Тростник под ветром

И не Хиросэ, а именно Юхэй, глядя вслед гостю, невольно вспомнил безвременно погибшего Тайскэ и с волнением подумал, что вот перед ним еще один цветущий молодой человек, которого искалечила армия. Мысленно он ставил недавнего посетителя в один ряд с Тайскэ и одинаково считал их обоих жертвами этой кровавой войны.

Проводив гостя, директор Аеидзава, как всегда, пошел в редакцию. Стояло на редкость холодное субботнее утро.

Он не успел еще снять шляпу у себя в кабинете, как дверь отворилась и вошел один из сотрудников. Вид у него был такой, словно он насилу дождался директора.

— Шеф, Морита-кун арестован...

— Арестован?! Как, почему?

— По-видимому, все по тому же «иокогамскому делу». Кроме того, Такабатакэ-куна тоже, кажется, взяли...

— Вот это новость! — Юхэй, не садясь, в раздумье покачал головой. Морита был журналист, любивший острые статьи. Но участвовать в подпольном движении — нет, на это он никогда не отважился бы. Непостижимо., почему полиции вздумалось арестовать подряд трех его журналистов?

— Ничего не понимаю. Может быть, это своего рода месть со стороны военных кругов или тайной полиции?

— Не знаю... Я тоже ничего не понимаю...

В это время зазвонил телефон. Юхэй, все еще не садясь, снял трубку. Женский голос попросил позвать к телефону директора. Голос показался Юхэю знакомым.

— Я вас слушаю.

— Ах, это ты, папа? Это я, Кинуко.

Кинуко была его старшая дочь, жена Кумао Окабэ.

— А, здравствуй, Кину... Ну, как живешь? Здорова?

— Папа, у нас несчастье. Кумао арестовали сегодня утром. Явились трое и, ни слова не говоря, увели его с собой. Скажи, может быть у вас что-нибудь случилось по службе?

Директору Асидзава показалось, будто земля разверзлась у него под ногами. Итак, они забрали главного редактора, его зятя. Однако внешне Асидзава не утратил своей обычной выдержки.

— Ах так...— сказал он по возможности спокойно.— Скажи,, эти полицейские оставили какие-нибудь документы?

— Да, оставили. Визитные карточки.

— Ну-ка, прочитай, что там написано после имен и фамилий. Нет ли там слов: «управление полиции города Иокогамы»?

— Есть.

— Так, ясно... Видишь ли, в общих чертах я, кажется, догадываюсь, в чем тут дело, но постараюсь разузнать поточнее. Как только удастся что-нибудь выяснить, я немедленно позвоню тебе. Не волнуйся и жди моего звонка. У нас в журнале ничего не случилось, но я думаю, что подозрение пало на них все-таки в связи с работой... Ну-ну, не надо чересчур волноваться, слышишь?

Положив трубку, Юхэй тотчас же приказал одному из сотрудников позвонить в отдел тайной полиции при главном полицейском управлении и навести справки, почему задержан Окабэ и другие сотрудники журнала. В полицейском управлении ответили, что они не имеют к этим арестам никакого отношения.

Директор немедленно оделся и вышел из кабинета. Распорядившись, чтобы сотрудники не слишком торопились рассказывать о случившемся посторонним и продолжали работать, как обычно, он спустился по бесконечным лестницам вниз и отправился на станцию, чтобы как можно скорее попасть в Иокогаму.

Начальник отдела тайной полиции при полицейском управлении Иокогамы держал себя с директором Асидзава крайне холодно и нелюбезно. Он подтвердил факт ареста Окабэ и Морита, но не сообщил ни причины ареста, ни возможной даты освобождения.

— По существу обвинения пока ничего не могу вам сказать, мы должны провести еще дополнительное расследование. Ну, а когда следствие закончится, тогда, возможно, арестованные будут освобождены... Когда это будет? Трудно сказать... Некоторое время, очевидно, потребуется...—Начальник отдела вытащил из кармана кителя часы и открыл крышку.— Прошу извинить, у меня заседание...

В просьбе о свидании было отказано.

Директор достал карандаш, написал на обороте визитной карточки: «О жене и детях не беспокойся, я о них позабочусь. Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы поскорее разъяснилось недоразумение с твоим арестом». Эту визитную карточку он попросил передать Окабэ.

— Хорошо, оставьте,— гласил малообнадеживающий ответ.

На обратном пути, в вагоне электрички, Юхэй сидел скрестив руки на груди и плотно закрыв глаза. Он пытался представить себе, что, собственно, затевает полицейское управление Иокогамы. Но никакой более или менее ясной догадки не приходило на ум. Юхэю казалось, будто ему отсекли руки и ноги. Все ответственные, лучшие работники редакции арестованы. По-видимому, «Синхёрону» пришел конец. Юхэй воевал с цензурой, спорил по вопросу о лимитах на бумагу, боролся против попыток ликвидации или слияния, напрягал все свои силы и, худо ли, хорошо ли, все-таки отстоял «Синхёрон». Но потерять вот так, сразу, своих лучших работников — пет, этого ом не ожидал.

Когда к концу дня директор вернулся в редакцию, он услышал новые сообщения. Целый ряд журналистов, сотрудников журнала «Кайдзо» и других наиболее солидных органов прессы, тоже был арестован сегодня утром.

Массовые аресты по так называемому «иокогамскому делу», проходившие в обстановке строгой секретности, достигли в этот день наибольших размеров. Полицейское управление Иокогамы пришло к убеждению, что все арестованные тайно поддерживали связь с Кироку Хосокава и несомненно собрались на курорте Томари на нелегальную конференцию по возрождению Японской коммунистической партии. Основанием для этого обвинения явилась фотография, извлеченная во время обыска из письменного стола Нисидзима. Тут разом были арестованы сфотографированные на этой карточке Масао Судо — сотрудник отдела политики газеты «Мияко», Ясухару Оно и Хироси Мацубара — сотрудники издательства «Кайдзо», и другие. Так случилось, что дружеская встреча Кироку Хосокава с давними своими приятелями-журналистами на теплых водах курорта Томари в префектуре Тояма, когда все они отлично провели время за чашечкой сакэ и веселой беседой; превратилась в глазах полицейского управления Иокогамы в чрезвычайно «ответственную и важную» «подготовительную конференцию по возрождению Японской коммунистической партии».

Однако главное управление тайной полиции сперва не придавало большого значения этим арестам и довольно иронически относилось к действиям иокогамской полиции. Это пренебрежительное отношение лишь подзадорило йокогамцев — им захотелось утереть нос главному полицейскому управлению.

Полицейское управление Иокогамы отобрало всех наиболее «способных» следователей из участков, находившихся в его ведении, и вызвало их в управление. Был взят решительный курс на то, чтобы любой ценой, любыми средствами придать «вес и значение» этому «делу» и тем приумножить славу и честь отдела тайной полиции города Иокогамы. Так случилось, что разбросанные по разным тюрьмам города Иокогамы арестованные ежедневно подвергались самым чудовищным истязаниям и пыткам. Гарнизон острова Атту «разбился, как яшма», гарнизон острова Куэзерин был полностью уничтожен. Гуадалканал был потерян, на фронте Новой Гвинеи царила паника, Рабаулу грозила опасность. А в это самое время следователи полосовали бамбуковыми палками и кожаными ремнями спины арестованных журналистов, точь-в-точь как если бы вся вина за неудачи на фронте лежала на них одних. В конце 1943 года начальник отдела по борьбе с революционным движением иокогамского отделения тайной полиции получил от министра внутренних дел награду за «успешное ведение» этого «дела».

Массовые аресты, проведенные в конце января 1944 года, нанесли почти непоправимый урон редакциям всех толстых журналов, издававшихся в Токио. Какой панический страх испытывали власти перед коммунистической партией! Боязнь, что в смутные военные времена в стране может вновь возродиться коммунистическое движение, привела к новому акту кровавой трагедии, именуемой «Историей пыток эпохи Сёва»^*.

В понедельник, через день после этих арестов, Юхэй Асидзава, по-прежнему неуклонно соблюдая свои долголетние привычки, вышел из редакции, чтобы пообедать вместе с Сэцуо Киёхара. Вся Япония гудела, как потревоженный улей, заботясь то об эвакуации, то о мерах противовоздушной обороны; но Юхэй, в толстом черном пальто, с белым шелковым кашне вокруг шеи, с палкой, висящей на руке, выглядел все тем же спокойным, уравновешенным джентльменом. Его журнал переживал критические, трудные времена — нужно было перестроить структуру редакции, пересмотреть всю работу журнала; тем не менее Юхэй не позволил себе ни на минуту опоздать к условленному часу. В этом строгом соблюдении внешних, формальных сторон жизни Юхэй пытался найти опору для душевной твердости, сохранить свои дух по-прежнему крепким.

Киёхара пришел первым и прихлебывал чай, читая английский журнал. Он ни минуты не мог находиться без дела и всегда был чем-нибудь замят. Он уже знал об арестах и встретил старого друга сочувственной улыбкой.

В Токио уже не осталось ресторана, где можно было бы свободно получить обед. Друзья сидели за чашкой чая с печеньем.

— Ну, чем ты сейчас, вообще говоря, занимаешься? Наверное, свободного времени уйма? — спросил Юхэй.

— Я? Да нет, все, знаешь, некогда... Завтра уезжаю в префектуру Нагано и Ниигата, еду читать лекции. К будущему понедельнику, пожалуй, еще не успею вернуться. Печататься мне, как ты знаешь, запрещено, работа в информбюро в счет не идет, но, к счастью, звания консультанта у меня покамест еще не отняли, и, пользуясь этим, я хочу сделать несколько публичных докладов.

— Скромные у тебя стали желания!

— Что поделаешь...— Киёхара горько усмехнулся. Но прежний энтузиазм сменился отчаянием. Теперь он мечтал хотя бы поездить по стране и, подобно уличному проповеднику, обратиться к немногочисленной аудитории, чтобы поговорить о современном положении Японии.

Когда Юхэй вернулся в редакцию, его уже ждала Кинуко. Она была одета в пальто, из-под которого виднелись шаровары — обязательная принадлежность женского костюма в военное время. В руках Кинуко держала большой узел с вещами.

— Большую передачу ты собрала!

— Да... Ведь я не знаю, что ему нужно. Взяла все, что попало под руку... Папа, как ты думаешь, он еще долго там пробудет?

— Не знаю. Но боюсь, что неделей и даже месяцем дело не обойдется.

Жена Окабэ побледнела и, затаив дыхание, уставилась на отца. Круглолицая, добродушная, она была похожа на мать, на дядю Киёхара.

Вдвоем они сели в вагон электрички и поехали в Иокогаму — жена, везущая передачу: теплые вещи для арестованного мужа, и директор, пытающийся как-нибудь защитить и выгородить своих подчиненных. Они молча сидели в вагоне, каждый по-своему чувствовал себя одиноким. Вдоль железнодорожной линии Токио — Иокогама на каждом столбе висели огромные плакаты, призывающие к поддержке войны. В вагоне стояли два офицера, бросавшие злые взгляды на остальных пассажиров. Из-под их шинелей виднелись длинные сабли. Кинуко, спрятав лицо в воротник пальто, то и дело вытирала набегавшие на глаза слезы рукой в синей вязаной перчатке. Юхэй видел это, но не сказал дочери ни единого слова утешения. Больше, чем жалость к дочери, его тревожила судьба журнала. Он всегда был скуп на внешние проявления любви к своим близким.

В воскресенье утром Иоко, повязав фартук, мыла посуду на кухне, когда дверь отворилась и в кухню заглянула сестра, работавшая у профессора Кодама в стационаре.

— Дайте мне несколько газет, барышня.

— Пожалуйста. Зачем вам?

— Новый больной просит...

Иоко вытерла руки, открыла стенной шкаф в столовой и вытащила пачку газет. Взгляд ее случайно упал на объявление, напечатанное в нижнем углу лежавшей сверху газеты. Она вытащила эту газету из пачки и, когда сестра, взяв остальные газеты, поспешно удалилась, прочла объявление, стоя у раковины в кухне. В самом низу газетной страницы чернело обведенное рамкой траурное сообщение:

«25-го числа сего месяца, в 9 часов утра, скончался после длительной тяжелой болезни директор Акционерного типографского общества «Тосин», господин Хико-таро Хиросэ, о чем почтительно извещаем всех друзей и знакомых покойного и одновременно выражаем благодарность за внимание, проявленное к покойному при его жизни.

Панихида состоится 27-го, от часа до двух пополудни, в храме Кориндзи, район Асабу. Учитывая трудности, переживаемые страной, покорная просьба ко всем намеревающимся почтить память покойного от жертвенных даров воздержаться.

От родных:

сын — Дзюдзиро Хиросэ.

От друзей покойного:

Цуруноскэ Намиока».

Как раз накануне этого события, в понедельник 24-го, Иоко встретилась с Хиросэ в саду Главного госпиталя. Он опять говорил ей, что собирается поехать в Ито.

— Я уеду, по всей вероятности, в начале будущего месяца. Чем скорее, тем лучше... Здесь, в госпитале, порядки чересчур уж строги... Куда приятнее полечиться в свободной обстановке, в маленьком курортном городке, у теплых источников. Как устроюсь, сразу же напишу вам. Обязательно постарайтесь выкроить время и приезжайте ко мне в гости, хорошо?

И так как Иоко, не отвечая, о чем-то сосредоточенно размышляла, он спросил:

— А как у вас дома? Родители строгие?

— Нет. Они не вмешиваются в мои дела.

— В самом деле? Вот и отлично! Значит, вы можете распоряжаться собой по своему усмотрению?

— Да, могу.

— Вот как? Ну, тогда все очень просто.

— Что просто?

Он самоуверенно посмотрел ей в глаза и ласково улыбнулся. Он так и не объяснил ей, что он имел в виду, говоря «все очень просто», но Иоко поняла, что в голове его уже сложились какие-то планы, для которых ему, очевидно, вовсе не требовалось справляться о ее мнении.

