмосфере слепого обожания, а такое воспитание не приучило ее к терпению. Но сама Иоко считала, что она поступает совершенно правильно.
Генералу в отставке Хориути уже перевалило за шестьдесят, но недаром он всю свою жизнь провел в армии: несмотря на преклонный возраст, он все еще выглядел подтянутым и бодрым. На нем было легкое кимоно, перепоясанное оби, седая короткая щетина, словно иглы, покрывала бритую голову. Лицо у генерала было загорелое, взгляд строгий, пальцы толстые и короткие. По его внешнему виду трудно было предположить, что Иоко сможет найти у него сочувствие.
Гостиная, убранная по-европейски, помещалась в перестроенной японской комнате, в одной из стен еще остались ниша и традиционная полка. На полке красовался старинный меч, лежавший на подставке, сделанной из оленьих рогов. В нише висела картина — образец каллиграфического искусства, начертанный размашистой кистью Такамори Сайго*. За стеклянными дверцами книжного шкафа виднелись десять томов «Истории русско-японской войны», а рядом — биография «железного канцлера» Бисмарка. Прогерманские тенденции японских военных зародились еще во времена эпохи Мэйдзи*. Даже в 1914 году, во время боев с немецкой армией под Циндао, эти тенденции давали себя знать довольно сильно. Генерал Хориути был как раз из числа военных, которые видели свой идеал в Бисмарке или в Гитлере. Впрочем, после ухода в отставку он уже не был таким суровым и строгим, как раньше. Генерал как будто немного утратил былую самоуверенность и, состарившись, несколько смягчился.
— Мне передали, что вы уже заходили третьего дня, но в тот день я впервые за долгое время поехал на речку Тамагава. Захотелось поудить форелей... Видите, как загорел...
— У вас был удачный улов?
— Я поймал всего три штуки. Даже на обед мало. Что поделаешь, нынче рыбаков стало больше, чем рыбы... В эту пору форели толстые, с икрой...
С благодушием человека; вышедшего в отставку и не обремененного никакими делами, он готов был, кажется, без конца говорить о рыбной ловле. Иоко смотрела на цветущее лицо генерала, на его мощную фигуру, в которой не заметно было ни малейших признаков одряхления, и ей невольно стало досадно, что этот здоровый, крепкий человек имел возможность посиживать себе с удочкой на досуге. Такой здоровяк развлекается, а ее Тайскэ должен мучиться на солдатской службе,— даже это казалось Иоко ужасно несправедливым.
— Простите, что я обращаюсь к вам с таким неожиданным вопросом...— начала Иоко, чинно сложив на коленях руки. Платиновое обручальное кольцо поблескивало на пальце ее левой руки.
Это кольцо связывало ее, сковывало узами брака, было символом потерянной ею свободы. Но вместе с утратой свободы Иоко обрела определенное, надежное место в жизни. Теперь мужчина, который был ее господином, ушел далеко и, возможно, больше никогда не вернется. Если он не вернется, связывающие ее узы исчезнут. Опа снова будет свободна. Но Иоко пугала эта свобода. Опа сулила ей горе.
— Скажите, это правда, что инженеры, занятые в важных отраслях промышленности, освобождаются от. призыва в армию?
— Гм, по правде сказать, я хорошенько не знаю, какие теперь порядки, но возможно, что и так... Но, разумеется, это должны быть особые специалисты. А ваш знакомый на каком предприятии служит?
— Нет, я просто так спросила... Скажите, мобилизация — это абсолютный, безусловный приказ? Или же, в зависимости от обстоятельств, бывают случаи, что от -призыва освобождают? Вот о чем я хотела у вас узнать.
— О да, призыв в армию — это нерушимый приказ. Воинская повинность — одна из трех священных обязанностей верноподданных. Только калеки и неизлечимые больные освобождаются от службы в армии.
Похоже, что для Тайскэ действительно нет спасения. Но Иоко все еще не может смириться.
— Вы сказали — нерушимый приказ... Но кто его отдает, этот приказ? Военный министр?
— Император! — генерал Хориути торжественно вскинул голову.
Иоко запнулась, не зная, что сказать дальше. И все-таки опа еще не сдавалась.
— Нет, мне не верится, чтобы подобный приказ действительно отдавал император. Просто так устроено, будто это приказ императора, да?
— Вы ошибаетесь. Это действительно приказ императора. Просто осуществление приказа поручается специально на то уполномоченным людям, только и всего.
— Да, но...—она подняла голову и посмотрела на генерала ясным взглядом,— но ведь император не знает всех по именам... Ведь он же не дает указания призвать именно того или другого...
— Разумеется, он не может знать имен всех призывников.
— Вот видите. Значит, люди сами решают, кого призвать. Те, которые ведают этим, правда?
— Ну разумеется..
— Вот потому-то мне и кажется, что это не без-, условный приказ...
— Ничего подобного. У вас совершенно неправильное представление о порядке призыва. Приказ императора — решительный и бесповоротный.
— Но ведь не император же назначает явиться тому-то или другому, не он же отбирает людей, это делают простые смертные, значит и приказ их не безусловный. Разве может, простой человек отдавать другому такому же, как и он, человеку, непререкаемый, абсолютный приказ? Не может быть, чтобы у них было на это право!'
— Говорю вам, вы ошибаетесь. Вот послушайте, я постараюсь вам объяснить... Император отдает приказ — призвать необходимое количество людей в армию, чтобы можно было вести войну. Повинуясь этому непререкаемому приказу, в каждом соответствующем органе уполномоченные на то люди отбирают необходимых для пополнения войск мужчин и призывают их на военную службу. Если бы воинская повинность не являлась абсолютным, непререкаемым приказом, у нас было- бы нечто вроде американской системы добровольцев. При такой системе вести войну невозможно. И в Америке, и в чанкайшистском Китае добровольцы — это отбросы общества. В Китае даже существует поговорка: «Хороший человек не станет солдатом». В солдаты добровольно идут там одни босяки, ни на что не пригодный сброд. Это армия болванов. В Японии принята система воинской повинности на основе непререкаемого, абсолютного приказа.
— Никак не могу я этого постичь...— покачала головой жена Тайскэ.
— Что же тут непонятного? — чуть улыбнулся генерал Хориути, с некоторым недоумением глядя на Ио ко.
Ему впервые в жизни, приходилось вести подобный разговор. Неужели нужны какие-то специальные объяснения, чтобы понять ту простую истину, что военная служба—первый долг японских мужчин, а призыв в армию — эго приказ императора? Когда-то в прошлом, когда генерал. Хориути был еще подполковником, он командовал дивизионом тяжелой полевой артиллерии, в Кокура. Бывало, стоит ему сказать., что воинская повинность— долг верноподданных, и все молодые люди, сколько их ни было., сразу же понимали его. с первого слова. Когда он поучал новобранцев: «По высочайшему приказу нас поставили ныне для выполнения священного долга по обороне отчизны»,— все солдаты горели желанием выполнить этот долг. И в дальнейшем никаких объяснений по этому поводу никогда не требовалось, да он и сам в глубине своего сердца никогда не испытывал никаких сомнений на Этот счет.
— Если не ошибаюсь, у Кодама-сан есть, кажется, сыновья?
— Оба мои брата находятся сейчас в армии.
— Вот как! И что же?
— А сегодня мой муж уехал служить в полк, в Сидзуока.
— А, вот как! Ну да, ведь вы же замужем... Помню, помню, как же... Семья директора журнала... Как бишь...— У старика была, очевидно, нетвердая память. Он приложил руку ко лбу, сморщился.
— Семья директора журнала «Синхёрон» Асидзава.
— А, да, да. «Синхёрон»... Как же, как же... Я тоже иногда проглядываю этот журнал...
«А ведь «Синхёрон», кажется, журнал либерального толка,—подумал генерал,—он возможно придерживается даже социалистического направления».
И что же, хорошо расходится этот журнал? Большой тираж?
' — Я точно не знаю, но, кажется, что-то около шестидесяти тысяч.
— Шестьдесят тысяч?! Однако! В этом журнале часто пишет некий Сэцуо Киёхара, международный обозреватель. Вот и в нынешнем номере тоже было что-то за его подписью... Удивляюсь, как только общество мирится с появлением подобных писаний!.. Так, значит, сын директора этого журнала — ваш муж? Ну, и что же сказал директор, когда сына призвали?
— Отец? Отец ничего не сказал. Это я вот никак не могу примириться с мыслью, что муж уехал. Мне не верится, чтобы приказ о мобилизации был уж так бесповоротен... Ведь это просто ужасно — бросить службу, бросить семью и стать солдатом только потому, что люди из районного муниципалитета выберут из общего списка десять или двадцать фамилий, напишут призывные повестки и вручат их! Я не могу понять, почему из-за такой малости человек должен отказаться от всего, пожертвовать даже жизнью! Я знаю, что Япония ведет войну. Понимаю, конечно, что кто-нибудь должен же стать солдатом и воевать. Но ведь есть люди, которые совершенно не хотят идти на войну! Как же можно отбирать у таких людей все, вплоть до их жизни? Кто имеет на это право?
