Тростник под ветром

— Совершенно верно. На днях я вернулся в Японию. Вчера заходил в редакцию журнала «Синхёрон» и узнал от директора Асидзава, где вы работаете. И вот пришел выразить вам свое соболезнование.

Иоко низко поклонилась и поблагодарила. Внезапно нахлынули воспоминания о Тайскэ, о невозвратно ушедшем счастье, и на глазах у нее выступили слезы.

Стараясь овладеть собой, она оглянулась по сторонам, не зная, куда можно было бы пригласить гостя. Пройти было некуда. В провизорской кипела работа, в приемной сидело около десятка больных.

— Я очень рада вас видеть и благодарна вам от души за то, что вы нашли время навестить меня. К несчастью, нам негде спокойно поговорить...

— Ничего, не беспокойтесь, пожалуйста. Я сейчас уйду,— просто сказал Уруки.

— Но мне хотелось бы о многом вас расспросить. Может быть, вы смогли бы в ближайшие дни зайти ко мне домой?

— Да, сейчас я свободен и непременно побываю у вас на днях.

Эта молодая вдова в белом халате показалась Уруки необыкновенно трогательной, он жалел ее от всего сердца. Что-то печальное, одинокое чудилось ему в ее чистом, красивом лице. Уруки вспомнил солдата, ползавшего по-пластунски и маршировавшего с винтовкой на плече на пустынном казарменном плацу; вспомнилась ночь у подножия Фудзи, когда этого солдата так зверски избили, вспомнилась его безнадежная улыбка при последнем свидании в госпитале Сидзуока, и ему показалось странным, даже невероятным, что эта красивая женщина была женой того самого солдата второго разряда — Асидзава.

Присесть все равно было негде, и Иоко вышла с Уруки во двор, залитый солнечным светом.

— Знаете, ведь это Военная академия, поэтому порядки здесь очень строгие. С утра, как приходим на службу, и до вечера, пока не кончим работу, за ворота выходить запрещается. А заставлять вас все время стоять я просто не осмеливаюсь...

— Пустяки. Вы, наверное, очень много работаете?

— Да, но когда много работы, мне легче... Простите, я вижу, у вас нездоровый цвет лица... Вы были больны?

— Да, малярией. Благодаря болезни удалось вернуться. Хватит, с меня довольно — с армией я покончил!..— Уруки невесело усмехнулся.

Они остановились в тени деревьев, посаженных в центре двора.

— Мне от души жаль Асидзава-кун. Для солдатской службы это был совершенно неподходящий человек. В армии чувствуют себя на месте только дураки. Это такая организация, где каждый должен превратиться в болвана и выполнять все механически, как автомат. Ну а с такой натурой, как у Асидзава, превратиться в болвана почти невозможно. Служба в армии — это своего рода кукольная комедия. Только так и нужно к ней подходить — делать, что приказывают, и баста. Я часто говорил это Асидзава, но он был слишком честный. Хитрить, воровать, вилять хвостом, как собака,—-этого он не мог. Ну а я не такой честный, как он, поэтому кое-как уцелел. Случалось, Асидзава говорил мне по секрету, что отвратительнее и зловреднее армии во всей Японии ничего не найдешь. Еще бы! И потом ведь в армии разумом ничего не добьешься. Человек скован там по рукам и по ногам. Даже права на жизнь и того он лишен. Да что уж говорить!..

Когда речь заходила о военной службе, Уруки становился красноречивым. Ему казалось, что если он будет ругать армию и армейские порядки, это может послужить некоторым утешением для этой женщины, и он все говорил, говорил, совершенно позабыв, что находится в стенах Военно-медицинской академии, которая как-никак тоже является военным учреждением. Но Уруки был слишком беспечен и прямодушен, чтобы заботиться о подобных вещах.

— Большое спасибо вам за ваши письма,— спохватившись, сказала Иоко.— Муж так долго был прикован к постели... Больше всего он радовался вашим письмам.

— Неужели? С этими письмами тоже, знаете, целая история... Ведь цензура там, на фронте, свирепая, придирается К” каждому пустяку, ничего нельзя написать, что хотелось бы. Ну а у меня нашелся один знакомый корреспондент, и через него мне удавалось отправлять письма. Я ведь тоже раньше работал в газете, так что среди спецкоров у меня встречались знакомые, наши солдаты об этом знали, и все постоянно просили меня отправлять для них письма. Даже наш командир отделения Хиросэ,— вы, наверное, о нем слышали...— так вот даже он пришел как-то раз ко мне и говорит: «Эй, Уруки, как будешь посылать письма, так уж заодно отправь и мое». Честное слово! Даже притащил мне в знак благодарности бутылку пива... Ох, и тип же был!

— Он до сих пор еще там, на фронте?

— Нет. Его потом перевели в штаб полка, и мы с ним расстались, но я слышал, что вскоре он был ранен во время одного из воздушных налетов, и его вернули в Японию. Кажется, он попал на родину даже раньше, чем я. Он успел уже стать фельдфебелем...

Фельдфебелем... При этом слове Иоко внезапно вспомнила своего раненого. Он был фельдфебель. И определенно Огата-сан называла его «Хиросэ-сан», когда рассказывала о нем: «Берегитесь, он в вас влюблен...» Иоко почудилось, будто в ушах ее еще звучит насмешливый голос сестры Огата. «Не может быть!» — подумала она. Сотни людей носят фамилию Хиросэ. Человек, который издевался над ее мужем, несомненно был сущий дьявол, смуглый, заросший волосами, с толстыми, вывернутыми наружу губами, с мутным взглядом, похожий на жабу... Какое отношение имеет к нему этот раненый, эти красивые глаза, эта ласковая улыбка, эта величавая осанка? И все же на какую-то долю секунды Иоко почувствовала, что бледнеет. Кровь, стуча, звенела в ушах.

Вскоре Уруки поправил шляпу и начал прощаться.

— Простите, что оторвал вас от работы. Обязательно побываю у вас в ближайшие дни. До свидания...

Опа растерянно смотрела на него, едва прислушиваясь к его словам. Не дожидаясь, пока затихнут тяжелые солдатские шаги по плитам двора, она бегом вернулась в провизорскую, опустилась на стул и обхватила руками голову. Ее спрашивали, что с ней, но она отвечала: «Нет, нет, ничего, просто немного голова закружилась...»— и ждала, пока дыхание станет ровным.

А потом, до самого вечера, она работала не отрываясь ни на минуту. Что бы ни случилось с Иоко, она не стала бы менее тщательно выполнять свои обязанности. Сосредоточенно размешивая порошки, читая цифры с обозначением мельчайшего веса, она непрерывно думала все об одном, и голова у нее шла кругом от мучившего душу сомнения. Еще неизвестно, он ли это, или совсем другой человек... Она еще успеет об этом подумать. Если выяснится определенно-, что это он... «Если окажется, что это действительно он, я колебаться не буду... А если просто однофамилец?.. Это было бы хорошо. Тогда я спасена...» — такие мысли, как карусель, вертелись в ее сознании, так что Иоко и впрямь боролась с головокружением.

В шесть часов она проворно сняла халат, привела себя в порядок, вышла в вестибюль, а оттуда по подземному ходу прошла в Главный госпиталь.

В отличие от клиники Военно-медицинской академии, в Главном госпитале соблюдались все суровые и стеснительные порядки воинской дисциплины. Ступать нужно было почти неслышно, при встрече с военврачами обязательно приветствовать каждого. Подтянувшись, Иоко прошла по широкому белому коридору в канцелярию неподалеку от входа.

Здесь она попросила разрешения навести справку в списках больных и безошибочно нашла в списке имя фельдфебеля Дзюдзиро Хиросэ. Воинская часть — полк Сидзуока, домашний адрес — Токио, район Сиба, возраст — тридцать четыре года.

Она тотчас же вышла на улицу через проходную госпиталя и пошла наугад, в направлении, противоположном обычному ее маршруту. Пыльная прямая дорога тянулась до станции электрички в Ниси-Огикубо. Иоко хотелось, чтобы эта дорога никогда не кончалась. Она испытывала потребность быть одной и идти долго, долго, бесконечно долго.

Удивительная случайность загнала ее в западню.

Иоко сознавала, что в сердце ее уже поселилась неверность. Какие бы оправдания она ни приводила, ее букет все-таки был знаком любви. И объектом этой любви оказался человек, которого ей следовало ненавидеть больше, чем кого-либо другого,— ее непримиримый, смертельный враг.

От гнева и запоздалого раскаяния у Иоко темнело' в глазах. На вечерних улицах было людно, расходились по домам служащие, шли за покупками женщины. Иоко шла в толпе, устремив взгляд в землю. Мысленно она видела красивые, блестящие глаза Хиросэ, его удивительно ласковую улыбку. «Берегитесь, он в вас влюблен...»

В припадке бессильной ярости Иоко скрипнула зубами. И вдруг подумала, что могла бы убить этого человека.

Убить?.. Иоко не представляла себе, как убивают. Это была чисто умозрительная идея. Если бы он перестал существовать, если бы он исчез куда-нибудь, как было, бы хорошо! Если бы он совсем исчез с этой земли, с глаз долой... Ну а если она не сможет его убить, тогда не остается ничего другого, как бросить эту службу, которая невольно сталкивает ее с Хиросэ.

Она вернулась домой, измученная физически и духовно. Юмико играла на рояле. Мать, приготовив ужин, темной тенью сидела в свете тускло горевшей лампы. По радио передавали последние известия: «Четырнадцатого октября Филиппины провозгласили свою независимость. Кандидатом на пост президента выдвигают господина Хосе Лауреля...»

Иоко, не ужиная, прошла к себе в комнату и, как была, не раздеваясь, упала на кровать. Ей было страшно самой себя, руки и ноги застыли, как ледяные, ее бил озноб.

В ноябре 1923 года, почти сразу после великого землетрясения, Хикотаро Хиросэ приехал из провинции в Токио и начал в районе Сиба небольшое дело по продаже строительных материалов. Жену и сына он оставил дома, на родине. Дзюдзиро в ту пору только начал ходить в среднюю школу.

Торговля строительным материалом после землетрясения шла, на удивление, успешно и бойко, и Хикотаро, сколотив в весьма непродолжительный срок порядочное состояние, вскоре основал Акционерное типографское общество «Тосин» и окончательно утвердился в столице. Жена его к этому времени умерла, и Хикотаро сочетался законным браком со своей любовницей, бывшей гейшей из квартала Акасака. Затем он выписал с родины Дзюдзиро, с тем чтобы воспитывать сына близ себя. Был у него когда-то еще один сын, старший, но он умер еще младенцем, и Дзюдзиро, таким образом, оставался единственным отпрыском семьи Хиросэ и наследником отцовского состояния.

С шестнадцати лет Дзюдзиро рос под надзором мачехи, у которой был единственный ребенок — девочка.

В характере Дзюдзиро с детства было что-то грубое, необузданное. Он так и не сумел привязаться к женщине, заменившей ему мать, как дикое животное до самой смерти не может привыкнуть к человеку. Подобно тому как зверь в клетке угрюмо пожирает корм, который ему ежедневно приносят, так и Дзюдзиро, в течение восьми лет пользовавшийся уходом и заботами мачехи, относился к ней враждебно, и ничто не могло смягчить или переломить эту враждебность. Быстрый и острый взгляд, который показался Иоко Кодама «проникающим в сердце», выработался у него за долгие годы непрерывной глухой вражды с мачехой.

Затаенная распря, не прекращавшаяся в семье, рано приучила Дзюдзиро рассчитывать только на себя самого и способствовала формированию сильной, жестокой натуры. Чтобы вместить такую суровую душу, нужно было крепкое, мускулистое тело. Шли годы, и Дзюдзиро становился ловким, хитрым и практичным молодым человеком.

Он поступил в частный университет, но посещал лекции очень редко. Зато часто бывал на улице Кабуто, где весьма ловко покупал и перепродавал акции,— деньгами для этих операций его снабдил отец. Таким путем Дзюдзиро сумел заработать на плату за обучение и на карманные расходы, так что закончил образование почти целиком на собственные средства. Коммерческие способности он унаследовал от отца.

Рано почувствовав уверенность в себе, Дзюдзиро постепенно превратился в красивого молодого мужчину с открытым привлекательным лицом и широкой натурой. Ему нравилась карьера дельца. Он обладал энергией и деловитостью—качествами, необходимыми для того, 284

чтобы стать бизнесменом,—в сочетании с известной широтой натуры, позволявшей не дрожать над деньгами. Характер.у него был сугубо практический и при этом весьма последовательный, цельный. К литературе, к искусству, к музыке Дзюдзиро не питал , ни малейшего интереса. Он как будто не замечал в окружающей жизни того, что называется-красотой. Он не понимал людей, способных увлекаться поэзией или проливать слезы в театре. Ни разу в жизни не случалось ему замедлить шаг на прогулке, чтобы полюбоваться цветами или деревьями,— настолько чуждо было,ему чувство изящного. Только однажды, когда Дзюдзиро было семнадцать лет, отец взял его с собой в театр «Сэндай-хаги», и там, при виде Масаока, горюющего над трупом Тимацу, он плакал так громко, что на него оглядывались. Это была его единственная слабость — он тосковал по материнской любви.

После окончания университета Дзюдзиро отслужил срочную двухгодичную службу в армии, а после демобилизации женился — невесту ему выбрал отец. Было ему тогда двадцать семь лет. Вскоре начались события в Китае, и в августе 1937 года Дзюдзиро вновь мобилизовали. Он вернулся в свой полк Сидзуока, попал в часть под командованием Тауэ, воевал под Шанхаем, в Сучжоухэ, некоторое время стоял на отдыхе в Нанкине, участвовал в сражениях под Сюйчжоу. Потом его опять временно демобилизовали, и он приехал в Токио, но полгода спустя его призвали — в третий раз, и он снова возвратился в полк Сидзуока. Вот тогда-то Тайскэ Асидзава и оказался в числе его подчиненных.