Прошла почти неделя после этого разговора. Смерть отца несомненно произведет перемены в жизни Хиросэ, но какие именно — этого она, конечно, не может предугадать. Вероятно, он все-таки поедет в Ито, а возможно, поездка не состоится.

«Завтра же пойду в Главный госпиталь,— решила она,— Если удастся его увидеть, спрошу, собирается ли он по-прежнему в Ито...»

Он сказал, что в Ито есть много гостиниц и никто не помешает им «побыть вдвоем сколько вздумается». Иоко понимала, что означают слова «побыть вдвоем». Как ни мало знала она реальную жизнь, она все же знала ее достаточно, чтобы представить себе, какими опасными могут оказаться эти часы «вдвоем». Она знала, каким грубым может стать в такие часы мужчина. И все же, зная и понимая все это, она решила, что непременно поедет в Ито.

Там она сможет остаться с ним с глазу на глаз. Она рассчитывала на эту возможность, ждала ее. Тогда она сможет отомстить за Тайскэ,— о, безусловно сможет! I !око казалось, что, пока эта месть не завершена, она не может считать себя свободной. Только отомстив, она перестанет чувствовать себя связанной прежней любовью, любовью Тайскэ.

Иоко облокотилась на стол и тяжело вздохнула. Ей хотелось как можно скорее покончить с этим тягостным состоянием, избавиться от человека по имени Хиросэ. Пусть это будет всего лишь маленькая, незаметная месть, но она нанесет ему удар, хотя бы один удар, и облегчит свое сердце. А потом она начисто обо всем забудет и тогда уже подумает, как ей жить дальше.

Она еще раз перечитала объявление о смерти Хикота-ро Хиросэ, чтобы удостовериться, что не ошиблась, и погрузилась в мысли о том, что делает и переживает сегодня его сын.

В понедельник, поспешно покончив с обедом, Иоко пошла в Главный госпиталь. В тени деревьев еще лежал утренний иней, день был холодный, ветреный. Иоко встретился раненый в офицерской шинели, накинутой поверх белого халата. Он был слеп и шел с собакой-поводырем, осторожно и неуверенно ступая по скользкой, обледеневшей дороге. В такой холодный день нечего было надеяться встретить Хиросэ в саду. Сегодня, пожалуй, никто из раненых на прогулку не выйдет. Пройти к нему в .палату Иоко стеснялась — неудобно было перед соседями по палате. Пожалуй, придется попросить кого-нибудь вызвать его в коридор.

Она шла по белому коридору госпиталя, как вдруг заметила сестру Огата, которая смеялась и болтала о чем-то со знакомым Иоко провизором. Какая удача! Иоко остановилась.

— Огата-сан! — издали позвала она.

Та оглянулась и сразу подошла. В левой руке она держала стопку папок с историями болезни, правой поманила Иоко и заговорила доверительным тоном, как бы давая понять, что давно ее ждала:

— Я поджидала вас,, хотела с вами поговорить. Он тоже просил, но я все время так занята, так занята! Поверите ли, минутки свободной не было сбегать к вам в академию. Вы уж меня простите!

— В самом деле? А что такое?

— Знаете, все это случилось так неожиданно... Отец фельдфебеля Хиросэ скончался от разрыва сердца. Говорят, он был болен уже давно. И верно, когда он приходил сюда в госпиталь проведать сына, то всегда задыхался и обливался потом... Ну а раз отец умер, тут уж все по боку. Ведь Хиросэ-сан единственный сын. Позвонил по телефону в контору отца, вызвал машину и сразу уехал. Когда бишь это было? Ну да, числа двадцать пятого, двадцать шестого. Да, определенно двадцать шестого.— Огата-сан говорила очень пространно и сбивчиво, никак не добираясь до сути дела. Иоко слушала ее с внутренним раздражением, но внешне оставалась спокойна.

— И что же дальше?

— Ну а дальше, сами понимаете, на второй день после его отъезда — или, кажется, на третий — были похороны. Так вот главное-то начинается после похорон. Отец был председателем акционерного общества. Называется «общество», но, кажется, весь капитал принадлежал ему одному, похоже на то... Поэтому фельдфебель Хиросэ, как единственный сын,-должен стать наследником. Я в этих вещах плохо разбираюсь, но, короче говоря, выходит, что ему теперь уже никак нельзя прохлаждаться в Ито, а то все дела в типографии пойдут вкривь и вкось. По-настоящему, ему не мешало бы полечиться на курорте месяца три, а то и полгода, да дела не пускают. Велел передать вам привет...

— Я не пойму, где же он все-таки? — нахмурив брови, спросила Иоко.

— Как, где? Выписался по семейным обстоятельствам.

— Выписался?

— Ну да.

— Уже выписался?!

— Да, вчера. День был воскресный, но за ним прислали машину, и он сразу уехал. Я было собралась выразить ему свое соболезнование, но этот фельдфебель Хиросэ — ну и чудной же он человек, доложу я вам! — отнесся к смерти отца, сверх ожидания, спокойно. Улыбался как ни в чем не бывало и чувствовал себя превосходно.

— Он что-нибудь говорил?

— Как же, конечно! Говорил, что когда после долгого перерыва опять окунаешься в жизнь, так все кажется ужас как интересно... Веселый он человек, правда? К счастью, он уже почти выздоровел. Во всяком случае, по коридору уже может ходить без костылей, только с палочкой. Думаю, что и с делами своими как-нибудь справится. Счастливец! Шутка ли сказать — выписаться из госпиталя и сразу сделаться директором типографии — вот это удача! Я спросила его: «Можно, я приду к вам как-нибудь в гости?»... А он отвечает: «Обязательно приходи, угощу на славу!» Но только стоит человеку выписаться, да еще стать директором, тут уж он чужой... В гости к нему уже не пойдешь, нет! Я — что, я женщина незаметная, ему не пара... А только он хороший человек. Веселый, приветливый. Побольше бы таких больных — с ними и работать легче, и на душе веселее. А вот сегодня положили на его место нового раненого — ну до чего противный! Прямо отвращение!

Итак, его больше нет в госпитале. Стараясь не выдавать своих чувств, Иоко спокойно выслушала рассказ сестры Огата и ушла, любезно' ей поклонившись.

Распрощавшись с Огата-сан, она шла по привычной тропинке в Военно-медицинскую академию, и ей казалось будто эта дорога ведет куда-то в бездонную пропасть. Вопрос о поездке в Ито отпал сам собой. Надежда, что в гостинице этого курортного городка она сможет наконец с глазу на глаз высказать ему все, что накипело на душе, тоже исчезла. Опасность миновала, а вместе с опасностью ушла и возможность отомстить.

Короткий зимний день уже угас, когда она вернулась домой в полутемном вагоне электрички, едва освещенном синими лампочками. На сердце было пусто, тоскливо. Иоко не знала адреса Хиросэ. Слышала только, что живет он где-то в районе Сиба. И для мести и для любви были отрезаны все пути.

Осторожно ступая по темной дороге,— на улице фонарей не зажигали,— она подошла к дому. В прихожей ее встретила Юмико.

— Добрый вечер! Холодно на улице? — голос ее звучал так неестественно весело, что Иоко встревожилась. По виду Юмико сразу можно было определить, что что-то произошло. Она направилась вслед за Иоко в ее комнату и, схватив сестру за плечо, задыхаясь от волнения, сказала:

— Знаешь, пришло письмо от Кунио! Он жив! Пока еще жив!

— Правда? Какое счастье! Где он сейчас? — рассеянно спросила Иоко.

— На острове Тимор... Я всю карту обыскала, пока нашла! Очень уж далеко на юге!

Иоко хорошо понимала чувства, переполнявшие грудь Юмико. Она сама не раз испытывала подобные чувства. Но теперь у нее ничего не осталось. Особенно сегодня... на сердце у нее царил холод. И в этом застывшем сердце жила злая, раздражающе-беспокойная мысль: «Я любила этого человека!» Ведь ей надо его ненавидеть. А она — любит. Но сейчас все уже позади. Не адреса он не знает. Все кончилось как нельзя более благополучно. Иоко было трудно дышать, горло сжималось, она с трудом удерживалась от слез, губы дрожали, ее как будто знобило.

После ужина отец и мать сидели у жаровни, в которой едва тлел слабый огонек, и слушали радио. И отец и мать в последнее время заметно постарели. У отца вокруг шеи был обмотан шерстяной шарф. В тусклом свете неяркой лампочки оба старика напоминали призраков, печальных и одиноких. Радио передавало последние известия об оборонительных боях на острове Рабаул:

— «В воздушном бою наша авиация отразила налет около двухсот десяти самолетов противника, из них девяносто пять самолетов сбито, в том числе десять — предположительно. Девять наших самолетов не вернулись на базу...»

Затем диктор перешел к сообщениям с фронта войны в Европе и начал передавать речь Гитлера по случаю одиннадцатой годовщины нацистского режима:

— «...в случае поражения Германии все европейские страны не смогут оградить себя от вторжения большевизма. Опасность, нависшая над Германией,— это угроза уничтожения для всей Европы!»

Юмико играла на рояле. «Аида». Прекрасная мелодия любви... Счастье любви, от которого кружится голова, как нельзя лучше соответствует переживаниям Юмико. Прислушиваясь к этой музыке, доносившейся сквозь закрытые двери, Иоко у себя в комнате снова достала пачку писем Хиросэ.

Вот его первое письмо... Она получила его в ответ на посланный ею букет цветов. «Кровь, горячо бурлящая в моих жилах, стремится лишь к вам одной...» Теперь и эти слова уже потеряли свой смысл. Иоко показалось, будто она обманута. Она чиркнула спичкой, подожгла край письма и бросила его в фарфоровую жаровню. Второе письмо, третье... Короткие записки, в которых Хиросэ в одинаковых выражениях просил, чтобы она его навестила. Одну за другой она бросала их в огонь. Струйка белого дыма поднялась к потолку. От язычков пламени стало жарко щекам. Надо забыть о мести, как советовал ей Такэо Уруки — лучше не иметь никаких дел с Хиросэ,. Так и будет. Даже лучше, что все так вышло... Письма сгорели быстро. Когда пламя угасло, Иоко показалось, что вместе с ним окончательно угас и огонь, пылавший у нее в сердце. Ничего не осталось, совсем ничего. На душе было пусто, как в мрачной, необитаемой пещере, и непонятно было, как и ради чего она будет жить дальше. К чему ей стремиться начиная со следующего же дня?

Дым, наполнивший комнату, щипал горло. Иоко широко распахнула окно. На улице незаметно успел подняться ветер, с шелестом колыхались увядшие листья бананов. Холодный ветер врывался в комнату. Подставив его порывам разгоряченные щеки, Иоко смотрела на далекие звезды в небе. Звезды непрерывно мигали. Похоже было, что поднимается сильный ураган. Ураган бушует вокруг Иоко. Муж умер, брат погиб... И Юмико, и Кунио, и отца с матерью — всех подхватил и несет безжалостный ураган войны, и они, как трепещущий под ветром тростник, вот-вот готовы сломаться под жестоким натиском бури. Иоко кажется, что она явственно слышит завывания этого ветра. В соседней комнате все еще звучит рояль. Прекрасная мелодия любви. Иоко сидела неподвижно, только пряди волос ее развевались под порывами ледяного ветра, влетавшего в комнату. Во имя какой цели, ради чего ей жить? Этого она не могла постичь и ощущала в душе только безмерную пустоту.

Положение Японии на тихоокеанском театре войны ухудшалось с каждым днем, с каждым месяцем, и чем плачевнее шли дела на фронте, тем деспотичнее и нервознее становилось правительство и военное руководство. От народа требовали все больших жертв. Репрессии приняли поистине истерический характер.

Японский флот уже оставил Соломоновы острова; Ра-баул, ежедневно подвергавшийся налетам вражеской авиации, был накануне падения. Шестого февраля 1944 года пали острова Куэзерин и Луотт, гарнизон — полторы тысячи человек — погиб. Не решаясь обнародовать это известие, Ставка в течение трех недель давала в печать ложные сведения. Тем временем американская авиация начала бомбить остров Трук и семнадцатого февраля грандиозным воздушным налетом, продолжавшимся непрерывно в течение суток, полностью разрушила эту важнейшую стратегическую базу Японии.

Премьер-министр Тодзё, несколько обновив состав кабинета, принял на себя по совместительству должность начальника Генерального штаба. Двадцать второго февраля премьер обнародовал «Манифест о введении чрезвычайного положения», в котором потребовал максимальных жертв от народа. На основании этого манифеста уже через три дня, двадцать пятого февраля, кабинет министров экстренно утвердил «Положение о чрезвычайных мерах для обеспечения победы». В «Положении» предусматривалась поголовная мобилизация всех учащихся, усиление трудовой повинности населения, отказ от «всякой роскоши и излишеств», ликвидация всех предприятий, не занятых непосредственно выпуском военной продукции, эвакуация важнейших военных заводов и тому подобное. Учебные заведения превращались в заводы, женщин в принудительном порядке зачисляли в «патриотические отряды», для проезда по железным дорогам ввели специальные пропуска, все увеселительные заведения подлежали немедленному закрытию. Тем временем, двадцать второго февраля, острова Тиниан и Сайпан — важнейшие опорные пункты обороны самой Японии — подверглись новому опустошительному налету вражеской авиации, базировавшейся на десяти авианосцах мощной американской эскадры. Налет продолжался почти два дня, вплоть до утра двадцать четвертого февраля.

События на фронте развивались головокружительным темпом. Однако люди оставались пассивными, с улыбкой отчаяния встречали новые постановления и указы,— казалось, призывы правительства больше не производят на них ни малейшего впечатления. Предел лишений, возможных для человека, был уже перейден. Военные власти, размахивая бичом над головами японцев, пытались внушить им, будто высадка противника на территории Японии станет переломным моментом в войне. «Долг каждого японца — убивать! Бамбуковыми копьями защитим нерушимую в веках императорскую династию!» — кричали они. Но подобно тому как лошадь, везущая в гору непомерно тяжелый воз, не может больше сделать ни шагу, сколько ни стегай ее кнутом, так и народ Японии был уже слишком измучен, чтобы воодушевиться призывом властей. А это, в свою очередь, вызывало еще большее раздражение и ярость военного руководства, приводило в бешенство правительство.