— Император. По приказу императора подданные должны жертвовать всем, даже жизнью, для защиты отечества и престола. Какие тут могут быть возражения?
На мгновенье Иоко замолчала. Потом, не поднимая головы, тихо произнесла:
— Даже ради императора, все равно'— я против. Я живу для себя, а не для императора. И мой муж тоже.
— Что-о?..— генерал Хориути нахмурился.— И ваш муж, говорите вы, тоже думает так?
— Конечно.
— Гм... Вероятно, и отец его тоже придерживается такого же образа мыслей?
— Отец ничего не говорит.
— Ну разумеется.,. Такие рассуждения, как ваши, называются либеральными. Это тот самый либерализм, с которым сейчас повсеместно ведется борьба в нашей стране. Если бы все японцы рассуждали так, как вы, что стало бы с государством? Кто защищал бы нашу древнюю, извечную династию? Я полагаю, вам должно быть известно, как много людей пожертвовало жизнью, защищая отечество? Это те герои, души которых чествуют в храме Ясукуни!
Положив на стол сжатые кулаки, генерал Хориути принялся серьезным тоном поучать Иоко. Кто знает, если бы его слова были адресованы юношам, они, возможно, вызвали бы какой-нибудь отклик в их душах. Но для Иоко все, что он говорил, звучало как нечто очень далекое, не имеющее к ней ни малейшего отношения. Вот уже четыре года, как шла война. Но Иоко еще ни разу по-настоящему не задумалась над тем, что же представляет собой это самое «государство». Мужчины, а не женщины, связаны с государством, потому они и воюют... Извечная, древняя династия... все это имеет отношение только к мужчинам.
Оба брата Иоко уже солдаты. Сегодня утром она проводила в армию мужа. Все это горе причинило ей государство. Мужчинам дают на войне ордена, окружают их славой. Возможно, им удается повидать чужие, новые страны, другую, необычную жизнь. А что' остается на долю женщины? Ничего, кроме одиночества, тоски и страданий покинутой. Хориути-сан называет такие мысли «либерализмом». Но он ошибается. У Иоко нет никаких политических убеждений, никаких взглядов — есть только огромная, непреодолимая потребность любви. Это ее органическое, ее врожденное требование к .жизни. Оно-то и делает ее похожей со стороны на «либералку».
— Я думаю, вам должно быть понятно, в какую эпоху мы живем,— продолжал генерал Хориути.— За все две тысячи шестьсот лет своей истории наша страна еще никогда не находилась в столь затруднительном положении. Со всех сторон Японию окружают врата. Америка, Англия, Китай, Голландская Индия — на востоке, на юге, на западе вокруг нас создан этот так называемый ABCD*. А на севере — коммунистическая Россия. С лета этого года внешняя торговля Японии фактически свелась к нулю, к нам не поступает ни капли нефти, ни куска угля. Наши капиталы за границей заморожены. Только благодаря вступлению наших войск во Французский Индо-Китай Япония получает немного риса, каучука и угля,— и это все. В таком враждебном окружении мы должны закончить священную- войну в Китае, и закончить победоносно. Если весь народ не поднимется как один человек, чтобы преодолеть эти трудности, всех нас ожидает гибель. На днях по радио передавали речь начальника Информационного бюро,—он говорил о том же, о чем я сейчас сказал вам. Вы слышали его выступление?
— А разве нельзя кончить войну? — вздохнув, проговорила Иоко.
Генерал Хориути окончательно- отчаялся что-либо объяснить, этой женщине. Он поглубже уселся в кресло, — Конечно, мир весьма желателен...— спокойно произнес он,-— Великий император Мэйдзи даже сложил августейшие стихи, посвященные миру: «Пусть вся вселенная в спокойствии цветет, утихнут ветры и умолкнут бури...» Конечная цель всякой войны — мир. Восемь углов вселенной под одной крышей... Во имя этого великого мира,- как говорится, «ударим и разгромим мы врага...» Ради осуществления великого идеала совместного процветания всех государств Восточной Азии сейчас необходимо вести войну. Именно поэтому нынешнюю войну называют «священной». Вашего мужа тоже призвали в армию ради этих высоких целей. Надеюсь, вам это ясно.
— Ясно,— сказала Иоко. Как абстрактные выкладки, она готова была всецело принять слова генерала за истину, но в жизни, в реальной жизни не могла с ними примириться. Все ее существо противилось тому, что он говорил.