Долгая армейская жизнь сделала Хиросэ, от природы грубого и жестокого, еще более жестоким и грубым. Свирепые расправы с подчиненными он воспринимал как забаву. Подобно тому как спорт является развлечением, одновременно закаляющим тело, так и издевательства над подчиненными были для Хиросэ своеобразной тренировкой, закаляющей душу. Когда Тайскэ заболел и попал в госпиталь, Хиросэ ограничился презрительным смехом: «А еще называется социалист! Да он просто-напросто сопляк...» Хиросэ ощутил даже некоторую гордость от сознания, что боролся с социализмом и так успешно его одолел.

Однако дикий нрав вовсе не обязательно сочетается только с понятием о чем-то безобразном и отвратительном. И звери, и птицы, и все вообще дикие существа, живущие на воле, часто обладают красивой внешностью и мелодичными голосами. Они гораздо смышленее, проворнее и жизнерадостнее, чем те, которые содержатся в клетках. Именно таким человеком был Хиросэ. В мирной обстановке, в обществе, где царят мир и гармония, он, возможно, остался бы самой заурядной, ничем не примечательной личностью. Мирное общество ценит людей высокого интеллекта, обладающих обширными знаниями, оно отвергает грубые нравы. Но в эпоху, когда война продолжается долгие годы подряд, люди, подобные Хиросэ, от природы наделенные жизнеспособностью и волей к борьбе, постепенно поднимаются на поверхность. Служба в армии—в этой наиболее порочной, наиболее нелепой организации современного общества— была для Тайскэ Асидзава сущим адом, а для Хиросэ — привольной и легкой.

И все-таки Хиросэ тоже был всего лишь соломинкой, подхваченной бурным водоворотом событий. На протяжении минувших семи-восьми лет он- только и делал что плыл по воле этого неудержимого течения, и волны жизни швыряли его из стороны в сторону. Между тем на его изнывавшую в одиночестве жену пало обвинение в измене. Многие готовы были смотреть на это сквозь пальцы — ведь муж ее уже много лет находился на фронте, вдали от родины. Но мачеха Хиросэ не простила невестке: жена солдата, считала она, должна соблюдать верность ушедшему на войну мужу. Мачеха поступила очень жестоко — она написала Дзюдзиро об измене жены.

Дзюдзиро был женат на землячке» его жена была дочь владельца гостиницы в городе Нагаока. На теплых водах существует множество подобных гостиниц. Возможно, что выросшая в обстановке распущенных нравов, столь обычных в курортных местечках, она и впрямь не отличалась строгостью поведения. Какие-то намеки, какие-то слухи об этом ходили еще тогда, когда отец Хиросэ только собирался женить сына на этой девушке.

Получив «предостережение» мачехи, Хиросэ немедленно написал с фронта отцу, чтобы тот отправил его 286

жену обратно к родителям. На этом между супругами все было кончено. Даже сейчас, когда Хиросэ, раненый, вернулся в Японию, он не написал жене ни строчки и по-прежнему не желал ее видеть. Развод еще не был оформлен. Хиросэ не торопился с разводом — в этом, возможно, заключалась его месть.

Случайное знакомство с Иоко Кодама показалось ему спасительным выходом, и он потянулся к ней всем своим существом: встреча с Иоко сулила избавление от одиночества.

Дзюдзиро Хиросэ привык считать женщин существами, которых можно купить за' деньги или добиться силой. По его представлениям, женщину завоевывают не нежностью, а грубой страстью.

Чувство долга по отношению к женщине было ему незнакомо, ни одна любовница никогда не связывала его, он всегда чувствовал себя свободным. Для Хиросэ женщина была только самкой.

Измена жены во время его пребывания на фронте была для него большой неожиданностью. Впервые существо, именуемое женщиной, нанесло болезненный удар его сердцу. Жене он все-таки до некоторой степени доверял. Когда его доверие оказалось обманутым, он наглядно убедился, что женщину не всегда можно приобрести за деньги или взять силой. Он не мог отделаться от ощущения, что этой изменой жена отомстила ему за многих и многих обиженных им женщин. Впервые дрогнула его непоколебимая уверенность в себе.

Кроме того, он переживал то состояние одиночества и растерянности, которое испытывает каждый человек, расставшийся с армией после долгих лет службы. Отныне он навсегда утратил независимое, полновластное положение унтер-офицера. У него больше не было ни одного подчиненного. Не осталось ни одного человека, которому он мог бы отдавать приказания. Это было неудобно, стеснительно и непривычно. Вдобавок сейчас он был ранен, стал инвалидом. А когда рана заживет и он вернется домой, его встретит там только больной отец и ненавистная мачеха; кроме них, ни одна живая душа не ждет его возвращения.

Обстановка складывалась неблагоприятно. Не удивительно, что Хиросэ так обрадовался встрече с Иоко. Иоко снова носила свою девичью фамилию Кодама, и Хиросэ никак не предполагал, что перед ним жена Тайскэ.

Лишившись матери в раннем детстве, Дзюдзиро тосковал по женской ласке. Именно поэтому он быстро и просто сближался с женщинами и овладевал ими либо с помощью денег, либо с помощью грубой силы. Он окончательно утратил представление о настоящей любви. Ни разу в жизни Хиросэ не испытал истинной страсти. Он знал только страсть, нетерпеливую, упрямую, откровенную, которая обходится без взаимной нежности, связывающей сердца.

Будь Хиросэ здоров, возможно он и по отношению к Иоко вел бы себя точно так же. Но сейчас он был прикован к больничной койке. И в таких обстоятельствах он впервые узнал любовь. Впрочем, это чувство вряд ли могло именоваться настоящей любовью. В сближении с Иоко Хиросэ просто-напросто искал спасения от одиночества и тоски, и его чувство к ней было всего-навсего прихотью, своего рода капризом.

Когда сестра Огата вошла в палату с букетом астр и с книгой в руках, Хиросэ встретил ее без улыбки, серьезный, даже несколько мрачный.

— Взгляните, какие чудесные цветы! Каково,. Хиросэ-сан? Это вам подарок от той, которая свела вас с ума! Велено передать в знак благодарности за вчерашний пирог!

Читать модный французский роман у Хиросэ не было ни малейшей охоты. Он не питал никакого интереса к литературе. Бросив книгу на столик у изголовья, он молча смотрел на букет осенних астр. Оттого ли, что цветы эти живо передавали печальную прелесть осени, или оттого, что букет без слов говорил о смятенном сердце приславшей его женщины, но Хиросэ молча натянул на голову одеяло и лежал тихо, роняя слезы на подушку. Ему казалось, будто эти слезы очищают душу, смывая всю грязь его прошлой жизни. Любовь сделала его сентиментальным.

Под вечер Дзюдзиро решил написать Иоко письмо. Он поудобнее уселся на койке и достал вечное перо.

Но, положив перед собой лист бумаги, он никак не мог придумать, что и как следует написать. Ни разу в жизни ему не приходилось писать любовные послания. «Привет!» — начал он и остановился: дальнейшие фразы никак не хотели ложиться на бумагу. Письмо затрудняло его, и он отдавал себе отчет — почему. Никогда еще не случалось ему испытывать подлинную, искреннюю любовь к женщине.

О чем, собственно говоря, собирается он поведать этой женщине-фармацевту?.. Хиросэ сам не мог бы толком объяснить этого. Да, она ему нравится, но зачем, с какой целью он пишет это письмо?.. В тридцать четыре года Хиросэ впервые изведал сомнения и муки любви, которые люди обычно узнают в двадцатилетием возрасте.

Тем не менее всегдашняя его самоуверенность при-шла на выручку: после долгих трудов он наконец закончил письмо, измарав предварительно добрый десяток листов бумаги. Запечатав письмо, Хиросэ позвал сестру Огата.

— Послушай, сестренка, когда будешь свободна, пожалуйста, сбегай в Военно-медицинскую академию, хорошо? Передашь этот конверт Кодама-сан.

— Ой, да никак вы любовное письмо написали! Что вы, что вы, нельзя! Она барышня из хорошей семьи!

— Не важно. Не болтай лишнего. Твое дело выполнять просьбы раненых, и точка.

— У Хиросэ-сан серьезные намерения?

— Вполне. Если бы я мог ходить, я сам пошел бы поговорить с ней, но раз сам ходить не могу, написал обо всем в письме. Ну, отнеси, прошу тебя!

— Ладно уж. Только зря вы стараетесь. Кодама-сан не из тех, что станут вас слушать!

Хиросэ весело засмеялся и вытянулся на койке. Первое любовное послание стоило ему мучительного труда, но затруднялся он только в выборе выражений, на сердце же было легко и спокойно. Сейчас он находился в невыгодных условиях, но даже это свое печальное положение он переживал не так глубоко, как мог бы переживать на его месте другой. Стоит ли вспоминать о прошлом и напрасно терзаться душой? Гораздо лучше думать о будущем и заранее испробовать все возможности для того, чтобы вновь утвердиться в жизни... Это был его принцип. Воля к борьбе и новые цели всегда помогают преодолеть тоску и уныние.

На соседней койке лежал солдат, раненный в поясницу; нижняя половина тела у него была парализована.

Он попросил у Хиросэ роман Андре Жида и читал не поднимая головы с подушки. В палате было шестнадцать коек. Тяжелое дыхание людей, стоящих на грани смерти, создавало вокруг гнетущую атмосферу. Доброй половине раненых предстояло остаться инвалидами на всю жизнь. Когда, залечив раны, они выпишутся из госпиталя, их ждет далеко не радостная судьба. И люди, обреченные на эту заранее известную им страшную участь, смотрели в потолок полным отчаяния взглядом. Выиграет ли Япония войну, проиграет ли — отныне государство будет смотреть на них как на досадную обузу. Воля к жизни, надежды — все было утрачено безвозвратно. Исключением был разве лишь один Хиросэ. Когда соседи по палате услышали слова сестры Огата о любовном письме, никто не сказал ни слова — лишь па некоторых лицах появилось подобие слабой улыбки.

Огата-сан заглянула в дверь провизорской, весело улыбаясь. Улыбка у нее была игривая, льстивая.

— Кодама-сан, на минуточку...

Когда Иоко вышла в коридор, Огата-сан вдруг сдвинула брови и с видом крайнего замешательства достала письмо Хиросэ.

— Право, я в таком затруднительном положении... Этот Хиросэ-сан... Вот видите, написал письмо и требует, чтобы я передала его вам... Я отказывалась, но он слышать ничего не желает... Говорит, что сестры обязаны без возражений выполнять просьбы раненых... Не сердитесь, прошу вас. Вы, наверное, недовольны? Тогда выбросьте это письмо, и дело с концом. Прошу вас! — скороговоркой выпалила она и, взяв Иоко за руку, вложила ей в пальцы конверт.

Иоко молча смотрела на конверт с короткой надписью: «Госпоже Кодама»,— имени ее он не знал. На обороте крупными угловатыми иероглифами было написано: «Токио, Главный военный госпиталь, 3-е хирургическое отделение, палата № 8, фельдфебель Дзюдзиро Хиросэ». Иоко показалось, что от этого почерка на нее так и пахнуло казармой.

Огата-сан повернулась па каблуках и поспешно удалилась. Сунув письмо в карман рабочего халата, Иоко вернулась в провизорскую и снова принялась за работу. Не так-то легко и просто было распечатать этот конверт.

Если она вернет письмо не распечатывая его, то всякие отношения прервутся сами собой. Она сможет забыть о существовании Дзюдзиро Хиросэ. Он не смеет добиваться ее любви, у него нет для этого ровно никаких оснований. Иоко вновь была холодна и тверда душой. От вчерашнего смятения не осталось и следа. Она ненавидела Хиросэ. Букет? Ну что ж, это только букет, и ничего больше. Иоко хотелось как-нибудь отомстить Хиросэ. Но как это сделать, она не знала.

Вплоть до окончания рабочего дня она так и не распечатала письма. Она решила вернуть его не вскрывая. Она разыщет Огата-сан, отдаст ей конверт, и па этом все будет кончено.

Уже смеркалось, когда Иоко спокойным шагом вышла из вестибюля академии. Поднимаясь по дорожке, ведущей в Главный госпиталь, она пыталась представить себе содержание письма. Какими словами выражает этот человек свои чувства? Иоко все-таки любопытно было это узнать. Но нет, она не должна открывать конверт — это было бы безнравственно с ее стороны. Самое правильное — вернуть письмо не читая.

Внезапно в сердце ее закралось сомнение. Что, если ему известно о том, что она — жена Тайскэ? Огата-сан знает о ее замужестве, может быть она что-нибудь ему рассказала? В таком случае, в его письме, возможно, содержится признание вины или попытка оправдаться перед Тайскэ...

Если это так, она имеет право распечатать конверт — это уже не будет нарушением ее супружеской верности. Да, конечно, она вправе прочесть письмо. Ведь таким путем опа, может быть, сумеет найти какой-нибудь способ отомстить Хиросэ. Она не смеет упускать такой случай. Ведь на ней лежит долг — отомстить за загубленную жизнь мужа...

Не останавливаясь, Иоко прошла по коридору госпиталя и вышла на улицу.

Дома Иоко застала только отца и мать. Не переодеваясь, она села за обеденный стол рядом с матерью.

Профессор Кодама выбирал по зернышку примешанный к рису горох и со смиренным видом отправлял горошины в рот. Кроме гороха, к рису была примешана также мелко нарезанная лапша. Ужин был скудный, единственной приправой к рису служила похлебка из сушеных овощей и редька. Мясо, рыба, овощи — все продукты находились под строгим контролем. Добывать еду, даже в таком мизерном количестве, чтобы не умереть с голода, стало нелегкой задачей. Щеки профессора, еще недавно полные и румяные, ввалились, седина бросалась в глаза. Когда-то слывший гурманом, он теперь молча ел убогую пищу.

В душе всегда молчаливого профессора Кодама таился гнев, быть может более сильный, чем у многих других. Внешне профессор ничем не проявлял своих чувств, он никого не упрекал, только молча копил гнев в тайниках сердца и продолжал неустанно трудиться на благо своих пациентов. Ни слова не говоря, он по-прежнему лечил больных, в том числе и таких, которые не могли заплатить ни за лекарства, ни за оказанную им помощь. В такой форме выражался гнев профессора Кодама, его сопротивление войне.

Когда овдовела Иоко, когда погиб младший сын Митихико, профессор не пролил ни единой слезы, не утратил своей постоянной мягкой улыбки. Он настолько сохранил всегдашнее свое хладнокровие, что со стороны мог показаться почти бесчувственным.

Горе профессора было сильнее этих утрат. Война как таковая — вот что заставляло его скорбеть душой. Эта война погубит тысячи, десятки тысяч жизней, она потребует неисчислимое количество жертв. Падут ли жертвой родные или чужие, посторонние люди — от этого скорбь не перестанет быть скорбью. Профессор Кодама принимал все несчастья как закономерный итог войны. Закономерно, что погиб сын, закономерно, что пациенты не в состоянии платить за лечение, закономерно, что нечего стало есть... Среди бушующего урагана войны он с головой уходил в работу — дело всей своей жизни. Каждый человек должен заниматься трудом, считал профессор. Зачем попусту совать нос в дела, которые тебя не касаются, понапрасну сетовать на судьбу и во всеуслышание выражать недовольство? Да, гнев переполнял сердце профессора Кодама. Но внешне он проявлялся в мягкой улыбке. Эта ласковая улыбка выражала негодование сильнее, чем любые слова.

Дочь донимала его переживания; при виде скудного ужина ей стало невыразимо жалко отца. Именно поэтому Иоко старалась не говорить о еде.

— Что-то Юми-тян поздно сегодня, правда? — сказала она.

— Она простужена и лежит в постели,—ответил отец.

— В самом деле?! Вернулась домой, не дожидаясь конца работы?

— Ах, ты ведь знаешь ее упорство,— вздохнула мать.— Разве она уйдет хоть на минуту раньше звонка? Работала как всегда, наравне со всеми. Температура небольшая, но все же...

— Завтра не пускай ее на работу,— угрюмо сказал отец.— Ей необходимо отдохнуть, иначе худо будет. Я говорю серьезно.

— Да ведь она меня слушать не хочет. Этот их «патриотический труд»... Можно было бы не придавать ему такого значения! Но девочка слишком честная...

Честная, чистая, безоговорочно верящая всему, чему ее научили, готовая принять на свои хрупкие девичьи плечи тяжкий груз ответственности за судьбу государства... Побуждения у Юмико были такие искренние, такие бескорыстные, что родители не решались запретить ей действовать по своему усмотрению.

Поужинав, Иоко сразу же прошла в комнату младшей сестры.

Юмико лежала с закрытыми глазами, но не спала. Когда старшая сестра присела у ее изголовья и тихонько положила ей руку на лоб, она открыла глаза и молча взглянула на Иоко. Старшая сестра заметила связку писем у нее под подушкой. Неизвестно, сколько времени продлится война, но можно с уверенностью сказать, что, до тех пор пока война не закончится, Кунио Асидзава не сможет вернуться на родину. И все-таки Юмико собирается ждать его, сколько бы лет ни прошло... При мысли об этом Иоко стало мучительно жаль сестру.

— Пришло письмо?

Юмико слегка покачала головой.

— Уже два месяца, как нет писем. Жив ли он? — Эти тихие, почти шепотом произнесенные слова больно отозвались в груди Иоко. Что может сравниться с мукой женского сердца, которое ждет очередной весточки, не

зная и не имея возможности узнать, жив ли тот, кого ждут, или, может быть, давно уже умер? А эта следующая весточка — не будет ли она извещением о смерти? «Нет, права была мама, когда возражала против помолвки!» — подумала Иоко.

Она уже собралась было встать, когда Юмико, широко открыв большие блестящие глаза, спросила:

— Ты сейчас чем-нибудь занята?

— Да, немножко.

— Ну, хорошо... А потом, когда освободишься, включи, пожалуйста, патефон...

Иоко кивнула в знак согласия и прошла в свою комнату. Это была тихая прохладная комната в японском стиле, выходившая окнами к ограде из кипарисов. Когда в комнате зажигался свет, из мрака выступала яркая зелень растущих в саду бананов.

Иоко присела к столу и достала письмо Хиросэ. «Что я делаю?..» Она испытывала смятение, похожее на чувства человека, готового совершить предательство. Нет, это не измена! Он безусловно пишет о Тайскэ. А иначе зачем бы он вообще стал писать ей? Во всяком случае, она прочтет и узнает. Если там написана какая-нибудь нелепость, у нее будут все основания отвергнуть это послание. И потом... ведь он не может даже ходить. Чтобы избегнуть встречи с ним, достаточно одной ее воли.

Иоко еще раз перечитала подпись: «3-е хирургическое отделение, палата № 8, фельдфебель Дзюдзиро Хиросэ». Этот человек — убийца Тайскэ. Этот человек — причина ее несчастья, ее одиночества.

Но допустим, он оказался гуманным, снисходительным начальником и Тайскэ остался бы здоров. Тогда его отправили бы на фронт и там, возможно, убили бы в бою... Его труп, всеми брошенный, валялся бы в поле, его растерзали бы дикие звери... «Солдаты, умирающие на родине, в госпитале, могут считаться счастливцами...» — сказал Хиросэ. Вспомнив эти слова, Иоко почувствовала растерянность. Чем больше она размышляла, тем непонятнее и запутаннее становились ее мысли.

Она достала старинные маленькие ножницы, украшенные чеканным узором, и тихонько вскрыла конверт. Что ее ждет? Иоко не знает, что сулит ей завтрашний день. Ее ждет неизвестность, так же как и всю Японию, брошенную в водоворот войны. В настроении, близком к отчаянию, с таким чувством, словно она проваливается в грязное болото безнравственности и измены, Иоко развернула письмо.

«Привет! Вот уже несколько дней, как я не видел вас, но знаю, что вы здоровы и по-прежнему продолжаете неустанно трудиться. А я, увы, оплакиваю свое бесполезное существование,— ведь несмотря на то, что война разгорается и бои в районе Соломоновых островов с каждым днем становятся все ожесточеннее, я, к несчастью, прикован к постели.

Благодарю вас за прекрасные цветы, которые вы прислали мне сегодня утром. Ласковое сердце ваше поняло мою тоску, тоску человека, лишенного возможности передвигаться. Вы прислали мне с этими цветами живую прелесть и аромат осени, доставив мне глубокую радость. Уповая на эту вашу доброту, я хочу в коротких словах рассказать вам о себе — ведь мне не с кем поговорить, я совсем одинок. Если вы выслушаете меня, это будет для меня высшим счастьем.

Еще ребенком я потерял старшего брата, а вскоре лишился и матери. Я вырос под равнодушным присмотром мачехи, бывшей гейши, и едва успел окончить университет, как был призван на военную службу. После окончания срочной службы вскоре был мобилизован вторично и вплоть до настоящего времени долгие годы вел безрадостную жизнь в армии. Мой отец руководит большой типографией в районе Сиба. Он довольно богатый человек, но в последнее время тяжело болен и говорит, что хотел бы передать дело мне и удалиться на покой, уехать на родину. Однако, поскольку я в настоящее время нахожусь на излечении в госпитале, то навряд ли сумею в ближайшее время заменить отца и вернуться к активной деятельности.

Вспоминаю минувшие годы — мы воевали то в Китае, то в южных странах, нигде не задерживаясь подолгу; бои следовали за боями, мы жили среди крови и грязи. Сейчас эта жизнь кажется мне дурным сном. Все мои боевые товарищи думали о своих семьях, об ожидающих их женах и детях, молили бога о том, чтобы их близкие были здоровы и счастливы... А я, даже вернувшись на родину, в белом халате раненого, не мог надеяться, что меня встретит жена. На это имеются причины, о которых я сейчас распространяться не буду. Во всяком случае, эта женщина только считается моей женой, но я твердо решил никогда в жизни больше с ней не встречаться.

Вот почему все эти месяцы в госпитале тянулись для меня ужасно безрадостно и тоскливо. Но с тех пор как я нежданно-негаданно встретил вас во дворе Военно-медицинской академии, я тотчас же попал во власть ваших чар и ни на минуту не могу забыть вас. От природы я человек неотесанный, грубый и ума не приложу, как мне быть дальше. Прошу вас, поймите меня! Вы знаете, что, сражаясь за империю, я стал инвалидом, и даже после выздоровления останусь хромым. Поэтому я, очевидно, не смею думать о такой прекрасной и совершенной женщине, как вы. Но что пользы понапрасну сетовать сейчас на свое несчастье?.. Как я слышал, вас тоже не пощадила война — вы потеряли супруга-воина. Я глубоко сочувствую вашему горю. Товарищи по несчастью без слов понимают друг друга — так, кажется, принято говорить. Мы с вами оба несчастны. Вот почему мне хотелось бы, насколько это окажется в моих силах, стать поддержкой для вас. Мне хотелось бы также, чтобы в свободное время вы навещали меня. Да, я грубый, простой человек, но кровь, горячо бурлящая в моих жилах, стремится лишь к вам одной. Я проклинаю свою злополучную ногу, которая привязывает меня к больничной койке...

Слово мужчины подобно железу. И если я решился на признание, то в полной мере несу ответственность за сказанные мною слова. Если вы благосклонно примете это признание, я клянусь вам любить вас неизменно до самой смерти. Но если как вдова воина, погибшего за империю, вы решили вечно хранить верность умершему супругу, мне останется только проклинать свою горькую участь. Тогда я буду несчастен безмерно. Помните стихотворение из «Собрания стихов ста поэтов»:

Когда мы встретились с тобою, И чувства я свои сравнил, Я понял —

Раньше, в дни былые, Я никогда так не любил...

Перевод А. Глускиной.

Это стихотворение хорошо передает то, что я сейчас чувствую. Чем больше я гляжу на стоящие у моего изголовья цветы, чем больше наслаждаюсь их яркими красками и дивным ароматом, тем сильнее напоминают они мне ваш прекрасный облик. Все думы мои о вас, и я ничего не могу с этим поделать.

Когда вы получите это письмо, прошу вас, приходите, приходите непременно! Хоть на минутку, хоть на мгновенье! Я мечтаю лишь об одном — о вашем участии, и в надежде ожидаю вашего ответа!

Любящий вас солдат империи».

«Моя победа!» — подумала Иоко, закончив чтение. На душе у нее было спокойно, голова работала ясно. Да, над этим человеком она способна одержать верх. У него нет никакой последовательности, никакой логики в мыслях. В своем письме он пишет только о себе, о своих желаниях и требованиях. Какая самоуверенность! Ну нет, такой он ей не страшен. И если она решит отомстить, то безусловно сумеет осуществить задуманное.

Отомстить... При этой мысли сердце Иоко забилось сильнее. Она воспользуется его чувством к ней и вдоволь потешится над ним, заставит заплатить дорогой ценой за совершенное преступление. А может быть, если представится случай, затянет его в такую пропасть, что вся его дальнейшая жизнь будет исковеркана. И в довершение всего объявит, что она — жена Тайскэ Асидзава, заставит его воочию убедиться, как страшна может быть женская месть.

Торжествующе улыбаясь, она положила письмо обратно в конверт. Теперь она уже полностью владела собой, как будто письмо Хиросэ помогло ей избавиться от тягостных сомнений, мучивших ее на протяжении всех этих дней. Нет, он вовсе не такой страшный, каким показался сначала, о, вовсе не страшный! Просто необузданный, грубый человек, и только. Да, над таким человеком победа возможна. Безусловно возможна!

Она встала, чтобы завести патефон для Юмико. Сестра лежала все так же молча. Ее миловидное личико слегка раскраснелось. О чем она думала, о ком — Ноко понимала без слов. Слегка ослабив звук, Иоко тихонько опустила иглу на пластинку.

Страстная мелодия скрипки, так живо передающая трепет сердца. Пожалуй, не совсем подходящая музыка для больной. Юмико предпочла бы рояль. Однако она не протестовала против выбора Иоко. «Размышления Таис»... Вот они, страдания преподобного Паннония, раздираемого мучительным противоречием — любовью к богу и страстью к прекрасной Таис. Слушая эту музыку, Иоко почувствовала, что живая, земная страсть привлекает ее больше, чем стремление к богу. Да, бросить служение богу, отказаться от строгих заповедей целомудрия и умерщвления плоти и склониться у ног Таис — вот подлинный удел человека, вот его истинная, настоящая жизнь. Принять все страсти, окунуться в их кипучий водоворот, жить страдая, терзаясь и плача — разве не в этом заключается в конечном итоге истинный смысл человеческого существования? И разве не в этом аду только и проявляется в полной мере красота человека, все его благородство, его высшее назначение, которое бессилен отрицать даже бог? Отец Панноний забыл бога ради Таис и, обхватив руками ее прекрасное мертвое тело, оплакивал погибшую возлюбленную. Вот он, подлинный человек, стоящий превыше добра и зла, превыше правды и лжи!

Даже не убрав пластинки, Иоко вдруг встала и вернулась к себе в комнату. Поспешно достав почтовую бумагу, она беглым почерком набросала ответ Хиросэ.

«Благодарю вас за ваше письмо. Я хорошо понимаю, как грустно и одиноко у вас на сердце. К сожалению, в ближайшее время я не смогу навестить вас, так как дисциплина у нас на службе очень строгая, да и работы много. Но прошу вас иногда писать мне. Я буду ждать ваших писем с большим нетерпением. От всей души желаю вам поскорее поправиться и снова вернуться к жизни».

На первый раз этого будет достаточно. Нет, она не боится, что окажется побежденной. Иоко была уверена в своих силах. В любой момент она сумеет отступить и выскользнуть из его сетей. Она отомстит! Отомстит за Тайскэ, погибшего так бессмысленно и несправедливо...

Старший консультант информбюро военно-морского флота Сэцуо Киёхара не подал заявления с просьбой освободить его от занимаемой должности. Право ежедневно бывать в информбюро давало ему некоторую возможность получать разнообразные сведения. Из бюллетеней жандармского управления, которые поступали в информбюро, Киёхара мог до известной степени судить о настроениях народа. Наконец, он мог слушать радиопередачи противника. Он мог судить о состоянии военной промышленности и знать истинную картину положения на фронтах войны, беззастенчиво фальсифицируемую в сообщениях Ставки. Раз в десять дней, раз в две недели Киёхара заходил в «специальный отдел» и знакомился с поступившими материалами.

В результате он пришел к убеждению, что войну необходимо закончить как можно скорее. Всеобщая деморализация уже дошла до предела — дальше начинался полнейший крах. Еще раньше, чем крах моральный, должен был наступить крах в области материальной жизни — обнищание народа достигло предела. Когда разрушена материальная база, истощается в конце концов и душевная энергия. Оснований для «несокрушимой веры в победу» больше не оставалось.

Однажды, во второй половине дня, когда на улице лил холодный осенний дождь, Сэцуо Киёхара вновь отправился в министерство военно-морского флота. Струи дождя стекали по красным кирпичным стенам старинного здания, к вестибюлю одна за другой суетливо подъезжали машины с изображением якоря — эмблемы военно-морского флота.

Киёхара попросил встречи с новым начальником информбюро капитаном I ранга Кацурабара. Капитан встретил его приветливо, вышел из-за стола и пригласил в соседнюю с кабинетом приемную. Это был пожилой кадровый офицере отличной военной выправкой. Он уже несколько месяцев возглавлял информбюро, после того как капитан I ранга Хирадэ получил новое назначение. В противовес прежнему начальнику, который вызывал слишком уж много нареканий в обществе чрезмерным пристрастием к посещению ресторанов и веселых кварталов, капитан I ранга Кацурабара с первого же дня вступления в должность решительно отказывался от участия в каких бы то ни было банкетах с присутствием гейш. Это был строгий, серьезный человек, со всей ответственностью относившийся к исполнению того, что он считал своим воинским долгом. С посетителями он держался серьезно и просто, работал усердно и всячески старался покончить с нравами, укоренившимися среди его подчиненных, распивавших сакэ среди бела дня, прямо на службе. Корреспонденты газет, бывавшие в военно-морском министерстве, и вольнонаемные консультанты возлагали большие надежды на нового начальника.

— Сильно похолодало, не правда ли?.. Ну, что говорят в наших журналистских кругах о ходе военных действий? Каковы настроения?—Манера речи у него была простая, скромная, и сам он выглядел скромным и аккуратным. Но Сэцуо Киёхара держался еще откровеннее и проще.

— Плохо! — прямо ответил он и покачал головой.— Совсем плохо. Не стоит и говорить. Впрочем, я думаю, вам это известно лучше меня. Поэтому разрешите мне не объяснять — как и почему плохо, а прямо перейти к главному. Короче говоря, Кацурабара-сан, нужно приложить все усилия, чтобы любым способом — понимаете, любым! — закончить войну как можно скорее... Прошу вас, выслушайте меня.

Капитан I ранга утвердительно кивнул, серьезно глядя на собеседника.

— Как вам известно, я долго жил в Америке...— продолжал Киёхара, все более воодушевляясь,— и с точки зрения вашей и ваших коллег, возможно, выгляжу как человек, принадлежащий к проамериканской или проанглийской партии. Но кто бы я ни был, всякий, умеющий объективно оценивать факты, увидит то же, что вижу я. Я считаю, что у Японии нет никаких шансов на победу. По мере того как идет время, увеличиваются только возможности поражения. Так обстоит дело на фронте, так обстоит дело в тылу... Возьмите положение с военными ресурсами, с людскими ресурсами, наконец...

— Нет, позвольте, позвольте...— мягко перебил его капитан Кацурабара,— в области людских ресурсов между Японией и Америкой существует разница всего лишь в каких-нибудь двадцать — тридцать миллионов...

— Ничего подобного! На островах Тихого океана воюют против Японии и австралийские и индийские солдаты. В одном Китае четыреста миллионов!

— Ну, видите ли, нельзя исходить только из численного соотношения населения. Если бы это было так, Япония никогда не сумела бы победить Китай. Надо считать только население, участвующее в войне...

Разговор и так отклонился от намеченной Киёхара темы, а теперь грозил и вовсе безнадежно запутаться.

— Ладно, оставим проблему численности населения, бог с ней в конце концов... Возьмите производство вооружения. В Америке военная промышленность растет с каждым днем, а в Японии окончательно зашла в тупик.

— Не совсем так. Американцы тоже переживают немалые трудности. По последним данным, производство самолетов в Америке достигло максимума в марте — апреле этого года и с тех пор тоже пошло на убыль. Япония прочно удерживает все ресурсы каучука, и американцам приходится изворачиваться на все лады, чтобы наладить производство синтетического каучука... Но этот их синтетический каучук, по всем данным, изрядное барахло. А натуральный каучук им удается получать в незначительном количестве только в районе реки Амазонки—вот единственный источник каучука, которым они располагают.

Киёхара почувствовал раздражение. Способен ли этот офицер разбираться в сложившейся обстановке? Америка успешно разрешила проблему получения синтетического каучука в лабораторных условиях. Раз опыты увенчались успехом, значит немедленно начнется массовое производство. Так же, как в свое время американское искусственное волокно вытеснило с мирового рынка японский шелк, так и синтетический каучук с успехом возместит нехватку натурального каучука. В начале войны США испытывали недостаток в военных судах, но сумели же они вскоре наладить массовое производство военных судов типа «Либерти». А в Японии проектируют строительство военных кораблей из дерева и из цемента. Неужели кто-нибудь думает, что с такими кораблями можно вести войну? Стараясь направить разговор в прежнее русло, Киёхара спросил:

— Как же вы представляете себе в таком случае дальнейшее развитие военных событий?

— Ну, видите ли...— невозмутимо ответил капитан Кацурабара,— бесспорно, линия фронта, проходившая по Соломоновым островам и Новой Гвинее, имела большое значение. Но за Соломоновыми островами проходит линия острова Трук — архипелаг Палау, а еще дальше — острова Тиниан и Сайпан. На западе мы прочно держим фронт по линии Филиппины — Целебес — Ява. Этого вполне достаточно. Со временем здесь, в Японии, все наладится, и, следовательно, война примет длительный, затяжной характер. Это фактически будет равносильно победе. Ведь в наших руках такие богатейшие районы, как Французский Индо-Китай, Таиланд, Индонезия, Филиппины. Уверяю вас, военная промышленность постепенно пойдет на подъем. В самом деле, уже сейчас добыча нефти на Суматре и Яве с каждым месяцем возрастает. Через год индонезийская нефть будет полностью покрывать все потребности Японии...

«Плохо дело...— подумал Киёхара.— С этим человеком толковать бесполезно. Если все командование военно-морского флота рассуждает так, как этот офицер, переубедить их — задача нелегкая!»

— Возможно, что касается стратегического сырья как такового,— все обстоит именно так, как вы говорите, но эти ресурсы — журавль в небе... Чтобы в полной мере использовать их, необходимо содействие местного населения. А японцы показали полную неспособность наладить жизнь в оккупированных районах. Возьмите хотя бы Китай — мы оккупируем некоторые районы Китая уже свыше четырех лет, а каковы результаты? Ведь не на что посмотреть! Когда наша армия впервые вступила в Индо-Китай, аннамиты приветствовали японцев, а сейчас они настроены крайне враждебно. На всем протяжении Индо-Китайского полуострова, от Таиланда до Малайи, растет и ширится коммунистическое движение. Население Филиппин не прекратило сопротивления — в горах действуют партизаны. Китайцы, проживающие в странах южных морей, вплоть до настоящего времени собирают денежные средства для борьбы с японцами в самом Китае. В такой обстановке очень трудно рассчитывать на затяжную войну.

— Это не совсем так. Конечно, ряд трудностей налицо. но позвольте вам заметить, что войны без трудностей не бывает. Мы были готовы к этому с самого начала. Если бы все смотрели на веши так пессимистически, как вы, и так далеко заглядывали в будущее, воевать было бы вообще невозможно!

— Значит, вы твердо уверены в победе? Не может быть!..

— Война — всегда рискованная игра.

— Рискованная игра?! Что вы говорите, подумайте!

— Я хотел сказать, похожа на рискованную игру. Ни нам, ни противнику неизвестно, какие козыри в руках у партнера. Вы, я вижу, придаете слишком большое значение неблагоприятному положению Японии в смысле военных ресурсов, но трудности такого рода всегда в равной степени касаются обеих сторон. Когда мы напрягаем все силы, противник тоже, поверьте, изнемогает от напряжения. Ведь борьба идет на полную мощь. Когда нам кажется, что мы больше не в состоянии сделать ни единого шага вперед, противник тоже, уверяю вас, не способен продвинуться ни на шаг. Вот как обстоит дело. Для того чтобы преодолеть трудности и свершить этот шаг, необходима огромная моральная сила. Исход войны решают в конечном счете не материальные ресурсы, не численность армии, а исключительно лишь высокий моральный дух. Потому что именно дух властвует над человеческими деяниями...

— А-а, понятно. Ну, спасибо...— сказал Киёхара, усиленно задвигав веками.— Извините, пожалуйста, что отопвал вас...

Он взял шляпу и поднялся. Больше говорить было не о чем. Стройная, хорошо знакомая теория и убедительная аргументация! Может быть, «дух» действительно властвует над материальными условиями, но если эти материальные условия начисто отсутствуют, то чем, спрашивается, должен управлять «дух»? Да и сам этот «дух» уже надломлен...

Раскрыв зонтик, Киёхара снова вышел на улицу, под проливной холодный дождь. На душе у него скребли кошки. Во что, интересно, верит этот военный, что может оставаться спокойным? В историю Японии? В силу «национального духа»? В «нерушимую в веках» императорскую династию? «Процветание потомка солнца да будет нерушимо, и вечно, как нерушима и вечна сама земля!» Легенда, красивая легенда, не больше! Но, может быть, сам капитан тоже из числа этих легендарных военных, которые верят красивым сказкам? Увы, легенды о Японской империи близятся к завершению. Мифы будут развеяны, традиции погибнут. Страна Восходящего Солнца с ее культом верноподданничества защищает идеи, которые больше чем на тысячу лет отстали от идеологии Запада... Шагая под дождем, Киёхара вышел ко рву, окружающему дворец. Дождь был сильный, и вода во рву покрылась белой пеной, дворец был погружен в тишину, похожий на безмолвный символ давно минувших упований народа.

На следующий день дождь все не прекращался. Киёхара позвонил в министерство иностранных дел. Ему ответили, что министр сегодня занят и сможет принять Киёхара только завтра.

Решив отложить визит в министерство иностранных дел, Сэцуо Киёхара отправился в недавно созданное министерство вооружений. Бывший министр промышленности и торговли Нобускэ Киси, недавно назначенный на пост государственного министра и — по совместительству — заместителя министра вооружений, считался наиболее видным представителем новой бюрократии; его называли также правой рукой премьера Тодзё. Это был человек острого ума, способный политический деятель. Поговаривали, что из всех нынешних министров только Киси может оказывать влияние на Тодзё. Внешность у него была своеобразная — удлиненное лицо с неестественно большими и какими-то особенно тонкими ушами, толстые губы и торчащие вперед зубы.

— Здравствуйте, здравствуйте! — он любезно указал Киёхара на стул, и тотчас же опять стал серьезным.— Я о вас слышал. Мне говорили, что вам запрещено печататься. Это правда?

— Правда.

— Удивительно! По какой же причине?

— Без всяких особых причин. Просто нынешним правителям, и в первую очередь Тодзё, не по душе такие убежденные либералы, как я,— засмеялся Киёхара.

— Но это же полный абсурд! Допустим, вы либерал, но все равно — вы человек совсем иного сорта, чем эти левые... А откуда, скажите, исходит этот приказ? — люда

безнал речь была характерна для Нобускэ Киси. Он умел обворожить собеседника и постепенно уклониться от разговора о главном, ради чего пришел к нему посетитель. Если представители старой бюрократической гвардии сразу обрушивались на всех и каждого с бранью, то Нобускэ Киси в совершенстве владел искусством ловко направлять разговор в желательное для него русло. Л4анера речи у него была мягкая, как у банкира.

— Если вы желаете, я расскажу вам об этом, но несколько позже...— Киёхара старался не допустить, чтобы собеседник сбил его с намеченной темы.— С моей стороны, очень неожиданно вдруг обращаться к вам по такому вопросу, но... Одним словом, начну сразу с главного. Я пришел к вам, чтобы просить вас приложить все усилия для скорейшего окончания войны.

— То есть как прикажете вас понимать?

— В противном случае Японию ждет неизбежное поражение.

— Почему же?

— Да потому, что на победу нет ни малейшей надежды.

— Допустим. Но и поражение вовсе необязательно.

— Нет, обязательно

— Гм... Это прискорбно. Говорите, я слушаю вас с большим интересом,— приглашая своего собеседника высказаться, он рассчитывал, что сумеет полностью опровергнуть все доводы Киёхара. Эпитеты «обтекаемый» и «ловкий» как нельзя лучше определяли внутреннюю сущность господина Нобускэ Киси.

— Нет, лучше вы, руководитель министерства вооружений, скажите мне, что дает вам основания надеяться на победу?

— Оснований множество...— заместитель министра откинулся на спинку кресла и некоторое время усиленно дымил сигаретой. Внезапно он улыбнулся.— Да вот, могу рассказать вам кое-что интересное...

— О чем это?

— О нефти. Как вам известно, наши суда, следующие морскими путями с юга, часто подвергаются атакам подводных лодок, так что нам хотя и удалось увеличить добычу нефти на Суматре и Яве, транспортировка ее в Японию сопряжена с огромной опасностью...— Он подался вперед, нагнувшись над столом. Когда он улыбался, рот у него растягивался почти до ушей.— И вот теперь выход найден! Малайский каучук—вот вам ключ к решению этой задачи. Нашелся человек, который предложил замечательный проект. Из резины делаются огромные баллоны. В них наливается нефть, и баллоны по морским течениям сами приплывают в Японию. Ведь Куросиво зарождается как раз у берегов Малайского полуострова, проходит мимо Тайваня, огибает южное побережье Кюсю и течет вдоль берегов Сикоку и Кюсю. Идея проекта состоит в том, чтобы заставить Куросиво доставлять нам баллоны с нефтью. И это вовсе не так уж невозможно, как кажется на первый взгляд... Ученые тоже подтверждают, что этот проект вполне реальный. С помощью крайне несложных приспособлений баллоны могут держаться на глубине примерно в десять метров. А определять их местонахождение можно будет с помощью самолетов. Интересная идея, не правда ли? Таким путем мы сможем доставлять в Японию одновременно и нефть и каучук.

— И вы считаете, что, если этот проект удастся осуществить, победа будет за нами? — сощурив глаза, иронически спросил Киёхара.

— Ну... э-э... не совсем... Я просто говорю, что этот вопрос тоже тщательно изучается...

— Право, это такая же утопическая затея, как подвешивание бомб к воздушным шарам! Может быть, и можно до некоторой степени использовать в своих интересах стратосферу или морские течения, по строить на этом серьезные расчеты недопустимо, да еще где, где — в министерстве вооружений! Я все-таки настоятельно прошу вас, господин заместитель министра, подумать о том, как закончить эту войну хоть на день раньше. Я думаю, ради этого стоило бы вернуть все оккупированные территории, а Англия, США, Франция и Голландия должны зато предоставить своим бывшим колониям независимость. Разве нельзя подумать о подобных условиях? Если бы удалось заключить мир на такой основе, можно было бы считать, что война закончилась огромным успехом. А внутренние экономические проблемы Японии можно было бы решить после, потом...

Заместитель министра Киси отрицательно покачал головой и почему-то вдруг перешел на шепот.

— Нет, нет, нет, Киёхара-сан, вы мечтаете о невозможном. Ведь Япония заинтересована сохранить завоеванные территории за собой. Мы не можем добровольно отказаться от Сингапура и Гонконга. Остров Гуам как военная база тоже имеет первостепенное значение. Да и Малайский полуостров Япония тоже намерена сохранить за собой. Даже если Ява получит независимость, то остров Борнео — бывшую колонию Англии — отдавать никак нельзя. Пока противник не признает справедливость' этих наших требований, окончить войну никак невозможно.

— Значит, если я правильно вас понял, вы не собираетесь сделать попытку побыстрее закончить войну?

— Мне кажется, нам с вами было бы бесполезно дискутировать сейчас на подобную тему... В данный момент положение на фронте сложилось несколько невыгодно для Японии, но все оккупированные районы мы удерживаем по-прежнему прочно.

— Вы правы. Именно поэтому я и считаю, что о мире нужно думать сейчас, пока еще можно предотвратить катастрофу. Вы не представляете себе обстановку в стране, поэтому сохраняете оптимистический взгляд на вещи. Народ находится в отчаянном положении. Правда, никто еще не отдает себе отчета в том, что война уже проиграна, но страдания, причиненные войной, буквально не дают свободно вздохнуть. А до какой нищеты довело людей насильственное слияние предприятий и контроль над продовольственными товарами? Мобилизация на трудовую повинность нанесла народу жестокий удар... В довершение всего чиновников расплодилось столько, что диву даешься! И все они угнетают народ. Возьмите хотя бы тот факт, что военные предприятия вкупе с государственными инспекторами совершают чудовищные преступления экономического характера! Подумайте о том, что в наших учебных заведениях фактически прекратились занятия... Представьте себе все это, и вы не будете удивлены, если я скажу вам, что, по моему мнению, весь этот «порядок» долго не продержится. Еще год, и наступит полный крах!

Вошел секретарь напомнить господину Киси, что начинается заседание. Все собрались, ждут только господина заместителя министра.

Заместитель министра поднялся.

— Мне кажется, я понял главное из того, что вы мне сказали. Надо немного подождать, посмотреть, как пойдут дела дальше. Вы правы, многое внушает тревогу... Однако все мы, и я в том числе, отдаем все силы на благо родины. В этой войне решаются судьбы империи, поэтому риск неизбежен. Мы не можем отступить, прежде чем на карту не будет поставлено все, чем мы располагаем.

«Да разве об этом речь? — подумал Киёхара.— Разве сейчас время думать о том, есть путь к отступлению или нет?» Однако заместитель министра, приветливо улыбнувшись, уже вышел из кабинета. Этот умный человек, этот признанный лидер новой бюрократии — неужели он все еще способен верить в «непобедимость Японской империи»? Неужели он верит, что если японские войска удерживают важнейшие оккупированные районы, то можно избежать поражения?

Или правящие классы не способны видеть, что положение, в котором очутилась Япония, действительно угрожающее, и потому пребывают в спокойствии, поручив Обществу помощи трону и его молодежному филиалу сбивать с толку сердца и умы, а жандармам и полиции — управляться с теми, кто осмеливается сомневаться и осуждать? Народу ничего, совсем ничего неизвестно о критическом положении на фронте. То, что принято называть «общественным мнением», фактически больше не существует. Поистине это война слепых. Никто не видит пропасти, разверзшейся под ногами.

Так же, как и вчера, прикрывшись зонтиком, Киёхара уныло шагал по широкому проспекту от Тора-но-мон. Капли дождя стучали о зонтик, ветер гнал по тротуару увядшие листья каштанов. Киёхара испытывал такую тоску, словно блуждал в пустыне... Всему виной правящие классы. Народ ни в чем не повинен. Если не свернуть шею этим правящим классам, если не проделать эту великую очистительную операцию, страна погибнет, Япония погибнет!

Как сказал вчера капитан I ранга Кацурабара, в Америке тоже далеко не все обстоит идеально. Знаменитый военный обозреватель Хансон Болдуин говорил недавно о застое в самолетостроении и о катастрофическом снижении производительности труда рабочих. Но Америка располагает огромными запасами нефти и, кроме того; в октябре этого года заключила соглашение о поставках нефти из Мексики. Такое же соглашение готовится и с Ираном. Американский воздушный флот получит десятки тысяч тонн нефти. А Япония собирается наливать добытую на Яве нефть в резиновые баллоны и сплавлять их к месту назначения по морскому течению Куросиво!.. Детские сказки! Военные руководители хотят выиграть войну с помощью детских сказок и древних мифов. «Восемь углов вселенной под одной крышей»-вот их девиз. А этот лозунг разве не тот же миф, только не древний, а современный? '

На следующее утро Киёхара снова вышел из дому в нервном, взволнованно-возбужденном состоянии. На этот раз его путь лежал в министерство иностранных дел.

Он вошел в ворота — решетки с ворот были сняты еще два с половиной года назад—и направился к главному входу. У подъезда стоял автомобиль. Киёхара уже собрался войти в вестибюль, когда из дверей, прихрамывая и опираясь на палку, появился министр иностранных дел. Он окинул Киёхара быстрым проницательным взглядом, блеснувшим сквозь стекла очков.

— О, Сигэмицу-кун!..

— А, это вы? Здравствуйте!..— министр остановился.— Куда вы?

— Я хотел кое о чем поговорить с вами.

— А-а!.. Очень сожалею, но.,.

— Вы уезжаете?

— Через несколько минут начнется заседание кабинета.

— Понимаю... Я провожу вас, и мы поговорим в машине.

— С удовольствием...— ответил Сигэмицу, первым садясь в машину. Автомобиль помчался. Сигэмицу оглянулся на заднее сидение.

— В последнее время я что-то не вижу ваших статей в журналах,— сказал он.

— Да ведь мне запрещено печататься.

— Ах так...— министр понимающе кивнул. Казалось, он не особенно удивился.

— Сигэмицу-кун, времени у нас мало, поэтому я начну сразу с главного. Я пришел к выводу, что эта война безнадежна. А ваше мнение?

Сигэмицу внимательно посмотрел на Киёхара своими большими блестящими глазами.

— Вы правы. Я тоже так считаю,— просто, без всякой аффектации произнес он.

Киёхара облегченно вздохнул. У него несколько отлегло от сердца.

— Сигэмицу-кун, вы должны употребить все ваше влияние, для того чтобы привести к скорейшему окончанию эту войну. Теперь же, немедленно, понимаете?.. Вчера я был у Киси, но ничего не добился. Он не принимает мои слова всерьез. Беседовал я и с Кацурабара, начальником информбюро флота, но тоже напрасно. И тот и другой уверены, что Япония победит. При таком беспечном подходе к делу страну ждет неминуемая гибель. Надо принимать меры, пока не поздно. Вы согласны?

Сигэмицу отрицательно покачал головой.

— Сейчас об этом говорить уже бесполезно.

— Но почему?

— Ведь вам известно, наверное, что за личность премьер. Это человек, для которого видимость, форма важнее всего. Сейчас он носится с идеей предоставления «независимости» Филиппинам, Яве и Бирме и больше всего занят подготовкой конференции «государств Великой Восточной Азии». Он верит, что таким путем в Азии воцарятся мир и спокойствие. Кроме того, не так-то просто добровольно отказаться от завоеванных территорий. Это нелегко не только для Тодзё, но и для всякого другого на его месте. А главное, нынешние руководители армии не согласятся на это.

— Я понимаю. Военщина не сложит оружия до тех пор, пока американские войска не высадятся в Японии. Именно во избежание этой трагедии надо что-то делать, пока не поздно...

— Невозможно.

Сэцуо Киёхара стиснул зубы и застонал. Внезапно он нагнулся к самому уху Сигэмицу и прошептал:

— А что, если попытаться воздействовать на императора?

Сигэмицу улыбнулся и медленно покачал головой. Улыбка у него была печальная, безнадежная.

Поездка в автомобиле от министерства иностранных дел до резиденции премьер-министра заняла не больше 310

трех минут. Выходя из машины у ворот виллы, Киёхара сказал:

— И все-таки подумайте о том, что я сейчас вам сказал... Вы единственный человек, на которого еще можно рассчитывать. На днях я зайду к вам еще раз...

Министр иностранных дел молча кивнул... Машина скрылась за воротами виллы, и Киёхара остался один на широком, почти безлюдном проспекте Нагата. Перед ним белой каменной глыбой высился на фоне хмурого неба купол парламента, венчавший зал заседаний, тот самый зал, где в недалеком прошлом несколько сот депутатов продали милитаристам независимость и свободу страны.

Было уже довольно поздно, но Киёхара совсем забыл, что с утра ничего не ел. Он медленно побрел прочь от виллы премьера. По дороге домой он решил заглянуть в квартал Маруноути, в редакцию журнала «Синхёрон».

Лифт не работал. Поднимаясь на шестой этаж по бесконечным маршам лестниц, Сэцуо Киёхара думал о том, как обнищала страна. Нищета сквозит во всем, она бросается в глаза на каждом шагу.

Не раздеваясь, он прошел мимо вешалки и толкнул дверь, ведущую в кабинет директора. В этой комнате, обычно спокойной и тихой, сегодня собрались все руководящие работники журнала. Директор сидел за столом, напротив него, в кресле для посетителей, расположился Кумао Окабэ, остальные, скрестив на груди руки, стояли кто где — у стен, посреди комнаты, у окна.

— О, я вижу, у вас сегодня какое-то заседание...

— А, здравствуй! — приветствовал шурина Юхэй Асидзава.—У нас неприятность...

Час назад в редакцию позвонила жена журналиста Кондо и сообщила, что сегодня утром за Кондо явились на дом трое полицейских, арестовали его и увезли в полицейское управление Иокогамы. Военные власти и без того косо смотрели на «Синхёрон», и директор не случайно тревожился, что арест Кондо повлечет за собой новые осложнения.

Журналист Кондо отнюдь не отличался какими-либо «особо левыми» настроениями и никак не мог считаться заметной фигурой среди либералов. В свое время, будучи студентом, он однажды участвовал в студенческой забастовке и несколько суток просидел в полицейском участке. Вот и все «криминальные» факту его биографии.

Но Кумао Окабэ встревожил этот арест. Хироити Кавада из Института мировой экономики арестовали по приказу полицейского управления Иокогамы, Ясухико Мацуда и Иосио Такахама тоже увезли в Иокогаму, Таро Хирабаяси и Тамио Нисидзава из концерна «Мантэцу» тоже были арестованы по предписанию иокогамской полиции. До сих пор ни один из арестованных не вернулся. Кроме того, до Окабэ уже успели дойти слухи о том, что несколько дней назад арестовали одного из редакторов издательства «Иванами-сётэн».

— Похоже на то, что иокогамская полиция намерена состряпать крупное дело...— сказал Окабэ.— Я, конечно, не совсем понимаю, в чем причина этих арестов, но, насколько мы в состоянии судить, среди арестованных нет ни одного настоящего коммуниста. Спрашивается, в чем же могут их обвинять? Ясно, что если не в принадлежности к коммунистической партии, то, значит, в выступлениях против войны. Я слыхал, что сотрудники издательства «Кайдзо» пытались навести справки в главном управлении полиции, но, говорят, ничего не добились.

— Что они опять затевают? — вздохнул Сэцуо Киёхара.

Что замышляют, что намереваются преподнести народу правящие классы Японии — этого он не в состоянии был уразуметь. Ужасный режим! Стоит сказать лишь слово — и тебя ждет арест, стоит написать что-нибудь — немедленно угодишь за решетку. Да что писать! Все отнято — свобода передвижения, неприкосновенность жилища, свобода в выборе профессии, свобода выборов. Мобилизация в армию или на трудовую повинность неотвратимой угрозой нависла над каждым мужчиной, женщины терзаются одиночеством и мучительной заботой — как прокормить семью. А будущее не сулит ничего светлого. Виной всему — правящие классы Японии. Это они подорвали жизненную основу народа. Но они по-прежнему не унимаются и продолжают призывать: «Все для войны!..»

Вскоре сотрудники вышли; в кабинете остались только Юхэй и Сэцуо, оба растерянные и удрученные.

Некоторое время они молчали, каждый был погружен в свои мысли.

В Токио только что закончилась конференция государств так называемой Великой Восточной Азии. Премьер Тодзё был на верху блаженства. После конференции начались различные церемонии и торжества, высочайшие аудиенции, выступления по радио. Казалось, Япония и впрямь сделалась столпом освобождения Восточной Азии.

Другая же, оборотная сторона медали была такова: американские войска высадились на островах архипелага Гилберта; гарнизоны этих островов вели жестокие, неравные бои с противником. Оборонительные бои на острове Бугенвиль приняли безнадежный характер. Угроза нависла над Рабаулом.

Немецкие войска уходили из городов Италии, на Восточном фронте терпели поражение за поражением. Берлин почти ежедневно подвергался воздушным налетам. Боевая мощь держав «оси» была исчерпана до предела, войска Объединенных Наций добились перевеса на всех фронтах. Уже отчетливо виднелся конец войны. Но главари японского правительства и информационные службы армии пытались закрыть глаза на неотвратимо надвигающуюся развязку.

Конференция государств Великой Восточной Азии была не более чем пустым политическим актом, своего рода вращением на холостом ходу. И пропаганда Общества помощи трону, и полицейские репрессии, и правительственные указы об «упорядочении предприятий», о трудовой повинности — все это было так же бесплодно. Вся жизнь Японии вращалась на холостом ходу... И Сэцуо Киёхара невольно подумал, что его собственные усилия в эти последние дни были такими же пустыми, бесполезными, как и все, что совершалось в политической жизни Японии. Когда государство катится к гибели, не во власти одиночки предотвратить эту гибель.

Директор Асидзава попросил секретаршу принести стаканы, потом открыл дверцу в углу книжного шкафа, достал бутылку вина и с улыбкой взглянул на Киёхара.

-— Смотри, дружище, редкостная штука!.. Настоящий Ван-Нудж... Привез один знакомый из Индо-Китая...—

Лицо у Юхэя было, спокойное, даже веселое. Ни за что па свете не проявил бы он отчаяния, охватившего его душу.

Подав Сэцуо стакан с вином, он залпом осушил свой стакан и, снова улыбнувшись, спросил:

— Ну, каково? Не плохо, правда?

Несгибаемая сила светилась в его мягкой улыбке.

Замаскировав стоявшую на рояле лампу темным абажуром, Юмико играла рондо Шопена. В комнате было так темно, что почти невозможно было различить предметы, даже силуэт сидевшей за роялем Юмико тонул во мраке. В темноте белела только клавиатура рояля и десять пальчиков, быстро бегавших по клавишам.

Иоко сидела, утонув в мягком глубоком кресле, и смотрела на сестру. Зима уже началась, и в доме было так холодно, что стыли ноги. Одна лишь красивая мелодия беспечно плясала по комнате. В темноте казалось, что только музыке весело. Иоко смотрела на Юмико. Перед ней была ее всегда кроткая, пожалуй даже чересчур кроткая, сестренка, но когда она садилась за рояль, то вдруг становилась удивительно сильной. Казалось, только в музыке девушка живет полнокровной, подлинной жизнью.

В эту жестокую зиму Юмико еще больше пристрастилась к музыке. Иоко испытывала даже некоторую зависть к сестре. Она завидовала этой способности Юмико с головой уходить в любимое занятие и забывать обо всем на свете. Юмико это удается. В музыке она находит утешение и от мучительного труда в колледже, и от тоски по Кунио Аеидзава, и от тревоги за его жизнь; музыка поддерживает ее. Йоко же ни в чем не находит такой поддержки.

Закончив пьесу, Юмико прижала руки к щекам.

— Ох, даже жарко стало!

— Жарко? Мне холодно.

— А я вспотела,— и девушка заиграла снова.

Из столовой донесся голос матери — она звала Иоко. Иоко вышла из полутемной гостиной в такой же слабо 314

освещенный коридор. Весь дом был погружен в темноту. Казалось, эта темнота проникает в душу и от нее становится еще тоскливее на сердце.

Отец ушел в лечебницу, к тяжелобольному пациенту. Мать одна, согнувшись, сидела у жаровни и штопала отцовские носки.

— Хочешь апельсин? Случайно удалось сегодня достать...

В этих тихих словах Иоко уловила всю тоску матери. Апельсин был только предлог: мать позвала ее просто потому, что ей стало невмоготу оставаться одной. Несчастная семья! Один сын погиб вдали от родины, другой находится неизвестно где, они ничего не знают о нем. Заходящее солнце Японской империи зловещим светом незаметно озарило и эту семью, и вместе с наступлением зимы в доме поселился страх, веявший ледяным дыханием. Какая судьба ожидает их завтра? Впереди не было никакого просвета, никакой надежды на лучшее. И от этого становилось страшно.

— Послушай, Иоко...— начала мать. Как видно, она что-то надумала и хотела поговорить с дочерью.

Иоко молча чистила апельсин.

— Ты ведь знаешь папиного приятеля, профессора Хорикава, который служит в клинике Токийского университета?

— Знаю.

— Так вот, один из его бывших учеников, его фамилия Маэда, работает сейчас в Медицинском научно-исследовательском институте...

— И что же?

— Он поступил туда сразу после окончания университета и скоро тоже, кажется, станет профессором... Говорят, очень серьезный человек... Он уроженец города Исиока, в префектуре Ибараги, отец у него тоже врач. Господину Маэда тридцать один год... Никогда не был женат. Живет у профессора Хорикава, снимает комнату у них в мезонине...

— И что же?

— Хорикава-сан очень хорошо о нем отзывается. Говорит даже, что по нынешним временам такие молодые люди — большая редкость. Вот только плохо, что он решил посвятить себя науке и, насколько я поняла, практикой почти совсем не занимается. Так что он хоть и врач, но фактически — ученый и, значит, никогда не будет особенно преуспевать в материальном отношении... Так говорит Хорикава-сан...

Иоко молчала. Предложение вступить в новый брак казалось ей чем-то бесконечно далеким. Она считала, что раз и навсегда покончила со всеми этими вопросами. Мысль о втором браке не будила в ней ни малейшего интереса.

Тяжело опершись о циновку исхудалой рукой, госпожа Сакико поднялась, достала из шкафчика фотографию, подала дочери, а сама снова молча взялась за иглу и продолжала штопать. Иоко бросила взгляд на фотографию и тотчас же опять закрыла ее прикрепленной к краю портрета папиросной бумагой. На фотографии был изображен молодой мужчина, не слишком красивый, но по-деревенски здоровый и крепкий.

— Хотя он работает в научно-исследовательском институте, но все-таки, что ни говори, врач... Это самая лучшая специальность — меньше всего шансов попасть на фронт; а если уж призовут, то все-таки не пошлют в самое опасное место... Это тоже, как ни говори, преимущество...

— Нет! Нет! Нет! — резко закричала Иоко. Она с силой затрясла головой и бросила фотографию на колени матери.— Нет, я не хочу, мама! Низа что! Хватит с меня однажды пережить этот ужас! В тысячу раз лучше и спокойней оставаться одной! Ведь войне не видно конца, с каждым днем она становится все ужаснее, все страшнее. Выходить замуж в такое время — все равно что своими руками надеть себе на шею петлю. Сказать по правде, я считаю Юмико порядочной дурой. Только дура может так ждать Кунио, который навряд ли когда-нибудь к ней вернется. Больше я не хочу так мучиться, так страдать из-за кого-то. Вы, мама, не понимаете, что значит потерять мужа, какая это страшная боль. Хорошо еще, если муж умрет от болезни. А вот когда мужа убьют на войне, а жена должна молча переносить свое горе — это жестоко! Во сто крат лучше совсем не выходить замуж. Неужели вы, мама, пережив такое горе, когда погиб Митихико, по своей воле послали бы на войну еще и второго сына? Я не хочу испытывать мучения, которые я в состоянии предотвратить. Я и сейчас, как вспомню то время, места себе не нахожу от гнева, от горя. Я должна любым способом отомстить человеку, который виновен в смерти Тайскэ! И я это сделаю, обязательно когда-нибудь сделаю!

Мать, отложив шитье, в немом изумлении смотрела па дочь, словно только сейчас поняла всю силу удара, нанесенного Иоко смертью мужа.

Простуда была пустячная, но Уруки пришлось в полном одиночестве проваляться три дня в постели. Есть ему было нечего. В первый день есть не хотелось из-за высокой температуры; он так и провел этот день без всякой пищи. На второй день соседка по квартире — вдова с ребенком, с утра до вечера стучавшая на швейной машине и таким способом зарабатывавшая себе на жизнь,— разыскала у него в ящике для продуктов темный, полученный по карточке рис и сварила ему отвар. Она же получила для него по карточке морскую капусту. Этой капустой Уруки питался два дня. Из-за высокой температуры у него повторился приступ желтухи, белки глаз пожелтели.

На четвертый день он оделся, чтобы идти на работу. Вдова увидела, что он собирается выйти.

— Уже выздоровели, Уруки-сан?

— Спасибо, да, все в порядке.

— Поздравляю. И куда же вы направляетесь?

— Как куда? На службу, конечно.

— Ах вот как... Разве вы по воскресеньям тоже работаете?

— Правда, ведь сегодня же воскресенье!..

Вдова весело рассмеялась. Ей нравилось подтрунивать над этим молодым человеком, по возрасту годившимся ей в сыновья.

Не зная, чем заняться, он машинально направился к станции электрички. «Со здоровьем, как видно, все еще обстоит неважно. Печень, похоже, совсем расклеилась. Надо бы показаться врачу»,—подумал он и вдруг вспомнил о лечебнице Кодама. Когда он навестил вдову Тайскэ Асидзава в Военно-медицинской академии, он обещал ей побывать у нее еще раз, но так и не выполнил обещания. Что-то как будто удерживало его. Для второго визита не было достаточных оснований.

Но сегодня у него имеется вполне уважительная причина — болезнь. Очень удачный повод!

Профессор Кодама принимал больных не только по будним дням, но и по воскресеньям утром. Для детей-школьников эти часы были удобнее всего, и в приемной всегда ожидало много женщин с детьми.

С наступлением зимы участились заболевания простудного характера; чаще встречались дети, больные коклюшем. У многих ребят обнаруживались признаки начальной стадии туберкулеза. Резкое снижение общего уровня жизни и ухудшение питания понизили сопротивляемость детских организмов. Самый пустячный чирей не заживал месяцами. Кашель длился бесконечно, как у стариков, и с трудом поддавался лечению. Были даже случаи, когда грудные младенцы болели бери-бери. Достаточно было взглянуть на истощенные лица матерей, чтобы, даже не осматривая ребенка, безошибочно определить дистрофию.

Профессор внимательно осматривал каждого пациента и назначал курс лечения. Давал подробные указания, чем и как следует кормить больного ребенка. Но, давая эти советы, он понимал, что его слова совершенно напрасны. Он советовал поить ребенка молоком, давать побольше яиц и других питательных продуктов. Но в молочных магазинах не было молока, во фруктовых лавках больше не продавались фрукты. Даже если у торговца имелись продукты, он не смел продать ни единого яичка без разрешения органов, ведавших снабжением населения по карточкам. И, наконец, если бы даже хозяин лавки согласился продать несколько яиц тайком от государственных контролеров, люди так обнищали, что все равно не в состоянии были бы их купить. Способ лечения ребенка был хорошо известен, но все пути к выздоровлению отрезаны. Здоровье народных масс ухудшалось с устрашающей быстротой. Вес грудных ребят уменьшался с каждым днем, детишки таяли прямо на глазах. Кто пожалеет их, кто им поможет?..

Закончив осмотр очередного больного, профессор Кодама, ласково улыбаясь, похлопывал ребенка по плечу и ободряюще говорил:

— Ну, ничего, ничего, молодцом! Завтра опять приходи...

Он осмотрел уже много ребят, как вдруг в кабинет вошел взрослый высокий мужчина. Профессор невольно поднял голову. Лицо у посетителя .было нездоровое, желтое. Особенно отливали желтизной белки глаз.

— Вы болели желтухой?

— Да. Я подхватил малярию на юге и с тех пор никак не могу поправиться.

— Аппетит нормальный?

— Как вам сказать.. Пожалуй, да. Теперь вообще питание такое, что особого удовольствия от еды не получишь... Я предпочитаю пить сакэ, чем есть этот темный рис...

— Сакэ вам пить не рекомендуется.

— Слушаюсь... Профессор, моя фамилия — Уруки, я служил в армии вместе с Тайскэ Аеидзава... На днях я заходил в Военно-медицинскую академию к госпоже Аеидзава...

— А-а, это вы? — невозмутимым тоном сказал профессор и, взяв Уруки за руку, принялся считать пульс.— Сегодня воскресенье, Иоко дома. Я скажу, чтобы вас проводили в дом, только посмотрю вас сперва...

Из приемной доносился надрывный детский кашель. На мгновение кашель прерывался, как будто у ребенка перехватывало дыхание, потом снова раздавался надсадный, разрывающий грудь хрип. Это был мучительный приступ коклюша. Когда приступ окончился, ребенок тихо, жалобно заплакал. Мать уговаривает его, изо всех сил старается успокоить. И сама тоже как будто плачет — так печально звучит ее голос.

На сотни тысяч, на миллионы ни в чем не повинных ребятишек тяжким бременем обрушилась война, начатая Японской империей. Они беззащитны перед жестокой бурей войны, и маленькие жизни их под угрозой. Подобно тому как саженец криптомерии, на который наступили ногой, навсегда остается искривленным и чахлым, так и эти дети, если им чудом удастся сохранить жизнь, вырастут изломанными, больными и душой и телом. Даже если бы Япония победила, все равно рубцы и шрамы, которые нанесла народу война, не изгладятся в течение многих десятков лет.

Работа профессора Кодама заключалась в том, чтобы хоть немного залечить эти раны. Незаметно и скромно, никак не афишируя себя и свой труд, он делал для каждого ребенка все, что было в его силах. В ответ на преступление, совершаемое государством, профессор Кодама — один, без лишних слов — старался по мере своих сил искупить причиняемое народу зло. В этой работе была вся его жизнь — его страдание, его смирение, его вера. И его гнев. Безысходный гнев, тяжелым камнем давивший сердце профессора, выливался в ласковую заботу о пациентах. Сердце, полное любви к людям, было сгустком великого гнева.

Пока профессор осматривал его, Такэо Уруки почувствовал, что личность этого врача произвела на него глубокое впечатление... Он был поражен щедрой и в то же время какой-то скромной любовью, которая светилась в мягкой улыбке профессора. Давно уже— ни на фронте, ни здесь, в Японии,— не случалось ему встречать человека, излучавшего такую душевную теплоту.

Закончив осмотр, профессор позвал сестру и распорядился проводить Уруки в жилой дом, в гостиную. Когда Уруки шел следом за сестрой по галерее, он заметил в густом и довольно большом саду двух женщин, копавших щель — убежище от воздушных налетов. Тут же под сосной была навалена груда белых камней для укрепления стенок щели.

Это была его вторая встреча с Иоко. В отличие от строгого вида, который был у Иоко, когда он впервые увидел ее в Военно-медицинской академии, сегодня, в красном вязаном свитере, она казалась свежей и юной, как незамужняя девушка. Какое-то трогающее душу очарование исходило от изящных линий ее тонкой, стройной фигурки. Спокойная манера говорить и держаться без всякой робости или смущения представляла собой даже какой-то неожиданный контраст с этой девической внешностью.

— Вы нездоровы? — спросила она, усаживаясь напротив Уруки в кресло перед круглым столиком.

— Да, похоже, что эта хворь основательно ко мне прицепилась. Чуть простудился, и вот опять вспышка. Профессор запретил мне пить сакэ. Правда, по нынешним временам этот совет довольно легко исполнить... Гораздо сложнее было бы, если бы он, напротив, рекомендовал мне пить сакэ,— ведь его теперь почти не достать. Иногда приходится пить просто разбавленный спирт...

— Неужели? И это вкусно?

— Вкусно не вкусно, а захмелеть можно. Кроме того, иногда на работе выдают по бутылке пива...

— А-а, значит, вы уже поступили на службу?

— Да, в телеграфное агентство «Домэй Цусин». Один товарищ помог устроиться.

Он закурил и вдруг закашлялся.

— С горлом у меня тоже еще не все ладно.

— Надо больше беречь себя. Где вы живете?

— Снимаю комнату в районе Титагая.

-— Как, один?.. А ваша жена?

— Я не женат. Все время скитаюсь с места на место, так что и замуж-то никто не идет.

— Кто же ухаживает за вами, когда вы больны?

— Да никто. Один раз соседка сварила мне рис. Но в первый день пришлось проваляться до вечера в одиночестве...

— И вы целый день ничего не ели?

— Так ведь всего один день! Это не страшно.

Некоторое время Иоко молча смотрела на Уруки. В самом деле, его костюм и рубашка не отличались свежестью; впрочем, Уруки, казалось, нисколько не был удручен этим обстоятельством.

— Отчего вы не женитесь?

— Кто, я?

— Ну да, вы конечно.

— Ну видите ли, я отнюдь не считаю себя убежденным холостяком, просто все было как-то недосуг, вот и живу до сих пор бобылем. Ну да это неинтересная тема для разговора... Лучше расскажите, как вы собираетесь дальше устроить свою жизнь?

- Я?

— Да. Возможно, я не вправе задавать такие вопросы...

- Никаких определенных планов на будущее у меня нет. Вчера, например, мама пыталась уговорить меня снова выйти замуж, но я...— сказала Иоко и, не договорив, замолчала.

В ее словах Уруки уловил тоску, тоску женщины, потерявшей место в жизни и блуждающей в поисках нового смысла своего одинокого существования. Она была еще так молода и хороша! Уруки был искренне тронут ее несчастьем. Как и всякому мужчине, ему было тяжело видеть красивую женщину, убитую горем.

— Мне кажется, вам следовало бы серьезно подумать о новом браке. Мне рассказывали, что в последнее время в обществе распространилась довольно странная мораль: если вдова убитого на фронте снова выходит замуж, это считается чуть ли не изменой, позором для чести убитого мужа. Какое ужасное заблуждение! Чисто феодальные взгляды... Вполне достаточно, если жена сохраняет верность мужу при его жизни. Брак существует только между живыми. Со смертью кончаются все взаимные обязательства. Нельзя требовать, чтобы женщина вечно хранила верность умершему. Это слишком жестоко. Вы тоже должны при первом же удобном случае вновь выйти замуж и начать новую жизнь.

Иоко улыбнулась.

— Я вовсе не придерживаюсь, такой строгой морали,— слегка покраснев, проговорила она.

— Да? Вот и отлично.

— Откровенно говоря...

- Да?

— Помните, вы сказали мне, что ваш бывший командир Хиросэ вернулся в Японию?

— Помню, говорил.

— Я не могу забыть горя, которое причинила мне смерть Тайскэ. Прошло уже полтора года, а это горе до сих пор еще лежит у меня камнем на сердце. Я должна найти какой-нибудь выход для своего гнева. Вы удивляетесь? Но я не могу забыть и смириться. Пока этот гнев у меня на сердце, я не смогу выйти замуж вторично.

Услышав это необычное признание, Уруки с невольным удивлением взглянул на Иоко,— до сих пор она казалась ему всего лишь нежной, красивой женщиной, но сейчас ее лицо выглядело напряженным и строгим. Глаза, прикрытые длинными ресницами, сверкали злым блеском, как у зверя, выслеживающего добычу.

Женщина, всецело отдавшаяся любви, выглядит прекрасной в глазах мужчины. И точно так же обладает очарованием женщина, посвятившая себя ненависти. Уруки показалось, что перед ним впервые раскрылся истинный облик этой женщины. Пораженный, он глядел па Иоко.

— Я понимаю ваши чувства,— проговорил он после небольшой паузы,— Но... как бы это вам объяснить... Ну, допустим, вам удастся разыскать Хиросэ и как-нибудь ему отомстить. Но что это даст, кроме новых тяжелых переживаний для вас же самой? Гораздо лучше как можно скорее начисто забыть о Хиросэ, обо всем, что с ним связано, и думать не о прошлом, а о будущем... Так мне кажется.

— Я не могу забыть!

— Я понимаю вас. И все-таки лучше бы вы постарались забыть. Не стоит вспоминать то, что отошло в прошлое,— это мой девиз. Что пользы без конца перебирать горькие воспоминания? Вот я, например... Два года мной помыкали в армии. Вернулся больной малярией. Казалось бы, что может быть нелепее такой судьбы? Но что поделаешь, на то она и судьба, сколько бы я ни роптал, изменить прошлое я не властен. А вы еще так молоды, у вас все впереди, зачем же вам все время бередить свои раны мыслями о Хиросэ? Лучше думать о том, как устроить жизнь заново...

Уруки взглянул на часы — время близилось к полудню.

— Простите, что задержал вас...

Иоко подняла голову. По ее щекам катились слезы. Мокрые от слез глаза блестели еще ярче.

— Вы уходите?..— проговорила она. Больше она ничего не добавила. Уруки так и не понял, что означали эти слезы. Но по дороге домой его все время не оставляло чувство какого-то стеснения в груди, как будто что-то мешало ему свободно вздохнуть.

После обеда фельдфебель Хиросэ, опираясь на костыль, выходил в сад. Он садился на скамейку, стоявшую в зарослях кустарника, и, греясь в лучах неяркого зимнего солнышка, погружался в чтение газет, которые ежедневно присылал ему отец. Отец никогда не забывал снабдить лежавшего в госпитале сына газетами или экономическими журналами. Швы на оперированной ноге уже зарубцевались, теперь оставалось ждать, пока окончательно срастется кость, и постепенно привыкать к ходьбе. Привольная, беззаботная жизнь! Из всех японцев, надрывавшихся под бременем войны, больше всего досуга имели, пожалуй, раненые. В зарослях гималайских криптомерий пели птицы, в саду цветы роняли белые лепестки. Сидя на скамейке среди цветущих кустов, Хиросэ разворачивал газету. Газеты писали о кровавых эпизодах войны, в подробностях описывали напряженную, полную лишений жизнь в тылу. Хиросэ читал о патриотическом подъеме нации, о мерах по противовоздушной обороне, о выдаче населению противогазов, о коллективных похоронах убитых на фронте воинов, об отрядах трудового служения родине, о резком увеличении налогов...

Здесь, в госпитале, эти тревожные, безрадостные новости воспринимались как нечто далекое, как рассказ о событиях в чужой, далекой стране.

Читая газету, Хиросэ ждал Иоко. Она приходила редко. Хиросэ старался объяснить это тем, что она занята на службе. Когда она не появлялась три дня подряд, он посылал ей письмо через сестру Огата. Огата-сан терпеть не могла выполнять роль посыльного, но в то же время ей было любопытно узнать, как будут развиваться дальше отношения между Хиросэ и Иоко.

Но, даже получив письмо, Иоко приходила не сразу. Волнуясь, придет ли она, Хиросэ грелся на солнышке, возле усыпанных цветами кустов. Вот и она — выходит из-за угла здания. Ее белый рабочий халат ослепительно сверкает на солнце.

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, хорошо. Сядьте!

Иоко тихо опускается на край скамейки. Они сидят рядом, но у Иоко вид такой строгий, словно она не разрешит дотронуться до себя пальцем. Она снимает со скамейки упавший лепесток и медленно перебирает его в руках.

— Вы выглядите лучше,— говорит она.

— Возможно. В последнее время питание у меня отличное,— отвечает Хиросэ и улыбается своей неотразимой, ласковой улыбкой.

— К вам приходил кто-нибудь из родных?

— Да, дней пять назад приходил отец и принес консервы — морской окунь в соусе «мисо». Сразу аппетит появился!

— Ах, вот что... А ваша жена?

— Она у меня не бывает!

— Отчего же? — Иоко задала этот вопрос умышленно. И тогда он сказал:

— В ближайшее время официально оформлю развод. Опять стану вольной птицей...

— И собираетесь всю жизнь прожить в одиночестве?

— Ну, кто знает... А вы? Вы решили остаться одна на всю жизнь?

— Да.

— Серьезно? И больше никогда не выйдете замуж?

— Не далее как на прошлой неделе я отказалась от предложения. Хотя сватался ко мне доцент Токийского университета, и к тому же ранее никогда еще не женатый...— холодно ответила Иоко.

Некоторое время Хиросэ в упор смотрел на повернутое к нему в профиль лицо Иоко, но ничто в этом лице не говорило о стремлении завоевать его расположение. Безупречно белые щеки казались почти прозрачными. Выражение лица холодное, бесстрастное. Это еще больше разжигало воображение Хиросэ. Что, собственно, за существо эта вдова, которая столь равнодушно отвергает возможность вступить в новый брак? Это было невозможно постичь с помощью того мерила, с которым Хиросэ подходил ко всем женщинам. Непохоже, чтобы ее можно было купить за деньги. Завладеть ею силой — обстоятельства не располагают. Не остается ничего другого, как ждать, пока он полностью выздоровеет. Когда он будет здоров, он найдет тысячи способов добиться своего.

Иногда мимо скамейки проходили раненые, опираясь па костыли. Некоторых везли в колясках. Хиросэ испытывал досаду и разочарование. Сколько уж раз он встречался с этой женщиной, а не продвинулся в своих отношениях с ней ни на шаг. Она ответила на его письмо в ласковом тоне, но слишком коротко. Если бы он ей совсем не нравился, она не приходила бы, а если бы нравился — она дала бы это понять более ясно. Ни в том, ни в другом Хиросэ не был уверен.

— Скоро я думаю поехать в Ито, на полуостров Идзу,— сказал он.

— В санаторий?

— Да. Врачи советуют. Когда я буду жить в Ито, приезжайте ко мне в гости, хорошо? Там гораздо теплее, чем в Токио. Я, наверное, смогу уже выходить. Хоть в кино побываю, давно уже не видел ни одного фильма.

На теплых водах в Ито находился военный санаторий для выздоравливающих. На улицах курортного городка то и дело встречались раненые в белых -халатах. Большой отель был переоборудован в санаторий. Несколько сот раненых с утра до вечера плескались в теплой воде.

— В Ито полно гостиниц, вы сможете снять комнату и отдохнуть день-другой... Приедете? Ну, скажите!

— Может быть,— неопределенно ответила Иоко.

«Там я сумею остаться с ней наедине»,— подумал Хиросэ. Он придет к ней в гостиницу, и они смогут побыть вместе много часов без посторонних глаз. Это и будет удобный случай. Прошло уже полтора года с тех пор, как он был ранен на фронте, и за все это время он ни единого раза не касался женщины. При одной этой мысли Хиросэ охватывало такое нетерпение, словно он не мог больше ждать ни секунды. Ему хотелось как можно скорее уехать в Ито и вызвать туда Иоко. Важно только оказаться с ней наедине. Хиросэ был абсолютно уверен, что уж этого-то случая он не упустит.

— Так договорились? Обязательно приезжайте! Встретимся в Ито. Наверное, я уже буду свободно ходить, и мы сможем побыть вместе, сколько захочется. Ну, обещай, что приедешь!— Он внезапно схватил Иоко за руку. Ахнув он неожиданности, она пыталась вырвать руку, но Хиросэ не отпускал. Он так крепко стиснул ей пальцы, что Иоко едва не вскрикнула от боли. У женщины, в сердце которой и без того царило смятение, не хватило решимости освободиться от этого могучего рукопожатия. Она ощутила желание, грубую страсть мужчины, стосковавшегося по женщине. Это была непреодолимо властная сила, которой невозможно было противиться. Костыль Хиросэ упал на землю.

Иоко встала. Хиросэ неохотно выпустил ее руку. Его блестящие, как будто насквозь пронизывающие глаза неотступно искали взгляда Иоко.

Она подняла упавший костыль, прислонила его к скамейке, тихо сказала: «Мне пора... До свидания»,— и почти побежала по дорожке между деревьями.

Пальцы, стиснутые рукой Хиросэ, все еще ныли. Завернув за угол госпитального здания, Иоко перестала бежать и обычным шагом спустилась по отлогому склону во двор академии.

Предложение Хиросэ не удивило и не испугало ее — опа и раньше догадывалась, что рано или поздно такое предложение последует. Его упорный, настойчивый взгляд сверкал сегодня, как у хищного зверя. Она понимала, что означает этот взгляд. Хиросэ приглашает ее приехать в Ито. Иоко не боялась этого. Она была уверена в себе, уверена, что не поддастся никакому соблазну. Иоко вспомнила Тайскэ. Любовь Тайскэ будет служить ей порукой.

Теперь она знала уязвимое место Хиросэ. Когда мужчина стремится сблизиться с женщиной, когда он охвачен желанием, он забывает об осторожности. Это и будет удобный случай для мести. Иоко чувствовала, что этот час недалек. Она отдавала себе отчет в том, что, в сущности, собирается поступить очень подло — воспользоваться слабостью противника и таким способом одержать над ним верх.

Мысль об этом заставила ее вспомнить слова Уруки. Он советовал не думать о мести, постараться поскорее забыть все, что связано с прошлым, начать новую жизнь. Эти полные сочувствия слова показались ей удивительно заманчивыми. Что может быть для женщины привлекательнее, чем возможность вновь обрести счастье, снова зажить мирной, счастливой жизнью! О, если бы она только могла — с какой радостью она забыла бы о ненависти, о мести!

Но если она забудет о мести, чем тогда жить? Что у нее останется в жизни?

Иоко не могла себе этого представить. Ей хотелось думать, что ее отношение к Хиросэ определяется только ненавистью и больше ничем. Она принимает его письма, опа ходит к нему в обеденный перерыв — все это объясняется исключительно желанием отомстить ему за смерть Тайскэ. А если при встрече с ним сердце у нее тревожно бьется, то происходит это только от своеобразного ощущения опасности — как бы он не разгадал ее планы...

Вернувшись в провизорскую, она присела отдохнуть. Она почему-то ужасно устала.

Напряженная жизнь, изуродованная войной, бесконечные трудности... И маленькие разнообразные события, происходящие с ней и вокруг нее. Мать хочет, чтобы Иоко опять вышла замуж. Юмико тоскует о Кунио и надрывается на работе. Новый знакомый — Уруки. И Хиросэ— ее ненавистный, смертельный враг... Положение на фронте тяжелое, самолеты противника могут в любое время появиться над головой. Водоворот людей и событий, окруживший Иоко, одинокую и беспомощную, с каждым днем все сильнее затягивает ее в свою пучину.

Жизнь сбивает с ног, готова вот-вот подхватить и закружить ее в вихре. Иоко слишком слаба, чтобы выдержать натиск этого урагана. Даже для свершения такого отчаянного шага, как месть, у нее, возможно, не хватит сил...

Эта мысль испугала Иоко. Ее внутренняя уверенность в себе поколебалась. Ей почудилось, что ее решимость и воля к борьбе тают, растворяются в могучих, влекущих ее объятиях...

В окошечко просунулась рука с рецептом и выглянуло морщинистое лицо старушки. Протянув пузырек для лекарства к самому лицу Иоко, она вежливо поклонилась и сказала на деревенском наречии:

— Лекарство, пожалуйста, отпустите!..

Иоко вздрогнула и поспешно встала со стула.

Четвертого ноября 1943 года агентство Юнайтед Пресс опубликовало заявление командующего военно-воздушными силами США генерала Арнольда: «В настоящее время завершена подготовка к серийному производству крупных, тяжелых бомбардировщиков нового типа, обладающих высокой скоростью полета и мощным вооружением. С вводом в действие этих самолетов все ныне существующие тяжелые бомбардировщики, предназначенные для полетов на дальнее расстояние, перейдут в категорию самолетов среднего типа». Сообщалось, что новые самолеты обладают грузоподъемностью от десяти до пятнадцати тонн и способны совершать беспосадочные полеты из Америки в Европу через Атлантический океан и обратно. Назывались они «Б-29». В те дни никто из японцев не представлял себе, что десять месяцев спустя воздушные налеты этих «летающих крепостей» превратят Токио в груду развалин. Население Японии без особого интереса отнеслось к сообщению об этом новом оружии.

Все контрмеры, предпринятые правительством в связи с этим сообщением, носили крайне пассивный характер: они состояли в частичной эвакуации населения больших городов. Двадцать первого декабря 1943 года Информационное управление кабинета министров опубликовало «Инструкцию о порядке проведения эвакуации». В ней говорилось о защите зданий, о перемещении предприятий, о хранении и вывозе материальных ценностей.

Власти пытались внушить народу, что приказ об эвакуации отдан вовсе не для того, чтобы укрыться от нарастающих ударов противника, а с целью «стимулирования развития промышленности на местах». Однако симптомы надвигающегося разгрома становились все ощутимее, и тревожные сомнения все сильнее закрадывались в сердце.

Восемнадцатого декабря Ставка сообщила о высадке американского десанта на мысе Маркус, на острове Новая Британия. Двадцатого декабря было опубликовано сообщение о гибели японских гарнизонов на островах архипелага Гилберта. Три тысячи человек «разбились, как яшма», гласило сообщение.

На следующий день, двадцать первого декабря, на заседании кабинета министров был обсужден и принят закон о небывалом увеличении налогов. Сумма налогообложения достигла невероятных размеров — двух миллиардов двухсот миллионов иен.

Двадцать третьего декабря Информационное управление опубликовало приказ о снижении призывного возраста до девятнадцати лет. Приказ вступал в силу с первого января наступающего 1944 года...

Тревожные времена. Положение в стране, положение на фронтах войны с каждым днем ухудшалось. Жизнь японского народа потеряла какую бы то ни было стабильность; люди находились в состоянии полной растерянности, нигде не видя спасения. Каждое изменение на фронте, протянувшемся по далеким островам Тихого океана, тотчас же сказывалось на жизни народа в самой Японии. Люди со страхом следили за ходом военных действий.

О боях с американскими войсками, высадившимися на мысе Маркус, Ставка непрерывно публиковала сообщения, гласившие о блестящих победах.

Но все эти сообщения говорили только о ходе боев, о результатах же не сообщалось ни слова. Народ с жадностью ловил передачи последних известий по радио и сообщения газет, но время шло, а желанная весть о том, что противник наконец-то изгнан с мыса Маркус, так и не приходила.

«Да ведь это же поражение!» — шептал тайный голос отчаяния в сознании каждого человека.

С началом января атаки американцев внезапно участились. Потеряв неожиданно интерес к японскому гарнизону, защищавшему восточное побережье Новой Гвинеи, они высадили десант в количестве целой бригады на далеком мысе Гумпу на северном побережье и, завладев проливом, отделяющим Новую Гвинею от Новой Британии, контролировали подходы к этим островам с моря. Японская база на острове Рабаул оказалась изолированной. Отрезанный от мира Рабаул ежедневно бомбила американская авиация, и боеспособность японской военной базы на этом острове с каждым днем падала. Американцы не встречали на Рабауле почти никакого сопротивления.

В конце января редакция «Синхёрон» с великим трудом выпустила тоненький, как брошюрка, новогодний номер журнала. В день его выхода сотрудники собрались в помещении редакции, греясь вокруг фарфоровой жаровни, в которой вместо угля горели старые рукописи. Во всем огромном здании трубы парового отопления были сняты по приказу о сборе металла. Потребление газа и электричества строжайше лимитировалось, ни древесного, ни каменного угля достать было невозможно. Не оставалось ничего другого, как греть руки на слабеньком огоньке горящей бумаги.

Новогодний номер журнала насчитывал всего несколько десятков страниц и имел жалкий вид. В минувшем году отпуск бумаги сократился почти в четыре раза, и от журнала фактически остался только скелет.

Настроение сотрудников тоже было подавленное, все стали молчаливыми, и эта угрюмость объяснялась не только холодом.

Только Кумао Окабэ, обладавший своеобразной невосприимчивостью к подобного рода переживаниям, весело болтал, окутанный клубами белого дыма. Он комкал листы старых рукописей и подбрасывал их в огонь.

— Кажется, наш флот потерял былую самоуверенность... В начале войны мечтали о высадке десанта на американский материк, а на деле-то это оказалось далеко не так просто, как думали... Будь у флота побольше уверенности в своих силах, разве правительство стало бы так шуметь об эвакуации, о противовоздушной обороне и тому подобном? Флот уничтожил бы силы противника раньше, чем они успели приблизиться к берегам Японии... А все дело опять-таки в самолетах. Производство самолетов не соответствует потребностям фронта. Кроме того, при таком массовом производстве неизбежен большой процент брака. Я слышал, что до тридцати процентов поступивших с завода самолетов вообще не способны подняться в воздух... Да и квалификация пилотов понизилась. Вот и происходят аварии... Если Америка вздумает всерьез бомбить Токио, то, как я слышал, американские самолеты могут появиться либо со стороны Токийского залива, либо со стороны Тёсю, вдоль по течению реки Тонэгава. Учтите, что от городка Татэяма на побережье залива самолет летит до Токио двенадцать минут. Не меньше семи минут уйдет, пока наблюдательный пункт в Татэяма успеет сообщить в Токио о появлении самолетов противника. Следовательно, Токио должен полностью подготовиться к отражению воздушного налета в оставшиеся пять минут. Но за пять минут наши истребители не успеют подняться в воздух и отразить налет. Значит, опять-таки мы окажемся в проигрыше...— Окабэ рассуждал весело, даже с удовольствием, точь-в-точь как если бы он предвкушал результаты скачек на ипподроме.

Вошла девушка из гардеробной сказать главному редактору, что пришел директор типографии «Тосин». Окабэ собирался договориться с ним о заказе на печатание февральского номера журнала.

Когда Окабэ отворил дверь в приемную, он увидел, что тучный директор Хиросэ, повалившись на диван, левой рукой держится за сердце.

— О-о, господин директор, что с вами?

Хикотаро Хиросэ стонал, лицо побелело. Толстая шея и лысая голова покрылись холодным потом. Он пытался подняться навстречу Окабэ, но не смог. Побелевшие губы судорожно дергались...

Окабэ тотчас же вызвал врача, дежурившего в третьем этаже здания, и директору была оказана первая помощь. Окабэ позаботился также вызвать по телефону служащих типографии «Тосин». Врач определил сердечный припадок — директор Хиросэ давно уже страдал хронической болезнью сердца.

Отдохнув около часа, директор с помощью своих подчиненных спустился вниз; вызвали машину, и он уехал.

Но на следующий день в редакции «Синхёрон» узнали, что ночью припадок повторился и директор скоропостижно скончался.

В извещении о смерти в стереотипных выражениях говорилось, что «директор Акционерного типографского общества «Тосин», господин Хикотаро Хиросэ, в течение длительного времени страдал тяжелым недугом, но так как лечение, к несчастью, не принесло исцеления, то...» Внизу под извещением стояла подпись «Дзюдзиро Хиросэ».

— Старик и в самом деле уже стоял одной ногой в могиле,— весьма хладнокровно заметил Окабэ.— Вечно, бывало, утирает пот с лысины. Ясно было, что это неспроста—так обливаться потом!

Одновременно с извещением о смерти пришло письмо. Это было приветственное послание, тоже составленное в стандартном, традиционном стиле. «Фирма «Тосии»,— сообщалось в письме,— продолжает вести все дела без каких-либо изменений и потому просит по-прежнему оказывать ей содействие и поддержку, как это было при жизни ныне покойного господина Хикотаро Хиросэ». Подпись гласила: «Директор и управляющий Дзюдзиро Хиросэ».

А несколько дней спустя утром Хиросэ нанес визит директору Асидзава. Юхэй как раз собирался пойти в редакцию, когда явился Хиросэ. Юхэй попросил, проводить гостя в гостиную, но тот в ответ сообщил, что хочет сказать всего несколько слов,., и остался в прихожей.

Асидзава вышел в прихожую. Перед ним стоял молодой человек атлетического сложения, с наголо обритой головой. Он опирался на палку. Позади него стоял один из служащих типографии «Тосин», в руках он держал сверток с традиционным подарком.

— Разрешите представиться...— посетитель поклонился, не отнимая руки от палки,— Хиросэ из типографии «Тосин»... Как мне известно, отец был весьма многим обязан вам, и я пришел выразить вам по этому случаю благодарность... К сожалению, отец был болен уже давно — ему следовало бы отдыхать и лечиться, а не работать. Но я лежал в госпитале и не мог позаботиться о нем, как подобало бы сыну...

— Понимаю, понимаю... Он был очень энергичный человек, ваш отец.

— Так точно. Как изволите видеть, я еще довольно молод и неопытен и очень тревожусь, сумею ли достойно продолжать отцовское дело... Поэтому почтительно прошу ваших советов и руководства в будущем.

Речь Хиросэ звучала просто и искренне. Юхэй всегда относился с предубеждением к людям, от которых пахло казармой, но простые манеры гостя произвели на него приятное впечатление. Не подозревая, что перед ним находится унтер-офицер, повинный в смерти его старшего сына, он от души пожалел этого молодого человека, раненного на фронте.

— Где вы получили ранение?

— На юге.

— Ах, вот как. И сейчас все еще находитесь в госпитале?

— Так точно.

— А как же типография?

— Там есть опытные служащие, так что, думаю, пока как-нибудь обойдется, но я и сам хочу как можно скорее выписаться из госпиталя и заняться делами.

Дзюдзиро Хиросэ отвечал без запинки, стоя навытяжку, как будто докладывал командиру роты. Он тоже не подозревал, что директор журнала — отец солдата Асидзава. Больше того, он вообще уже успел забыть, что у него был когда-то подчиненный по фамилии Аеидзава. За годы, проведенные в армии, у Хиросэ перебывало немало солдат. Сотни раз случалось Хиросэ избивать их до полусмерти, пинать ногами. В казарме мордобой был самым обычным явлением, без которого не обходился ни один день. Поэтому ему и в голову не приходило, какое фатальное стечение обстоятельств привело его в дом директора Аеидзава. Закончив визит, он поклонился и, опираясь на руку сопровождавшего его служащего, с трудом вышел из прихожей.