В такой обстановке в Токио произошло одно маленькое событие. Это был всего лишь незначительный эпизод, не больше, но смысл его окончательно поверг в отчаяние международного обозревателя Сэцуо Киёхара. К тому же из-за этого маленького инцидента Киёхара невольно поставил себя в еще более невыгодное положение.

Примерно в середине февраля из района Южных морей на флагмане «Мусаси» вернулся в Токио командующий соединенной эскадрой адмирал Хоити Кога. Главная цель его приезда состояла в том, чтобы добиться увеличения численности военно-морской авиации и обеспечить дополнительные поставки флоту дюралюминия — сырья, необходимого для самолетостроения.

В результате сокрушительных налетов авиации противника на Рабаул, на Соломоновы и Маршаловы острова японский флот потерял большую часть своих самолетов. Японские эскадры лишились необходимого прикрытия. Эскадра, потерявшая самолеты, перестает быть боевым соединением — это беспомощная игрушка. И вот для защиты «жизненно важной линии фронта»—островов Сайпан — Тиниан — Яп архипелага Палау — командующий эскадрой самолично прибыл в Токио для переговоров о поставках дюралюминия.

Производство дюралюминия составляло триста тысяч тонн в год, из которых шестьдесят процентов получала армия и около сорока — флот. Руководство военно-морского флота неоднократно пыталось убедить командование армии передать большую часть дюралюминия для нужд флота, но армейские руководители упорно отвергали все предложения подобного рода.

«Мы считаем бессмысленным попусту расточать драгоценное вооружение, решающее исход войны, для защиты каких-то ничтожных островков в южных водах Тихого океана. Бросьте совсем эти острова! Нужно заманить врага в ловушку. Когда противник окажется на территории Японии, армия возьмет на себя ответственность за осуществление операций, в которых Япония одержит победу»,—заявляли руководители армии.

По мере того как ухудшалось положение на фронте, никогда не прекращавшаяся борьба за влияние между армией и флотом проявлялась все более откровенно и грубо; иногда складывалось впечатление, будто армейское руководство с иронической усмешкой наблюдает за поражениями, которые терпит флот. Командующий эскадрой адмирал Кота сам начал переговоры с руководи гелями армии о поставках дюралюминия; было совершенно очевидно, что в случае неудачи война на Тихом океане не сулит Японии ничего, кроме самого плачевного поражения. Вот почему информбюро военно-морского министерства не уставало при каждом удобном случае ратовать за необходимость первоочередного снабжения флота самолетами: «Если флот будет располагать самолетами, ситуация на фронте еще может измениться к лучшему. Хоть одним самолетом больше, хоть на час раньше!»

Действительно, нехватка морской авиации грозила окончательной катастрофой. Почти все авианосцы были уже потоплены, военные операции приходилось строить в расчете на соединения крупных самолетов, базирующихся на суше. А крупные самолеты требовали большого количества дюралюминия.

Тем не менее личные переговоры адмирала Кога тоже не увенчались успехом. Ему удалось добиться только равного распределения дюралюминия между флотом и армией. Была достигнута договоренность, согласно которой флоту отпускалось отныне лишь не намного больше дюралюминия, чем раньше. Дело дошло до того, что начальник главного морского штаба Сюсин Нагано, пытаясь достигнуть цели, доложил о нуждах флота самому императору, но руководители армии, возмущенные «столь дерзким нарушением этикета», категорически запрещающего обращаться непосредственно к «священной» особе, немедленно потребовали, чтобы Нагано сделал себе харакири.

Между тем авиация сухопутных войск не годилась для операций дальнего действия, не имела опыта в полетах над морем и в действиях против подвижных целей. Иными словами, ее невозможно было использовать на море. К тому же армейские руководители отнюдь не собирались выручать флот, находившийся на грани краха после потери почти всей своей авиации. Их совсем не устраивало, чтобы вся честь боевых подвигов досталась флоту.

В информбюро военно-морского флота эти внутренние распри способствовали усилению пессимистической точки зрения на дальнейшие перспективы военных действий. Руководство информбюро пришло к выводу, что единственный оставшийся выход — заручиться поддержкой со стороны гражданских органов печати и всколыхнуть таким образом общественное мнение в стране, поскольку усилия самих руководителей флота не приводят к желаемым результатам. Журналисты, бывавшие в военно-морском министерстве, неоднократно слышали подобные требования от начальника информбюро капитана I ранга Кацурабара и его заместителя капитана II ранга Ота.

Откликаясь на эти требования, редакторы некоторых крупных токийских газет пытались привлечь видных специалистов из гражданской среды, с тем чтобы они выступили в защиту интересов военно-морского флота. Однако постоянные жестокие репрессии в отношении печати привели к тому, что не находилось ни одного смельчака, который согласился бы выступить в опасной роли инициатора нового общественного веяния. Тогда руководство одной из газет для начала предложило журналисту Такэдзи Синдо написать статью, подробно освещающую этот вопрос.

Статья журналиста Синдо появилась в утреннем выпуске газеты двадцать третьего февраля, как раз рядом с «Манифестом о введении чрезвычайного положения» премьера Тодзё.

«Бамбуковыми копьями делу не поможешь. Все решают самолеты. Точнее — авиация военно-морского флота!» Под этим заголовком, набранным крупным шрифтом, в статье горячо отстаивалась необходимость наличия мощной морской авиации, приданной военно-морскому флоту. Заканчивалась статья недвусмысленным выводом: «Бороться с авиацией противника бамбуковыми копьями — утопическая затея!»

Информбюро военно-морского министерства одобрило содержание статьи, подчеркнув, что в ней поистине «отразились мысли каждого военного моряка и всего флота в целом»; из Информационного управления при кабинете министров тоже в тот же день по телефону передали в редакцию похвалу по поводу выступления журналиста Синдо. Только премьер-министр Тодзё, прочитав статью, вскипел от гнева.

Как раз в тот же день, после обеда, состоялось заседание начальников управлений и отделов Генерального штаба и военного министерства. Едва явившись на заседание, премьер обрушился с бранью на начальника информбюро армии Мацумура. Главный смысл разноса состоял в том, что попытка отрицать великое значение бамбуковых копий, как решающего оружия в предстоящих боях, идея которого выдвинута руководителями армии, и выгораживать военно-морской флот — недопустимая дерзость. Начальник информбюро пытался привести какие-то оправдания, но премьер уперся, не желая ничего слушать, и приказал подвергнуть суровому наказанию журналиста, написавшего эту статью.

Досталось и газете, поместившей статью Синдо,— в тот же день была запрещена продажа вечернего выпуска. Начальник информбюро армии собственной персоной поехал в Информационное управление при кабинете министров, беседовал с заместителем-начальника управления Мурата и на следующий день вызвал к себе руководящих работников провинившейся газеты. Явились главный редактор и его заместитель.

Приказ Мацумура и Мурата гласил, что автор крамольной статьи должен немедленно понести наказание, как явный пораженец. Сотрудники газеты имели смелость возразить, что не считают возможным выполнить подобное указание. Тогда на следующий день в редакцию позвонили по телефону из военного министерства; интересовались местом рождения журналиста Синдо. А еще через день прибыла телеграмма, на сей раз уже непосредственно из муниципалитета города Такамацу, префектуры Кагава — родины Синдо, согласно которой его немедленно призывали для прохождения военной службы в полк Марукамэ. Это и было наказание. Военный министр, он же всемогущий премьер, державший в руках всю армию, использовал воинскую повинность как средство для расправы.

В информбюро военно-морского флота знали об этих действиях армии. Заранее зная, что журналиста Синдо обязательно попытаются забрить в солдаты, руководство информбюро поспешило опередить события: Синдо оформили военным корреспондентом и собирались уже отправить на военно-морскую базу на архипелаге Палау. В это время прибыла телеграмма-повестка. Военно-морской флот пытался вступить в переговоры с военным министерством, прося отменить призыв Синдо, «поскольку он уже мобилизован во флот в качестве вольнонаемного журналиста», по в военном министерстве с присущей господам военным любезностью заявили, что «призыв — высший приказ, и, кем бы ни являлся Синдо — вольнонаемным журналистом или кем-нибудь иным,— в данном случае не имеет ровно никакого значения».

Тогда, пытаясь заступиться за Синдо, мобилизационный департамент военно-морского министерства специально командировал своего сотрудника к начальнику мобилизационного управления армии, но разговор окончился безрезультатно. В конце концов начальник мобилизационного департамента флота Кэнрё Сато дошел даже до самого военного министра Тодзё, но все попытки избавить журналиста Синдо от призыва в армию так и не увенчались успехом. Делать нечего — пришлось Синдо с вещевым мешком за спиной ехать в далекий город Такамацу на остров Сикоку.

Такова была закулисная сторона пресловутого «инцидента с бамбуковыми копьями», о котором в свое время много толковали в журналистских кругах. Небольшая статья размером в каких-нибудь шестьдесят газетных строк неожиданно превратилась в повод для сведения старых счетов между руководителями армии и флота.

Положение на фронтах тихоокеанской войны с каждым днем становилось все более угрожающим, а военные руководители, словно это их вовсе не касалось, продолжали борьбу за влияние в высших военных сферах. Газета, поместившая статью Синдо, получила строгий выговор от военного министерства. Главного редактора и его заместителя, на которых пала вина за появление злосчастной статьи, сняли с работы. (Впоследствии, когда кабинет Тодзё ушел в отставку, оба вновь возвратились в редакцию.)

Но на этом дело не кончилось. Руководство флота, пытаясь во что бы то ни стало поддержать свой престиж, передало все материалы по этому делу в военно-морской округ Такамацу. Оно решило продолжить переговоры о судьбе журналиста Синдо непосредственно с командованием полка в Такамацу, для чего специально командировало туда своего сотрудника. Приняв во внимание сложившуюся ситуацию, командование полка освободило Синдо от призыва.

В то время как избегнувший кары Синдо спешно готовился к возвращению в Токио, ему внезапно вручили новую призывную повестку. Преследователи расставили двойную, тройную цепь капканов, не желая выпустить жертву.

Из управления личного состава военно-морского флота запросили командование полка о причинах вторичного призыва Синдо. Пришел ответ: «На основании указания и» центра командование бригады Дзэнцудзи предложило командованию полка немедленно призвать Синдо вторично для прохождения военной службы».

Вся эта история явилась лишним свидетельством мстительности и злобы змеиной натуры Хидэки Тодзё, сосредоточившего в своих руках всю военную и гражданскую власть в стране и единолично вершившего судьбы всего государства. Поистине здравый смысл отказывался постичь подобное упорство, которое правильнее всего следовало бы охарактеризовать как своего рода навязчивую идею. И такая личность развязала войну, руководила операциями на фронте, помыкала народом!

Однако это было еще не все. В приказе из центра предусматривалась даже такая мелочная подробность, как немедленный перевод Такэдзи Синдо из полка Марукамэ в воинскую часть на юго-западных островах.

Журналист Синдо проходил призывную комиссию в 1925 году и тогда же по данным медицинской комиссии был зачислен в категорию «Д», что, по законам того времени, фактически означало освобождение от военной службы. Он был чрезвычайно близорук, да и вообще не отличался здоровьем. Тем не менее теперь его зачислили в полк без какого-либо медицинского осмотра. Военный министр сам, без малейшего колебания, надругался над законами о призыве. Синдо был зачислен в роту станковых пулеметов полка Марукамэ.

Военно-морской флот продолжал протестовать. В то время в полку Марукамэ не было случая, чтобы на военную службу призывали таких пожилых солдат. «Не слишком ли несправедливо призывать одного лишь Синдо?» — заявляли представители флота. Тогда военное министерство, видимо несколько растерявшись от таких неожиданных аргументов, разослало призывные повестки двумстам пятидесяти солдатам запаса, проходившим призывную комиссию в 1924 и в 1925 годах, найдя таким образом блестящий выход из неловкого положения!

Двести пятьдесят ни в чем не повинных пожилых людей были призваны в армию лишь ради того, чтобы наказать одного журналиста.

При этом руководство военного министерства не только не испытывало ни малейшего стыда, но, напротив, было весьма удовлетворено подобным оборотом дела. (Впоследствии, сразу же после падения кабинета, журналист Синдо был освобожден от военной службы и возвратился в Токио.)

Вот что представлял собой печально известный «инцидент с бамбуковыми копьями», порожденный интригами между руководителями флота и армии, разгоревшимися вокруг вопроса о поставках дюралюминия. Когда Сэцуо Киёхара услышал эту историю от молодых сотрудников отдела пропаганды в информбюро военно-морского флота, он побледнел от негодования. К чему все «манифесты о введении чрезвычайного положения»? К чему всяческие «чрезвычайные меры для обеспечения победы»? Чтобы спасти народ от трагедии разгрома и гибели государства, необходимо прежде всего избавиться от премьер-министра Тодзё — другого выхода нет. Нельзя в эти критические минуты оставлять верховную власть в руках этого психопата.

«Но, может быть, уже слишком поздно? — подумал он.— Да, поздно. Даже если бы удалось добиться отставки нынешнего кабинета, предотвратить трагедию уже не удастся. И все же даже в том случае, если поражение неизбежно, надо, чтобы оно сопровождалось минимальными жертвами. Тодзё и впрямь способен вооружить народ бамбуковыми копьями и погнать в «решающий бой на территории Японии». Необходимо закончить войну, найдя для этого какие-то наиболее приемлемые формы, закончить раньше, чем произойдет катастрофа...»

Дул холодный ветер, ивы, растущие вдоль пруда, бессильно свесили тонкие голые ветви. Киёхара свернул в платановую аллею. На голых деревьях уныло торчали корявые, узловатые ветви с облетевшими листьями. Киёхара одиноко шагал по аллее в своем старом, мятом пальто, в потертой шляпе, с поношенным дырявым портфелем под мышкой. Он весь был поглощен одной мыслью: как, с чьей помощью, каким путем можно совершить задуманное? Любым путем необходимо добиться отставки Тодзё. Каждый лишний день существования нынешнего правительства только умножает политические преступления.

«Что, если повидаться с Коноэ? — подумал он.— Разумеется, Коноэ слишком умен, чтобы подвергать себя опасности, таская для кого-то каштаны из огня. Но, может быть, он сумеет что-нибудь посоветовать? Да, одолеть Тодзё не так-то просто — вся жандармерия, вся тайная полиция, армия, правительственный аппарат находятся в полном его подчинении. Даже флот бессилен что-либо предпринять вопреки воле премьера. Даже Тайный совет окончательно оттеснен на второй план».

Итак, надежды нет. Негодование, скорбь мутным водоворотом бурлят в груди, но Киёхара абсолютно бессилен. Апеллировать к общественному мнению? Всколыхнуть общество? Но прежде чем’ общество всколыхнется, Киёхара арестуют как пораженца.

Киёхара вошел в здание, где помещалась редакция «Синхёрона». Поднимаясь по бесконечной лестнице на шестой этаж, он обогнал группу людей — их было трое,— неторопливо шагавших по ступенькам наверх. До его слуха долетели обрывки фраз. Странный разговор, главная суть которого словно нарочно оставалась недоговоренной, заставил Киёхара насторожиться.

— ...прижать как следует, и дело с концом. Право, это проще всего.

— ...Гм... Пожалуй, со временем так и придется сделать.

— Ну, а сегодня что? Просто экскурсия в целях ознакомления?

— Да. А найдется что-нибудь — прихватим с собой.

— Что-нибудь уж найдется, за это можно ручаться. — Может, на всякий случай Двоих-троих заберем?

— Нет, сегодня не стоит. Возня большая...

«Полицейские!» — подумал Киёхара. Только люди, поставленные в особое, привилегированное положение, могли разговаривать таким нагло-высокомерным тоном. Фразы, полные недомолвок, могли быть понятны только сообщникам, привыкшим действовать тайно. Не оглядываясь, Сэцуо Киёхара слегка прибавил шагу. Нужно хоть на минуту опередить их и успеть предупредить об опасности...

Он торопливо прошел по коридору и толкнул дверь с золочеными иероглифами «Синхёрон». Отстранив рукой поспешно приподнявшуюся навстречу девушку-гардеробщицу, Сэцуо Киёхара, не раздеваясь, прошел вперед.

— Простите, господин директор занят на совещании...— донесся сзади голос девушки.

Не останавливаясь, он прошел через приемную в соседнюю библиотеку, служившую местом редакционных собраний. За столом в кресле сидел Юхэй Асидзава, (круженный сотрудниками. Взоры всех присутствующих разом .обратились на Киёхара. Он, как был, не сняв шляпы, прямо направился к директору. Журналисты молча и в то же время несколько осуждающе наблюдали столь бесцеремонное поведение.

— Сюда идут полицейские! — тихо сказал Киёхара, обращаясь к Юхэю.— Трое. Сейчас я поднимался с ними по лестнице.

Юхэй только коротко кивнул вместо ответа. Обычное хладнокровие, казалось, нисколько ему не изменило. Он спокойно стряхнул в пепельницу пепел с сигареты.

— Вот как...— произнес он.— Совещание кончится минут через двадцать; будь добр, подожди меня в приемной.

Несколько сотрудников испуганно поднялись. Другие начали перешептываться — необходимо было спрятать кое-какие письма и рукописи. Юхэй усмехнулся.

— Ничего, ничего. Не будем пугаться,— сказал он.— Давайте лучше поскорее закончим нашу работу.— С этими словами он вновь опустил глаза на лежавший па столе редакционный план очередного номера. В это гремя вошла девушка из гардеробной и почтительно протянула директору визитную карточку. «Санноскэ Такэд-зима, начальник отдела по особо важным делам, Управление полиции города Иокогамы»,— прочитал Юхэй.

— Он говорит, что желает видеть господина директора...

— Скажите, что я занят и принять его не могу.

Девушка вышла, и Юхэй снова занялся лежавшими па столе бумагами.

— Послушай, может быть лучше с ними не ссориться? Ведь эти господа способны на все...— сказал Сэцуо Киёхара.

Снова появилась девушка из гардеробной. Она была взволнована.

— Эти... эти посетители... Они прошли в помещение редакции. Я не пускала, но они не послушались... Что делать, господин директор?

Воцарилась напряженная тишина. На мгновение директор закусил губу. Потом спокойно обратился к сидевшему напротив молодому сотруднику:

— Будь любезен, сходи туда на минутку... Если у них есть ордер на обыск, пусть предъявят, а нет — пусть немедленно покинут помещение редакции... Так и скажи.

Молодой журналист поспешно вышел и долго не возвращался. Тем временем совещание прервалось. Все неподвижно сидели на местах, словно боясь пошевелиться в предчувствии внезапно надвинувшейся опасности.

Наконец выходивший для переговоров сотрудник вернулся.

Он был бледен от волнения.

— Они роются в бумагах, на книжных полках, шарят повсюду. Я спрашивал, есть ли у них ордер на обыск, но они не ответили. На столах все перерыто.

Молодому журналисту было явно не под силу справиться с незваными посетителями. Вместо него в помещение редакции направился заведующий издательским отделом, человек средних лет.

За это время Юхэй не произнес ни единого слова. На лице его застыла неопределенная, блуждающая усмешка... Итак, полиция ворвалась к нему в редакцию. Ничего удивительного. Он давно уже ждал этого. Арест журналиста Кироку Хосокава навлек репрессии на «Синхёрон». Несколько сотрудников во главе с Кумао Окабэ арестованы полицией Иокогамы. Причиной всех этих событий является борьба с коммунистическим движением. Некоторые реакционные деятели, группирующиеся вокруг Общества служения родине — единственной организации, объединяющей теперь работников прессы,— спешат воспользоваться этим случаем, чтобы разом покончить с неугодными им журналами и тем самым окончательно выбить почву из-под ног либерально настроенных журналистов. Куда ни взгляни, повсюду безысходный мрак...

— Я приму их... Попроси пройти в кабинет. Совещание отложим,— тихо, почти шепотом, сказал Юхэй сидевшему рядом сотруднику.

Тем временем в помещении редакции заведующий издательским отделом безуспешно препирался с бесцеремонными посетителями.

Трое полицейских чинов, покуривая сигареты, перебирали бумаги, лежавшие на письменных столах. В это время вошел один из сотрудников и сказал, что директор готов принять посетителей.

Юхэй встретил гостей в своем кабинете. Войдя, полицейские внимательно оглядели комнату профессиональным взглядом сыщиков.

— Весьма сожалеем, что помешали вашему совещанию,—сказал Такэдзима.

— Напротив, это я должен просить у вас извинения за то, что заставил вас ждать.

— Превосходный у вас кабинет... Да, да... Отличное помещение...— говоря это, Такэдзима оглядывал комнату, читал названия на корешках книг, стоявших на книжных полках, косил глаза на конверты, лежавшие на столе, пытаясь прочесть имена отправителей.

Когда посетители сели, Юхэй решительно и строго взглянул на них.

— Я протестую против того, чтобы обыск в помещении редакции производился без соблюдения законных формальностей. Если вы считаете необходимым произвести обыск, будьте любезны, соблюдайте все законные процедуры.

— Ну, это не столь важно,— Такэдзима, полный смуглый человек лет сорока, с коротко подстриженными усами, иронически усмехнулся,— Ладно, с обыском можно повременить. Сегодня мы пришли сюда, чтобы побеседовать с господином директором. Обыск мы сможем произвести в любое время, когда понадобится... Так что в следующий раз, уж не взыщите, просмотрим все основательно.

— Вот как? — директор кивнул.— Если обыск будет произведен на законном основании, я не собираюсь противиться, да у нас и нет никаких оснований бояться обыска. Просто мы чувствуем себя в крайне затруднительном положении, когда нарушаются права, присущие пашей профессии.

— Ладно, довольно об этом Когда надо будет, тогда и сделаем обыск.

В таком случае позвольте спросить, чему я обязан?..

Санноскэ Такэдзима умышленно неторопливо чиркнул спичкой, закурил сигарету и с нарочитым спокойствием произнес:

— Сколько у вас в редакции коммунистов?

— Об этом мне ничего не известно.

— Гм... Но вы, я полагаю, не будете отрицать, что среди ваших сотрудников имелись субъекты с подобными настроениями?

— Повторяю, об этом мне ничего не известно.

— Вы хотите сказать, что не признаете этого факта?

— Не признаю. И если вы собираетесь спрашивать меня об этом, то думаю, что отвечать мне не стоит.

— Так, понятно... Между прочим, о вас говорят, будто вы по убеждениям либерал. Ну, а на это что скажете?

На этот вопрос было не так-то легко ответить. Малейшее слово, которое Юхэй произнесет в ответ, может быть сказано лишь при наличии твердой решимости бороться с правительством, с военщиной, больше того — со всем общественным строем современной Японии.

Юхэй не собирался просвещать служащих полиции, рассказывая им о принципах либерализма. Он был не настолько легкомысленным, чтобы пуститься в бесполезную дискуссию с личностями подобного сорта.

— Что именно дает вам повод считать меня либералом?

Мягкий протест, звучавший в этих словах, взбесил одного из незваных гостей..

— Сказано — либерал, значит либерал! Или ты собираешься отрицать это? Ну что ж, попытайся, если сумеешь!

Юхэй спокойно, поверх очков взглянул на полицейского, едва не стучавшего кулаком по столу в припадке злости.

— Мне кажется, не стоит отвечать на такие слова,— сказал он и слегка улыбнулся.

В такие моменты он не терял выдержки. Угрозы рождали в нем. внутреннее сопротивление. В его спокойствии было даже как будто что-то искусственное, наигранное, как у артиста, исполняющего заданную роль, и это вызывало еще большую злобу полицейских. Люди, власть которых зиждется на насилии, всегда ненавидят тех, кто не хочет покориться их силе.

— Ладно, советую вам хорошенько запомнить нашу сегодняшнюю беседу,— сказал, поднимаясь, Такэдзи-ма. Все равно в скором времени нам еще придется встретиться с вами. Тогда уж, пожалуй, придется несколько сбавить тон. Итак, до встречи!

Все трое встали и, засунув руки в карманы брюк, вразвалку вышли из кабинета, стуча каблуками. Юхэй остался сидеть в кресле; и так, не меняя позы, он сидел до тех пор, пока не докурил сигарету.

Потом он встал и отворил дверь в соседнюю приемную. Сэцуо Киёхара что-то усердно писал за столом.

— Извини, заставил тебя ждать...— как ни в чем не бывало, приветливо и ровно обратился к нему Юхэй.

Киёхара, не отвечая, поманил его поближе, не выпуская зажатый в пальцах карандаш.

— Поди-ка сюда на минутку.

Когда Юхэй присел рядом, Киёхара, усиленно щуря глаза, шепотом проговорил:

— Я собираюсь послать письмо Коноэ и сейчас составил черновик. Взгляни.

Несколько листов почтовой бумаги были сплошь исписаны густыми строчками мелких иероглифов. Лицо Юхэя оставалось спокойным, но в душе он испытывал невольный испуг. Если бы хоть одна строчка из того, что было написано на этой бумаге, сделалась достоянием гласности, жандармы немедленно арестовали бы Киёхара. Весь текст в целом представлял собой нечто вроде проекта свержения кабинета Тодзё. Вдобавок проект заканчивался следующим призывом: «При возможности Коноэ следует тайно отправиться в Советский Союз, с тем чтобы приложить усилия для скорейшего окончания войны».

Прочитав, Юхэй не сказал ни слова. Вернее, в первые минуты он попросту не в состоянии был говорить.

Видя, что он молчит, Киёхара не стал приставать с расспросами. Он развернул лежавший на столе список фамилий и адресов, как видно пытаясь отыскать среди знакомых имен возможных «единомышленников». В списке стояли имена многих его друзей, связанных с дипломатическим миром: Хитоси Асида, Тоисо Сирадзима, Сигэру Иосида, Иосидзиро Сидэхара... Несомненно, среди них немало людей, рассуждающих так же, как он. Да, рискованное дело он затевает...

Юхэй украдкой наблюдал за Киёхара, погруженным в мысли о своем опасном проекте. Крупная голова с беспорядочно спутанными седыми волосами, большие уши, спина уже несколько сутулая, подвижные пальцы, неожиданно молодые и гибкие... И Юхэю вдруг пришло в голову, что этот человек, в течение долгих лет неустанно следивший за движением мировой истории, возможно обладает более правильными суждениями и более широким кругозором, чем он сам.

И все же ему захотелось предостеречь друга, уговорить его отказаться от опасной затеи. Сам он давно уже потерял надежду, махнул рукой на все, смирился с тем, что происходит вокруг.

Но и в смирении он непоследователен, он все еще пытается оказывать властям половинчатое, слабое сопротивление. Он сам с грустью сознает свою непоследовательность. Если бы он только мог бороться так же непримиримо, очертя голову, как это делает Киёхара, он был бы рад последовать его примеру. Но ведь он отвечает за судьбу сорока пяти сотрудников журнала, он должен беречь журнал, он связан, наконец, соображениями экономического порядка. Да и здоровье сдает — в последнее время опять обострилась хроническая болезнь желудка, которой он страдает вот уже много лет. И если говорить прямо, то на первом месте у него всегда остается стремление сохранить себя, сохранить свое дело, свою работу. Нет, Юхэй не может решиться поставить на карту всю свою жизнь, не заботясь о последствиях, как это делает Киёхара.

Он не стал отговаривать Киёхара. От всей души желая успеха опасному предприятию, которое замыслил Киёхара, он в то же время твердо решил, что не будет участвовать в этой затее и не станет ей помогать. Нет, он останется в стороне и будет издали следить за событиями. Он не хочет в случае провала делить ответственность с Киёхара. Он всегда старался по возможности избегать опасности.

— За Коноэ, наверное, установлена слежка?

— Похоже на то,— Киёхара кивнул и, откинувшись на спинку стула, устремил взгляд в потолок, как будто надеялся найти там решение волновавшей его проблемы.

Юхэй прав, Коноэ вряд ли сможет что-нибудь предпринять. И не только Коноэ, другие тоже ничего не сумеют сделать. И все-таки он не может больше безучастно следить за событиями. Да, он окончательно отчаялся и возможности спасти Японию. Сколько раз он уже отчаивался! Но пока в нем жива совесть, он не смеет бежать от действительности даже в мир отчаяния. Он обязан преодолеть даже свой собственный пессимизм. Это было, пожалуй, труднее всего.

Удивительные, странные времена! И жандармы, и тайная полиция, и Информационное управление — все утверждают, что заботятся только о благе государства. Даже армейские руководители, стараясь не уступить флоту дюралюминий, тоже уверяют, что делают это для блага отчизны.

Тайскэ Асидзава погиб оттого, что его изувечил какой-то унтер-офицер. Этот унтер-офицер, избивая его, тоже, вероятно, считал, что наказывает Тайскэ «на пользу родине».

Как будто отвечая на эти сомнения, Юхэй закурил сигарету и сказал:

— Вопрос, дружище, сводится не только к личности Тодзё...

— Да, безусловно. Вся политика, все принципы руководства со времени начала войны в Китае — сплошное безумие. Путь, на который вступили тогда, может привести только к гибели. Нужно все переделать, все до основания, начиная с перевоспитания народа...

— На это потребуется тридцать лет.

— Даже за тридцать лет, и то нелегко... Позавчера я видел Цунэго Баба, он сейчас не у дел и, похоже, проводит целые дни за игрой в шахматы,— так вот, он говорит, что ошибок нагромождено такое количество, что силами японцев положение уже не исправить. «Вот прилет Америка и вправит мозги колотушками»,— так он выразился.

— У Баба-сан все такой же ядовитый язык...— засмеялся Юхэй.

— Да, ну а что же твои полицейские? — как будто только сейчас вспомнив, спросил Киёхара.

— Пустое, ничего серьезного.

— Уж не собираются ли они упрятать и тебя за решетку?

— Вполне возможно. Думаю, в недалеком будущем это может произойти. Очевидно, этим господам все кажутся преступниками и предателями родины...

Юхэй достал из ящика письменного стола бутылку английского виски и наполнил стаканы. Даже в этих трудных обстоятельствах он пытался сохранить достаточно хладнокровия, чтобы позволить себе эту маленькую роскошь.

С тех пор как Дзюдзиро Хиросэ покинул госпиталь, его здоровье быстро пошло на поправку. Правда, ходить без палки ему было еще трудновато, но душа его вновь обрела ту энергию и бодрость, которыми он отличался в армии.

Дом, доставшийся ему в наследство после смерти отца, находился в районе Сиба. По утрам за директором присылали из типографии грузовик «Дадсон», развозивший готовые заказы. Согнув все еще плохо повиновавшуюся ногу, Хиросэ усаживался рядом с шофером. В вельветовых бриджах, в кителе, в фуражке военного образца, он имел весьма воинственный вид.

Работа в типографии пришлась ему по душе. В армии существовали военная дисциплина, воинский устав, многочисленное начальство, в типографии же самым главным был он, Хиросэ, и все порядки зависели целиком от его воли. Он наслаждался ощущением полной свободы, ничем и никем не ограниченной.

За время болезни прежнего директора дисциплина среди рабочих несколько расшаталась. Хиросэ приказал управляющему Кусуми раздобыть где-нибудь сакэ. Кусуми было уже около сорока лет, он отличался удивительной худобой — не человек, а кожа да кости,— но когда дело касалось работы, в нем появлялись изворотливость и проворство хорька; он знал все входы и выходы, все окольные пути и лазейки. Неизвестно, как ухитрился он обойти строгие рогатки контроля, но только вскоре он привез на территорию типографии упрятанную в рогожи семидесятилитровую бочку сакэ, сохраняя при этом абсолютно невозмутимый вид.

В день, когда новому директору предстояло вступить в должность и обратиться к рабочим с традиционным приветствием, Хиросэ распорядился прекратить работу в пять часов вечера. Собрав всех рабочих, он собственноручно вытащил пробку из бочки с сакэ.

— С сегодняшнего дня я принимаю на себя обязанности директора типографии «Тосин». Благодарю всех работников за усердие, проявленное при жизни отца, и вместе с тем выражаю пожелание, чтобы в нынешние ответственные времена еще выше поднялась производительность труда на благо родины. С этой целью я принял решение с завтрашнего дня повысить оплату сверхурочных работ на десять процентов. Надеюсь, что каждый рабочий и служащий честно выполнит свой долг и поймет поставленную мною задачу. Сегодня, желая отметить мое вступление в должность, а также вознаградить вашу добросовестность и старание, я ставлю вам бочку сакэ. Пейте и веселитесь, пока бочка не опустеет до дна.

Эта приветственная речь, звучавшая весьма энергично, очень смахивала на приказание военачальника, но в те времена это не было редкостью. Вся жизнь в Японии шла теперь на военный лад.

На следующий день, опираясь на палку, Хиросэ обходил типографию и наблюдал за работой. А вечером снова уселся в грузовик «Дадсон» и вместе с Иосидзо Кусуми отправился пить сакэ в один из домов свиданий в квартале Акасака. Здесь, в Акасака, у него имелось несколько знакомых местечек, где он бывал еще при жизни отца. За выпивкой он обсуждал с Кусуми дальнейшие перспективы работы. Они советовались о том, как подучить заказы от министерства просвещения, как попасть в число поставщиков министерства финансов. Нередко Хиросэ приглашал соответствующих чиновников в ресторан и устраивал в их честь попойки.

Иногда он отправлялся на улицу Кабуто и понемножку играл на бирже. Иосидзо Кусуми умел отлично устраивать спекулятивные сделки с типографской бумагой па черном рынке. Отец Хиросэ оставил после себя больший капитал, чем можно было предполагать. Хиросэ ликвидировал недвижимое имущество и на вырученные деньги, следуя указаниям Кусуми, начал исподволь спекулировать типографской бумагой. В обществе, истощенном войной, ощущалась острая нехватка самых разнообразных товаров, любые спекулятивные сделки были возможны. Обнищание страны способствовало обогащению Дзюдзиро Хиросэ, в какие-нибудь два месяца он нажил сотни тысяч ней прибыли. Для человека, не связанного узами морали, смутные времена являлись наиболее благоприятным моментом.

Сознанием Хиросэ прочно владела причудливая иллюзия. Она возникла в результате долгого пребывания в армии. «Я военный, то есть человек, который жертвует собой во имя отечества»,— думал он; а отсюда рождалась и другая, производная мысль: «Я наиболее преданно служу родине, а поэтому не иду ни в какое сравнение со всеми прочими гражданами». Это было самодовольство, основанное на презрении к пароду. И после того как он покинул армию, это сознание все еще не оставляло его, постоянно внушая чувство гордости, как будто на груди его сиял орден «Золотого коршуна». Подобное сознание собственной исключительности никак не способствовало появлению высокой морали, напротив—оно сделалось основой его аморальности, принимавшей как нечто естественное всякий обман и распутство. В его мозгу прочно засела мысль, что ему все дозволено.

Хиросэ переживал безмерное чувство свободы. Он был теперь свободен и от армии, и от госпиталя, и даже от отца. При этом богатство отца перешло в его руки, и все, что было у отца, теперь принадлежало ему одному.

Единственной обузой, от которой надо было освободиться, была вдова отца — мачеха, и ее дочь. Эта женщина на протяжении долгих лет заботилась о нем, как о сыне, но Хиросэ не чувствовал к ней ни малейшей привязанности.

Отдав ей в собственность некоторое количество акций, а также маленький особняк с участком земли, построенный для нее отцом еще в то время, когда она находилась на положении содержанки, он попросту выгнал из дома мачеху с дочкой. Хозяйство он решил поручить заботам двух служанок. Так все окончательно устроилось наилучшим образом.

Избавившись от всяких уз, почувствовав себя полностью независимым и свободным, получив в свое распоряжение весь капитал, он стал искать женщин. Токио кишмя кишел женщинами — теми самыми женщинами, от которых Хиросэ был оторван во время пребывания в армии, да и после, в госпитале. С точки зрения самоуверенного Хиросэ, все они без малейшего исключения жаждали богатства, помышляли только о деньгах. Всё это были женщины беспокойные, неустроенные, гонимые бурными волнами эпохи. Жизнь была нищая, полуголодная, и все они были доступны.

Сразу после похорон отца он, прихрамывая, отправился в дом свиданий, куда частенько наведывался его отец, и позвал проститутку. Глазау нее были узенькие, как щелочки, движения и манеры ласковые, но тело жилистое, как у крестьянки. Коснувшись женщины, он с новой силой почувствовал, что навсегда покончил с армией и вернулся к обычной жизни. Каждой клеткой своего тела он наслаждался ощущением давно забытой свободы.

Потом он пошел в другой дом и вызвал другую женщину. Ему хотелось узнать как можно больше женщин. В предвидении приказа о запрещении увеселительных заведений в веселом квартале царило лихорадочное оживление. Накануне всеобщей катастрофы, угрожавшей стране, здесь, в веселом квартале, справлялся своеобразный пир во время чумы.

Проснувшись поздней ночью в тишине погруженного в сон квартала Акасака, он отпил воды из стоявшей у изголовья чашки, закурил сигарету и вдруг взглянул на себя как бы со стороны — и смутное чувство какой-то неудовлетворенности неприятным холодком пробежало по телу. Да, сейчас он мог распоряжаться собой как '.отел. Ни армейская дисциплина, ни обязательства перед родственниками не тяготели над ним, он волен был поступать как ему вздумается. Но вместе с тем это означало, что по существу он одинок. Он никого не любил, и никто не любил его. Он зарабатывал деньги, пил сакэ, приглашал женщин, спал с ними,— и все же никто по-настоящему не интересовался ни им самим, ни всей го жизнью. Глядя на спавшую рядом женщину, растрепанную, с размазанными по лицу белилами, с полураскрытым ртом, в котором блестели золотые коронки, он попытался понять, в чем причина овладевшей им смутной тоски,— и вдруг, сам не зная почему, вспомнил женщину-фармацевта, которая работала в аптеке Военно-медицинской академии. Их мимолетное общение во время его пребывания в госпитале вдруг показалось ему очень дорогим.

С пятого марта вступило в силу «Положение о введении чрезвычайного положения», и большинство баров и ресторанов закрылось. Однако это была только видимость, на самом же деле в потаенных залах, за плотно закрытыми ставнями, по-прежнему каждую ночь гости садились за столы, уставленные вином и закусками, по-прежнему звали женщин и кутили напропалую. И военные и гражданские чиновники, так же как раньше, посещали эти заведения, если их приглашали. Меры, направленные на оздоровление политического курса, на введение «чрезвычайного положения», мало-помалу превратились в смешной фарс. Люди научились приноравливаться к обстановке суровых репрессий и, таясь от преследования властей, вели свою тайную, особую жизнь в укромных уголках, куда еще не дотянулась рука полиции.

Вот почему, несмотря на введение чрезвычайного положения, Дзюдзиро Хиросэ не испытывал недостатка в развлечениях. Но разврат, никем и ничем не сдержанный, не возбуждал интереса. Он менял женщин одну за другой, и, чем больше он их менял, тем сильнее становилась неудовлетворенность и смутная, непонятная тоска. Вскоре его стали раздражать эти женщины, которым стоило только заплатить, и они без единого слова протеста, с готовностью раздевались для него. Среди разврата и безудержного разгула он постепенно начал понимать, что мужчине доставляет радость не тело, а любовь женщины. И всякий раз при этом ему вспоминалась та женщина-фармацевт.

Однажды под предлогом служебного поручения он вызвал к себе па дом служащую из типографской конторы и силой затащил ее к себе в спальню, но наутро, то

не успел заняться рассвет, как она ушла, швырнув на пол деньги, данные ей Хиросэ. Это была белолицая женщина, с рыжеватыми волосами, с мягким и нежным гглом, которое, казалось, вот-вот сломается, если сжать его чуть покрепче, ее муж воевал где-то на Новой I '«инее.

Служанка подобрала брошенные деньги и за завтраком робко подала их Хиросэ. Кинув деньги на стол и принимаясь за вторую чашку риса, он подумал, что в конечном итоге ему так и не удалось завладеть этой женщиной. Он коснулся только внешней ее оболочки, душа же ее так и осталась для него чужой и далекой. 11 он снова вспомнил о Иоко Кодама. Прошло уже два месяца с тех пор, как они виделись в последний раз.

«Но добиться ее любви — задача довольно сложная и обременительная»,— подумал он. Ни деньги, ни власть, ни приказ в данном случае не имели никакого значения. В его распоряжении не было ни одного подходящего способа для завоевания быстрой победы. Меньше всего он намеревался тратить усилия на то, чтобы завоевать любовь Иоко. По мнению Хиросэ, любовь и не стоила подобных усилий. Нет, хватит с него этих капризных женщин, с которыми не оберешься хлопот, думал он,— но образ Иоко почему-то не исчезал из памяти. Каждый день после работы он вместе с Кусуми отправлялся в район Акасака, потом Кусуми уходил, а Хиросэ оставался там на ночь. Грузовая машина, отвозившая по утрам директора в типографию, почти через день заезжала за ним не домой, в район Сиба, а в веселый квартал Акасака.

Иосидзо Кусуми, хотя и пил сакэ вместе с директором, но как только разговор о делах заканчивался, брал свой портфель и немедленно уходил, без малейшего сожаления покидая и ресторан и женщин. Работа интересовала его куда больше, чем женщины. Его волновало острое ощущение тайной борьбы за наживу в обход строгих законов. Он заставлял Хиросэ финансировать чти сделки, часть выручки брал себе, а хозяину умел обеспечить до тридцати процентов и выше дохода в месяц. Намного более опытный, чем Хиросэ, этот человек был беспощаден.и холоден,.как лезвие ножа. На работе в конторе он был молчалив и целыми днями только и знал что щелкал на счетах, производя впечатление человека туповатого и довольно нерасторопного.

Как-то раз, в начале апреля, они сидели за бутылкой пива в уединенном помещении ресторана в Акасака. Был тот неопределенный час, когда гейши еще не пришли и гости не знают, чем заняться. Хиросэ, опираясь локтем на циновку, смотрел в окутанный сумерками сад.

— Знаешь, Кусуми-кун, я решил жениться. Что ты на это скажешь? — неожиданно сказал он.

— Хо!—удивился Кусуми.— Обратились, значит, на праведный путь?

— Не в этом дело. Просто наскучили гейши.

— Ну, если наскучили, тогда самое время, женитесь. Есть уже кто-нибудь на примете?

— Да как сказать...

— А госпожа, которую вы отправили в Нагаока? Решили, значит, окончательно с ней расстаться?

— Да. Такая жена мне не нужна.

— Тогда нужно бы все оформить как следует, иначе может получиться неудобно.

— Вот что, Кусуми, завтра же напиши ей письмо. И пошли кого-нибудь.

— Написать можно, только как вы распорядитесь?

— Денег я ей не дам. Не за что. Она их не заслужила. Что, скажешь — нет? Пусть забирает свои вещи, и все.

— Ах так. Отлично, так и поступим.

Что бы ни сказал хозяин, Кусуми и бровью не поводил. За толстыми стеклами очков, которые он носил из-за сильной близорукости, нельзя было рассмотреть выражение его глаз. Худое, увядшее лицо Кусуми оживлялось, только когда дело касалось работы.

— Значит, так и поступим. Ну а новая кандидатка что за особа? Девица?

— Нет, вдова. Муж был военный.

— Так, так. Где-нибудь служит?

— Она фармацевт.

— Фармацевт?.. Это загвоздка! С образованием, значит?..

— Очевидно. По-твоему, это загвоздка?

— Рассуждать любят много... И где же она работает?

В аптеке Военно-медицинской академии. Наверное, опа и сейчас еще там.

— Понимаю... Госпитальный роман. Значит, она тоже согласна?

— До этого дело еще не дошло. С тех пор как я выписался, ничего о ней не слыхал.

— Ну что ж, тогда попробуйте написать ей. Увидите, откликнется или нет

— Да вроде бы повода нет вдруг писать ей ни с того пи с сего

— Зачем вам какой-то повод?-Вы, знай себе, напишите, и ладно. Можно просто благодарственное письмо— весьма, мол, признателен за заботу во время пребывания в госпитале... А можете попросту пригласить се куда-нибудь вечером в знак благодарности...

— Ну, сюда, в Акасака, она вряд ли пойдет.

— А вы пригласите домой.

— Пожалуй... Но понимаешь, Кусуми, ведь это не то что гейша, так сразу с ней не поладишь. А я, по правде сказать, терпеть не могу всего этого ломанья и церемоний...— Хиросэ уже готов был идти на попятную.

— Вот так чудеса! А вы, хозяин, оказывается, против всякого ожидания, плохо разбираетесь в любовных делах. Женщина чем капризнее, тем она интереснее. Правда, у хозяина характер нетерпеливый, так что долгая канитель, пожалуй, придется вам не по вкусу... В таком случае купите ей кимоно или, скажем, кольцо с брильянтом. Одним словом, хоть мы с вами и не в Америке живем, а попытайтесь воздействовать, так сказать, вещественным способом...— В лице Иосидзо Кусуми, без малейшего смущения или колебания поучавшего Хиросэ совершенно так же, как он объяснял ему ход работ в типографии, сквозило в эту минуту какое-то дьявольское лукавство.

В марте Юмико окончила колледж, после чего была немедленно зачислена в «Патриотический отряд девушек» и отправлена в район Сёнан на военный завод, производивший авиационные пулеметы. Профессор Кошма, тревожась о слабом здоровье дочери, хотел было возражать, но, так как Юмико уже заставили подписаться под соответствующим документом, ему не оставалось ничего другого как покориться.

После отъезда Юмико в доме стало тихо и пусто, старые супруги остались почти в полном одиночестве. Когда умолкли звуки рояля, каждый вечер звучавшего под пальцами Юмико, Иоко почувствовала, что на сердце у нее стало еще более пусто, чем раньше. Музыка скрашивала ее одиночество. Теперь же, когда дом погрузился в тишину, она с новой силой ощутила, как пуста и бессмысленна ее повседневная жизнь. Приближалась вторая годовщина со дня смерти Тайскэ. Дни сменяли друг друга, заполненные однообразным трудом, и вот уже недалеко время, когда ей исполнится тридцать... Служба в Военно-медицинской академии в последнее время тоже стала казаться бессмысленной и неинтересной.

С тех пор как фельдфебель Хиросэ выписался из госпиталя, опасность, угрожавшая ей, миновала. Опасность исчезла, но на смену ей пришла скука. Ненависть придавала какой-то смысл жизни Иоко. Ненавидеть — уже само по себе было отрадно. Когда Хиросэ исчез, она стала еще сильнее тосковать о Тайскэ и жалела, что у нее не осталось от него ребенка.

Дела на фронте с каждым днем, с каждым часом шли все хуже и хуже, остров Сайпан подвергался непрерывным воздушным налетам, на Новой Гвинее поражения следовали за поражениями по всей линии фронта. В Китае японская армия словно увязла в болоте, не в силах сдвинуться с места. Плачевная обстановка на фронте сказывалась внутри страны: все вокруг стало убогим, безотрадным — одежда, пища, жилье. Всякая красота, всякая радость навсегда исчезли из жизни, не осталось ничего, что могло бы хоть как-то утешить и развеселить сердце молодой женщины.

В электричке, в которой Иоко каждое утро ездила на работу и вечером возвращалась домой, люди толкались, ругались, чуть не дрались друг с другом; ни малейшей вежливости, никакой взаимной любезности не сохранилось в отношениях между людьми — все кругом ссорились, словно стали лютыми врагами друг другу. Газ на кухне подавался только в определенные часы, и приходилось по дорогой цене покупать топливо у спекулянтов на черном рынке. Но и эти дрова нередко по ночам воровали. Сосед подозрительно смотрел на соседа, каждый готов был ежеминутно вступить в борьбу. И в самом деле, в этой схватке за жизнь непременно нужно было одержать победу над ближним, в противном случае призрак смерти придвигался вплотную. Так приходилось жить. Хотя бы разрешили зажечь яркий спет! Свет, может быть, скрасил бы тоску одиноких ночей. Но с наступлением сумерек вступал в силу приказ об обязательном затемнении, доставалось только тяжко вздыхать долгими вечерами в тусклом свете замаскированной лампочки. Бедствия, принесенные бесконечно долгой войной, постепенно проявились во всем своем жестоком обличье, сердца человеческие утратили благородство, люди уподобились животным, истерзанным голодом. Иоко устала жить, каждый день тяжким грузом ложился на душу.

И, как нарочно, именно в это безотрадное время неожиданно пришло письмо от Дзюдзиро Хиросэ. После обеда Иоко возвращалась из столовой в провизорскую, когда дежурный, сидевший у входа, подал ей письмо. На большом конверте стоял штамп «Акционерное типографское общество «Тосин», сбоку пером было приписано имя Хиросэ.

Некоторое время Иоко, словно в рассеянности, неподвижно стояла на месте с письмом в руке. Прошло уже около двух месяцев с тех пор, как он выписался из госпиталя. Всякие отношения между ними давно и навсегда порваны. И теперь вдруг это письмо... Она не знала, на что решиться. Ей не хотелось больше иметь ничего общего с этим человеком. Сейчас, когда просто выжить и то стало нелегкой задачей, не следует брать па сердце дополнительное тяжелое бремя. Ей хотелось бы забыть даже Тайскэ, если б она могла.

Внутренне ожесточившись, она сложила письмо вдвое, не распечатывая конверта, и опустила в карман.

Вернувшись домой, в Мэгуро, она тоже не стала читать письмо. В больнице отца всегда было много работы. Некоторых сестер мобилизовали в патриотические отряды, другие сами уехали из Токио в провинцию из-за продовольственных трудностей, и в лечебнице Кодама резко сократился штат служащих. Единственная оставшаяся сестра буквально разрывалась на части, ухаживая за лежавшими в стационаре больными.

При свете тусклой лампы, горевшей в аптеке, Иоко помогала отцу; она готовила лекарства для пациентов, дезинфицировала инструменты, сматывала бинты. Работала она проворно, сосредоточенно, ни на секунду не отвлекаясь. В такие минуты в ее хмуром, строгом лице появлялась какая-то суровость, угнетающе действовавшая на окружающих, и сестра в лечебнице, пожалуй, даже не любила, когда Иоко ей помогала. Но Иоко не заботилась о том, какое впечатление она производит. Чтобы найти в себе силы жить этой жизнью без надежд, без желаний, необходимо было забыться в напряженном труде. Когда работа заканчивалась, тоска и отчаяние ощущались сильнее. И, стараясь хоть на минуту отсрочить эту неизбежную встречу лицом к лицу с собственной опустошенностью и отчаянием, она с головой уходила в работу.

Когда оканчивается работа, усталость и чувство опустошенности разом проникают в сознание; одиночество и неизбывная тревога, боль и безысходность терзают душу... Иоко поспешно легла в постель, погасила свет и закрыла глаза, но никак не могла уснуть. Возбужденные нервы находились в состоянии странного раздражения. Иоко поняла, что не заснет, пока точно не уяснит себе, почему у нее так беспокойно на сердце.

Минут через тридцать она снова зажгла настольную лампу и решительно распечатала письмо Хиросэ. Знакомый твердый почерк...

Письмо оказалось очень коротким. Она быстро пробежала его глазами и почувствовала нечто похожее на разочарование. Это было приглашение в гости, где после стереотипных фраз о благодарности, которую Хиросэ испытывает к ней за «внимание и заботу, проявленные во время моего пребывания в госпитале», в конце стояло: «...желая выразить вам свою искреннюю признательность, прошу Вас почтить меня визитом двадцать третьего апреля в шесть часов вечера». Да что это, за кого он ее принимает? Неужели он воображает, что она пойдет к нему в гости?! Сунув скомканное письмо под подушку, она погасила лампу. Но уснуть все-таки не могла. Ее разбирала злость — на кого, она сама толком не понимала.

На следующий день вечером, когда Иоко уже собиралась домой, служащая из приемной подала ей пакет, перевязанный шнурком. Хиросэ прислал этот пакет с посыльным.

Дома, у себя в комнате, Иоко открыла сверток. В нем оказался отрез дорогой коричневой шерсти. Когда опа развернула ткань, на кромке мелькнуло клеймо «Маде т Еп§1апй». Давно уже ни в одном из магазинов по осталось таких высококачественных товаров. В складке лежала записка.

Много лет ей не приходилось радоваться новому платью. Сейчас, впервые за долгое время, она вспомнила радостное ощущение быть нарядно и красиво одетой и некоторое время молча смотрела на лежавшую перед пей ткань. Что, собственно говоря, замышляет Хиросэ, па что он рассчитывает? Прислать ей ни с того ни с сего такой дорогой подарок — какой умысел за этим кроется? Она внутренне насторожилась, затем почувствовала ожесточение. И все-таки в душе она испытала блаженство при мысли о платье, сшитом из этой дорогой тонкой ткани. Эта шерсть годится и па костюм. Пойдет и для платья-костюма. А если сделать широкую юбку, а лиф украсить отделкой, возможно платье будет выглядеть эффектнее всего...

Она испытывала противоречивые чувства. Хиросэ был по-прежнему ненавистен, но радость при мысли о новом платье жила в душе совсем независимо от этой ненависти. Окружающая жизнь была так убога, всеобщая нищета так сильна, что у Иоко не хватало сил подавить в себе эту радость. Столько дней не видевшая ни отрады, ни утешения, она изголодалась сердцем по счастью и незаметно для себя стала слаба душой. Тем не менее где-то в глубине шевелилось тягостное сознание: «Я не должна принимать эту ткань, нужно вернуть ее».

Письмо было написано не по-казенному, как обычно писал Хиросэ, а почему-то гораздо более непринужденно:

«Случайно удалось достать хорошую ткань; посылаю ее Вам. Я плохо разбираюсь в европейских фасонах, но если эта шерсть будет Вам к лицу, носите ее. Мне хотелось бы увидеть Вас в этом платье.

Работы очень много, целыми днями верчусь как белка в колесе. Руководить лодырями-рабочими даже труднее, чем служить в армии. К счастью, нога почти совсем зажила. Обязательно приходите в гости двадцать третьего. Буду ждать с нетерпением. Отца уже нет в живых, мачеха с сестрой живут отдельно, и дома я совсем одинок. Даже поговорить не с кем. Я часто вспоминаю Вас. Только отец и Вы по-настоящему, искренне заботились обо мне, когда я был ранен. Этого я никогда не забуду. Если Вам что-нибудь понадобится, я готов сделать для Вас все, что окажется в моих силах. Быть Вам полезным — вот мое самое большое желание. Итак, с нетерпением жду двадцать третьего!»

Прочитав, Иоко сразу же разорвала письмо и скомкала обрывки. Пользоваться одолжениями этого человека равносильно оскорблению. Нет, больше она его не увидит. Она поспешно сложила лежавшую на циновке ткань и снова завернула в бумагу. Она твердо решила отослать подарок обратно. Сердце ее было полно гнева и решимости.

Но прошел день, наступил другой, а Иоко все не отсылала пакет. Разорванное и смятое письмо так и лежало, скомканное, в ящике ее письменного стола.

Нет, она была уверена, что не позволит Хиросэ обвести себя вокруг пальца с помощью такой нехитрой уловки. Она не сомневалась в себе, но убогая жизнь, изо дня в день ее окружавшая, вид жалких, опустившихся людей, которых она встречала на каждом шагу, привели к тому, что Иоко невольно пала духом. Не было никого, кто вселил бы в нее надежду на лучшее, светлое будущее. Не было никого, кто утешил бы ее ласковым словом любви. Запуганные угрозой попасть на фронт, истерзанные голодом, мужчины были слишком поглощены борьбой за собственное существование; не находилось ни одного человека, который позаботился бы о счастье молодой одинокой женщины. И женщина, терзаемая одиночеством, изголодавшаяся по любви, готова была искать любви даже у того, кто, в сущности, являлся ее врагом.

Привязанность к Тайскэ не исчезла, но любви, его любви, которую она получала взамен, больше уже не существовало. Жить без любви, без сознания, что ты любима,— даже женщине с сильным характером, как Иоко, казалось бессмысленным.

Охваченная внутренней борьбой, она ничего не ответила Хиросэ. Она твердо решила отправить обратно его подарок и все же бессознательно медлила с отправкой, ибо отослать ткань означало бы, что всякие отношения с Хиросэ отныне раз и навсегда порваны. Она твердо решила в душе никогда больше с ним не встречаться, и и то же время была бы рада оставить эту ткань у себя, если бы это оказалось возможно. Она все еще не пришла ни к какому определенному выводу, когда наступило \ словленное двадцать третье апреля.

Иоко упаковала ткань в бумагу, тщательно обвязала шнурком, завернула пакет в платок и утром, уходя на работу, взяла с собой. Предупредила мать, что вернется попозже, так как после работы ей надо кое-где побывать. Теперь она знала, как ей поступить.

Иоко решила повидаться с Хиросэ. Встретиться с ним нужно было по двум причинам. Во-первых, чтобы швырнуть ему обратно его подарок, дарить который он не имел ровно никаких оснований, во-вторых — для того, чтобы, прежде чем окончательно порвать с Хиросэ, досконально выспросить его о том, как он изувечил и фактически довел Тайскэ до смерти, а потом обрушить на него весь свой гнев и презрение и заставить признать свою вину, заставить просить прощения — отомстить за Тайскэ хотя бы в такой слабой форме.

Иоко не сомневалась, что сумеет не уронить своего достоинства, сумеет высказать Хиросэ все, что нужно. Следовательно, ей нечего стыдиться поступка, который на готовится совершить,— она может смело признаться в этом кому угодно.

Теперь она успокоилась. Предлог был найден. Но ей не хотелось думать, будто это только предлог. Она неустанно твердила себе, что идет к Хиросэ только затем, чтобы вернуть отрез и заставить его просить прощение. Это будет ее последняя встреча с Хиросэ. Утром она надела платье, а не брюки, в которых обычно ходила на работу, и, выходя из дома, надушила духами воротник и новые перчатки. Ей хотелось выглядеть красивой, когда она очутится лицом к лицу со своим врагом. Когда мужчина находит женщину красивой, ей легче одержать над им верх.

С утра и до окончания рабочего дня Иоко, как всегда, напряженно трудилась в провизорской. Вернее, старалась работать так, как обычно. Ничего ведь не произошло, ничего еще не случилось, твердила она себе, изо всех сил стараясь справиться с душившим ее волнением. Будь что будет, но она повидает Хиросэ и заставит его признаться в совершенном преступлении. И больше не надо ни о чем думать... Не нужно размышлять слишком много. Подумать она успеет потом, после... Однако в действительности ей было нелегко избавиться от одолевавших ее сомнений. Она потому и гнала их от себя, так упорно, что понимала: если она начнет рассуждать, решимость ее покинет.

Вечером, закончив работу, Иоко убрала книги, в которых записывала выданные за день лекарства, и тщательно причесалась перед зеркалом в умывальной. Потом, ощущая какой-то внутренний холод, подкрасила губы. Лицо, отраженное в зеркале, показалось ей совсем чужим. Взгляд незнакомый, словно у посторонней. Чужое лицо, холодное и решительное... Она взяла пакет и вышла из ворот академии. На улице уже зажигались огни.

На платформе станции Сиба в этот вечерний час толпилось много народа. В толпе то и дело мелькали понурые фигуры людей в черных хаори с гербами — это были родственники убитых на фронте, чей прах покоился в храме Ясукуни; они приехали в столицу по специальному приглашению на храмовый праздник. Иоко торопливо пробралась через толпу и пошла по дороге, поднимавшейся в гору. Больше она не испытывала ни сомнений, ни колебаний. Она шла не глядя по сторонам, так уверенно, словно возвращалась к себе домой. Как-то она пойдет сегодня вечером обратно по этой дороге? Добром все это не кончится... Сердце у нее сжималось от страха. И все же она продолжала идти вперед.

Улица, застроенная жилыми домами-особняками, освещенная скудными фонарями, тонула в вечернем сумраке, имена владельцев на табличках, прибитых у ворот, сливались в неясные пятна; отыскать нужный дом было нелегкой задачей. Прохожих почти не встречалось — спросить дорогу было не у кого. Минут пятнадцать она блуждала по улице. На лбу выступила испарина, Иоко почти задыхалась. Вдруг ей пришло в голову, что будет лучше, если она так и не сумеет отыскать дом Хиросэ,— 1П1.1 вернется домой без всяких происшествий, целая и невредимая.

Она свернула направо и пошла вдоль низкой каменной ограды. Вскоре впереди она заметила ворота, а у ворот высокого мужчину в японской одежде. Он опирался на палку. Иоко поняла, что путь к отступлению отрезан. Она хотела было молча пройти мимо, но стоявший у ворот человек сделал движение в ее сторону, и, едва она прошла, сзади раздался голос:

— Кодама-сан, вы?

Внутренне вздрогнув, Иоко остановилась. Они стояли глядя друг на друга в неясном вечернем свете.

— Здравствуйте! Я уже давно жду вас! — взволнованно сказал Хиросэ.— Наверное, добрых полчаса стою здесь, не меньше. Боялся уже, что вы вообще не придете, и, признаться, совсем приуныл. Ну, спасибо, что пришли!

В темноте она слышала только его голос. Этот голос производил на нее удивительно завораживающее, неотразимое действие. Услышав его, Иоко почувствовала, как разом спадает напряжение, точно тисками сковывавшее ее тело, и кровь, до сих пор точно застывшая, вновь горячим потоком заструилась в жилах. Она считала Хиросэ своим врагом, но он, как видно, совершенно не подозревал об этом и держался непринужденно и просто. Иоко растерялась, решимость, поддерживавшая ее, дрогнула.

— Давно мы не виделись! Ну, пойдемте же в дом! Посидим вечерок спокойно, без спешки... Сегодня я с утра послал несколько человек из типографии на рыбную ловлю, они привезли уйму свежей рыбы. Специально, чтобы угостить вас...—Он весело болтал, шагая с ней рядом по плитам, которыми была вымощена дорожка, ведущая к вестибюлю. При ходьбе он опирался на палку, но двигался довольно свободно.

Иоко не ожидала, что Хиросэ встретит ее так радостно. Она почувствовала, как нелегко будет начать разговор, ради которого пришла, и внутренне смутились.

В прихожей стояли три больших сундука, обвязанные веревками и приготовленные к отправке. Навстречу гостье вышла служанка, она провела Иоко в комнаты ив втором этаже. Это были смежные комнаты в шесть и восемь циновок, выходившие на веранду; ставни на веранде были закрыты, маскировочные шторы опущены. В комнате горел яркий, почти ослепительный электрический свет, создавая удивительно спокойное, радостное настроение. Давно уже не приходилось Иоко бывать в такой светлой комнате.

Хиросэ, тяжело ступая по лестнице, поднялся наверх следом за Иоко и, скрестив ноги, уселся на циновках у круглого красного лакированного стола, стоявшего в центре комнаты.

— Как видите, дом совершенно пуст, не с кем перемолвиться словом. Приходите теперь в гости почаще! По вечерам я всегда свободен... Ну ладно, об этом мы еще успеем поговорить, а сейчас скажите, как у вас дома? Наверное, трудно с питанием? Ведь купить продукты теперь стало довольно сложно... У меня как раз имеется сейчас лишний рис, так что обязательно возьмите домой несколько килограммов. Рыбу я тоже прикажу для вас завернуть. Сегодня был удачный улов — есть хорошие креветки и даже один крупный окунь...

Иоко напрягала все силы, чтобы не утратить тот дух борьбы, с которым она явилась. Хиросэ, казалось, немало не заботясь о том, какими мыслями поглощена гостья, держался дружелюбно и просто. Он выглядел очень солидно, совсем иначе, чем в госпитале. Возможно, эту внушительную осанку придавало ему положение директора, а может быть, такая уверенная манера держаться была естественной для мужчины, которому уже перевалило за тридцать, вполне возмужалого и обладающего большим жизненным опытом, приобретенным за годы службы в армии. Во всем его поведении сквозила спокойная уверенность в себе, в своих силах, чувствовалась мужская повадка, которая одновременно и пугает, и внушает доверие. Иоко невольно ощутила, что эта манера действует на нее угнетающе. Пытаясь сопротивляться нарастающему сознанию собственной слабости, она притянула к себе сверток, который лежал рядом с ней на циновке, и медленно развязала платок.

Две служанки бесшумно внесли и расставили на столе вино и закуску.

— Вот, я принесла, чтобы вернуть вам...

— Что это?

Она пододвинула к нему завернутую в бумагу ткань.

— Ах это... Не подходит? А я, признаться, думал, что эта материя будет вам к лицу...

— Не в этом дело,— она закусила губу.— Просто я не могу принять этот подарок...

— Гм...— Хиросэ на мгновение склонил голову набок, по спорить не стал.— Ах так?.. Вы сакэ пьете? Или предпочитаете пиво?

— Спасибо, я ничего пить не буду.

Дзюдзиро Хиросэ остановил руку, державшую бутылочку с сакэ, и бросил на Иоко пристальный взгляд. Он уловил в ее ответах какое-то сопротивление. Причина была ему неизвестна. Он не привык думать о настроении женщин, да и счел бы это пустым, обременительным делом. Привыкший общаться исключительно с гейшами пли с наиболее отпетыми из фабричных работниц, которые всегда отдавались ему без малейшего возражения, он с удовольствием смотрел теперь на сидевшую перед ним Иоко, и она казалась ему красивой и исполненной новизны. В ней было что-то свежее, трепетное, как у рыбы, только что вытащенной сетью из глубины моря. И пахло от нее такой же свежестью. Пресыщенный гейшами, он хотел каких-то новых, свежих чувств. Налив сакэ только себе, он хлопнул в ладоши и приказал служанке принести для Иоко бутылку сидра. Ужин начался при полном несовпадении мыслей и настроения. Они сидели вдвоем в тихой светлой комнате, отгороженной от внешнего мира толстыми маскировочными шторами.

Спустя некоторое время Хиросэ вдруг положил хаси и повернулся к Иоко.

— Извините, если мой вопрос покажется вам несколько неожиданным, но скажите, как вы относитесь к тому, чтобы выйти замуж вторично?

— Выйти замуж вторично?.. Я даже не помышляю об этом.

— В самом деле?

— Почему вы спрашиваете?

Она понимала, что не следует задавать этот вопрос. Ге,ЧП она спросит, разговор, которого она боялась, надвигался на нее вплотную. Сознавая, что спрашивать об этом нельзя, она все-таки не смогла подавить желания услышать, что он скажет в ответ. И он сказал:

Просто я думал, что если бы вы считали возможным выйти замуж еще раз, то было бы хорошо, если бы вы стали моей женой. Скучно жить одному.

— Я не люблю военных.

Хиросэ весело рассмеялся.

— Так ведь я уже не военный. Я теперь гражданский, самый что ни на есть гражданский, да к тому же еще инвалид... Я тоже был уже однажды женат. И я пришел к выводу, что если уж жениться во второй раз, так хорошо бы иметь как раз такую жену, как вы.

— А что случилось с вашей супругой?

— Мы разошлись. Сегодня окончательно упаковали все ее вещи, завтра их отправляют. Так что с этим вопросом раз и навсегда покончено.

— В каком полку вы служили?

— В полку Сидзуока, в тридцать четвертом.

— Вам случалось бить солдат?

— Бить? Еще бы! Солдат — все равно что лошадь или собака, без побоев команды не понимает. С солдатами нежничать не приходится, иначе воевать было бы невозможно.

— И когда вы их избивали ногами и кулаками, вы им не причиняли увечий?

— Иногда случалось. Но наказания необходимы для поддержания воинской дисциплины.

При этих словах гнев, накопившийся в душе Иоко, вспыхнул с новой силой.

— Значит, вы и теперь считаете, что поступали правильно, избивая солдат?

— Да ведь я не потому их бил, что просто руки чесались... Нельзя было иначе.

— Значит, вы не раскаиваетесь?

— Признаюсь, особого раскаяния не чувствую.

— А вы не думаете, что люди, которых вы истязали, их родные и близкие страдали и ненавидели вас за это? Ведь и солдат—человек!..

— Может быть. Но это просто по несознательности. Дело ведь не в личностях. Вне службы мы все равны. В гражданской жизни нет деления на старших или младших по званию. Действительно, если поразмыслить, военная служба — паршивая штука. Мне самому в первый год здорово доставалось. Бывало, сапоги плохо начистишь, и заставят тебя вылизывать языком подошвы... А эго уж настоящее надругательство... Да, нехорошо служить в армии слишком долго. Человек там, как бы >и> выразиться, грубеет, что ли... Одним словом, скучно там. Тоска начинает одолевать... В последнее время я опять что-то затосковал... В самом деле, ведь у меня пет никого близких на свете, поэтому и интереса в жизни нет никакого. С тех пор как я демобилизовался, я уже получил двести тысяч иен чистой прибыли на своем предприятии, а что толку? Никто не порадуется со мной имеете. Нет, так дальше продолжаться не может. И вот захотелось вдруг вас увидеть. Ну, и наконец удалось уговорить вас прийти... Я понимаю, такие вопросы не решаются в одиночку, ведь и у вас, наверное, имеются свои соображения на. этот счет, да и родители ваши еще не известно как отнесутся к моему предложению... Одним словом, я прошу вас подумать...

Разговор незаметно отклонился от прежней темы, Хиросэ говорил только о том, что его интересовало. Намерение Иоко заставить его просить прощения за преступление, совершенное против Тайскэ, не увенчалось успехом: вышло так, что, вопреки ее планам, в наступление перешла не она, а Хиросэ. Однако вел он себя, сверх ожидания, скромно и сдержанно, и его речь производила впечатление вполне искреннего признания. Однако душевное целомудрие не позволяло Иоко слушать дальше такие слова.

— Спасибо, но в ближайшее время я не собираюсь выходить замуж, и если вы намерены говорить об этом, то не стоит продолжать разговор...

— Вот как?.. Значит категорический отказ?

Да, мне кажется, лучше сразу ответить ясно.

Некоторое время Хиросэ пристально смотрел на строгое, холодное лицо Иоко. Потом встал и, слегка прихрамывая, принес из соседней комнаты сигареты.

— Я мог бы подождать год или два...— сказал он, иге еще стоя.

Иоко резко качнула головой в знак протеста.

Хиросэ молча смотрел на сидевшую перед ним женщину. Белизна ее шеи особенно заметно бросалась и глаза при ярком электрическом свете. Эта Кодама-сан 1ПНК1 относилась к неизвестной ему категории женщин — |р\лподостуйная, почти недостижимо далекая. И в то же время бесконечно желанная. Пожалуй, и впрямь прав был Кусуми, сказавший, что чем капризнее женщина, тем она загадочнее и, следовательно, привлекательнее. Хиросэ манила эта загадочность. Однако долгие ухаживания были не в его вкусе. Иоко сидела не шевелясь, сложив руки на коленях. Но даже эта неподвижная поза говорила о непримиримом сопротивлении. Уловив это сопротивление, Хиросэ внезапно почувствовал, как в нем просыпается желание сломить ее упорство. В нем вспыхнуло то безудержное, туманящее рассудок, неистовое желание борьбы, желание сломить и подчинить себе чужую волю, которое находило на него в те минуты, когда он избивал солдат, которое заставило его несколько лет назад на плато у подножия Фудзи повалить на землю Тайскэ Асидзава и изувечить его до полусмерти.

Он положил сигареты на стол и, подойдя к Иоко, взял ее за плечо. В ту же секунду, словно она ждала этого, Иоко резким движением сбросила его руку. Вспыхнув от гнева, Хиросэ с проворством хищного зверя схватил ее в объятия и стиснул с такой силой, что Иоко не могла шевельнуться. В своем физическом превосходстве Хиросэ не сомневался. Но женщина в его объятиях оставалась неподвижна, как камень. Он не замечал ни намека на ту мягкую, игривую гибкость, которую он ощущал в гейшах, когда обнимал их. Все такая же упорная и непримиримая, она и теперь продолжала сопротивляться.

Почувствовав эту душевную жесткость, Хиросэ вдруг понял, как гадко, в сущности, было бы силой взять эту женщину. Она будет презирать его — вот и все, чего он добьется. И он изменил тактику. Вместо того чтобы действовать, он начал говорить тихо, над самым ухом Иоко:

— Если ты в самом деле ни за что не согласна, что ж, тогда делать нечего... Но прошу тебя, подумай еще. Я буду ждать, слышишь? Я много думал, прежде чем начать этот разговор, но теперь решил твердо и окончательно. Во что бы то ни стало ты должна быть моей. Тридцатого числа приходи еще раз, хорошо? Во вторник на той неделе... Придешь?

Иоко слушала не шевелясь, напрягаясь всем телом. Ее знобило, хотелось закрыть уши, чтобы не слышать слов, звучавших над самым ухом. Ее не оставляло отвратительное ощущение, словно она вся измазалась в какой-то грязи. И в то же время она с ужасом сознавала, по ее все глубже затягивает в эту грязь. В душе поднималось непонятное, похожее на отчаяние желание с годиной броситься в этот омут, оставить сопротивление. I 1.111. безвольной, грязной... ей чудилось в этом какое-то колдовское очарование. Когда голос Хиросэ умолк, они словно проснулась от сна, с испугом увидела, что он все еще обнимает ее за плечи, и, упершись локтем и грудь Хиросэ, поспешила освободиться. Потом в упор Взглянула ему в лицо своими иссиня-черными горящими глазами. Это был взгляд, ищущий любви и в то же время требующий доказательства искренности, взгляд, одновременно испытующий и сомневающийся. Хиросэ не уклонился от этого взгляда.

Она молча взяла сумочку. Хиросэ ее не удерживал.

Ни риса, ни рыбы, ни отреза на платье — Иоко ничего не взяла. Она поспешно шла вниз по скупо освещенной улице, шагая так торопливо, точно боялась звука собственных шагов. Она с гордостью думала о том, что сумела, не поступившись честью, вырваться из его объятий, и в то же время испытывала какое-то смутное разочарование оттого, что все обошлось так благополучно и просто. И пустота ее теперешней жизни показалась ей еще ощутимее. Опять потянется вереница серых, томительно скучных дней, как две капли воды похожих друг ни друга. И через месяц, и через два месяца будет продолжаться эта уныло-однообразная служба. Она истосковалась, она устала от этих застоявшихся будней. Ей хотелось каких-нибудь перемен — любых, пусть даже трагических; все казалось лучше, чем та жизнь, которую ей приходилось сейчас вести.

Итак, ее сегодняшний визит оказался безрезультатным. Она не сумела ни толком поговорить с Хиросэ, ни заставить его раскаяться в своем преступлении. И в собственной ее жизни тоже не произошло никаких перемен. Сердце сжималось от непонятной тоски. Завтра опять с утра надо надевать брюки, идти на службу, без конца готовить лекарства в аптеке, потом, вернувшись домой, ук-гп,ся за скудный ужин со стариками родителями, грустном молчании, без лишних слов, покончить с едой... Дрожать от страха при мысли о воздушном налете, дрожать от страха при каждом известии с фронта, дрожать от страха перед надвигающейся угрозой голода... И так день за днем, день за днем, без малейшей радости, без всякой надежды. Она вспомнила мужа, и слезы потекли у нее по щекам. Сейчас ей больше всего на свете хотелось иметь возле себя человека, которого можно было бы назвать мужем. Хотелось иметь рядом с собой мужа — все равно кого, пусть даже Дзюдзиро Хиросэ. Оставшись одна, Иоко была не в силах совладать с охватившей ее тоской.

Но прежде всего нужно отомстить Хиросэ. Она не найдет покоя, пока эта месть не совершится. «Только бы покончить наконец с этим...»—думала она и всей силой души желала поскорее осуществить задуманное.

Дома мать рассказала Иоко, что после обеда в лечебницу поместили Такэо Уруки. Уруки жил один, в наемной квартире, он совершенно не умел добывать продукты у спекулянтов па черном рынке и в результате, на почве сильного истощения, заболел бери-бери. К этому добавилась простуда и обострение хронической желтухи, которой он заболел на фронте. Лицо у него совсем пожелтело. Пульс был неровный, аппетит пропал.

— Опасного ничего нет. Полежит недели две, самое большое, и поправится...— сказал профессор Кодама.— Конечно, он не настолько болен, чтобы ложиться в больницу, но при его холостяцкой жизни другого выхода нет...

Отложив визит к больному до завтра, Иоко прошла к себе в комнату. Ночь приносила с собой только тоску, даже сон, казалось, потерял всякий смысл...

По утрам, перед уходом на работу, Иоко с газетой в руках наведывалась к Уруки. Стояли погожие весенние дни, сквозь большое окно, выходившее на восток, солнце заливало палату ярким, веселым светом. В саду шелестела молодой листвой старая вишня, дрожали зеленые тени.

Уруки выглядел подавленным, видимо его угнетала болезнь. Даже разговор с Иоко как будто тяготил-его. Он целыми днями читал.

Доброе утро! Как вы себя чувствуете? — спрашивала она.

- Спасибо. Скука невыносимая. Хоть бы уж поскорее выписаться.

Вначале даже белки глаз отливали у него желтизной, но через несколько дней глаза опять стали ясные. Однако бери-бери все еще давала себя знать. Иоко убирала палату, ставила в вазу срезанные в саду цветы, наливала воды в умывальник и оказывала больному разные другие услуги. Уруки, приподнявшись на постели, внимательно за каждым ее движением, весь поглощенный какими-то невеселыми думами.

— Знаете, Уруки-сан... В этой комнате умер Тайскэ,— сказала Иоко однажды воскресным утром, ставя в вазу нарциссы.

— В самом деле? Он долго лежал здесь?

— С третьего февраля и до Праздника мальчиков, пятого мая... Три месяца.

— Да, ужасно... Я как сейчас помню, это случилось в самом начале войны, зимой, в декабре. Ночь была тикая холодная... Ветер пронизывал насквозь, когда Асидзава один побежал искать ножны... Удар под ребро военным сапогом —дело нешуточное. Помню, он долго стонал... Военная служба вообще сплошной кошмар...

Иоко расправила нарциссы в вазе.

— Я знаю, где сейчас Дзюдзиро Хиросэ,— сказала она, не сводя глаз с цветов.

Уруки поднял голову и посмотрел на Иоко. Она неподвижно сидела на циновках.

— Вы все еще думаете о том, чтобы отомстить ему?

— Да.

— Бросьте это!

— Бросить? Почему?

— Потому что это бессмысленно.

— Для меня в этом заключается большой смысл.

Вы ошибаетесь. Подобные мысли сделают вас еще более несчастной. Я сочувствую вашему горю, но одобрить такие намерения не могу.

А я и не нуждаюсь в вашем одобрении! А также и в вашем сочувствии. Я сама знаю, что должна делать, сердито ответила Иоко.

Уруки усмехнулся. Улыбка у него получилась печальная.

— Не говорите так. Иногда следует прислушаться к советам людей, которые хотят вам добра. Мне понятны ваши чувства: наверное, вам кажется, что совесть не даст вам покоя, пока вы не отомстите за мужа. Такие мысли... Слишком уж они устарели, слишком смахивают на старомодную кровную месть эпохи феодализма!..

— Ну и пусть устарели, пусть старомодны. Я и сама старомодная!

Иоко рассердилась на Уруки. Он как будто пытается навязать ей свое мнение. Ей показалось, словно кто-то посторонний осмеливается вмешиваться в чувства, которые она питала к покойному Тайскэ.

— Если уж думать о мести...— опять заговорил Уруки, опираясь локтем на подушку и медленно подбирая слова.— Допустим, вы отомстите какому-то отдельному человеку, хотя бы тому же фельдфебелю Хиросэ, но ведь этим вопрос не исчерпывается. Дело идет о всей армейской организации в целом, о системе деления на высших и низших, обо всем армейском укладе, построенном на насилии. Вот с чем нужно бороться. А командир отделения Хиросэ — всего-навсего марионетка, олицетворяющая эти уродливые порядки.

Иоко вспомнилось, как Тайскэ незадолго до смерти говорил ей о том же.

— Я вовсе не собираюсь отрицать то, что принято подразумевать под личными чувствами,— продолжал Уруки,— но, мне кажется, сейчас не время думать о мести. Да, не такие сейчас времена. Ведь Японии грозит катастрофа. Я понимаю, вам хочется расплатиться за обиду, которая была нанесена в прошлом, но сейчас прошлое уже не имеет значения, гораздо важнее подумать о будущем, о том, как построить новое счастье в жизни, которая нам еще предстоит. Согласитесь, безрассудно калечить свое будущее, принося его в жертву прошлому.

— Так что же, по-вашему, этот Хиросэ, совершивший такое ужасное преступление, будет жить себе как ни в чем не бывало? Разве это, по-вашему, справедливо? Нет, я не могу этого так оставить!

Уруки вздохнул.

А я думаю иначе. Хватит того, что этот Хиросэ причинил несчастье вашему мужу. Зачем же и вам губить себя, свое будущее из-за этого человека? Что это /гост? Только удвоятся жертвы.

Мое будущее... Для меня уже нет будущего.

Полно, нужно только захотеть, и вы безусловно будете еще очень счастливы.

- Нет. Для меня больше никогда' не может быть счастья,— с отчаянием проговорила Иоко и вышла из палаты. Уруки начисто отверг все ее доводы,— это рассердило ее и в то же время немного огорчило. Она понимала, что он рассуждает правильно, но ей почему-то не хотелось с ним соглашаться. Ее возмущало, что Уруки может рассуждать об этом так хладнокровно. Впрочем, не удивительно, в конце концов ведь он для нее совершенно посторонний человек.

Из кабинета отца слышался детский плач и голос женщины, утешавшей ребенка. Очевидно, ребенку делали укол. Пройдя мимо аптеки, Иоко направилась к дому. Мать, маленькая, похудевшая, в рабочих шароварах, подметала листья в саду. Увидев Иоко, она подошла к веранде.

— Только что принесли телеграмму. Не знаю, право, как быть...— она с озабоченным видом достала из-за пазухи телеграмму и протянула ее Иоко.

— Боже мой, да ведь это от Кунио-сан! Когда он вернулся?

— Вернулся, да не совсем... Опять, наверное, скоро уедет.

Телеграмма была на имя Юмико и гласила: «Вечером уезжаю, хочу встретиться. Кунио».

— Нужно сообщить Юмико-тян!

— Но...— мать запнулась.— Надо ли?

— Конечно же мы должны ей сообщить! Какие моют быть разговоры!

— Ведь она на заводе, так что отговорка нашлась бы... - Мать явно не хотела, чтобы влюбленные встретились.

Иоко рассердилась.

Нет, так не годится, мама. Бедная Юмико, как она будет огорчена, если не сможет его увидеть! Что бы пи «лучилось в будущем, мы обязаны сделать все, чтобы они мили повидаться. Да к тому же, почем вы знаете, вдруг Кунио-сан вернется с войны живой и невредимый... Было бы слишком жестоко не дать им встретиться, когда он здесь... Я позвоню на завод по телефону. Сегодня воскресенье. Уверена, что ее отпустят.