— Чем занимался ваш муж?
— Он служил в юридической конторе.
— А, адвокат!
— Нет, он только с будущего года предполагал начать самостоятельную работу, а сейчас только еще проходил практику.
— Так, так. Окончил Токийский университет?
— Он учился там, но потом перешел в частный.
— В самом деле?! Из Токийского университета перешел в частный? Отчего бы это?
— Мне, право, неизвестны подробности, но, кажется, он принимал тогда участие в левом движении и был арестован...
— Вот как!.. Значит, он был исключен из университета? Исключен по этой причине?
- Да.
— И получил наказание?
— Условно.
— Понятно. И впоследствии снова...
— Нет, больше этого не случалось.
— Гм, гм... Среди адвокатов довольно часто встречаются люди, причастные к левому движению... Тэцу Катаяма, например.
— Да, я о нем слышала.
— Вы с ним общались?
— Право, не могу вам сказать, знаком с ним мой муж или нет.
Генерал Хориути скрестил руки на груди и ненадолго задумался,; но вдруг протянул руку, взял со стола папиросу, закурил и самым безразличным тоном спросил:
— Ваш муж читал, верно, произведения Маркса и тому подобную литературу?
— Он очень любит книги. И всегда много, читает.
— Так, так. И, наверное, имеет друзей среди этой публики— коммунистов?
— Право, не знаю. Конечно, у него немало старых друзей, по... кто они...
Как видно, утомившись этой бестолковой беседой, генерал Хориути постепенно перестал поддерживать разговор. Надежды, ради которых пришла к нему Иоко, не сбылись. А больше надеяться было почти не на что.
Ей стало еще тяжелее. Все эти речи о трудностях момента, о долге, о защите отечества не находили отклика в ее душе. Нужно было уходить, вернуться домой с переполненным отчаянием сердцем. Генерал Хориути позвал горничную, приказал ей проводить Иоко в переднюю, а сам даже не привстал с кресла. Иоко и в голову не могло прийти, какое огромное, роковое значение имел для судьбы ее близких этот необдуманный короткий визит.
Оставшись один, генерал Хориути курил и, отпивая из чашки чай, некоторое время молча сидел в гостиной. Потом решительно встал, прошел к себе в кабинет и, присев к столу, достал пачку почтовой бумаги. Крепко сжимая авторучку короткими толстыми пальцами, он начал писать по долголетней привычке военного — азбукой «катакана»* в старинном эпистолярном стиле.
«Привет!
В многотрудный и ответственный час, переживаемый родиной, я счастлив наблюдать Вашу плодотворную и неустанную деятельность. Что же до меня, недостойного, — увы! — в столь важную минуту я, к несчастью, по-прежнему непрерывно мучим недугом. С горечью и стыдом ропщу я на свои старые, разбитые кости. Утешаюсь лишь тем, что изредка езжу удить форелей — это единственная утеха, с помощью которой я пытаюсь развеять терзающие меня скорбь и печаль.
Обращаюсь к вам в связи с некоторыми фактами, о которых мне довелось случайно услышать. Сего сентября десятого дня в пехотный полк в Сидзуока призван некий Асидзава (имя, к несчастью, я упустил, и потому желательно произвести проверку по спискам; по-видимому, он солдат второго разряда). Есть основания подозревать, что этот Асидзава — социалист, а возможно, даже и коммунист. Во время обучения в Токийском университете он принимал участие в революционном движении, за что и был исключен, судим и приговорен условно. Тем не менее до призыва в армию служил в юридической конторе и, по-видимому, продолжал поддерживать связи с известным социалистом Тэцу Катаяма, а также и с другими личностями подобного сорта. Весьма возможно, что у него имеются друзья и среди коммунистов. В настоящее время, когда налицо признаки значительного падения боевого духа солдат и армия требует неусыпной заботы в области духовного воспитания, за подобными личностями необходимо установить особенно строгое наблюдение, с тем чтобы со всей решительностью пресекать распространение в армии вредных мыслей.
С этой целью я и решил обратиться к Вашему превосходительству с настоящим письмом.
Далее, считаю своим долгом сообщить Вам, что отец упомянутого Асидзава является издателем журнала «Синхёрон» и, как Вы сами уже изволили обратить внимание, из месяца в месяц помещает в своем журнале статьи либерального толка. Позволю себе заметить, что подобная деятельность тоже требует самого пристального внимания, поскольку она вводит в заблуждение общественное мнение, сеет смуту в сердцах и, следовательно, в конечном счете является тем, что принято называть «брешью, которую прогрызает в крепостной стене муравей»,— то есть направлена на ослабление нашей боевой мощи. Такие писания, как помещенная в сентябрьском номере этого журнала статья Сэцуо Киёхара «Вступление наших войск в Индо-Китай и переговоры с Америкой», злонамеренно извращают действия нашей армии и сеют сомнения относительно целей священной войны. Смиренно полагаю, что в чрезвычайное время, которое сейчас переживает наша страна, подобные писания заслуживают самого пристального внимания.
Настоящим письмом хочу обратить Ваши взоры на эти факты и горячо желаю энергичных и благотворных действий с Вашей стороны».
Письмо было послано в тот же день заказным отправлением начальнику жандармерии города Токио, который был земляком генерала и его старшим однополчанином, и генерал Хориути больше не вспоминал об этом событии. Но брошенный им камень попал в цель.
Начальник жандармерии приказал подчиненным произвести расследование в пехотном полку Сидзуока и доложить о солдате второго разряда по фамилии Асидзава. Кроме того, он отдал распоряжение ознакомиться со статьей Сэцуо Киёхара, опубликованной в журнале «Синхёрон».
А через неделю после этого, когда, в связи с потоплением американского парохода «Глория», уже совсем явственно обозначилось вступление Америки во вторую мировую войну, Сэцуо Киёхара вызвали в жандармское управление и допрашивали два дня подряд. В то же время в пехотный полк в Сидзуока были командированы два жандармских офицера. Командир полка вызвал командира роты и командира взвода, у которых служил Тайскэ, и приказал им собрать подробные сведения о солдате второго разряда Асидзава. И спустя всего лишь неделю после прибытия в полк в полковом списке против фамилии Асидзава появился жирный красный кружок, который должен был означать, что его личность подозрительна и поэтому требует особого наблюдения.
Так случилось, что безграничная, самозабвенная любовь одной женщины, неосторожной и опрометчивой, поставила под удар двух мужчин.
VI
Небольшой кусок отваренной в сое скумбрии и четыре ложки маринованной редьки, котелок овсяной каши. Унылая трапеза, когда ешь зажмурив глаза,—ешь, чтобы только не умереть с голода. Запах кожаной конской упряжи, запах кухни, запах мужского пота. Торопливая, рассчитанная по секундам еда.
После завтрака сразу же звучит команда: «Становись!» Построение во дворе казармы в полном обмундировании, с винтовками. Рота отправляется в тренировочный марш. Приказ: до прибытия к пункту назначения воду не пить.
Из ворот казармы солдаты выходят быстрым походным шагом. Горячее солнце обжигает лица. Сначала шли вдоль рва, окружающего старинный замок. Город остался позади, они уже перешли мост через реку Абэгава. Речная прохлада приятной свежестью овевает вспотевшие лица и шеи. Далеко вперед убегают ряды сосен, растущих вдоль старинного тракта Токайдо, на земле, под деревьями, алеют цветы. Где пункт назначения— солдатам неизвестно. Дорога постепенно поднимается в гору. Солдаты вступили в район гор —направо виднеется пик Догэцу. Сквозь бамбуковые заросли мелькает крыша храма, того самого, где, по преданию, хранится заколдованный «котел счастья». Обгоняя солдат, ползет по дороге, тяжело пыхтя мотором, автобус. Вот и перевал Удзу. Дорога в этом месте проходит через тоннель — это самая высокая точка подъема, отсюда начинается спуск. Снова звучит команда: «Бегом!» Передние ряды ускоряют шаг, задние шеренги смешались.
У окраины городка Окабэ — двадцатиминутный привал; затем сразу же двинулись обратно, назад по той же дороге. Тайскэ Асидзава не смотрел по сторонам, ни о чем не думал — он только считал на бегу шаги. Раз-два, три-четыре, пять-шесть, семь-восемь... Думать нельзя. Думать — это смерть. Солдат не должен думать. Солдат— всего лишь автомат для войны. Любой приказ, самый жестокий, самый бессмысленный,— это приказ императора. Так сказал командир роты. Осуждать приказ, критиковать его, значит заранее обречь себя на верную гибель. Раз-два, три-четыре, пять-шесть... Перестань думать, мозг, стань бесчувственным,-тело! Забудь желания, откажись от стремлений... Вот виднеется море. Нельзя думать о море. Цветут цветы. Нельзя думать о цветах. Надо стать вьючным ослом, превратиться в скотину... Раз-два, три-четыре, пять-шесть... Когда Тайскэ показалось, что удалось наконец полностью выключить сознание, неожиданно всплыл в памяти образ жены. Иоко! Как она любила его! Чистая, прямая, порывистая до того, что подчас голова кружилась. Ему вспомнилось, как в день его вступления в полк, когда они распрощались у ворот казармы, она убежала. Убежала не оглядываясь, боялась оглянуться. Наверное, едва удерживалась от слез! Иоко будет ждать его, ждать долго, много лет, в. этом он может не сомневаться... «Вот сейчас я бегу — это я делаю для тебя,— думал Тайскэ.— Я терпеливо перенесу все трудности,— это я сделаю тоже для тебя. Я хочу выжить, чтобы вернуться к тебе,— ради этого я все вытерплю. Я на фронт пойду. И воевать буду. С думой о тебе я способен перенести любые страдания. Любовь к тебе, наша любовь — вот единственное, что поддерживает меня. Для того чтобы все это вытерпеть, мне довольно твоей любви. С верой в твою любовь я готов даже па смерть. Не надо ни о чем думать, только о тебе, о тебе одной. Раз-два, три-четыре, пять-шесть...»
Когда рота снова проходила перевал, солнце уже закатилось, а когда подошли к мосту через реку Абэгава, совсем стемнело. В оба конца солдаты прошли около тридцати километров. В городе зажглись огни, в глубине лавок, мимо которых они проходили, в жилых комнатах вокруг столов сидели за ужином семьи; солдаты видели безмятежные, спокойные лица. Далекий, запретный мир..,
В казарму вернулись измученные страшной усталостью. После чистки оружия и обуви солдаты торопливо покончили с запоздалым ужином и в полном изнеможении разбрелись по койкам. Неожиданно в помещение вошел вестовой ротного командира.
— Кто здесь солдат второго разряда Асидзава? Ты? Тебя вызывает командир роты. Ступай немедленно.
Тайскэ снова оделся, одернул китель и, волоча усталые ноги, вышел в коридор. За окнами виднелся темный, безмолвный плац. Непонятно, почему командир роты вызывает именно его, его одного? Непонятно, и поэтому тревожно.
Перед комнатой командира роты он еще раз одернул китель и постучал в дощатую дверь.
— Войдите!
Толкнув дверь, Тайскэ сделал шаг вперед и вытянулся по стойке «смирно».
— Солдат второго разряда Асидзава по вашему приказанию явился!
— Хорошо, поди сюда.
Поручик Ивамото сидел за рабочим столом и курил. В большой неуютной комнате с дощатым полом тускло горела лампочка, в углах сгустились мрачные тени.
— Садись здесь! — дружелюбно сказал командир роты.— Ну как, устал, наверно, после сегодняшнего марша?
— Так точно, устал.
— Я хочу потолковать с тобой кое о чем. Садись!
— Слушаюсь.
— Ведь ты, кажется, в бытность студентом принимал участие в левом движении, да?
— Движение — это сказано слишком сильно. Ходили иногда вместе на экскурсии в горы, купались в море — вот и все.
Поручик Ивамото медленно отхлебнул чай из чашки. Это был худой человек лет около сорока, по-видимому из резервистов. За выпуклыми стеклами очков в черной оправе. глаза его казались неестественно большими. Похоже было, что до призыва в армию он служил чиновником какого-нибудь казенного ведомства.
— Таким людям, как ты, которые добрались до университета, получили высшее образование, жизнь в казарме кажется, наверно, довольно бессмысленной?
Неприятный вопрос, Попробуй только ответить утвердительно— сразу запишут в крамольники. Но ведь, по совести говоря, Тайскэ и в самом деле находил армейскую жизнь нелепой...
— Стараюсь служить усердно,— уклончиво ответил он.
— Гм... Учение тебе дается легко, соображаешь хорошо, значит ты должен быть образцовым солдатом, верно я говорю?
— Так точно,
— Ты ведь только начал служить... Скажи-ка, что, по-твоему, самое тяжелое в военной службе? Вот для тебя, например?
И этот вопрос показался Тайскэ таким же коварным. . Отвечать откровенно, безусловно, ни в коем случае нельзя.
— Я еще не успел осмотреться толком. Все время так занят, что голова кругом идет.
В ящике стола поручика Ивамото лежали документы, присланные из жандармского управления. В них ему предлагалось расследовать и представить отчет о настроениях солдата пехоты второго разряда Асидзава Тайскэ. Сейчас поручик пытался в непринужденной беседе выведать, что на уме у солдата. Уклончивые ответы Тайскэ все больше и больше раздражали поручика. «Кажется, этот социалист — хитрая бестия!» — подумал оп. Тайскэ была противна ложь, но он страшился огромного механизма, называемого «армией», и этой новой обстановки, в которой полностью отсутствовала свобода. Сама эта обстановка толкала его на ложь. Но его ложь сбивала с толку ротного командира. Ротный с раздражением сознавал, что его бьют его же оружием, И жертвой его раздражения неминуемо должен был стать солдат. Скажет ли он все начистоту, солжет ли — в любом случае результаты будут не в его пользу. У Тайскэ не было выхода, не было способа избежать наказания.
— Кури,— сказал поручик, указав рукой на лежавшую на столе пачку сигарет «Золотой коршун»,
-— Слушаюсь.
— Экзамены сдавать собираешься?
— Я в части недавно, еще не успел ни о чем подумать.
— Так, так... Ну, а экзамены на кандидата в командный состав сдавать будешь?
— Никак нет, думаю, что не буду.
— Почему же?
— Хочу выполнять свой долг как солдат.
— Отчего же? Ведь это глупо! Лучше поскорее стать офицером. Ведь для тебя не составит никакого труда сдать экзамены.
— Так точно, но я не уверен, достоин ли я офицерского звания.
Поручик Ивамото услышал в ответе Тайскэ своеобразный протест. Нежелание стать офицером—это безусловно дух протеста по отношению к старшему начальству. «Да, это, пожалуй, вполне закономерный образ
.мыслей для социалиста...» — подумал он.
— Ну, это ты зря,— сказал Ивамото небрежным тоном, облокотившись на стол и подпирая подбородок рукой,— В армии все сверху донизу разделено по разрядам и званиям. Все время оставаться солдатом тоже радости мало. И потом, старшие чины очень уж зазнаются. Взять того же командира отделения или командира взвода — все они по сравнению с тобой и неученые, и многого вовсе не понимают, а тебе приходится повиноваться каждому их приказу. Ведь тебе же, наверно, противно это?
— Это мой воинский долг...
— Долг долгом, а все-таки, наверно, противно?
— Я стараюсь привыкнуть.— От сильного напряжения Тайскэ прошиб холодный пот.
— Ну а что ты думаешь, например, о войне с Китаем? За четыре года убиты десятки тысяч наших собратьев, а во имя чего, спрашивается? Большинство солдат — бывшие рабочие или крестьяне, а разве эта война принесла какую-нибудь пользу рабочим?
— Я юрист и в таких вещах не разбираюсь.
— Владельцы военных заводов расширяют производство, обогащаются... Настоящий бум в военной промышленности! Честное слово, похоже па то, что эта война ведется ради наживы капиталистов. Ты не согласен?
— Социалисты говорят так.
— Ну а ты,— ты-то сам как думаешь?
— А не кажется, что эта война все-таки ведется ради интересов всей нации в целом...
— Да откуда ты взял? Сам посуди! Мы воюем, жертвуем жизнью. А что мы за это имеем? При самом большом везении — вернешься домой живым да нацепят тебе орден «Золотого коршуна»... А много ли, спрашивается, платят в год за этот самый «Золотой коршун»? Зато хозяева военных заводов получают каждый месяц десятки и сотни тысяч иен прибыли, владельцы акций сытно едят, сладко пьют, да и жизнь их находится в полной безопасности. Военные в самом дурацком положении! Разве не верно я говорю?
— Господин командир роты — социалист? — слегка улыбнулся Тайскэ.
— Да ведь и ты таков же... Ну ладно, оставим это. Если не хочешь, можешь не говорить. Книги у тебя какие-нибудь имеются? ,
— Книг у меня нет.
— Так, так... И лучше их не иметь,— доверительно кивнул Ивамото.
За окном, на плаце, прозвучал во мраке сигнал отбоя.
— Твой отец — издатель журнала?
— Так точно.
— Это какой же журнал?
— «Синхёрон».
— Так, так... Либеральный журнал, да?
— Почему же? Конечно, там печатаются разные статьи, на то и существуют журналы, но чтобы «Синхёрон»
специально занимался пропагандой либеральных идей — я бы этого не сказал.
— Да ты говори .откровенно, не бойся.
— Так точно, я ничего не скрываю.
— Каждый журнал имеет свое направление. А «Синхёрон» придерживается левых тенденций.
— Раньше, возможно, встречались подобного рода статьи, по теперь все равно цензура не пропустила бы;
— Значит, только потому не печатают, что цензура не позволяет?
— Это дело редакции журнала, мне о таких вещах неизвестно.
-— Да, по всему видно, что ты не желаешь говорить начистоту,— скривил губы командир роты.— Тебе следовало быть более откровенным, не бояться сказать то, что у тебя на уме. Ну, уже поздно, можешь идти.
Тайскэ встал, отдал честь и тихонько вышел из комнаты. Настроение у него было скверное. Ротный командир приказывал ему говорить откровенно, но Тайскэ понимал, что делать этого ни в коем случае нельзя. В казарме уже повсюду погасили огни, только в длинном коридоре горело несколько тусклых лампочек. Прошел дежурный унтер-офицер с полосатой повязкой на рукаве. Наблюдение за солдатами ведется даже во время сна... Командир роты сказал, что журнал отца — либеральный. Подумать только, эти военные понятия не имеют, что, собственно, означает это слово, а говорят об отце, словно о самом настоящем предателе родины. Уже одна эта мысль показалась Тайскэ чудовищной. Подойдя в темноте к своей койке, он разделся и тихонько скользнул под одеяло. Его охватило предчувствие, что в будущем его ждет нелегкая жизнь в казарме. Несмотря на сильную усталость, смутная тревога мешала уснуть.
Вскоре после того как Тайскэ вышел из комнаты ротного командира, к поручику Ивамото был вызван унтер-офицер Хиросэ. Ивамото вытащил из-под стола бутылку виски, которым снабжалась армия, а унтер Хиросэ занялся поджариванием на электрической плитке сушеной каракатицы.
— Знаешь, этот Асидзава, по всей видимости, действительно социалист! — сказал поручик Ивамото.
— Да ну? Вот так штука!—унтер стиснул зубы.— Ну и тип! Он болтал что-нибудь в этом роде?
Унтер был упитанный, красивый мужчина, великолепного сложения, с белым лицом, на котором синеватой тенью выделялись гладковыбритые щеки и подбородок. Брови у него были густые, глаза живые, быстрые,— казалось, он готов был' сначала совершить поступок, а потом уже подумать над ним. Белыми, полными, как у женщины, пальцами он разрывал сушеную каракатицу, отправлял куски в рот и запивал виски.
— Ни на один мой вопрос так и не ответил чистосердечно. Видно, продувная бестия! — сказал поручик Ивамото, разворачивая документы, присланные из жандармского управления.
— Ясное дело. Социалисты — они все такие. Да вы не беспокойтесь, господин командир роты, все будет в порядке. Я уж возьму это на себя, вправлю ему мозги.
— Смотри, если перестараешься — испортишь все дело.
— Не беспокойтесь! — унтер-офицер улыбнулся. Когда он улыбался, лицо его приобретало ласковое, мягкое выражение, полное непоколебимой уверенности в себе и в своих силах.
Утро в казарме начинается по сигналу подъема разноголосым шумом и суматохой. Двадцать мужчин, спящих в одной комнате, вскакивают со своих коек, разом складывают одеяла, натягивают кители и торопливо бегут умываться. Возвращаются в казарму, на ходу утирая полотенцами лица, и сразу выскакивают во двор. Начинается утренняя поверка, после которой все хором читают наизусть «Императорский рескрипт армии и флоту». Тяжелая физическая нагрузка, повторявшаяся изо дня в день, давала себя знать — по утрам у Тайскэ с непривычки ломило поясницу, болели ноги. Поверка велась по отделениям, и в воздухе над полковым плацем наперебой раздавались разноголосые выкрики команды.
После поверки сразу шли на завтрак. Когда Тайскэ вместе с другими солдатами направился в столовую, его неожиданно окликнул командир отделения:
— Асидзава!
— Слушаюсь!
— Сейчас я проверю твои личные вещи. Все вещи выложить на кровать!
Унтер-офицер Хиросэ, засунув руки в карманы брюк, вразвалку вошел в казарму. Тайскэ бегом бросился к своей койке и достал свои вещи, разложенные на полке.
Писчая бумага и конверты, перо и чернила, мыло и зубная щетка, носки и перчатки, два. письма от Иоко, полевая книжка и билет резервиста, сберегательная книжка и личная печатка, две смены белья...
— Книги есть?
— Никак нет.
— Ври больше! Есть, не иначе!
— Никак нет, книг не имею.
Командир отделения Хиросэ с улыбкой на полном лице развернул письмо Иоко.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги