— «Синхёрон»? Еще бы! Это либеральный журнал,— сказал Итано.— Наверное, отец Асидзава в душе тоже придерживается либеральных взглядов. Или, может быть, он печатает такие статьи просто из коммерческих соображений?
— Нет, ты не ошибся,— утвердительно кивнул Кунио.— Отец и в самом деле убежденный либерал. Сколько раз я уже ссорился с ним из-за этого!
— Не подумай, что я собираюсь читать тебе нравоучения,— заговорил Мицуо Акаси, рослый, физически хорошо развитый юноша, неторопливым жестом складывая на груди руки. Он был старше других и уже сдал испытания на пилота первого класса. Требовалось только надеть на него форму летчика, и перед вами был бы законченный лейтенант воздушного флота.— Но видишь ли, дружище, страна ведет грандиозную войну, а в это самбе время такой журнал, как'«Синхёрон», пользующийся широкой известностью среди интеллигенции, всячески старается уличить в противоречиях заявления руководителей армии, поймать их на слове, критикует правительственный курс, сеет смуту в умах... Это и впрямь никуда не годится! Говоря грубо, это, если хочешь, своего рода предательство по отношению к государству. Если допустить, что война могла бы закончиться поражением Японии, то значительная доля вилы и ответственности легла бы на таких вот либералов, и в особенности — на печатные издания, которые распространяют эти либеральные теории и помещают совершенно недопустимые статьи, вот мое мнение!
— Да, ты прав.— Кунио чувствовал, что не в состоянии посмотреть в глаза товарищам. Конечно, не он был в ответе за «Синхёрон»... И все-таки его отца причисляют к предателям родины!.. Кунио не столько стремился защитить отца, сколько в душе негодовал против него.
— Теперешнее старичье вообще все ни к черту! — сказал Итано, прислонясь головой к оконной раме. За окном проплывал городок Тарэи.— Все это поколение, воспитанное в слащавые времена Мэйдзи и Тайсё*, ни на что не пригодно. Все они думают только о своей шкуре. Болтают о свободе, о принципах, а на самом деле прикрывают этими словами чистейший свой эгоизм. До государства им дела нет, лишь бы самим было хорошо и спокойно... А журнал «Синхёрон» еще пытается подвести под подобные рассуждения некую теоретическую базу и рядится в маску идейности и прозорливости... А папаша Асидзава покровительствует всей этой публике. Тебе, как сыну, следовало бы призадуматься над этим!
— Я уже думал,—почти простонал Кунио.—Много думал... Но отец человек упорный. Его не так-то легко в чем-нибудь убедить. Мне не' верится, чтобы он мог перестроиться в одно утро... Не знаю, как бы вам объяснить получше... Иногда мне кажется, что в его жилах течет ужасно холодная кровь. К чему бы ни призывали руководители армии, как бы ни обернулся ход событий на фронте, он как будто совершенно не интересуется этим.
— Все эти не сотрудничающие никогда не принимают ничего близко к сердцу. Для них это вполне закономерно! — заявил Акаси.
— Да. Но дело не только в этом. Отец не просто равнодушный наблюдатель, он относится ко всему критически. Или, может быть, его позицию можно назвать объективной?.. Одним словом, понимаете, он японец, а в то же время относится к Японии холодно, равнодушно, как иностранец.
— Такую публику, хоть умри, не заставишь сотрудничать во имя победы! — заметил Итано.
Ему ответил Акаси:
— Кто не сотрудничает, должен молчать!
— Да, ты прав... Отец должен молчать!..— смутное недовольство, которое питал Кунио по отношению к отцу, казалось приняло теперь конкретную форму. «Кто не сотрудничает, должен молчать!» Вот оно, справедливое требование, которое следует предъявить отцу. Пусть равнодушные отойдут в сторону. Нельзя допускать, чтобы они ставили палки, в колеса войны. А ведь отец движется от простого несотрудничества к все более активной антивоенной позиции... И все из-за своего журнала.
Кунио вдруг ощутил тревогу. Жандармы и тайная полиция уже косятся на «Синхёрон». Если деятельность отца окончательно заклеймят, как антипатриотическую, самому Кунио тоже не избежать позора. На него тоже будут указывать с ненавистью и презрением.
— Посмотри на нацистскую Германию...— с гордостью произнес Акаси,— В какой короткий срок они сумели восстановить свою страну, избавить ее от трагической участи побежденного государства!.. Немцы уже вернули себе Австрию и Чехословакию, в пух и прах разбили в Дюнкерке соединенные силы Англии и Франции, а теперь повернули на восток и уже приближаются к Москве! А все оттого, что у них в полном объеме действует тоталитарная система, в этом их сила. А Франция? Пресловутый французский либерализм потерпел полный крах. Когда немцы прорвали линию Мажино, о которой французы столько трубили, заявляя, что она неприступна, парижане, дружище, вели себя точь-в-точь как отец Асидзава,— жили себе по-прежнему беспечно и весело, словно все это совершенно их не касается...
— Я понял, понял! Довольно, замолчи! —Кунио умоляюще поднял руку,— Я все понял. Я знаю, что должен делать...
— Да ты не обижайся! Я ведь не тебя ругаю. А что касается твоего отца, так я прекрасно знаю, что таких, как он,- множество. Этих либералов гораздо больше, чем можно предполагать. Если теперь же не призвать к порядку этих господ, то в предстоящей войне положение тыла будет весьма ненадежным. Как бы самоотверженно мы ни боролись за сохранение нашего превосходства в воздухе, если внутри страны заведется гниль, война кончится катастрофой. Возьми, например, хотя бы ту же Германию в первой мировой войне. Ни один вражеский солдат не переступил ее границ, и все-таки она оказалась побежденной. А все из-за того, что внутри страны начался разброд. История дает нам поучительные уроки!
Кунио сидел, прислонившись головой к окну, закрыв глаза. Гнев на отца тяжелым грузом давил ему сердце. Прежде всего отец обязан прекратить свою деятельность, связанную с журналом. Кунио была нестерпима мысль, что отец из месяца в месяц продолжает издавать свой журнал, крамольный характер которого понятен каждому с первого взгляда. Кроме того, это попросту опасно... Как повлиять на отца, чтобы он отказался от издательской работы? Отец упорно стоит на своем. Пока власти не предпримут решительных шагов, он ни за что не закроет свой «Синхёрон». Есть много людей, и в первую очередь дядя Киёхара, которые поддерживают его. Иногда они собираются в ресторане в районе Акасака, за чашечкой сакэ. Дружба между ними становится все теснее. Пока вся эта группа заядлых либералов благополучно здравствует, отец не откажется от своих убеждений.
Кунио волновала неотвязная мысль. Что, если ради империи, ради победоносного окончания войны он возьмет на себя роль Иуды Искариота? Он сидел неподвижно, весь поглощенный своим думами. Со стороны могло показаться, будто он спит. Что, если он совершит это тайно от всех, один, никому ничего не сказав?..
Поезд приблизился к станции Огаки и, убавляя скорость, застучал колесами на стрелках.
Последние лучи вечернего солнца еще озаряли небо, когда они подъехали к Сидзуока. Кунио распрощался с товарищами, сошел с поезда и, сдав чемодан на хранение, вышел в город.
Он шагал по направлению к казармам Сидзуокского полка, расположенным на том месте, где когда-то был замок,— крепостные степы и ров еще сохранились. Его обогнала походная колонна солдат, очевидно они возвращались откуда-то издалека, с учения, потому что вели лошадей, тащивших тяжелые пулеметы и ящики с боеприпасами. Солдат было немного, одна рота, не больше; все они с головы до ног были покрыты пылью и грязью и напоминали каких-то заводных кукол, вылепленных из глины. И лица у них тоже были тупые, ко всему безразличные, как у глиняных болванчиков. Кунио пошел следом за ними, глотая пыль, которую поднимали тяжелые солдатские башмаки.
У ворот проходной будки стоял часовой. Кунио обратился к нему, сказав, что приехал на свидание с братом. Часовой, окинув Кунио хмурым взглядом, велел идти в караульное помещение, кивком головы указал ему дорогу.
В маленькой караулке, неподалеку от проходной, сидело несколько человек. На длинном столе лежал список солдат, которым разрешалось свидание с родными.
Заметив среди сидевших унтер-офицера, Кунио попросил разрешения повидать брата — солдата второго разряда Асидзава из второй роты.
— Вторая рота? Они на учениях... Вернутся не раньше чем через два дня...— ответил унтер-офицер с сильным местным акцентом.
— Вот как... Куда же они пошли?
— Сегодня они ночуют на горе Мотимунэ. А оттуда, наверное, пойдут по направлению к Якицу и Фудзиэ.
Кунио поклонился и вышел из караулки. Он представил себе Тайскэ, всегда ненавидевшего военную службу, солдатом второго разряда, с желтой звездочкой на фуражке, и ему стало жаль брата и в то же время немного смешно. Наверное, Тайскэ, как и всякого другого солдата, бьют по щекам подошвами туфель, которые командиры носят в казарме, бьют до того, что все лицо распухает; не в силах выдержать муки голода, он
украдкой подбирает остатки с унтер-офицерских тарелок... Сейчас оп ползает где-то по лесам и болотам... «Нет, мой путь гораздо более правильный»,— подумал Кунио. Ведь как только его призовут, он тотчас же получит звание лейтенанта воздушного флота...
Дождавшись поезда на Токио, он снова уселся в вагон. На этот раз он ехал один. Склоны Фудзи, одетые тучами, заволакивались вечерней мглой. В вагоне уже зажегся свет, а вершина Фудзи все еще сияла в последних лучах заката; там уже выпал глубокий снег.
«По возвращении нужно сразу же решить вопрос о помолвке с Юмико»,— думал Кунио. Гнев на отца не затихал в его сердце. Сегодня утром его друзья осуждали отца; Кунио казалось, будто их устами говорит весь народ. Никогда, думалось Кунио, он с такой ясностью не понимал, какая глубокая пропасть разделяет его с отцом. Да, оп выступает против отца, но, его поддерживают и этом друзья. Само время на его стороне. Эта мысль придавала Кунио мужество. Сочувствие друзей казалось ему более падежной опорой в жизни, чем поддержка отца. Сознание близости с товарищами успокаивало. Эту близость нужно было сохранить во что бы то ни стало. Сейчас его друзья осуждают отца; кто знает, скоро они, возможно, осудят и его тоже... Кунио боялся этого. Он хотел показать товарищам, что весь безраздельно принадлежит им, что он их друг, их верный единомышленник. Оп готов был верить, что отец является преградой между ним и товарищами, и все больше негодовал на отца.
Правительство заявляло, что неустанно стремится к мирному урегулированию японо-американских отношений. Тем не менее иностранцы один за другим спешили покинуть Японию через порты Кобэ и Иокогаму. В то же время японцы, проживавшие в Сингапуре, в Маниле, в самой Америке, до отказа .заполнив пароходы, с каждым рейсом возвращались в Японию. По мере того как осень подвигалась к зиме, все яснее вырисовывался облик надвигающейся катастрофы.
Первого ноября было опубликовано решение кабинета министров о новом налоге размером в шестьсот тридцать миллиардов иен. Тяжелое бремя войны, возложенное на плечи японского народа, постепенно становилось все ощутимее.
Утром пятого ноября посол Курусу вылетел на самолете в Америку. С его поездкой были связаны последние надежды на мирный исход переговоров. Но Сэцуо Киёхара оценивал обстановку пессимистически.
— Поздно. Сам Курусу тоже, по всем данным, не верит больше в успех этих переговоров. И к тому же — как бы это сказать получше? — одним словом, когда события зашли так далеко, никакими конференциями делу уже не поможешь...
Кризис приближался все нарастающим темпом. Речь Рузвельта, речь Тодзё, статьи в газетах, призывы Общества содействия трону, радиопередачи, организуемые высшим военным командованием,— все толкало страну к роковой развязке.
С тех пор как после японского вторжения в Маньчжурию туда была послана международная комиссия Литтона, которая обследовала положение на месте и пространно доложила Лиге Наций о преступлениях, совершаемых Японией в оккупированной стране, с тех самых пор как посол Мацуока, полномочный представитель Японии в Лиге Наций, бросил в лицо всей Ассамблее заявление о выходе Японии из Лиги Наций, власти неустанно внушали народу идею о «благородной и добровольной изоляции», а военщина усиленно призывала к расправе с Англией и Америкой. В течение четырех лет войны с Китаем эта пропаганда еще более усилилась.
Военному руководству удалось добиться значительных результатов в перевоспитании умов. Теперь весь народ был убежден, что война с Америкой необходима, в противном случае «китайский инцидент» так и не удастся привести к победоносному окончанию. Министр Иностранных дел в своих речах, начальник информбюро, военный министр в своих выступлениях по радио — все твердили об этом.
Главную роль в готовящемся спектакле взял на себя Хидэки Тодзё. Декорации были готовы, занавес над великой трагедией — или, быть может, трагикомедией? — вот-вот должен был взвиться. Тодзё опьянялся этим грандиозным спектаклем, в котором ему предстояло выполнить заглавную роль. И народ тоже, за немногими исключениями, был во власти иллюзий. Да и чего было опасаться? Флот возглавлял умудренный боевым опытом талантливый флотоводец Исороку Ямамото, в армии тоже имелись выдающиеся полководцы — генерал Ямасита, недавно вернувшийся в Японию после изучения победоносного военного опыта гитлеровской Германии, генерал Тэраути.
Па острове Тайвань, в порту Тауао, была создана база военно-воздушного флота, уже получившая наименование «Первой Тихоокеанской». Строительство двадцати воздушных баз во Французском Индо-Китае было закончено к исходу октября. С конца октября началось строительство аэродрома на острове Фу-Куок, расположенном вблизи западного побережья Кохинхины. Француза, начальника администрации, попросту выставили с острова под угрозой японских штыков. После этого на острове Фу-Куок немедленно появились строительные батальоны и началось строительство казарм и других сооружений, не прекращавшееся ни днем, .ни ночью. В каких-нибудь пятнадцать дней строительство было закончено. Па этом острове предстояло разместиться частям, которые предназначались для высадки на Малайском полуострове. А уже с середины ноября сюда начали доставлять истребители будущих эскадрилий под командованием Като и Аоки. С базы, расположенной в окрестностях Сайгона, самолеты-штурмовики ежедневно совершали тренировочные полеты в Сингапур и с высоты трех тысяч метров вели аэрофотосъемку военного порта и портовых сооружений.
Одновременно войска тайно перебрасывались к югу, на Тайвань, па Кюсю, па остров Хайнань и в Индо-Китай. Соединения авианосцев, готовые атаковать Перл-Харбор, спешили с укомплектованием самолетами в ожидании условного дня «X», когда по сигналу должны были начаться военные действия.
До полка в Сидзуока тоже докатились отзвуки этих лихорадочных тайных приготовлений, предшествующих началу войны. Сформированная здесь часть под командованием полковника Тауэ имела «славную боевую историю»—опа первая отправилась на китайский материк в августе 1937 года, в самом начале войны с Китаем, и прошла все жестокие бои от Сучжоу-хэ до Нанкина и Сюйчжоу. С тех пор в Сидзуока был сформирован не один полк, и все. они один за другим отправлялись на материк. Много тридцать четвертых сидзуокских полков сражались на фронтах в Китае. И теперь очередной вновь сформированный полк готовился к скорому выступлению в поход. Молодые люди, уроженцы горного края, протянувшегося от подножья Аситака до самой вершины Фудзи, закаленные в холодном высокогорном климате, считались лучшими, отборными солдатами Японии, наряду с выходцами из Кюсю. Уже стало привычным, что при упоминании о трудных боях в списке наиболее отличившихся обязательно встречаются имена солдат из полка Сидзуока.
В конце ноября Иоко получила письмо от мужа.
«Прости, что долго не писал, не было ни минутки свободной. Я здоров, служба проходит, как обычно. В ближайшее время наша часть, очевидно, будет отправлена из Сидзуока. Перед отъездом дадут день для свидания с родными. Я сообщу тебе дополнительно, когда этот день будет окончательно установлен. Долго пробыть вместе нам не удастся, но все же прошу тебя — приезжай».
Пока муж находился в Японии, еще можно было на что-то надеяться. Но если его отправят за границу, протянутые руки жены встретят лишь пустоту... Иоко заранее купила Тайскэ подарки, узнала расписание поездов, приготовила даже дорожный костюм и ждала следующего письма. Но вот уже наступил декабрь, а Тайскэ все не извещал ее о дне свидания. Возможно, их задержали с отправкой... Нервничая, она ждала день за днем, а тем временем в политическом и дипломатическом мирах началось какое-то странное движение. Бирма, Сингапур, Малайя — все страны, казалось, втягивались в зону надвигающейся войны. Ежедневно в газетах появлялись статьи, написанные в откровенном грубо враждебном тоне. И каждое из этих событий было непосредственно связано с судьбой мужа. В конце концов терпение Иоко иссякло: она решила во что бы то ни стало съездить в Сидзуока, даже если ей не удастся повидать мужа.
Перед выходом на учения командир полка прочитал наставление.
Батальон, выстроившийся на плацу перед казармой, выглядел так, будто солдаты и в самом деле готовились к настоящему бою. Все были в полной походной форме, с маскировочными сетками поверх шлемов, каждый получил трехдневный запас продовольствия, некоторые вели лошадей. Тут же виднелись тяжелые и легкие пулеметы, ящики с гранатами; рядом стояли связисты с мотками телефонной проволоки на спине. Небо, как это часто бывает в начале зимы, сияло голубизной, погода для учений была отличная. Командир полка стоял па трибуне, воздвигнутой перед входом в казарму. Справа от него стоял заместитель командира полка, слева — командир батальона.
— ...в настоящее время дипломатические отношения между Японией и Америкой близки к полному разрыву,— говорил полковник.— Переговоры, которые еще продолжаются, можно считать почти безнадежными. Произвол и бесчинства Америки на Дальнем Востоке перешли псе пределы, политика, которую, вот уже четыре с лишним года ведет наша страна по отношению к Китаю, встречает непреодолимые затруднения...
Высокий худощавый полковник левой рукой сжимал эфес сабли, правой, в белой перчатке, уперся в бок, выпятив грудь, украшенную рядами орденских ленточек. Позади пего, на карнизе подъезда, чирикали и возились воробьи. Около тысячи солдат застыли в шеренгах с неподвижными, ничего не выражающими лицами; впрочем, у них и не было права на проявление каких-либо эмоций... Голос полковника лился поверх неподвижных голов — точь-в-точь как вода в реке, перекатываясь через отмель, струится поверх бесчисленных камешков.
— ...искоренение англо-американского влияния на Дальнем Востоке является давним стремлением нашей страны. Ныне этот час приблизился. Полагаю, что в скором времени вы тоже получите приказ выступить на передовую. Долг, возложенный на всех вас, поистине велик.
Слова полковника по интонациям чем-то напоминали известные выступления премьера Тодзё. Среди армейских руководителей вошло теперь в моду говорить, подражая Тодзё,—слегка растягивая слова и употребляя напыщенные, патетические выражения.
— ...как вам всем хорошо известно, наш тридцать четвертый полк, продолжая славные традиции бога войны подполковника Татибана, сохранил и приумножил славу неустрашимых сынов гор. Учения, в которых вам предстоит участвовать на этой неделе, считайте настоящим боем. Покажите закалку, которую вы приобрели в казармах. Командование полка от всего сердца желает всему личному составу батальона вернуться в расположение полка с блестящими успехами. Я кончил.
Прозвучала команда, и батальон рота за ротой двинулся вперед. Во дворе стоял бронзовый бюст — памятник «богу войны», подполковнику Татибана. Солдаты торжественным маршем прошли' мимо постамента, на котором был установлен бюст. Заросшее бородой суровое лицо, лицо офицера, убитого почти сорок лет назад...
«И прежде всего взять Шоушавьпо!» —-В ночной тишине раздается приказ.
И полк Сидзуока идет впереди, Батальон Татибана в первых рядах.
Старинная, с детских лет знакомая военная песня... Солдаты караула, выстроившись, смотрели вслед уходящему батальону. Выйдя за крепостную стену, батальон двинулся вдоль рва в город; от ветра вода покрылась рябью. Тайскэ Асидзава, с винтовкой на плече, шагал в шеренгах второй роты. Два с половиной месяца усиленной физической тренировки постепенно закалили его тело, но душа с каждым днем все больше погружалась в оцепенение.
Он шагал по пыльной дороге, опустив глаза. Когда тело включалось в это механическое движение, мозг тоже становился похожим на автомат — сознание вяло, неохотно отзывалось на внешние раздражения и само, по своей инициативе, не реагировало на окружающую обстановку. Командир полка твердил в своей речи о высоких идеалах империи, но у солдата Асидзава были безжалостно отняты все его стремления и идеалы. А человек, утративший идеалы, становится автоматом... На станции Сидзуока солдаты прошли на товарную платформу и разместились в воинском эшелоне. Пока шла погрузка людей, лошадей и орудий, наступил полдень. На обед съели по нескольку галет и запили водой. Глотая воду, Тайскэ почему-то вспомнил об Иоко. Тем временем состав тронулся.
Поезд бежал па восток вдоль залива Суруга. В окнах вагона то появлялись, то исчезали белоснежный пик Фудзи и лиловая вершина горы Аситака; показалось местечко Сэмбоммацубара, бухта Киёми. Солдаты, тесно набившиеся в вагон, вполголоса распевали песни, смеялись, спорили, дремали. О завтрашнем дне никто не думал. В отличие от жителей Токио и Осака, в отличие от студентов вроде Кунио и его друзей — то есть от те’х, кому не надо было завтра же идти на войну и кто тем не менее волновался и приходил в крайнее возбуждение при мысли о том, что война не за горами,— солдаты вовсе не думали ни о чем подобном.
Скорее наоборот, война представлялась им чем-то довольно далеким. Солдат куда больше интересовало, долгий или короткий будет сегодня отдых, даст ли каптенармус рисовые плюшки на ужин и как ухитриться прожить сегодняшний день без побоев. Эти близкие насущные заботы целиком заполняли их головы. Слишком мало оставалось у них досуга, чтобы подумать хотя бы о собственных женах. Когда после отбоя солдаты валились па койки, они засыпали прежде чем успевали о ком-либо вспомнить.
Поезд прогромыхал по длинному железнодорожному мосту через реку Фудзигава.
Тайскэ стоял у окна, положив заплатанные локти на окопную раму, и смотрел на проплывавший мимо пейзаж, не принимая участия в смехе и болтовне. Он чувствовал себя совершенно одиноким.
Командир отделения Хиросэ ни разу не назначал его дежурным у проходной будки, он не поставил его часовым к складу боеприпасов, не давал никаких поручений за пределами расположения полка. Унтер считал Тайскэ опасной, подозрительной личностью. А опасной личности нельзя было доверить ответственное задание. Если послать его за ворота казармы, он, чего доброго, ухитрится «установить контакт» со своими «единомышленниками»... Прошло восемь лет с тех пор, как Тайскэ исключили из университета за участие в революционном движении, по еще и сегодня строжайший надзор за солдатом Асидзава нельзя было ослаблять ни на минуту. По мере' того как назревала опасность войны с Америкой, унтер все больше придирался к Тайскэ»
Каждый вечер, в восемь часов, Тайскэ должен был являться в комнату, где жил Хиросэ и другие унтер-офицеры. Среди книг на столе Хиросэ лежал блокнот.
— Господин унтер-офицер, солдат второго разряда Асидзава по вашему приказанию прибыл! — стоя навытяжку, рапортовал Тайскэ; и тогда Хиросэ, не прерывая грубовато-веселой болтовни с друзьями, бросал этот блокнот на стол перед Тайскэ.
Тайскэ садился за стол и записывал все свои мысли за истекший день. В стандартных, казенных выражениях он писал о храбрости, переполняющей его душу, о своей готовности умереть за империю. Закончив, он робко протягивал написанное унтеру. Хиросэ быстро пробегал глазами страницы и ласково улыбался.
— Да ты что, шутки вздумал шутить, что ли? —говорил он.— Никакие это не твои мысли, а просто лозунги с агитационных плакатов. Такие слова хоть миллион раз пиши, я и смотреть на них не хочу! Вот враль проклятый! Пиши откровенно, что думаешь на самом деле, все пиши, без утайки! А то ведь ты каждый день, и вчера, и позавчера, пишешь все одно и то же! Вот, например, сегодня утром была тебе от меня вздрючка? Была. Поди разозлился? Наверное, в душе проклинал армию? Вот об этом и пиши, слышишь? Перепиши все это заново!
Но, несмотря на приказания Хиросэ, писать откровенно было ни в коем случае нельзя. Если бы Тайскэ написал все, что у него на душе, его положение еще больше ухудшилось бы. Хиросэ приказывал ему записывать свои мысли... Эти мысли терзали Тайскэ каждую ночь, а каждый день в казарме был для него пыткой. «Уж лучше поскорее попасть на фронт, под огонь и град пуль»,— думал Тайскэ. На фронте ему безусловно будет легче дышать... Кое-как подбирая фразы, одну нелепее другой, он заканчивал очередное «признание» за день, и тогда Хиросэ протягивал ему кусок пирога из бобового теста или какое-нибудь другое угощение.
— Ладно, ладно! Ты становишься хорошим солдатом. Ну-ну, старайся хорошенько! — угрожающе-ласково говорил он и отсылал Тайскэ обратно в казарму.
И не раз бывало, что Тайскэ, взрослый мужчина, украдкой плакал, лежа на своей койке...
Вершина Фудзи заполнила собой все окно. На склонах, близ селения Нанагомэ, клубилась пена облаков.
Рядом с Тайскэ па скамейке сидел Уруки, тоже солдат второго разряда, и дремал, обняв винтовку. Уруки спал рядом с Тайскэ в казарме и потому считался его «боевым другом». В прошлом корреспондент одной из токийских газет, Уруки тоже был призван из запаса.
Если молодые солдаты, проявляя завидную смекалку и «расторопность», лезли из кожи вон, стараясь заслужить похвалу начальства, то солдат второго разряда Уруки и пальцем не шевелил без прямого на то приказа. Он, как положено, отдавал честь командирам, но в душе совершенно не уважал их. Меньше всего он заботился о том, чтобы выслужиться, получить повышение. Уруки придерживался последовательно пассивной позиции.-Чуть только выдавалась свободная минута, он немедленно засыпал.
— Надо беречь здоровье,— говорил он.— Надорвешься, толку от этого будет мало.
Случалось, его били по щекам подошвой казарменной обуви или по тридцать минут заставляли держать винтовку «па караул». Уруки все сносил улыбаясь. Это был человек неиссякаемой душевной силы.
Опять избили... В третий раз со вчерашнего дня. Скоро у меня морда станет дубленая! — только и говорил оп при этом. Уруки был неуязвим. Никакие даже самые тяжелые испытания не способны были поранить эту твердую душу. Вчера унтер Хиросэ на чем свет стоит изругал Уруки за плохо вычищенную винтовку и заставил в знак извинения без конца отвешивать поклоны перед винтовкой.
— Виноват, госпожа винтовка образца тридцать восемь! Я очень провинился перед вами, госпожа винтовка образца тридцать восемь! должен был повторять Уруки при каждом поклоне.
Досталось своим чередом и Тайскэ: унтер решил, что он недостаточно хорошо ,вычистил’ ботинки, и Тайскэ было приказано вылизывать языком подошвы. У него набился полный рот грязи. Когда Тайскэ в отчаянии добрался наконец до своей койки, Уруки, пришивавший пуговицу к нижней рубашке, сказал ему:
— Знаешь что, приятель, ты совсем неправильную линию держишь! Да разве же можно принимать все это всерьез? Военная служба — тот же спектакль. Считай, что ты участвуешь в спектакле, и тогда ко всему будешь относиться спокойно. Говори для порядка слова, какие положено, ну а командиры по ходу действия будут, когда надо, тебя лупить... А этак ты долго не выдержишь.
Благодаря Уруки Тайскэ кое-как сносил жизнь в казарме. Да, в юности он много думал о справедливости, о законах, о революционном движении и тому подобных возвышенных идеалах. По, в сущности, вся его жизнь до сих пор была благополучной, изнежила его. Теперь, когда он попал в армию, его слабость обнаружилась в полной мере. У Тайскэ не оказалось внутренних сил противостоять враждебному окружению, он не обладал достаточной душевной закалкой, чтобы выносить ежеминутные оскорбления... Уруки дремлет, небритое лицо его безмятежно. Его сердце не знает страданий, и он способен дремать в любой обстановке...
Когда они прибыли в Нумадзу, вершина Фудзи уже подернулась мглой; отсюда эшелон повернул на север. На станции Готэмба — в пункте их назначения — сгустились ранние зимние сумерки. Было уже совсем темно.
В Готэмба имелась специально оборудованная воинская платформа, были даже краны для погрузки и выгрузки орудий.
Батальон построился в темноте, солдаты снова надели тяжелое, весом в добрых двадцать килограммов, снаряжение и двинулись вперед. За ярко освещенным привокзальным проспектом потянулись узкие, темные улицы. Вскоре улицы кончились, городок незаметно превратился в деревню с редкими, разбросанными там и сям крестьянскими хижинами. До бараков в пункте Итадзума, где предстояло заночевать, нужно было идти пять километров по дороге, усыпанной вулканическим пеплом и гравием. Ночной горный ветер, гулявший по обширному плато у подножья Фудзи, ледяным холодом резал потные лица. По обеим сторонам дороги черной стеной стоял, лес. Слитная поступь солдат будила в лесной тишине тяжкое эхо.
Там, где горный хребет Фудзи и Аситака длинным пологим склоном простирается на восток, на много миль протянулось высокогорное плато, покрытое коричневочерной вулканической галькой, сплошь заросшее густым подлеском, травами и кустарником. Начиная с эпохи Мэйдзи и вплоть до эпохи Сёва не один десяток тысяч молодых японцев, став солдатами, проходил обучение на этом плато. На волнистом горизонте, где не на чем было остановиться взору, тонула в дымке далекая горная, цепь Хаконэ. Время от времени ветер приносил клочья облаков, покрывавших вершину Фудзи, и тогда заросли бамбука хлестал холодный проливной дождь.
На краю этого обширного естественного плаца были построены в некотором отдалении друг от друга три военных городка в Такигахара, в Итадзума и в Комакадо. Когда батальон достиг Итадзума, было уже семь часов вечера, в небе висел узкий зябнущий серп луны.
Солдаты вошли в ворога военного городка, окруженного насыпью, вдоль которой росли высокие криптомерии. Крыши казарм, стоящих направо от спускавшейся под уклон дороги, уходили далеко вниз, как ступеньки огромной лестницы. Сразу за казармами начиналось плато, окутанное бескрайним мраком.
Пока длились построение, распределение казарм, назначение дежурных, рапорты о происшествиях, солдат окончательно одолели голод и усталость. Было уже поздно, и ужин не варили. Солдатам роздали кипяток, которым они запили консервы и галеты.
Казармы представляли собой узкие бараки в пятьдесят метров длиной; через все здание, словно тоннель, тянулся узкий коридор с плотно утрамбованным земляным полом. По обеим сторонам коридора был устроен дощатый пастил с тонкими перегородками. На этих досках солдатам предстояло в течение ближайшей недели спать всем вместе, вповалку, закутавшись в тонкие одеяла.
Где-то в лесу кричал хорек. Ухала сова. То приближаясь, то удаляясь, слышались шаги часового; под ногами у него скрипел иней. Ветер с шумом проносился по оцинкованной крыше и сотрясал оконные стекла. Тайскэ лежал на досках рядом с Уруки, сжавшись, словно моллюск. При мысли о том, что ему еще долго, долго, неизвестно — как долго, предстоит жить такой жизнью, из его груди невольно вырвался вздох отчаяния. Он полностью утратил свободу, он словно провалился в какую-то западню и сам не понимал, зачем, ради кого и чего он живет. Уруки умеет смиряться. Для него армейская жизнь — своеобразная комедия. Вот он спит сладким сном, широко раскинув руки и ноги. Тайскэ не мог принять все это так смиренно. Ему необходимо было понять смысл каждого прожитого дня. Слишком нервная у него натура, вот он и страдает от этого... Теперь ему стало ясно, что в этой ужасной обстановке его поддерживает только любовь к жене. Тайскэ не переставал тосковать об Иоко. Он постоянно вспоминал близких. Ему хотелось знать, как они живут там, дома, в Токио...
А в Токио в этот день во дворце состоялось заседание в присутствии императора и было принято решение начать войну. С этого дня военщина окончательно сосредоточила в своих руках всю власть над пародом. В этот день решилась трагическая судьба Японии. Но жители Токио ни о чем не подозревали. Ярко светил молодой, только что народившийся месяц, озаряя спящую внизу землю. Люди мирно спали, а тем временем в части, расположенные на базах, уже передавался приказ о начале военных действий. Час катастрофы близился.
Первый день. Обучение основным действиям в бою.
Второй день. Повторение вчерашних занятий. Ночью, в течение трех часов, обучение действиям постов. Учения по связи в ночное время.
Третий день. С утра — ведение огня боевыми снарядами. После полудня — отдых.
Отдых давался для подготовки к большим учениям, которые должны были начаться завтра и продолжаться двое суток. Здесь, в Итадзума, вдали от постоянных квартир полка, дисциплина несколько ослабела. Офицеры держались не так строго, унтер-офицеры вели себя развязно и весело, как выпущенные на волю животные. В деревне недалеко от бараков была лавка, где можно было получить сакэ. Унтер-офицеры и ефрейторы по двое, по трое отправлялись туда, пошучивая, что идут отведать «пирожков». На условном солдатском жаргоне так назывались проститутки.
Солдаты радовались, что унтер-офицеры ушли.
— Слышь-ка, наш командир закатился гулять на всю ночь. Явится не раньше утра.
— Да ну? Вот это хорошо! В последнее время он совсем озверел. Может, завтра подобреет немного...— переговаривались солдаты.
У солдат не было времени для отлучек — нужно было привести в порядок оружие и ботинки, заняться стиркой, уборкой помещения, уходом за лошадьми. Кроме того, па них лежала обязанность чистить сапоги офицерам и унтер-офицерам. Дел столько, что некогда перевести дух.
На четвертый день батальон выступил из бараков, имея запас продовольствия на два дня. Где-то вдали слышались залпы — это вели огонь 150-миллиметровые полевые орудия. Каждый залп вонзался в небо, эхом прокатываясь по холмам и ложбинам. Колючий кустарник и репей, цеплявшийся за одежду, пожухли от ночных заморозков, трава, побитая морозом, увяла и пожелтела. Дорога была покрыта характерным для вулканической зоны крупным черным песком, оседавшим под ногами. Солдатские ботинки вязли в этом песке, идти было трудно. Иногда низко, над самой землей, проплывали облака, окутывая марширующую колонну. Головные части скрывались в густом тумане, но в следующую минуту облако проносилось дальше, и все вокруг опять прояснялось. Огромная вершина Фудзи очистилась от туч и, казалось, висела прямо над головой. У начала подъема в пункте Магаэси объявили привал. После обеда наконец-то прозвучала команда — учения начались. Прибыли три легких танка. Перед началом учений командир роты произнес краткое наставление: «В скором времени нам предстоит помериться силами с хорошо вооруженным противником на южных фронтах. Там, на юге, много джунглей. Сегодняшние и завтрашние учения имеют своей задачей научиться действовать против танков противника, а также вести бой в условиях джунглей, в особенности ночью».
Учения начались. Настоящий противник существует только в воображении. Все это ползание, перебежки и маскировка в кустарнике совершенно бессмысленны. Тайскэ Асидзава вспомнил сонет своего «боевого друга» Уруки. Да что и говорить, это же самый настоящий спектакль... Где-то вдали грохочет тяжелая артиллерия, по холмам, то исчезая, то появляясь, ползают танки. Вдруг танки появляются на вершине холма и бьют прямой наводкой из пулеметов по цепям пехоты.В прорезях брони мелькает красное ромбовидное пламя — раз, другой, третий; внезапно, резко повернувшись, танки скрываются за холмом. Каждый раз, когда вспыхивает красное пламя, Тайскэ невольно втягивает голову в плечи, хотя и знает, что поражений не будет... Не хочется умирать.
Унтер-офицер Хиросэ, ведя за собой свое отделение, действует с привычным хладнокровием. Когда танки обстреливают солдат, он с улыбкой оглядывается на подчиненных:
— Эй, берегись, не то пас сейчас уничтожат! — кричит он и, увлекая солдат за собой, бросается бегом в сосновую рощу. В казармах это был свирепый начальник, но здесь, на учениях, с ним было как-то спокойней. В нем чувствовалась непоколебимая уверенность в себе и сознание своей силы. Эта необычайная самоуверенность как будто отгораживала его от окружающих,— с Хиросэ было бы трудно сойтись поближе. Казалось, у этого человека холодное, каменное сердце.
Учения продолжались всю ночь. Уже занимался рассвет, и месяц склонился к западу, когда батальон, преследуя условного противника, прошел около десяти километров на запад и приблизился к пику Дзюрибоку, между вершинами Фудзи и Аситака. Здесь снова объявили короткий привал. Солдаты лежали прямо на земле, подстелив .охапки травы, сверкавшей белым инеем. Затем снова, продираясь сквозь заросли, учились ведению внезапных операций, организации разведки, налаживанию связи, тактике молниеносной атаки. После этого дали час на завтрак. Солдаты как подкошенные повалились на мерзлую, покрытую инеем землю и уснули. Потом снова продолжались учения.
На обширном плато имелось множество ориентиров.
Пока батальон проделывал марш от одинокой криптомерии у деревни Инномура до пяти сосен близ военного городка Такигахара, наступила вторая ночь. Отсюда началась последняя атака. Объектом служила небольшая возвышенность, на которой виднелся высокий шест со знаменем,— на том месте, где в прошлые годы, во время больших учений, однажды останавливался император.
Танки противника ползали прямо перед глазами по черным холмам, озаренным слабым светом луны. Иногда они выплевывали ярко-алый огонь и скрывались за холмами. После вспышек глаза на некоторое время слепли, тьма казалась еще непрогляднее.
Солдаты батальона бежали и стреляли, стреляли и бежали под прикрытием огня станкового пулемета. Облака стремительно неслись по небу, то скрывая, то вновь приоткрывая сиявший зимним холодом серп луны, свет и тень быстро перемещались по земле. Ночь на плато наполнилась шумом, треском винтовочных выстрелов. Тайскэ Асидзава что было мочи бежал вперед по простреливавшейся противником зоне. Относиться к этим учениям как к театральному представлению он уже не мог — для этого он слишком устал. Все его физические и душевные силы уходили на то, чтобы не отстать от других. Тело горело, он обливался потом, одежда порвалась о колючки. Длинная цепь огня уходила вправо и влево от него, через холмы и заросли кустарника, через ложбины и сосновые рощи; то здесь, то там, как блуждающие огни, вспыхивали ружейные выстрелы. Непрерывно грохотали залпы орудий, тяжелым эхом отдаваясь под облаками, оглушая и притупляя слух. По временам доносились обрывки далеких выкриков команды:
— Второй взвод — вперед!
И, откликаясь на эту команду, тотчас же раздался голос унтер-офицера Хиросэ:
— Первое отделение — вперед!
Тайскэ ринулся вперед, сжимая в руке винтовку. Трава, доходившая до пояса, цеплялась за ноги. Он все бежал, бежал без оглядки и, зацепившись ногой за пень, оступился и упал в какую-то яму. На четвереньках выбрался из нее и, не поднимаясь, ползком взобрался на холм. Танки стреляли прямо над головой. Откуда-то справа отвечал огнем ручной пулемет.
— Второй взвод — вперед!
Где он бежит, куда — этого Тайскэ уже совершенно не соображал. Некогда было даже напиться воды из фляги. Во рту пересохло, на зубах скрипел песок. Он бежал, спотыкался, падал и снова бежал. В голове не осталось ни одной мысли, он уже окончательно потерял способность думать о чем-либо постороннем.
Последний бросок был совершен на расстоянии около трехсот метров, и тут прозвучал горн, возвестивший окончание учений. Услышав гори, солдаты повалились
на землю и,' бросив винтовки с примкнутыми штыками, тяжело переводили дыхание. Ощупью находили фляги и, захлебываясь, пили всю воду до дна. За рваными тучами плыл полумесяц, покрытая снегами вершина Фудзи сверкала белым льдистым сиянием.
Человек, лежавший неподалеку от Тайскэ, подняв голову, спросил:
— Асидзава! Ты?
— Да.
— Ну, как ты? — человек приподнялся и сел, скрестив ноги. Это был Уруки.— Все в порядке?
— В порядке.
— Здорово позабавились, правда? — Уруки рассмеялся коротким ироническим смехом.
Приказ «Второй взвод — становись!» прозвучал неожиданно уныло во внезапно наступившем безмолвии ночи. На холме выросла большая темная тень унтер-офицера Хиросэ.
— Первое отделение — ко мне!
Тайскэ с трудом поднялся на дрожащих от усталости ногах. Пот быстро остывал, и только теперь Тайскэ заметил, каким холодом веет ледяной зимний ветер. Опираясь на винтовки с примкнутыми штыками, солдаты отделения построились перед Хиросэ. С самого утра никто ничего не ел. Но, хотя желудки у всех были пусты, есть не хотелось. Тайскэ с трудом держался на ногах, едва не падая от усталости. В темноте там и сям на холмах слышались перекличка и слова команды. В коротких паузах беззвучно клубился в свете луны белый пар тяжелого дыхания солдат.
Командир батальона поднялся на холм, где стоял шест с флагом, и начал разбор маневров. В казенных, стандартных выражениях он хвалил отличившихся. Его никто не слушал. Всем хотелось как можно скорее добраться до бараков и заснуть. До военного городка в Итадзума было около километра.
Наконец разбор кончился; только теперь учения считались полностью законченными. И офицеры и солдаты устало перевели дыхание. В темноте послышалось бренчание снимаемый с винтовок штыков. Танки, тяжело грохоча моторами, ушли. На обширном плато у подножья Фудзи, по которому со вчерашнего дня, на протяжении двух суток бегали, ползали и суетились люди, вновь воцарилась прежняя тишина. Далеко вокруг простиралась безмолвная пустыня, озаренная призрачным светом луны. Тайскэ снял с винтовки штык, перевернул его и хотел вложить в ножны. Ножен не было. Он ощупал пояс рукой — тонкий кожаный ремешок, на котором были подвешены ножны, порвался; очевидно, он где-то их обронил.
— Уруки, беда...
— Что еще стряслось?
— Я потерял ножны! .
— О черт! Болван! Лез из кожи вон, вот и нарвался! Беда с тобой! Ну что ж, придется тебе повиниться!
Они разговаривали шепотом, но звук их голосов долетел до ушей Хиросэ. Он подошел на несколько шагов ближе к строю.
— В чем дело? Что там такое?
Ни Тайскэ, ни Уруки не отвечали. Тайскэ внутренне содрогнулся. Нотерн пожен не могла кончиться добром.
— Кто сейчас болтал?
— Я, Уруки.
— В чем дело?
Тайскэ сделал шаг вперед.
— Я потерял ножны от штыка.
Что-о? — сказал унтер, и в голосе его послышались зловещие нотки.— Кто это? Асидзава, ты?
— Так точно, Асидзава.
— Так что ж, по-твоему, потерял и ладно, а? Ты от кого получил этот штык?
Тайскэ молчал.
— От кого штык получил, я спрашиваю?
— Пожалован его величеством императором.
— Так, по-твоему, можно его терять, а?
— Никак нет. Когда рассветет, я отыщу ножны.
— Что? Когда рассветет? А до тех пор, значит, пусть себе валяются где попало, так? — Удары кулака, от которых у Тайскэ потемнело в глазах, посыпались на него справа и слева. Тайскэ зашатался, с трудом удержавшись на ногах.
Я отыщу! — с отчаянием закричал он.
Хиросэ опять грозно надвинулся на него.
— Я отыщу! — еще раз выкрикнул Тайскэ, отшатнувшись. Потом выбежал из шеренги и, как будто спасаясь от погони, опрометью кинулся вниз по склону, сжимая в руке винтовку. Перед ним на много километров расстилалось окутанное ночным мраком плато, безлюдное и безмолвное, дышавшее затаенной враждебностью.
Первая рота двинулась вперед. Слыша тяжелую поступь возвращавшихся в бараки солдат, Тайскэ один уходил все дальше и дальше, бесцельно блуждая по окутанной ночным мраком равнине.
Попытка отыскать ножны в темноте, на заросшей густым кустарником и травой равнине, была безнадежной. За день Тайскэ прошел и прополз более десяти километров. Невозможно было запомнить, где он бежал в разгар учений. Но все-таки ножцы надо было найти. Ведь оружие было «пожаловано солдатам его величеством императором»!
Шаги марширующей колонны постепенно удалялись и наконец совсем замерли в отдалении. Тайскэ оглянулся по сторонам—далеко впереди мерцали редкие огоньки селений. Они слабо мигали на краю овеваемой ветром равнины. Кругом не было слышно ни звука. Только вулканический гравий, шурша, осыпался под башмаками. Волоча за собой винтовку, Тайскэ бесцельно брел по холмам и ложбинам. По щекам его текли слезы, застывая на ледяном ветру.
Направо чернела темная стена леса. Длинной лентой протянулась дорога, ведущая в Магаэси и Таробо; конец ее затерялся во мраке ночи. Внезапно опустился густой туман. Потом налетел холодный ветер, и туман, как волнуемый ураганом поток, проплыл дальше. Когда опять прояснилось, Тайскэ увидел на земле свою тень, отбрасываемую слабым лунным сиянием. Он испытывал невыразимое чувство одиночества. Теперь, когда он остался совсем один, всеми отверженный, ему страстно хотелось жить, он цеплялся за жизнь.
...Честное слово, можно было подумать, будто этой равнине нет ни конца ни края. На земле было слишком темно, чтобы искать ножны, трава и кусты стояли густой черной тенью. Тайскэ показалось, будто он попал в какую-то ловушку, нарочно подстроенную ему зловредной судьбой. Если он вернется в бараки, его ждет там унтер Хиросэ, ждет карцер. Не зная, на что решиться, Тайскэ остановился,— мимо него беззвучно, как призрак, пролетела сова. Ветер, свистя, шелестел увядшей травой, с шуршанием осыпался песок, в воздухе носились песчинки.
Тайскэ уселся па небольшой возвышенности близ дороги и вытянул ноги. Воды во фляге не было, осталось только немного галет. Открыв ранец, он достал галеты, откусил и вдруг заплакал от жалости к самому себе. Он ел галеты и плакал. Кругом не было ни души. Его окружала первозданная земля, первозданный ветер и холод, и среди них он, Тайскэ, был единственным живым существом. Некоторое время Тайскэ прислушивался к собственному дыханию, потом, обхватив винтовку руками, опустил голову на колени и закрыл глаза. Отщепенец...
За воротник струйкой забирался холод и бежал по спине. Колени дрожали, зубы выбивали дробь. От чрезмерной усталости Тайскэ начало клонить в сон. У него не было сил бороться со сном, так мучительно хотелось спать. «Если я усну здесь — замерзну»,— подумал Тайскэ. Усталость до некоторой степени притупляла сознание опасности. Не в силах разлепить веки, он попытался встать. Но ноги больше не повиновались ему. Опять налетел туман, и когда он рассеялся, на прикладе винтовки заблестел иней. Опираясь на винтовку, Тайскэ кое-как приподнялся на четвереньках. «Если я усну здесь — замерзну...» Он попытался встать на ноги.
Но у Тайскэ уже не было ни физических, ни душевных сил, чтобы встать и пойти. Стоя на четвереньках, он опустил голову и погрузил лицо в крупный холодный гравий. Мысли расплывались и уже не повиновались ему. Охваченный не то сном, не.то каким-то оцепенением, Тайскэ потерял сознание.
Когда рота подошла к наружной ограде из криптомерий, окружавшей бараки в Итадзума, Уруки вышел из рядов и подбежал к унтер-офицеру Хиросэ.
— Господин командир отделения, разрешите обратиться! Солдат второго разряда Уруки...
— Чего тебе?
— Я хочу помочь Асидзава отыскать ножны. Разрешите пойти!
— Ерунда, иди спать. Устал поди.
— Никак нет, чувствую себя бодро. Ведь я его «боевой друг», хочу помочь.
— Да куда ты сейчас пойдешь? Кто его знает, где он там бродит.
— Так точно, но я думаю, что найду его на той дороге, по которой мы проходили сегодня. Разрешите пойти!
— Ладно, ступай,— сказал унтер.— Да не задерживайся, смотри, слишком поздно. Сейчас...— он посмотрел на ручные часы,— десять часов. К двенадцати чтобы был обратно.
— Слушаюсь, к двенадцати часам быть обратно!
Уруки передал винтовку одному из солдат своего отделения и налегке отправился по знакомой дороге. Дойдя до места сбора после окончания учений, он двинулся вперед, громко окликая Тайскэ. Прошел почти час, прежде чем ему удалось найти своего «боевого друга». Луна склонилась к западу, тучи сгустились, и на земле не видно было ни зги. Блуждая по холмам и по кочкам, Уруки выбрался на твердую дорогу и, поскрипывая ботинками, двинулся наугад большими шагами, продолжая непрерывно звать Тайскэ. Никто не откликался. Вдруг Уруки заметил, что в нескольких шагах от него что-то блестит. Это было слабое, чуть заметное мерцание. В первый момент Уруки не обратил на него внимания. Будь дело летом, это могли бы светиться змеиные глаза или светляк. Он уже прошел мимо, но вдруг, насторожившись, остановился, как будто какой-то тайный голос приказал ему вернуться. Он подошел поближе. Перед ним, скорчившись, лежал Тайскэ Асидзава. Светился циферблат часов на его левой руке. Этому светящемуся циферблату Тайскэ был обязан спасением своей жизни.
К счастью, прошло еще мало времени, и Тайскэ не успел замерзнуть. Приподняв товарища, Уруки похлопал его по спине, по щекам. Тайскэ быстро пришел в себя и очнулся.
— Ну, бодрей, бодрей! Так и замерзнуть недолго,— говорил Уруки.— Вставай, пойдем. Плевать на эти ножны, черт с ними совсем! Ну, вставай!
Но Тайскэ слишком ослабел. Уруки дергал его за руки, растирал спину и тянул, пытаясь заставить встать.
— Пусти... Дай немного отдохнуть...— бормотал Тайскэ.
Уруки волей-неволей уселся рядом и стал растирать его иззябшие руки. Потом он зажег две оставшиеся у него сигареты и всунул одну в рот Тайскэ. Тучи совсем разошлись, вершина Фудзи, облитая светом, засверкала в лунном сиянии.
— Если б не я, ты замерз бы здесь насмерть... Ну, приободрись, слышишь?
— Хорошо...
— Идти сможешь?
— Дай еще немного отдохнуть...
Огоньки сигарет были единственными теплыми точками на пустынной равнине. Оба держали сигареты в ладонях, стараясь согреть руки. Легкие перистые облака непрерывно струились по небу, набегая на луну. В это время сзади внезапно послышались шаги, и на холме выросла черная фигура.
Это был унтер Хиросэ.
Заметив огонек сигарет, он бегом спустился с холма и остановился перед солдатами. Оба испуганно бросили сигареты и вскочили.
— Вы что здесь делали? — тихо и холодно спросил унтер.
— Мы... Мы... Мы отдыхали немного...— сказал Тайскэ.
— Ножны нашел?
— Очень темно, никак не мог.
— А раз не мог, значит решил покурить? Ты что, на прогулку сюда явился?
— Виноват...
— Был нерадивый лентяй, таким и остался!
Тайскэ молчал.
— Из-за тебя одного пошли насмарку успехи нашего отделения. Придется поблагодарить тебя от имени всего личного состава!—с этими словами Хиросэ сбоку бросился па Тайскэ. Он толкнул его обеими руками, и Тайскэ, запутавшись ногами в траве, навзничь упал на землю. Винтовка отлетела в сторону, металлический шлем больно стукнул его по спине. Тяжелый военный сапог с силой ударил Тайскэ под ребра и по затылку. Скорчившись, Тайскэ в судорогах забился в траве. В глазах у него потемнело, дыхание прервалось, сознание померкло. «Убивают...» — мелькнула мысль. С бессвязным стоном он на четвереньках пополз в траву. Надо бежать, казалось ему, надо спасаться, иначе настигнет смерть... И Тайскэ упал в заросшее травой болото у края дороги — естественное углубление, размытое в почве водой, стекавшей с гор во время сильных ливней. Он так и остался лежать в воде, продолжая стонать, как раненое животное.
Унтер Хиросэ, тяжело дыша, оглянулся на Уруки. Уруки стоял неподвижно, освещенный в профиль лунным сиянием, и молча смотрел на этот трагический поединок, происходивший в безмолвии пустынной равнины. Казалось, он недоумевает, почему на руках Хиросэ не видно крови.
— Вот что, ты потрудись, приведи его в городок...
Уруки молчал.
— Слышишь? Приведи его обратно.
И на эти слова Уруки ничего не ответил, продолжая стоять неподвижно, как истукан. Хиросэ взглянул ему в лицо и, уловив в этом молчании непримиримое, страстное сопротивление, повернулся на каблуках и стал взбираться вверх по холму.
Тайскэ все еще лежал в воде и стонал. Уруки, не говоря ни слова, обхватил его, поднял и, подобрав брошенную винтовку, повесил ее через плечо. Потом, просунув голову под левую руку своего «боевого друга», зашагал по дороге.
Туман, гонимый порывами холодного ветра, обволакивал их фигуры, сквозь туман слабо пробивался свет луны, окруженной неясным радужным кольцом. Под ногами оседал холодный зернистый песок, на траве, на кустах поблескивал иней. Шатаясь, они молча брели вперед, одни' на этой безлюдной, раскинувшейся далеко вокруг равнине. Тайскэ то и дело спотыкался, и Уруки всякий раз, все так же молча, подхватывал его и тащил дальше. Уруки тоже ничего не ел с самого утра. Голод и гнев сделали его молчаливым. За ними гигантским силуэтом рисовалась на небе покрытая снегом серебристая вершина Фудзи.
За провинность, состоявшую в потере ножен от штыка, солдата второго разряда Асидзава посадили в карцер, устроенный при бараках военного городка в Итадзума. Это была маленькая, похожая на кладовку будка возле ворот проходной, где день и ночь слышался заунывный шум криптомерий, растущих вокруг бараков. Тайскэ вышел теперь из-под начала командира взвода и командира отделения и был передан под наблюдение начальника караула.
До обеда солдаты отдыхали после учений, и вокруг бараков стоял веселый гомон. Время после обеда отводилось на подготовку к возвращению в Сидзуока, на постоянные квартиры. Тайскэ, завернувшись в одеяло, сидел па дощатом полу, отчужденно прислушиваясь к оживлению, царившему на дворе. Он чувствовал себя еще более усталым, чем накануне; не хотелось ни о чем думать. Кажется, он простудился. Начался кашель. Тайскэ лихорадило. Все тело болело, измученное переутомлением и холодом. Есть совершенно не хотелось.
До самой ночи он, согнувшись, лежал на досках, погруженный в полузабытье. Время от времени в дверное окошечко заглядывал часовой, наблюдавший за карцером:
— Эй, ты что, заболел?
' Отвечать не было сил.
Под вечер пришел унтер-офицер санитарной службы и принес лекарство от простуды. Пока Тайскэ дремал, вода, которую ему дали, чтобы запить лекарство, подернулась тонким узором льда. Тайскэ выпил воду вместе со льдом. Студеная вода приятно успокаивала горевшее горло.
Тайскэ не думал больше ни о чем. Он забыл даже, за что его посадили в карцер. Ножны от штыка —- всего-навсего кусок железа, стоимостью не больше, чем одна иена... Нет, он не совершил никакого преступления. Просто у него порвался старый кожаный ремешок, только и всего. Он пи в чем не виноват... Тем не менее его били, пинали ногами, а потом бросили в карцер. Человек был наказан за искусственно созданное, вымышленное преступление, наказан более жестоко, чем наказывают скотину, именем тоже вымышленного, искусственно созданного авторитета — «императора». Его покарал дикий, ненормальный порядок, именуемый «воинской дисциплиной». Поистине в этом было что-то безумное. Слабый побег тростника, неспособный к сопротивлению, бессильно сломался под порывами ветра. Наступил крах. С первого дня вступления в армию на Тайскэ лежало клеймо социалиста, к нему относились с подозрением, с ненавистью. И вот результат...
На следующее утро, сразу после подъема, началась подготовка к возвращению в казармы. За Тайскэ пришел часовой, но арестованный не мог встать. Он весь горел, сильно,,болели грудь и спина. Внезапно в военном городке поднялся шум. Это пришло известие о начале новой войны.
«Императорская армия и военно-морской флот сегодня, восьмого декабря, на рассвете, вступили в западной части Тихого океана в состояние войны с вооруженными силами Англии и Америки...»
Так гласило первое, сообщение Ставки. Радио без конца повторяло эти известия, звучали военно-морские марши. Передавали старинную военную песню «Пусть многочисленны враги...» Япония и Америка, так долго враждовавшие между собой, наконец открыто скрестили оружие.
В девять часов утра батальон покинул военный городок в Итадзума и направился! на станцию Готэмба. Вдоль дороги, на протяжении пяти километров, жители вывесили государственные флаги. В каждом доме оглушительно орало радио. Молодежь, видя проходящие войска, кричала: «Бандзай!» Кругом было шумно, казалось вся Япония внезапно встрепенулась. Толпа прославляла войну и приветствовала премьера Тодзё, решившегося на этот героический шаг. Небо над Фудзи прояснилось, и ее белоснежные склоны отчетливо рисовались на голубом фоне. Даже эта гора — символ Японии,— казалось, радостно трепетала, услышав об этой новой войне. Батальон тяжелой поступью шел вперед, оставляя Фудзи слева.
В конце, за самой последней шеренгой походной колонны, шли конвоиры, сопровождавшие арестованного солдата второго разряда Асидзава. Без ранца, без винтовки, без штыка, в наброшенной на плечи насквозь пропыленной шинели, как пленный, у которого отобрали оружие, он, шатаясь, брел по дороге, усыпанной вулканическим гравием. Конвоиры держали его под руки. Щеки Тайскэ горели, дышать было трудно. Мысленно он уже оставил все надежды. Тайскэ не испытывал ни гнева на жестокость армейских порядков, ни желания оплакивать свою злую судьбу. Он готов был молча следовать туда, куда его отведут. Он больше не жалел о своей напрасно загубленной жизни, не сетовал на постигшее его несчастье. В конце концов Хиросэ был самый обычный унтер. Каждый командир отделения поступал точно также по отношению к своим подчиненным. Тайскэ- не сердился на Хиросэ.
Конвоиры жалели его. Заметив, что Тайскэ, задыхаясь, хватает воздух пересохшими от жара губами, один из них вытащил из полевой сумки апельсин, очистил и отдал Тайскэ. Увидев, что со лба Тайскэ стекает холодный пот, он вытер ему щеки своим полотенцем.
— Держись, парень! Ничего! Дойдем до станции, там позовем врача...
Солдаты, назначенные в конвой, были обязаны в сохранности доставить арестованного к месту расположения полка. Если бы в пути случился побег или какое-нибудь другое происшествие, они были бы за это в ответе. Для успешного выполнения своих обязанностей выгоднее всего было обращаться с арестантом помягче.
Улицы городка Готэмба гремели дружным хором радиорепродукторов, разносивших по всему городу весть о воздушном полете на Гонконг. Воодушевление, охватившее страну, царило и в этом маленьком городке. При виде проходящего батальона дети кричали: «Бандзай!», и солдаты на ходу отвечали на приветствие поднятием левой руки. В это утро все военные стали вдруг казаться героями. А позади колонны дети видели солдата, которого вели под руки конвоиры.
Тайскэ шагал закрыв глаза, как ребенок, когда тот, играя, нарочно закрывает глаза и идет по дороге, цепляясь за руку товарища. Куда его ведут, он не знал. Ему было все безразлично. В вагоне он лег на скамью и пролежал всю дорогу. Когда поезд проезжал Нумадзу, по -эшелону разнеслась весть о грандиозном воздушном налете на Перл-Харбор, совершенном отрядом военно-морской авиации, и о высадке войск на Малайском полуострове. Да, это была действительно великая война! Фронт тянулся на многие тысячи километров по островам Тихого океана. Солдаты в вагонах наперебой обсуждали перспективы войны. Всем казалось, что Японию ждет большое, светлое будущее.
Арестованный солдат Асидзава лежал на лавке, подложив под голову шинель, которую дал ему один-из конвоиров, и не то спал, не то дремал. В больном сознании новая война воспринималась как нечто очень далекое, наподобие какого-то события в чужой, далекой стране. Тайскэ уже выбыл из рядов армии.
Улицы Сидзуока были полны шума; кричали продавцы экстренных выпусков газет, по радио звучали песни и марши. Диктор читал императорский манифест об объявлении .войны: «Мы надеемся, что солдаты и офицеры армии и флота проявят доблесть, скрестив оружие с врагом.., и не пощадят сил во имя полного осуществления целей войны!..»
Война! Война! Репродукторы, установленные на улицах города, всю ночь напролет передавали сообщения Ставки и военные песни. В эту самую ночь солдата Асидзава положили на носилки и перенесли в военный госпиталь, находившийся в городе, вне расположения полка. Не зная о том, что два дня назад его жена приезжала к нему из Токио на свидание и ни с чем вернулась обратно, он лежал на больничной койке, широко открыв бессмысленные глаза; в охваченной жаром голове смутно бродили мысли о том, что ожидает Японию.
На следующий день, утром девятого декабря, Уруки вызвали в комнату командира отделения. Когда он вошел, Хиросэ что-то писал за столом и, даже не ответив на приветствие Уруки, сказал:
— А, это ты... Подбрось-ка немного дров в печку.
Пока Уруки возился с печкой, Хиросэ, закончив писать, снова обратился к нему:
— Ты слышал, что Асидзава отправили в госпиталь?
— Нет, не слыхал,— ответил Уруки, помешивая горящие дрова.
— Да, его положили в госпиталь. Температура, что ли, вскочила... Наверное, простудился. Говорят, болезнь довольно серьезная.
Уруки молчал.
— Когда ты его вел в тот вечер, он что-нибудь говорил?
— Никак нет.
— Гм... Он, как пришел в полк, сразу попал на заметку. Ничего не поделаешь, раз он социалист... Парень он, против ожидания, неплохой, смирный, вот только социализм этот самый надо было из него вышибить, иначе никакого порядка в армии не будет. Верно я говорю?
— Так точно.
— Ну а сейчас, когда он больной, тут уж дело другое. Вот что: ты его «боевой друг», так отправляйся сейчас проведать его.
— Слушаюсь, сейчас же пойду.
Унтер вытащил из кармана бумажку в пять иен.
— Купи ему гостинец, что ли, какой... Я сам собирался его навестить, да сегодня некогда, поэтому сходи ты вместо меня. Да как следует накажи там санитарам, чтобы смотрели за ним получше... И узнай, через сколько дней он сможет вернуться в полк.
Незадолго до обеда Уруки явился доложить о результатах визита к больному. Санитар сказал, что через два-три дня жар, наверное, спадет.
На следующий день после визита Уруки в госпиталь полк получил приказ выступить за границу, и в казармах поднялась суета.. Унтер-офицер Хиросэ так и не смог проведать больного. Прошло три дня, прошло четыре, а солдат Асидзава все не выписывался из госпиталя.
В Перл-Харборе была одержана большая победа, во время морского сражения в Малайском море потоплен английский линкор «Принц Уэльский», японские войска высадились па Филиппинах, па острове Гуам,—известия с фронтов возвещали о блестящих победах. Вот почему полк Сидзуока, уезжавший на фронт, был настроен бодро и сердца солдат горели отвагой. Когда до выступления оставалось уже совсем недолго, командир роты взял отчет, присланный из госпиталя, и вычеркнул из списков роты имя солдата второго разряда Асидзава.
Тайскэ лежал в большой палате рядом с десятком других солдат. Здесь были и раненые с китайского фронта, и больные солдаты из Маньчжурии. Каждый день они слушали по радио сообщения с фронта. Услышал Тайскэ и о том, что его полк тоже выступил на войну. Но новости мало интересовали его. То обстоятельство, что он один оказался покинутым, брошенным, Тайскэ воспринял совершенно равнодушно. Врачи определили его болезнь как плеврит. Причиной болезни, несомненно, послужило переутомление па учениях и удары сапога унтера Хиросэ. Но Тайскэ о Хиросэ тоже вспоминал равнодушно. Унтер был самым обыкновенным младшим командиром, только и всего. Его поступок — самая обычная вещь в армии. Тайскэ надеялся, что, когда он поправится, его, возможно, отпустят домой; ему хотелось поскорее увидеться с Иоко. Одинокий, отвергнутый, выброшенный из огромной войны, которую вела вся страна, он мучительно тосковал о жене.
Японские войска заняли иностранный сеттльмент в Шанхае. Остров Уэйк тоже был уже взят. Со дня на день ожидалось падение Гонконга. Военное соглашение между Японией и Французским Индо-Китаем было подписано. Германия и Италия объявили себя участниками войны, которую вела Япония, и обязались не заключать сепаратного мирного договора. Пэнанг был накануне капитуляции, Сингапур — под угрозой. Война с Америкой развивалась успешно, суля самые радужные, светлые перспективы, создание «Восточноазиатской сферы совместного процветания», казалось, воплощалось в действительность.
— А ведь это здорово, шеф! — говорил Кумао Окабэ, обращаясь к директору Асидзава.— Похоже на то, что наш флот собирается оккупировать Гавайские острова... Остров Джонстон в Гавайском архипелаге в течение минувших двадцати четырех часов подвергался артиллерийскому обстрелу. Шестнадцатого декабря жестокому обстрелу подвергся остров Каваи в том же архипелаге... Телеграфное сообщение из Вашингтона, так что сведения точные! Американская авиация, по всей видимости, больше не существует; Вот это здорово! Надо думать, наши моряки сосредоточили там немалую эскадру,.. Да, все-таки флот у нас сильный! — Окабэ стоял посреди кабинета, широко расставив ноги, и непрерывно говорил, обращаясь к директору Асидзава. Юхэй что-то невнятно отвечал, рассеянно глядя сквозь запотевшие оконные стекла на далекое небо. Но Кумао Окабэ принадлежал к той породе людей, которые, нимало не заботясь о том, какое впечатление производят на собеседника их слова, довольствуются возможностью высказать все, что самим приходит на ум. Всякая мысль, возникавшая у него в голове, немедленно прорывалась наружу. Поэтому болтовня его часто отличалась удивительной неосторожностью, полным отсутствием оглядки и самоконтроля.
— Гонконг долго не продержится... Сингапур тоже на днях капитулирует — быстрее, чем можно было предполагать, правда? А что это так, можно не сомневаться, потому что английское командование сообщает по радио, что не сможет отстоять крепость без поддержки американской авиации... Сингапур обречен,— а все благодаря тем же трем факторам: численному превосходству, превосходству вооружения и абсолютному превосходству японской армии... Здорово это у наших получилось! А ведь согласитесь, шеф,— по-настоящему понять, что такое война, можно, действительно, только тогда, когда попробуешь воевать! Эти волосатые дьяволы европейцы и янки — мастера по части втирания очков — на деле-то оказались гораздо слабее, чем на словах. С падением Сингапура Австралия очутится, можно сказать, в изоляции... Останется только занять Гавайи, и войну можно считать выигранной.
Директор, неопределенно улыбаясь, убрал в ящик бумаги, лежавшие на столе, и начал собираться домой. На улице зажглись фонари. Зимний день кончался. Легкомысленная, пустая болтовня главного редактора неприятно действовала на Юхэя. Печальнее всего было то, что людей, рассуждавших подобно Кумао Окабэ, появилось вдруг очень много. Немало друзей Юхэя — людей безусловно интеллигентных, которые до начала войны яростно осуждали японскую агрессию по отношению к Китаю и твердили о необходимости мира с Америкой,— теперь, едва узнав о блестящем успехе внезапного нападения на Перл-Харбор, едва услышав о потоплении линкора «Принц Уэльский», принялись на все лады утверждать, что эта война, в отличие от всех прежних, действительно «священная». С победой все становятся завзятыми милитаристами... Ну, а если война закончится поражением, тогда, пожалуй, все они начнут усиленно ратовать за мир. Таковы люди...
Люди похожи па тростник, растущий у реки. Когда дует ураган, он дружно клонится по ветру. Подует ветер в другом направлении, и стебли тотчас же с легкостью склоняются в противоположную сторону. Кумао Окабэ— всего-навсего рядовой журналист. Он просто человек, который, следуя в русле эпохи, выискивает людей, находящихся в данный момент в центре внимания, и располагает на страницах журнала модные на сегодняшний день статьи. Это техник при редакционном механизме, который только и знает что собирать новости, чтобы позабавить читателей самыми свежими, сенсационными сообщениями. Слабенький побег тростника — вот что такое Окабэ. Осторожно вытянув вверх стебелек, он прежде всего спешит разведать, в какую сторону дует ветер. Он не способен противостоять даже самому легкому дуновению весеннего ветерка.
В ушах директора еще звучали слова Окабэ, совсем недавно ругавшего военных из Информационного управления; давно ли он называл их «болванами» и возмущался «засильем военщины»? Те же уста прославляют теперь «священную войну» и восхищаются мощью японской армии... Такая метаморфоза претила Юхэю. Бывает, что даже грабителю случается поднять на улице и вернуть прохожему кошелек, который тот обронил,— все равно, от этого бандит не перестает быть бандитом. Юхэй последовательно и непримиримо ненавидел военных. Он ненавидел их независимо от того, чем кончится война — победой или поражением. И не только военных — он ненавидел всех, кто, опираясь на свою организованную силу, угнетает и подавляет других,— чиновников из министерства внутренних дел, тайную полицию, суд, воровские и бандитские шайки...
Руководство армии пользовалось теперь большей властью, чем правительство, вершило свой произвол в парламенте, помыкало народом, словно рабами. Юхэй не мог примириться с этим. Издавать «Синхёрон» становилось с каждым днем все труднее. Именно поэтому журнал стал для него последним прибежищем, последним рубежом сопротивления...
В черном пальто верблюжьей шерсти, с белым кашне вокруг шеи, помахивая своей неизменной тростью, директор пересек площадь и вышел на платформу вокзала. Вечерние поезда электрички были переполнены. С началом войны давка как будто еще больше усилилась.
В вагоне он стоял, опираясь на трость. Сами собой бросались в глаза заголовки газет, которые читали пассажиры. Против воли лезли в уши обрывки разговоров.
— У меня младший братишка — летчик. До прошлого месяца служил в Индо-Китае. Сейчас, наверное, бомбит Сингапур...
— А мой двоюродный-брат — техник-капитан, служит на крейсере «Кумано». Сейчас они, очевидно, уже где-то далеко на юге... Этот «Кумано» — даром что легкий крейсер, а мощность — ого-го!
— Послушай, вот насчет Филиппин этих самых... говорят, островов там не то три тысячи, не то шесть... Ты бы попросил своего брата-—что ему стоит,— пусть подарит мне один островок, хотя бы самый малюсенький...
— А ты что, царьком там стать собираешься?
— Зачем царьком? Я — старейшиной!
— Старейшиной? Тоже недурно!..
Юхэй, полузакрыв глаза, с бесстрастным лицом слушал эти слова. Ему было грустно. И это народ! Простодушный, не ведающий сомнений, покорный, приученный к послушанию. Веселый, прямодушный и... легковерный. Юхэй остается в одиночестве, отверженный и забытый, упорно сопротивляясь, как одинокий буй посреди бурно бегущей реки.
Дома, едва войдя в прихожую, Юхэй спросил встретившую его госпожу Сигэке:
— Иоко вернулась?
— Нет еще, представь! Удивляюсь, что с ней?
Юхэй и сам терялся в догадках. Вчера Иоко ранним утренним поездом уехала в Сидзуока. Она ездила туда в начале декабря, но оказалось, что батальон, в котором служил Тайскэ, находится на учениях у подножья Фудзи, и Иоко не удалось повидать мужа. Вскоре началась новая грандиозная война, но от Тайскэ все не приходило известий. Иоко не могла смириться с мыслью, что мужа отправят за границу и ей так и не удастся с ним повидаться. Опа не сомневалась, что командование способно отправить солдат на фронт, не дав им свидания с родными. Иоко была уверена, что в армии ни с чем не посчитаются, если только этого потребуют интересы войны. Не в силах больше переносить неизвестность, она вчера утром снова уехала в Сидзуока, так и не дождавшись письма от Тайскэ. Она обещала вернуться в тот же день к вечеру, но прошел день, другой, а Йоко все не было.
Ужинали втроем с Кунио; атмосфера за столом царила довольно тягостная. Кунио уже прошел медицинскую отборочную комиссию и несколько дней назад сдал последние выпускные экзамены в колледже. Активность японской авиации на всех фронтах приводила его в состояние, близкое к экзальтации. Душой Кунио уже находился на поле боя. Он бредил подвигами и острыми ощущениями. В мечтах он уже топил линкор противника.
Эпизоды сражения в Перл-Харборе грезились ему наяву. За едой, положив газету на обеденный стол, он читал сообщения с театра военных действий, никогда не пропускал передачу последних известий по радио.
Юхэй молча сидел за своей обычной вечерней чашкой сакэ...
Около десяти часов Иоко вернулась из Сидзуока. «Добрый вечер»,— поздоровалась она со свекровью и свекром и глубоко вздохнула, устало переводя дух. Вид у нее был растерянный, как у человека, чем-то внезапно ошеломленного.
Вчера днем, приехав в Сидзуока, она подошла к проходной будке и попросила разрешить ей свидание с мужем. И тут от часового она узнала, что часть, в которой служил Тайскэ Асидзава, получила приказ выступить на фронт и давно уже отправлена за границу.
— Перед отъездом давали день свидания. Вы должны были получить извещение.
— Нет, я ничего не получала,— бледнея, ответила Иоко.
Она пыталась возражать, говоря, что этого не может быть, что тут какое-то недоразумение, но спорить было бесполезно — людей уже отправили и, следовательно, рассуждать было не о чем. В- это время из караульного помещения вышел какой-то унтер, сказавший Иоко, что несколько человек из состава полка остались по различным причинам,— возможно, ее муж среди них. Унтер приказал одному из солдат навести справки; тот с недовольным видом уселся на велосипед и поехал через плац к зданию штаба — проверить списки. Минут через десять он вернулся обратно и сообщил, что солдат второго разряда Асидзава заболел как раз накануне отправки на фронт и сейчас находится в военном госпитале в городе.
Ни минуты не мешкая, Иоко бросилась в канцелярию госпиталя. Дежурный солдат, хмурый, неприветливый парень, задавал ей вопросы, ни на один из которых Иоко не могла толком ответить. Она не знала, в каком отделении лежит ее муж — в хирургическом или в терапевтическом, не знала, когда его положили в госпиталь. Иоко начало казаться, будто Тацскэ пропал без вести, да и только, словно провалился сквозь землю. Ее охватил страх.
Она прождала добрых полчаса, пока в списках наконец обнаружили его фамилию и назвали номер корпуса и помер палаты, где он лежал. Она с трудом отыскала эту палату, едва не заблудившись в длинных коридорах с дощатыми полами. В большой грязной комнате, пропахшей лекарствами, стояло двадцать кроватей. Когда Иоко, отворив' дверь, вошла, к ней разом обратилось двадцать пар глаз. Она искала среди этих больных солдат Тайскэ, по никак не могла его отыскать. Тогда она пошла по проходу между кроватями, стараясь найти мужа глазами, как вдруг с одной койки, совсем рядом, кто-то позвал: «Иоко!» Она не узнала .мужа. У Тайскэ отросли борода и усы, щеки ввалились, на исхудавшем лице выделялись только большие глаза. Таким Иоко еще никогда не видела Тайскэ. От испуга, от неожиданности у нее сильно заколотилось сердце. Под головой у Тайскэ лежала резиновая красная подушка. Под одеялом ясно виднелись очертания его исхудавшего тела.
Здесь, в палате, па глазах у посторонних, Иоко не могла даже дать нолю слезам. Опа провела с больным весь вчерашний и сегодняшний день — бегала купить ему фрукты и сладости, клала кусочки льда в его пересохший рот... На обратном пути в Токио она проплакала всю дорогу, спрятав лицо в воротник пальто.
Мама, я пойду еще раз к генералу Хориути, попрошу его хорошенько! Ведь Тайскэ так слаб здоровьем. Здесь, в Японии, на учениях, он и то уже заболел плевритом! А на фронте он и вовсе не выдержит... Будь он здоров, пришлось бы смириться, раз уж такие законы, но ведь он больной, значит его должны отпустить!.. В этом госпитале такая грязь, вонь! Кормят плохо, больному плевритом нельзя так питаться, питание там совсем никуда не годится. А в госпитале всем дают одно и то же, независимо от болезни... Я пойду еще раз к генералу Хориути!
Иоко была уверена, что Тайскэ заболел от переутомления во время учений. Тайскэ ничего не сказал жене о расправе, которую учинил над ним унтер Хиросэ.
Директоров и главных редакторов шести крупных журналов внезапно вызвали в Информационное управление. О вызове сообщили утром по телефону, предложив я виться ..к часу дня. Юхэй пошел вдвоем с Кумао Окабэ. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как Информационное управление переехало в помещение Имперского театра, но красиво отполированные колонны и перила уже успели покрыться таким слоем пыли, что при неосторожном прикосновении рука становилась черной. Ковровые дорожки в коридорах коробились от грязи. Центральный зрительный зал был заброшен и пуст,—-очевидно, новые хозяева не нашли ему применения. Он напоминал погруженную в мрак пещеру. Здесь пахло пылью и запустением, как в замке, где обитают привидения.
Ровно в час дня в приемную, где уже собралось двенадцать человек, вошел, помахивая какой-то бумажкой, сотрудник Информационного управления майор Сасаки.
— Все явились? — строго спросил он, исподлобья оглядывая присутствующих.
— Так точно, все уже прибыли.
— Отлично, садитесь. Сейчас я зачитаю вам инструкцию о содержании журналов, которой все вы отныне обязаны будете придерживаться. Война, которую ведет сейчас наша страна,— нелегкое дело. Все силы государства должны быть направлены на войну. И прежде всего надо, чтобы наиболее влиятельные печатные органы — наши ведущие журналы — активно включились в сотрудничество во имя победы. К этому и сводится смысл данной инструкции. Ясно?
Майор говорил тоном приказа, не оставляя ни малейшей возможности для каких-либо возражений. Он распоряжался содержанием журналов, точь-в-точь как если бы отдавал боевое приказание. Но никто из двенадцати человек, которых он поучал, не упрекнул его в неуместности подобного тона. Когда бушует ураган, каждый стремится юркнуть в укрытие....
Майор высоко поднял отпечатанную на машинке инструкцию и начал читать.
— «Для победоносного завершения нынешней войны, направленной на установление нового мирового порядка и построение Восточной Азии, требуется активное сотрудничество всех органов печати и в первую очередь — ведущих журналов.
Указывая ниже наиболее существенные моменты, которых следует придерживаться директорам и руководящим сотрудникам журналов, мы рассчитываем на активное проведение в жизнь следующих указаний:
1. Постоянно стремясь к созданию единства общественного мнения, категорически избегать помещения статей, могущих посеять сомнение в умах.
2. Укреплять доверие к правительству и руководству армии и не жалеть усилий, дабы побудить народ сотрудничать в священной войне.
3. Проявлять максимальную осторожность, с тем чтобы в печать не просочились секретные сведения как военного, так и общегражданского характера.
4. Поскольку всякий либерализм и другие левые идеологические течения являются злейшими врагами государства, изнутри подрывающими его боевую мощь, публикация каких-либо статей, имеющих такую направленность, категорически запрещается.
5. Запрещается помещать статьи, в которых произвольно и попусту критикуются мероприятия правительства и руководства армии.
6. Допускается помещение статей, критикующих политику, армию, общественный строй и культуру вражеских стран; однако восхваление их в какой бы то ни было форме категорически запрещается».
Закончив чтение, майор роздал каждому из присутствующих отпечатанную на пишущей машинке копию. Директор Асидзава со спокойной улыбкой взял листок и положил в карман. Всякие вопросы были излишни. Встреча длилась семь минут и на этом закончилась. «Существует ли вообще па свете свобода слова? — подумал Юхэй.— Может быть, это не более чем пустая мечта?» Нет, он поступит умнее, если вообще прекратит издание журнала...
Тем не менее ни один мускул по дрогнул на его лице. Этот старый либерал с аристократическими манерами умел владеть собой.
В этот вечер директор Асидзава пригласил некоторых своих друзей в ресторан в районе Акасака. К концу дня он один спустился вниз и сел в такси.
Машина свернула с проспекта от ворот Баба и понеслась по направлению к дворцовой площади. Было уже темно, по на площади шеренгами стояли отряды различных организаций; сотни людей, повернувшись лицом к дворцу, кричали: «Бандзай!» Многие, опустившись на колени прямо в песок, молились о ниспослании победы. Всякий раз, когда ему случалось проходить или проезжать по этой площади, Асидзава снова и снова изумлялся этим проявлениям древних и безыскусственных чувств народа. Да, японцы — древний, старозаветный народ, простодушный, искренний, не ведающий сомнений. И, пользуясь этим его простодушием, власть имущие творят произвол, утверждая свое безраздельное владычество над страной. Неужели народ действительно хотел воевать с Америкой? Или, может быть, этой войны хотело только правительство?
Сегодня — восемнадцатое декабря. Прошло всего десять дней после объявления войны. Люди еще не успели заметить, как изменилась жизнь, как изменилась Япония -за этот короткий срок. Но от Юхэя не укрылись эти перемены. Перемены в тылу интересовали его больше, чем события на фронте.
Уже на следующий день после начала войны генеральный инспектор полиции Тамэока заявил в печати, что «всякие попытки накопления продуктов или уклонения от их свободной продажи будут решительно пресекаться». Затем некий господин, выполнявший обязанности начальника Управления противовоздушной обороны министерства внутренних дел, громогласно объявил по радио: «Поскольку министерство считает, что Японии не грозит нападение с воздуха, то оно приказывает всем гражданам оставаться на местах и крепить оборону городов, в которых они проживают.. Неорганизованная эвакуация по собственной инициативе категорически запрещается». Тем самым народ лишился возможности сделать хотя бы небольшой запас продовольствия, чтобы прокормить себя и своих детей, лишился возможности укрыться от воздушных налетов.
Тринадцатого декабря был опубликован правительственный указ об обязательных государственных лицензиях на торговые предприятия. В то же время министерство промышленности и торговли разослало своим чиновникам на местах секретное указание проводить курс на решительный и полный отказ в выдаче таких лицензий. Сфера деятельности населения, таким образом, внезапно и резко сузилась.
«1. Решительно отказывать в выдаче лицензий торговым предприятиям,—гласило секретное указание,— делая исключение лишь в тех случаях, если ликвидация данного торгового предприятия может создать угрозу перебоя в снабжении населения товарами первоочередной необходимости...»
Этот закон, именовавшийся «Законом об упорядочении предприятий», поставивший в трагическое положение десятки тысяч торговцев по всей Японии, был введен в действие на пятый день после объявления войны.
Затем наступила очередь нового закона — об органах печати. На основании этого закона власти по собственному усмотрению могли отдавать приказ о слиянии или расформировании газетных компаний.
Открывшаяся шестнадцатого декабря 78-я чрезвычайная сессия парламента утвердила экстренные ассигнования па войну в сумме двадцати восьми миллиардов иен, причем для принятия этого решения парламенту потребовалось всего лишь два дня. Кроме того, на сессии был одобрен и принят «Чрезвычайный закон об ограничении свободы слова, печати, собраний и союзов». Бремя народа стало еще тяжелее, а закрывать и ликвидировать любые печатные органы стало совсем легко, и просто: «Чрезвычайный закон» разрешал делать это «в .любом случае, когда административные органы находят это необходимым». Свобода слова была окончательно похоронена. Несколько сот депутатов, «представителей народа», почти без всякого обсуждения уступили военным руководителям свободу слова, которую обязаны были защищать ценой своей жизни.
Вот как много свободы и прав было отнято у народа Японии всего лишь за какие-нибудь десять дней.
А сегодня майор Сасаки вручил Юхэю клочок бумаги, озаглавленный «Инструкция о содержании журналов». Хватит, с Юхэя довольно! Такси неслось по широкому проспекту от Тора-по-мбн по направлению к Тамэикэ. Закрыв глаза, Юхэй проехал мимо огромного здания металлургического концерна «Маптэцу», ярко сиявшего в ночном небе длинными рядами освещенных окон. В ресторане «Санкотэй» его ожидают друзья. Юхэю захотелось поскорее увидеть их; с ними он мог откровенно говорить обо- всем, что лежало на сердце. Он испытывал потребность в моральной поддержке — слишком уж тяжело было у него на душе.
Выйдя из машины, Юхэй подошел ко- входу в ресторан, над которым горел неяркий фонарь, и, открыв раздвижные застекленные рамы, очутился в вестибюле, полном прохлады и полумрака. В глубине дома слышался женский смех,— очевидно, гейши уже пришли. Не ожидая появления хозяйки, Юхэй принялся расшнуровывать ботинки, но в это время в прихожей появилась она сама— пожилая худощавая женщина в -полосатом кимоно, поверх которого было надето темное хаори*. Поклонившись гостю, опа заговорила, слегка растягивая слова с характерным акцентом обитателей полусвета:
— О господин директор! Наконец-то! Вас уже ждут не дождутся, хотели даже звонить вам по телефону. Ах, господин директор, какая война, какая огромная война! Но, к.счастью, наша армий одерживает блистательные победы, бандзай, бандзай... А ваш старший сын, как он поживает? Наверное, воюет где-нибудь на Филиппинах?
— Он болен. Спасибо и на том, что покамест жив. Лежит в госпитале в Сидзуока.
Разговаривая, они шли по коридору и очутились у входа в большую залу в глубине дома.
Гости сидели вокруг красного лакированного стола, рядом с жаровней, негромко беседуя между собой. Людей молодых, скорых на необдуманные, ветреные слова, здесь не было — большинству уже перевалило за пятьдесят. Все это были люди свободного образа мыслей, воспитанные в духе либеральных традиций эпохи Мэйдзи. Юхэй, поклонившись, сел в конце стола. Три гейши внесли закуски и сакэ.
Сэцуо Киёхара с жаром говорил старому журналисту, специалисту по международным вопросам, Масахару Андо:
— Сторонники Мацуока в министерстве иностранных дел утверждали, что все победы, одержанные Японией на сегодняшний день, подготовлены дипломатией Мацуока. Конечно, говорить все можно, но только, по-моему, это весьма рискованное заключение. Эти господа, исходя из сегодняшних результатов, оправдывают даже такой безусловный разбой среди белого дня, как вступление японских войск в Индо-Китай,— теперь, мол, видите, как это было своевременно и кстати задумано. Победителей, как известно, не судят, однако не следует забывать, что в каждом деле есть своя оборотная сторона. Но в таком случае это в равной мере относится и к истории с Одзаки. Хидэми Одзаки обвиняют в распространении секретных сведений за границей. О каких же секретных сведениях идет речь? Одзаки, видите ли, якобы проговорился, что, независимо от исхода переговоров с Америкой, Япония еще не готова к войне и поэтому воевать не намерена. Америка, следовательно, уповая на эту информацию, не приняла надлежащих мер к обороне Перл-Харбора. Выходит, если судить по результатам, Одзаки надо считать благодетелем, который принес немалую пользу империи... В министерстве иностранных дел есть люди, которые придерживаются именно такого взгляда на дело Одзаки...
Киёхара почти не пил сакэ; рассуждая, он то и дело отхлебывал чай из стоявшей перед ним чашки.
— Эта война — рискованная затея,—- неторопливо произнес один из гостей, старый литератор, почетный член парламента, оглядываясь на Юхэя.— Все эти победы похожи на фейерверк — быстро вспыхивают и так же мгновенно гаснут... До сих пор все идет как будто бы гладко. Победа следует за победой. Но долго так продолжаться не может. Четыре с половиной года войны в Китае истощили Японию. Руководители армии заявляют, что располагают достаточным количеством вооружения. Возможно, в части вооружения я готов им поверить. Но люди — люди устали... В ближайшие год-два в ходе войны наступит перелом, я в этом убежден. А что до тройственного союза, так на это расчет плохой. Ни Германия, ни Италия не могут сыграть никакой роли в войне, которую ведет Япония.
Имя этого старого литератора, непримиримого, убежденного сторонника свободы, значилось в черных списках тайной полиции — ему было запрещено печататься в каких бы то ни было журналах или газетах. Каждый месяц редакция «Синхёрон» переводила ему определенную сумму денег, оказывая тайную поддержку.
— Асидзава-кун,— улыбаясь, обратился Андо к
Юхэю,— твой журнал тоже постепенно изменил ориентацию... Как бы это поточнее выразиться... Одним словом, ты тоже, кажется, включился в сотрудничество, да? Надо думать, на тебя тоже был оказан изрядный нажим?
— Изрядный? Это не то слово. Я скован по рукам и по ногам. Разве мы по собственному желанию поместили такие статьи, как «Военно-морские операции» адмирала Санкити Такахаси или «Обращение к народу» начальника информбюро военного министерства Мацумура? А все-таки пришлось их печатать. В противном случае цензурные органы грозились зарезать весь журнал. Господа военные из Информационного управления на каждом втором слове угрожают закрыть «Синхёрон». Да и цензура эта самая, будь она трижды неладна, не одна и не в одном месте. Тут тебе и оба информбюро — армии и флота, и полиция, и Информационное управление кабинета министров, и штаб военно-воздушных сил, и Генеральный штаб... А сверх того, еще бесконечные организации — Ассоциация помощи трону, штаб Союза возрождения Восточной Азии, Ассоциация культуры и печати... И все командуют. При таких порядках, дружище, пальцем пошевельнуть — и то невозможно. Мало того — все эти цензурные органы зачастую придерживаются совершенно различных курсов. Вот, например, в Информационном управлении Киёхара-кун считается чуть ли не самой подозрительной личностью, а в информбюро военно-морского флота его мнение пользуется довольно большим авторитетом...
— Да, положение нелегкое.
— Уж такое нелегкое, что хуже и быть не может. Невольно начинаешь сомневаться, имеет ли вообще смысл продолжать издание журнала?
— Недавно, кажется, опять вышел какой-то новый закон о контроле над органами печати?
— Значит, парламент опять пошел на поводу у военщины...
— Само собой разумеется. Да ведь на этой чрезвычайной сессии депутаты как миленькие покорно проглотили все, что продиктовала военщина,— двадцать восемь миллиардов на военные нужды утверждены. А попробуй-ка кто-нибудь из депутатов выступить против! Едва сессия закончилась, как мигом уволокли бы жандармы. Все это верно, конечно: депутаты, долг перед народом и все такое прочее, а только жизнь каждому дорога...
— Жандармерия правит страной!
— Именно. Так ведь и сам Тодзё — тоже в прошлом жандарм!
Под действием сакэ разговор все больше оживлялся. Юхэй вдруг вспомнил об инструкции, полученной сегодня от майора Сасаки, и достал ее из кармана. Старый литератор, не поленившись достать очки, водрузил их на нос и внимательно прочитал инструкцию от корки до корки.
Три гейши, притихнув, замерли с бутылочками сакэ в руках, Юхэй поставил чашку на стол.
— Знаете,— сказал он, обращаясь к старому литератору,— сегодня, когда я получил в Информационном управлении эту бумажку, я уже было решил, что продолжать издание журнала становится просто бессмысленным.
— Нет, надо продолжать! — подавшись вперед, сказал Андо.-— Надо продолжать до той самой минуты, пока власти не отдадут прямого приказа закрыть журнал. Подумай, во что превратится наша пресса, если останутся только такие реакционные, лакейские журналы, как «Кокурон»! Ведь это движение вспять, к первобытному состоянию!
— Да, но если Асидзава-кун будет продолжать свою деятельность, это к добру не приведет. В один прекрасный день это может обернуться опасностью для него .лично.
— Ну что ж, на это надо пойти,— серьезно произнес Сэцуо Киёхара.— В армию, на военную службу мы уже по возрасту не годимся, так что с этой стороны наша жизнь в безопасности. Значит, вместо этого мы обязаны сражаться на фронте культуры, а во всяком сражении неизбежна опасность. Это единственный доступный нам способ по мере своих сил послужить родине. Вот только, признаюсь, борьба с этим, безмозглым нашим правительством приводит меня в отчаяние. Слышать, как тебя непрерывно шельмуют, называют изменником, предателем родины, и в то же время трудиться для блага родины — признаюсь, это все-таки тяжело! С этой точки зрения позавидуешь, право, военным! Им дают ордена, повышают в чинах,— одним словом, они встречают всяческое содействие. А мы не только не получаем какой-либо поддержки, но, напротив, нам всячески стараются помешать!
Молодая гейша громко вздохнула:
— Что это все такие серьезные, умные разговоры! Я уже соскучилась, право!
Ее слова разрядили атмосферу. Вновь послышалась оживленная болтовня: женщин. Юхэй, повеселев, опять взялся за.чашку.
Что бы там ни было, он будет продолжать свой журнал. Пусть безотрадна жизнь, но у него еще сохранились друзья,— вот они сидят рядом,- - у них твердые убеждения, ясный, независимый взгляд па вещи. Никакая агитация военщины не заставит их изменить эти взгляды. У каждого из них в сердце свое государство, своя позиция, свой непоколебимый курс в жизни, своя мораль. Сейчас их клеймят позором, называют «либералами», «предателями отечества», но еще недавно статьи, выходившие из-под их пера, встречали горячее одобрение множества людей и вели за собой печать Японии.
Когда гости поднялись, пожилая хозяйка незаметно шепнула Юхэю:
— Господин директор, на минуточку...— Отведя его в тень вышитой золотом ширмы.в соседней комнате, она, слегка приподнявшись на цыпочки и приблизив губы к самому уху Юхэя, встревоженно зашептала: — Может, мне не следует вам об этом рассказывать, нона прошлой неделе у меня ужинали господа из журнала «Кокурон» и с ними много офицеров, жандармских... Они очень ругали ваш «Синхёрон», господин директор... Будьте осторожнее, а то ведь и до беды недолго. С жандармами шутки плохи...
— А-а, спасибо. Ничего, все будет в порядке. Я уже давно готов ко всему.
— Ах, что вы говорите, господин директор... Готов ко всему... Что за слова такие ужасные!.. Не надо перечить им...
.Юхэй улыбнулся и, не дослушав, вернулся в залу. Странное дело, слова хозяйки даже улучшили его настроение, вселив в душу новое мужество.
На третий день после возвращения из Сидзуока Иоко вторично отправилась с визитом к генералу Хориути.
В эти дни по всей стране проходила подготовительная кампания по созданию новой массовой организации, которая должна была именоваться Молодежной ассоциацией помощи тропу. Кое-где на местах уже были созданы первые комитеты. Генерал Хориути был как раз приглашен на подготовительное заседание вновь создаваемого филиала этой организации, и Иоко не застала его дома. Молодежная ассоциация помощи трону охотно привлекала отставных офицеров в качестве советников или председателей комитетов, стремясь объединить всех юношей и подростков в рядах этой новой мощной организации тыла.
Визит Иоко оказался безрезультатным, но уже одно то, что она побывала у генерала, несколько ее успокоило. Незадолго до Нового года она еще раз поехала в Сидзуока. Тайскэ чувствовал себя значительно лучше — он уже мог читать газеты и журналы в постели.
Кончился старый военный год и начался новый, тоже военный. Тревожный это был Новый год, и на улицах часто можно было увидеть традиционные украшения— сосновые ветви. Японская армия вступила в Гонконг, части, высадившиеся на Малайском полуострове, пересекли остров Пенанг и двигались дальше к югу. Сообщалось, что подводные лодки обстреляли тихоокеанское побережье Америки. На острове Борнео пал город Кучинг. Казалось, военные успехи непрерывно растут и обстановка с каждым днем становится все благоприятнее и выгоднее для Японии. Немыслимо было представить себе страшный разгром, последовавший через несколько лет. В начале января пала Манила, создалось впечатление, что на Филиппинском фронте тоже произошел решающий перелом в пользу Японии.
Однако жизнь в стране с каждым днем становилась все труднее и напряженнее. Закон об обязательных лицензиях на торговые и фабричные предприятия постепенно давал себя знать: повсюду в принудительном порядке проводилась ликвидация или слияние мелких и средних торговых фирм и предприятий: Одна за другой закрывались лавки на улицах города хозяев в принудительном порядке направляли работать па военные заводы. Там они получали зарплату, па которую невозможно было прокормить семью. Бедственное положение, в котором очутились тысячи семей, ощущалось на каждом шагу. А в это самое время правительство представило на утверждение парламента проект увеличения налогов на один миллиард сто пятьдесят миллионов иен. Даже газ на кухнях и электрический свет стали облагать налогом. А парламент уже снова рассматривал проект чрезвычайных военных ассигнований в размере восемнадцати миллиардов иен.
Начиная с января нового, 1942 года одежда и ткани стали продаваться только по карточкам. Тотчас же по всей стране началась тайная скупка и спекуляция мануфактурой. Продовольственные и пищевые товары тоже были взяты под контроль, и немедленно началась спекуляция продуктами. Тайная скупка дефицитных товаров— это маленькое предательство, маленькая попытка тайком от других обеспечить существование себе одному — способствовала развитию темных, низменных инстинктов.
В конце января Тайскэ Асидзава выписали из госпиталя как «полностью выздоровевшего». Одновременно его признали негодным к дальнейшему прохождению службы, и Тайскэ вернулся домой.
Если бы Тайскэ действительно «полностью выздоровел», его никогда не освободили бы от военной службы. Вероятно, врачи хорошо понимали истинную причину его болезни. Воспользовавшись некоторым улучшением в состоянии больного, они поспешили избавиться от этого беспокойного солдата, тем самым сняв с себя всякую ответственность за нанесенное ему увечье.
Встретив измученного болезнью, истощенного, исхудавшего мужа, его жена не столько обрадовалась, сколько содрогнулась от негодования и горя. В течение четырех месяцев армия «воспитывала» Тайскэ и окончательно его искалечила. Иоко плакала от бессильного гнева, ей было нестерпимо жаль мужа. И только мысль, что теперь она сможет всецело посвятить себя заботливому, любовному уходу за Тайскэ, принесла ей некоторое утешение. Радость все время переплеталась в ее сердце с горем и гневом. Гладя исхудалые щеки Тайскэ, она то и дело заливалась слезами.
Два дня Тайскэ отдыхал дома, а на третий день, под вечер, пошел в контору адвоката Яманэ — проведать сэнсэя. Выходя из дома, он ощущал легкий озноб, но побоялся огорчить Иоко и ничего ей не сказал.
В конторе все оставалось по-прежнему, старик Яманэ, увидев Тайскэ, обрадовался от всего сердца. Вся атмосфера конторы, показавшаяся Тайскэ такой чужой и враждебной в день, когда он получил призывную повестку, теперь, напротив, встречала его радушным теплом. Сэнсэй пригласил Тайскэ поужинать в честь возвращения в ресторане на улице Гиндза, но Тайскэ почти не дотронулся до еды —у него совершенно не было аппетита. Сакэ он тоже не пил.
Вернувшись домой в битком набитом поезде электрички, Тайскэ, едва войдя в прихожую, опустился прямо на приступку у входа в комнаты. Задыхаясь, он мучительным усилием сорвал с себя воротничок и галстук. Когда Иоко вышла в переднюю встретить мужа, Тайскэ был мертвенно-бледен, со лба и по щекам катились капли холодного пота.
— Мама, мама! — пронзительно закричала Иоко, стараясь приподнять Тайскэ.— Ведь я же говорила, что тебе нельзя выходить. Ты еще болен. Тебе надо еще не меньше месяца отдыхать, прежде чем ты сумеешь начать работать! — твердила она, отчитывая мужа, как отчитывают маленьких детей.
Вдвоем с матерью они почти на руках внесли Тайскэ в его комнату, раздели и уложили в постель. У Тайскэ был жар — термометр показывал больше тридцати восьми градусов. Всю ночь Иоко почти не сомкнула глаз. Выросшая при больнице отца, выпускница фармацевтической школы, она хорошо знала, как надо ухаживать за больными. Стояла холодная зимняя ночь, и Иоко, придерживая ворот ночного кимоно, то и дело подкладывала уголь в жаровню, наливала горячую воду в грелку, меняла компресс па груди больного, смачивала водой его пересохшие губы, составляла температурный лист. Пока она ломала голову над тем, что еще можно сделать для Тайскэ, пока строила планы, чем и как она будет его кормить, стрелки часов показали три часа ночи, потом четыре. Тайскэ жаловался на боль справа под ребрами: в конце концов Иоко стало казаться, что у нее самой тоже болит правый бок.
Едва рассвело, она вызвала к телефону отца, умоляя приехать как можно скорее. Эта тревога, непрерывные хлопоты и волнения Иоко, очевидно, раздражающе подействовали на Кунно, потому что за завтраком он сказал:
— Вы всегда делаете из мухи слона, сестра... Температура тридцать семь пли тридцать восемь — это, право же, пустяки...
Иоко даже не ответила. Вся поглощенная мыслями о муже, она попросту не обратила внимания на слова Кунио.
Всякий раз, сталкиваясь с новым проявлением безграничной любви невестки к брату, Кунио невольно думал о Юмико. Он завидовал больному брату, его угнетало сознание, что у пего, Кунио, нет женщины, которая тревожилась бы о нем так же сильно, как тревожилась Иоко о Тайскэ. Как она тосковала на протяжении тех четырех месяцев, что Тайскэ был в армии! Брат, которого так преданно ждали, казался Кунио счастливцем. И, думая об этом, Куйио чувствовал себя еще более одиноким — одиноким отважным-юношей, который в ближайшее время добровольно уйдет служить в авиацию,— и с новой силой негодовал на равнодушие, проявленное к нему отцом. Там, в армии, привязанность к родителям, к братьям или к сестре не может служить для него моральной опорой. Эти родственные связи ничего не дают. По-настоящему его может поддержать только любовь,— любовь к совершенно посторонней, чужой женщине, к жене или к возлюбленной. И, глядя на Иоко, озабоченную, поглощенную тревогой о муже, он подумал, что до отъезда нужно во что бы то ни стало закрепить свои отношения с Юмико. »
Раз невозможно получить официальное согласие родителей, не остается ничего другого, как поставить их перед свершившимся фактом, тогда они уже ничего не смогут поделать. Но Кунио беспокоило, пойдет ли Юмико на тайную связь.
Иоко еще раз позвонила отцу, настоятельно прося его приехать немедленно, и профессор Кодама, выкроив время между утренним обходом стационара и амбулаторным приемом, вскоре подъехал к дому Асидзава на своем малолитражном автомобильчике.
Иоко встретила его, усталая от бессонницы. Слушая ее рассказ о состоянии мужа, благодушный старик улыбался своей всегдашней мягкой улыбкой. Потом он присел на постели зятя, но с осмотром не торопился.
Окинув взглядом исхудавшее лицо и фигуру Тайскэ, он проговорил:
— Я вижу, ты расхворался в армии не на шутку!
— Я уже совсем было поправился, и вдруг опять...
— Судя по твоему виду, о выздоровлении говорить еще рано...
— Вы думаете?
— Со службой придется повременить.
— Неужели?
Профессор принялся выстукивать грудь и спину Тайскэ. Движения у него были осторожные, ласковые, он обращался с больным бережно, как с младенцем, когда его опускают в теплую ванночку. Исследуя тело этого человека, которого так горячо любила дочь, он испытывал сложное чувство, как будто касался самых сокровенных тайн дочери. Тело Иоко он хорошо изучил с детского возраста. Теперь, ощупывая пальцами исхудалую грудь и спину мужчины, владевшего этим телом, отец испытывал какую-то безотчетную грусть.
— Да, о выздоровлении говорить пока рано...— еще раз прошептал старик.
— В самом деле?
— Тебе выпускали жидкость в госпитале?
— Да, два раза.
— Где болит, справа?
— Да, в правом боку и ниже. Когда лежу, чувствую какую-то тяжесть и боль.
Пока Иоко готовила шприц, профессор протер спиртом предплечье Тайскэ. Боль под ребрами справа, по всей видимости, означала плеврит. Следовало остерегаться и туберкулеза.
— Вот что,— сказал он, оглядываясь па дочь.— Забирай Тайскэ и привози его к нам. Можно сегодня, в крайнем случае — завтра. Так будет лучше. Побудет некоторое время в больничных условиях и живо поправится. Ты тоже переселяйся на это время домой.
— Хорошо, папа, я и сама уже думала об этом. Мама, можно, мы с Тайскэ поживем пока у папы в больнице?
Госпожа Сигэко поняла, что результаты осмотра оказались- неутешительными.
— Разумеется: можно... Я очень благодарна вам, Кодама-сан. Если Тайскэ будет у вас, мы с отцом будем вполне за него спокойны...
Профессор Кодама ввел иглу в исхудавшую руку Тайскэ и, плавным движением нажимая на шприц, принялся негромко рассказывать:
— Помню, у одного моего знакомого сын служил в артиллерии. И вот пришлось им на учениях тащить орудие в гору. Лошадь возьми и оступись, пушка и откатилась назад метра на два. А этот молодой человек, сын моего приятеля, толкал орудие сзади, ну и получил удар в грудь. И удар был как будто не сильный, в первое время он не замечал ничего особенного, а вскоре начался плеврит, так что пришлось увольняться из армии...
Спустя полгода этот молодой человек умер. Но об этом профессор предпочел умолчать.
— Это случается часто...— прошептал Тайскэ.— Я тоже заболел от удара... от удара ногой...
— Ну да, ну да...— закивал профессор.— В армии часто попадаются норовистые лошади...
— Нет, лошади тут ни при чем.
Иоко вскинула голову и взглянула на мужа.
— Ни при чем? Кто же мог тебя ударить?!
— Один... один начальник...
— Как, человек?!
— Он был командир отделения.
— Командир отделения? Лейтенант?!
— Унтер-офицер.
На короткое время и Иоко и госпожа Сигэко как будто лишились дара слова. Профессор молча укладывал шприц в футляр.
— Наверное, ты в чем-нибудь провинился? — спросила мать после паузы.
— Да. Ночью, во время учения, потерял ножны от штыка.
— Да, бывает, бывает...— сказал профессор, убирая в саквояж инструменты,— Помню, мне рассказывали, как один часовой заснул на посту, а унтер-офицер решил сыграть с ним шутку и спрятал его винтовку. Так этот часовой, бедняга, утопился — в колодец бросился... А еще знаю случай, когда солдат потерял ножны и повесился из-за этого ночью в уборной... Так что тебе, пожалуй, еще повезло, что удалось отделаться всего-навсего пинком сапога...
Понимая переживания Иоко, профессор, как видно, нарочно говорил это, чтобы успокоить дочь. Но Иоко похолодела. Если человек может пинать другого ногой и это считают нормальным, то чего стоят те представления о морали, которых опа придерживалась всю жизнь? Из-за каких-то ножен!..
— А этот унтер-офицер, где он сейчас? — спросила она.
— На фронте.
— Где?
— Не знаю, где-то на юге. В Малайе или на Филиппинах...
Итак, гневу не было выхода. Человек, ударивший мужа сапогом под ребро, участвует в «священной» войне как верный вассал императора. Бессильный, безысходный гнев и обида пламенем жгли сердце Иоко. Выходит, законы армии — законы грубого произвола?!
На следующее утро Иоко закутала Тайскэ в одеяло, посадила в автомобиль и повезла в больницу к отцу. Отныне опа будет проводить дни и ночи в уходе за больным мужем,—кто знает, сколько их будет, этих дней и ночей? Она упаковала в чемоданы все необходимое для себя и для Тайскэ, погрузила чемоданы в машину и сама кое-как уселась сверху. Неизбывный гнев тяжестью давил сердце. Лицо у Иоко было печальное. Ей вспомнился отъезд мужа в армию в сентябре прошлого года, ее визит к генералу Хориути... Какое-то тягостное сомнение не покидало ее с того самого времени, прочно поселившись в душе.
Светило неяркое зимнее солнце, но утро было холодное. Тайскэ сидел, закрыв глаза. Иоко, обхватив и поддерживая руками голову мужа, тоже устало сомкнула веки. Она не спала всю ночь, голова, казалось, была налита свинцом. Утомленное воображение рисовало образ унтера, ударившего се Тайскэ тяжелым кованым сапогом. Ей .представлялся огромный скуластый человек со свирепым взглядом маленьких бегающих глаз, с толстыми вывернутыми губами. Существо, лишенное всякой гуманности, не знающее любви, звероподобное созданье, способное растоптать грязным сапогом чужую душу... Дикарь, не ведающий морали, не понимающий святости искусства... Необразованный мужлан,— подписывая свое имя, он, наверное, мучительно пыхтит от напряжения, усиленно мусоля копчик карандаша... Пальцы у него толстые, с грубыми, грязными большими ногтями, переносица плоская, как у гориллы...
Конечно, именно такой человек искалечил своим сапогом ее мужа. Слова ему заменяет грубая сила, насилие составляет основу его существования. И его, наверное, уважают в армии,— ведь боятся же тигра остальные животные... Такой, как Тайскэ, человек высокой культуры, не может не потерпеть поражения в схватке с таким грубым животным. Хорошо же, Иоко будет гордиться этим его поражением! Однако вот она, реальная действительность— ее муж болен, он прикован к постели!.. Нет, утолить гнев Йоко было невозможно.
Машина медленно, по прибавляя скорости, продвигалась по направлению к району Мэгуро. У перекрестка им преградила путь колонна танков. Танков было около двадцати. Один за другим они ползли вдоль улицы, и земля под ними тяжело содрогалась. Над люками трепетали маленькие флажки с красным . солнцем на белом фоне. Иоко вдруг пришло в голову, что человек, ударивший Тайскэ, наверное, чем-то похож на эти танки...
Тайскэ, чуть приоткрыв глаза, слушал грохот проползавшей мимо колонны. Что-то отрешенное от жизни сквозило в его исхудалом лице; казалось, недавние события армейской жизни воспринимаются им как нечто бесконечно далекое. Он не выдержал испытания и был вышвырнут прочь. При этом у него было отнято право как-либо апеллировать к обществу, жаловаться на несправедливость. Отныне он находился в числе отверженных, ненужных Японской империи.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги