Тростник под ветром

Шестнадцатого августа бывший император Маньч-жоу-Го—Пу И выступил свидетелем на «токийском процессе». Отголоски войны все еще не отзвучали. Метеостанции предсказывали, что с юга на Японию надвигается сильный тайфун. Буря еще не утихла. Трагедия Японии еще не закончилась.

В последнее утро жизни профессора Кодама стояла жаркая, сухая погода. Профессор, казалось, плохо сознавал окружающее, иногда он на мгновенье приоткрывал глаза и тотчас же снова впадал в забытье. Около десяти часов утра пришел врач. Он взял больного за руку, чтобы послушать пульс, и вдруг профессор открыл глаза и отсутствующим взглядом посмотрел на врача. Трудно сказать, какая мысль внезапно пришла в голову умирающего, но губы его искривила ироническая усмешка, и он неожиданно отчетливо и ясно проговорил: «Так, значит, мир?..» Через двадцать минут профессор перестал дышать.

В актовых залах университетов, в клубах, в помещениях газетных издательств проходили митинги, посвященные вопросам защиты мира. Борьба за мир развернулась по всей стране.

Проводились собрания видных деятелей культуры, читались публичные лекции на тему о воссоздании Японии как страны, раз и навсегда покончившей с войной и вооружением, решительно и до конца нейтральной, последовательно и полностью мирной. Весь народ, населяющий Японию, связывал свои упования с этими новыми веяниями. Никогда больше не посылать на фронт мужей, сыновей и братьев, никогда больше не гореть в огне пожаров и атомной бомбы, стать самой мирной, самой культурной страной на свете... Весь японский народ жаждал этого всем сердцем.

В последние минуты, когда угасало сознание, какие призраки пронеслись в мозгу умирающего? Никто не мог бы ответить на этот вопрос. «Так, значит, мир?..» — прошептал профессор Кодама и иронически усмехнулся. И с этими словами, похожими на печальное предсказание, истерзанный войной побег тростника беззвучно и незаметно увял навеки.

Иосидзо Кусуми привел гостя, и Хиросэ до поздней, ночи просидел с ним, неторопливо потягивая сакэ. Осенняя луна сияла уже высоко в небе, освещая веранду, вокруг лампы кружили мотыльки. Дело, по которому явился гость, заключалось в предложении открыть на паях кабаре на пожарище в районе Сиба. Из разговора выяснилось, что посетитель, в прошлом капитан второго ранга, всю войну прослужил на флоте и плавал на флагмане «Касима вместе с адмиралом Одзава в качестве офицера штаба Первой южной эскадры.

— Теперь всем бывшим военным крышка. По новой конституции провозглашен, как я слышал, полный отказ от вооружения. Ну а при таком положении надо заняться каким-нибудь делом, иначе будешь все равно что рыба на суше.... А что касается таких вещей, как стыд или репутация, то о них приходится на время забыть...— Он засмеялся.—В молодости я немало повеселился за границей по злачным местам. Для кабаре главное — сакэ и женщины. Хиросэ-сан, верно я говорю? Будут у нас хорошее вино и красивые женщины — посетители обеспечены. Ведь на свете не существует мужчин, которые не любили бы женщин...— он говорил без умолку грубым голосом, словно .просоленным морскими ветрами. Было что-то подобострастно-смиренное в его манере держаться; и в то же время, когда речь заходила о текущих политических событиях, он начинал выражаться торжественно и высокопарно-. В этой противоречивой манере как нельзя лучше чувствовалось, затруднительное положение, в которое попали теперь все бывшие офицеры.

Было уже двенадцать часов, когда Кусуми и гость ушли. Хиросэ утомился за день, от выпитого сакэ шумело в голове, усталой походкой он направился в спальню. Следом за ним в спальню вошла Асако.

— Что тебе? — оглянувшись, спросил Хиросэ.

Асако молча улыбнулась. У нее округлый двойной подбородок, на пухлой шее виднеются две поперечные складки... Умильным взором снизу вверх она глядела на Хиросэ, как видно о чем-то собираясь его спросить.

— Я порядком устал сегодня. Ступай и ты ложись спать.— Хиросэ принялся паз^^мывать пояс.

— Я вам мешаю? — Асако прислонилась к сёдзи.

— Спать хочется. .

— Вот как... А мне нужно кое о чем поговорить с вами. Сейчас нельзя?

— О чем?

— Хотела о многом с вами посоветоваться.

— Ну так говори же, в чем дело? — сказал- Хиросэ, усаживаясь у изголовья постели и отпивая воду из приготовленной на ночь чашки.

— Так просто, в двух словах, этого не расскажешь.

— Ну так отложи разговор до завтра. Завтра поговорим обо всем без спешки.

— А сегодня нельзя?

— Да, уж на сегодня уволь, сделай милость.

— Какой вы нелюбезный!—Асако уселась рядом, едва не толкнув Хиросэ коленями. Она сидела так близко, что в ночной прохладе почти ощутимо чувствовалось тепло женского тела. Взяв Хиросэ за руку, она принялась перебирать его пальцы.

— Знаете-, что...

Хиросэ молча закурил сигарету.

— Вы не хотите- слушать, что я скажу?

— Говори же, я слушаю. В чем дело? — в его голосе звучала откровенная неприязнь.

Несколько мгновений Асако колебалась, потом, словно решившись, заговорила:

— Я насчет Ивамото... Вы понимаете, он... он то и дело сюда приходит, я покоя от него не имею. Так не может без конца продолжаться. Я думаю, это и вам понятно. Вы только вид делаете, будто ничего не замечаете. Хитрый!

— И что же ты предлагаешь?

— Пусть он уедет обратно в Окаяма. Пока он в Токио, я сама не своя. Все время он пристает, все время лезет с попреками... Мне кажется, для вас тоже будет лучше, если Ивамото уедет.

— Так... Дальше что?

— Чтобы он согласился уехать, рассчитайтесь с ним.

— Рассчитаться? Это ты о деньгах, что ли?

— Я думаю, если вы дадите ему пятьдесят тысяч, с него вполне хватит.

Хиросэ приглушенно засмеялся:

— А ребенок?

— Ребенка пусть забирает с собой. По-моему, на ребенка нужно дать отдельно еще двадцать тысяч, и дело с концом.

— Ну, допустим, я дам... Что тогда?

— Тогда между нами все будет кончено. Я сразу же выпишусь из его паспорта.

— Ты и об этом уже с Ивамото договорилась?

— Да. Сперва он возражал, но я рассердилась, хорошенько на него прикрикнула, и он согласился.

— Когда это ты успела?

— Сегодня утром.

— Он приходил сюда сегодня?

— Я сама вызвала его по телефону. Больше я ни единого дня не могу терпеть такую неопределенность... Ну, что вы на это скажете?

Хиросэ, не отвечая, тихонько улыбнулся, окутанный клубами табачного дыма.

— Конечно, нехорошо вводить вас в новый расход, но зато мы раз и навсегда от него избавимся. Если принять это во внимание, то это даже недорого, правда?

— Правильно.

— Значит, вы исполните мою просьбу?

> — Пятьдесят тысяч я заплачу, это можно... Но я тоже хочу поставить одно условие.

— Какое условие?

— Ты уедешь в Окаяма вместе с Ивамото.

Глаза женщины сверкнули, и она с ненавистью уставилась на Хиросэ. Она глядела на него прямо, не мигая, как зверь. Стояла глубокая тишина. Хиросэ потушил сигарету и вдруг, сам не зная отчего, тяжело вздохнул.

— Что это значит?!

— Ничего. Что сказал, то и значит.

— Но почему?.. Что это значит? — повторила Асако.— Почему вы отсылаете меня в Окаяма?

— Не важно, почему. Поезжай, и баста.

— Ну нет! С чего это я вдруг поеду! Объясните!

— Нечего тут объяснять. Я хочу быть один, поняла? Хватит, надоело все до смерти!

— Это не объяснение! Ну нет, так просто я не уеду!— добрую минуту она, не спуская глаз, со злостью смотрела на отвернувшегося Хиросэ. Хиросэ широко развел руки, потянулся и зевнул.

— Не смейте так говорить со мной! Отвечайте, чем я не угодила?—Асако подскочила к нему и стала трясти его за плечи. Но с точки зрения Хиросэ дело было вовсе не в том, что Асако чем-нибудь перед ним провинилась. В нем говорило раскаяние, которое нередко охватывает мужчину после того, как удовлетворена грубая, низменная страсть. Женщина не раскаивалась. Напротив, она стремилась закрепить возникшую связь. А Хиросэ хотел избавиться от нее. Чем больше они ссорились, чем больше нагромождали взаимных оскорблений и грубых слов, тем сильнее расходились их интересы.

— Что вам не нравится? Я не знаю за собой никакой вины! За что вы так со мной обращаетесь?

— Оставь, не в этом дело. Ведь ты как-никак жена Ивамото. Вполне естественно, что ты должна ехать с ним вместе.

— Вы опять за свое! Опять уклоняетесь от прямого ответа!

— Нисколько.

— Нет, вы увиливаете.

— Ничего подобного. Сказано тебе, пятьдесят тысяч он получит.

— А, так вы думаете отделаться от меня деньгами! Как бы не так! Нашли дуру! — грубо крикнула Асако. Она уже забыла, что всего несколько минут назад сама просила Хиросэ заплатить Ивамото и отделаться от него с помощью денег.

— Ну, перестань, хватит на сегодня, слышишь? Я устал. Если нужно, поговорим завтра.— Хиросэ улегся в постель, собираясь уснуть. Но Асако, схватив его за руку, заставила приподняться.

— Не смейте спать, слышите, вы трус! Говорите все до конца, начистоту!

— Да разве я не все сказал? Кажется, яснее ясного!

— Ничего мне не ясно.

Пухлая теплая рука Асако обвилась вокруг его шеи. В ночной тишине слышно было ее бурное, прерывистое дыхание.

— Пусти, говорят тебе!

— Не пущу! Вы низкий человек! После всего, что между нами было, так ко мне относиться!..

Хиросэ, взбешенный, толкнул женщину в грудь. Мягкое тело Асако грузно шлепнулось на циновку, но она тотчас же поднялась. Растерзанная и поэтому еще более непривлекательная, она с ненавистью уставилась на Хиросэ и вдруг зарыдала. Она вся тряслась от обиды, гнева и досады.

Хиросэ во весь-рост вытянулся на постели и погасил лампочку, стоявшую у изголовья. Он не мог больше видеть лица этой женщины. Не очень-то приятно оглядываться на объект своей необдуманной, грубой похоти. Он испытывал мучительное раскаяние при виде Асако. А это было ему тягостно.

В темноте слышно было, что женщина встала. Послышались ее мягкие шаги,— по-видимому, она решила уйти. Вдруг шаги остановились, повернули обратно, и Асако изо всей силы ударила ногой по подушке под головой Хиросэ.

Он резко приподнялся. В тот же момент Асако выскочила из спальни, со стуком задвинув за собой сёдзи, и бегом бросилась по коридору. По лестнице она спустилась так быстро, словно не шла, а катилась. В топоте ее ног, замершем в отдалении, чувствовалось отчаяние.

— Сволочь! — вслух выругался Хиросэ.

Но преследовать ее он не стал и снова улегся в постель. Теперь, когда он остался один, в комнате воцарилась глубокая, почти физически ощутимая тишина. Хиросэ с усилием овладел собой и с шумом выдохнул воздух. «Во всяком случае, завтра же необходимо окончательно разделаться с этой женщиной»,— подумал он. Она казалась ему желанной в течение первых нескольких дней, не больше. А потом он просто покупал ее, покупал за деньги, и только. Для Хиросэ не было-тайной, что время от времени она вызывает к себе по телефону Ивамото, которого на словах так презирает. Надоедливая, прилипчивая, как репейник. Конечно, глупо давать ей еще пятьдесят тысяч сверх того, во что она уже ему обошлась, но надо избавиться от нее как можно скорее...

Однако при мысли о том, „что ожидает его после отъезда Асако, он внезапно почувствовал безотчетную грусть. Денег он зарабатывает очень много. Дела идут успешно. И это все, что у него есть в жизни. Каждый день он по горло занят делами, каждый вечер пьет сакэ, наживает деньги — и в этом заключается вся его жизнь. Лежа в постели, он вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким. Он почему-то удивительно остро ощутил это свое одиночество. Почему возле него нет женщины, которая не помышляла бы о корысти, о тщеславии, о выгоде и была бы искренне предана ему всем сердцем? Неужели у него не может быть любимей, женщины, которая посвятила бы ему всю свою жизнь, рожала бы детей, прислушивалась к каждому его слову и жила с ним одной жизнью? А когда он умрет, она со слезами убрала бы его тело и носила по нему траур.. Неужели у него не может быть такой женщины? Если он заболеет, возле его постели будет находиться один Кусуми. Почему же, кроме Кусуми, у него нет ни одного близкого человека?

О разведенной жене он вспоминал без всякого сожаления. Но ему вдруг захотелось иметь возле себя женщину, которая была бы не любовницей, а женой. Захотелось изведать, как это бывает, когда всей душой любишь женщину и она отвечает тебе такой же большой любовью. Захотелось чего-то теплого, с трудом поддающегося выражению словами, что подразумевается под словом «брак» — таким обычным, таким распространенным в жизни понятием. С тех пор как он начал служить в армии, и потом, после демобилизации, вплоть до настоящего времени он был близок по меньшей мере с тремя десятками женщин. И все они куда-то исчезали.

Эта разгульная жизнь ничего после себя не оставила. Напротив — пожалуй, только усилила одиночество.

В сущности, ведь он никогда никого не любил. Разве что немного любил отца... И отец в какой-то мере любил его. Вот и все. Он никогда не знал настоящей женской любви и сам, в свою очередь, никогда искренне не любил женщину. Только теперь он вдруг понял, как это, в сущности, печально. Ссора с Асако Ивамото, грубые слова, которые она бросила ему в разгаре словесной перепалки, удар ногой по подушке заставили его впервые отчетливо осознать, что он несчастен. Он испытывал чувство какой-то огромной ледяной пустоты. Все, чем он до сих пор увлекался — работа, нажива,— показалось ему вдруг пустым и утомительно-суетливым занятием.

Он вспомнил об Иоко Кодама. Какую обидную, какую непоправимую ошибку совершил! Она была единственной женщиной, к которой он за всю свою жизнь ощутил нечто похожее на любовь. Отчего он в то время не отнесся к ней более искренне, более горячо? Хиросэ закрыл глаза и попытался вызвать в памяти ее красивое лицо, такое привлекательное и ясное...

По словам сестры Огата, Иоко Кодама вышла замуж, и у нее уже есть ребенок. Муж находится в плену в Сибири, и неизвестно, жив ли он, или умер. Следовательно, не может быть и речи о том, чтобы жениться на ней теперь же, немедленно. Ну что ж, пусть так, все равно он повидается с ней... Если он сумеет немного облегчить ее тяжелую участь, это уже хорошо. Он просто не в состоянии оставаться и дальше наедине с этой тоской по ней. Чем больше он размышлял, тем яснее понимал, как она отличалась от Асако Ивамото, какая она была прямая, честная, чуждая каких бы то ни было корыстных расчетов. Да, эта женщина не умела шагать по жизни извилистыми путями. Из всех женщин, которых знавал Хиросэ, она обладала самой благородной душой. Надо признаться, в ней было что-то, не позволявшее легко и просто сблизиться с ней. Несмотря на все, что произошло между ними в ту ночь в Омори, после прогулки по морю, она так и осталась для него далекой и, в сущности, недоступной. Но это, напротив, казалось ему теперь драгоценным и привлекательным, и в сердце с новой силой разгоралась былая любовь. «Хочу ее видеть, хочу, хочу!..— твердил про себя Хиросэ, ворочаясь в постели.—Завтра же пойду к ней. Будь что будет — пойду! Хотя бы повидаю ее... Во всяком случае, надо попытаться»,— решил он. Слышно было, как часы внизу пробили два раза. Хмель прошел, и сознание работало как-то особенно ясно. Образ Иоко казался ему необыкновенно чарующим и желанным; в погруженной в полную темноту комнате Хиросэ беспокойно ворочался в постели. Был уже четвертый час ночи, когда он наконец заснул.

Рано утром Хиросэ разбудил голос служанки, звавший его из-за притворенных сёдзи:

— Господин, господин, проснитесь!

Не вполне еще очнувшись от сна, Хиросэ разом открыл глаза. Внезапно его охватило предчувствие, что Асако, чего доброго, что-нибудь натворила.

— Господин, господин!

— Да, в чем дело? — закричал он.

— Пришел полицейский, спрашивает вас, господин!

— Что такое? Кто пришел?

— Полиция...

— Полиция?..— прошептал он. «Ну, ясно, провалилась какая-нибудь очередная сделка на черном рынке. Древесина? Или "бумага? А может быть, уголь или бензин? Партия бензина была небольшая... наверное, это из-за бумаги. Над бумагой сейчас самый строгий контроль»,— эти мысли в одну секунду пронеслись в его голове. Но ведь книги в его конторе ведутся двойные и даже тройные, и Кусуми, можно не сомневаться, обделал все достаточно ловко. Да и с полицией у Кусуми налажен соответствующий контакт, и с чиновниками из местного муниципалитета тоже существует договоренность...

— Ладно, встаю... Который час?

— Семь часов,— ответила горничная из-за сёдзи.

Хиросэ отбросил ногой легкое покрывало, встал и, быстро накинув кимоно, повязал поясом. Он не выспался, и голова все еще была словно в тумане. Когда он раздвинул сёдзи, красная от волнения горничная, стоявшая на коленях, протянула ему визитную карточку. «Сотрудник полицейского управления Сандзи Огава»,— чернели на карточке прямые четкие иероглифы.

Рассмотрев карточку при свете утреннего солнца, тонкими лучами проникавшего сквозь щели ставен, Хиросэ быстрым шагом направился по застекленной веранде к лестнице, ведущей на первый этаж. Он слегка прихрамывал, но от всей его могучей фигуры веяло уверенностью и бесстрашием. Спустившись на несколько ступенек по лестнице, он остановился. Тут была площадка и маленькое окошко, откуда открывался вид на улицу.

Бросив случайный взгляд в окно, Хиросэ вдруг остановился как вкопанный. Косые утренние лучи живописными полосами падали на покрытую белой пылью дорогу за живой изгородью, сверкавшей свежестью ярко-зеленой листвы. За этой изгородью стоял «джип», рядом с сиденьем водителя торчала антенна, похожая на тонкую удочку. На сиденье боком сидел американец в форме МР и курил сигарету. В машине находился, по-видимому, еще один американец. Но кузов был скрыт за воротами и хорошенько рассмотреть его было невозможно.

Глаза Хиросэ, стоявшего на площадке, вспыхнули лихорадочным -блеском, лицо стало мертвенно-бледным. На лбу и под мышками выступил холодный пот. Раз за ним явилась эмпи^*, значит дело посерьезнее простого нарушения закона о торговле. Служанка стояла сзади и смотрела на хозяина.

Хиросэ медленно спустился по ступенькам. Потом тихо отворил дверь, ведущую в прихожую. У входа, на керамических плитках, которыми был вымощен вестибюль, стояло двое полицейских-японцев. При виде Хиросэ один из них привычным жестом поднес руку к фуражке.

— Господин Дзюдзиро Хиросэ?

- Да.

— Весьма сожалею...— Полицейский на мгновенье замялся.

Эта короткая пауза сдавила грудь Хиросэ беспредельным страхом. Полицейский был худой человек с большим ртом; за стеклами очков мерцали белки глаз, веки непрерывно двигались.

Он достал какую-то бумагу и, развернув, протянул Хиросэ.

— По приказу оккупационной армии... вы арестованы. Собирайтесь немедленно.

Хиросэ, нагнувшись, прочитал ордер на арест, который протягивал ему полицейский. Дочитав до конца, он медленно выпрямился и твердо сжал губы.

— Вот как... Слушаюсь,— ему все-таки удалось овладеть собой.— Пока я собираюсь, войдите в дом.

— Нет, мы подождем здесь,— сухо ответил полицейский.

Хиросэ бросил взгляд на улицу. Отсюда не видно было американцев, но яркий свет утреннего солнца почти слепил глаза. Алые цветы мирта, растущие подле ворот, пылали на солнце так ослепительно, что можно было почти физически ощутить теплые красные блики, падавшие на лицо.

— Хорошо. Сейчас я переоденусь. Прошу несколько минут обождать.— Он слегка поклонился и пошел в коридор. В глубине коридора неподвижно стояла Асако Ивамото в ночном кимоно. Даже не взглянув на нее, Хиросэ большими шагами прошел в ванную, открыл кран и подставил голову под струю холодной воды. Движения его вновь обрели четкость, лицо выражало суровую решимость, в нем не было ни малейшего намека на растерянность, и Асако, открывшая было рот, невольно умолкла.

Утерев лицо и бросив полотенце на умывальник, Хиросэ подошел к гардеробу, где висела европейская одежда, развязал пояс и сбросил кимоно. Потом быстро натянул брюки. Одеваясь, он сказал служанке:

— После моего ухода позвонишь в типографию и вызовешь Кусуми. Скажешь, что все дела я поручаю ему. Поняла? Если ему будет что-нибудь неясно, пусть приходит на свидание в тюрьму. Куда меня везут, мне и самому неизвестно, пусть он наведет справки и узнает. Вот и все. Поняла? — говоря это, он надел через голову нижнюю рубашку, потом надел верхнюю и, завязывая галстук, добавил:—Да, забыл. Скажешь Кусуми, пусть распорядится принести мне смену белья и костюм. Можно завтра.

Растерянная служанка держала его пиджак. Асако Ивамото стояла на пороге, испуганно глядя на него во все глаза. Она молчала, и было непонятно отчего — от испуга, гнева или злорадства. Не обращая на нее никакого внимания, Хиросэ надел пиджак. Асако скрестила руки на груди, в прорезях рукавов торчали ее белые локти. Но даже эта ее полуобнаженная фигура вызывала теперь в Хиросэ одно лишь отвращение.

Он сунул в карман несколько чистых носовых платков. Потом взял в зубы сигарету, не спеша закурил и окинул взглядом комнату. Постепенно он успокоился, к нему вернулось его обычное самообладание и уверенность в себе. Ни слова не сказав Асако, он прошел по веранде в прихожую.

— Прошу извинить, что задержал вас...—сказал он и, нагнувшись, стал надевать ботинки. С улицы внезапно донесся шум — водитель американец включил мотор.

Из зарослей сада появился еще один японец-полицейский. Значит, их приехало трое. Один, как видно, прятался все это время в саду, на случай если бы Хиросэ вздумал бежать.

Миновав заросли усыпанного алыми цветами кустарника, Хиросэ, прихрамывая, вышел за ворота. Двое американцев МР, не выходя из машины, уставились на него любопытным, шарящим взглядом. Их белые шлемы выглядели внушительно. В общей сложности его конвоировали пять человек, вооруженных пистолетами. Хиросэ уже ясно понял, что он арестован не за нарушение законов об экономическом контроле. По какой причине его арестовали — никто не говорил. Он тоже не спрашивал. Какая-то душевная слабость мешала ему задать этот вопрос.

Случайные прохожие, шедшие на работу, и несколько человек, живших по соседству, стояли близ живой изгороди и смотрели, как он садится в машину. Впервые в жизни Хиросэ уселся в «джип». На твердой железной скамейке лежала плоская подушка-сиденье, машина казалась неуютной, от нее веяло чем-то холодно-официальным. Двое полицейских японцев сели по обе стороны от Хиросэ, один взобрался на сиденье рядом с шофером. Как только все разместились, машина двинулась без всякого сигнала. Знакомые тихие улицы района Тадзоно-тёбу казались Хиросэ такими новыми и свежими, словно он видел их впервые за всю жизнь. Он бросил недокуренную сигарету и тихо спросил у сидевшего рядом полицейского:

— Куда меня везут?

— В Сугамо,— ответил полицейский, избегая встречаться глазами с Хиросэ.

«Джип», вздымая клубы пыли, мчался вниз па прямой как стрела дороге, сбегавшей с возвышенности Дзиюгаока. Затем, после нескольких поворотов, выехал на сверкающее на солнце шоссе, ведущее к району Мэгуро. Здесь «джип» прибавил скорость и помчался вперед, обгоняя грузовики и телеги. «Сугамо...» — думал Хиросэ. Военные преступники первой категории во главе с генералом Тодзё, которых судили сейчас на «токийском процессе», тоже содержались в тюрьме Сугамо. Раз его везут в Сугамо, значит его тоже, по всей вероятности, привлекают к ответственности за преступления, совершенные во время войны. «Но ведь то, что я делал, делали все...» — подумал Хиросэ. На фронте в Китае и потом в странах южных морей он собственноручно зарубил не больше четверых-пятерых пленных. Но это же было вполне оправданно! Ведь он мстил за погибших в бою товарищей...

Широкое асфальтированное шоссе плавно изгибалось в лучах утреннего солнца, как длинный белый пояс. Повинуясь этим изгибам, «джип» все бежал и бежал вперед. От путепровода Мэгуро свернули налево и вскоре поднялись на возвышенность Сиба.

В районе Сиба в этот утренний час к станции электрички стремился непрерывный поток служащих, торопившихся на работу. Все эти бесчисленные люди казались теперь Хиросэ бесконечно далекими, не имеющими к нему никакого отношения. Несмотря на то, что все кругом наслаждаются спокойной и мирной жизнью, только он один все еще неразрывно связан с войной и терпит гонения за проступки, которые он совершил много лет назад... На острове Минданао он проучил однажды американских пленных, привязав шестерых человек к дереву и предержав их двое суток без еды и питья. Один из них упал без сознания и вскоре умер... «Но ведь это было четыре года назад, и никто не может об этом знать»,— думал Хиросэ.

Проехали под железнодорожным мостом Сиба и въехали в район Синдзюку. Миновали Синдзюку. Эти веселые улицы, разукрашенные пестрыми дешевыми украшениями, опять выглядели оживленно, почти так же, как до войны. Когда он увидит еще раз эти знакомые улицы? Полицейские, сидящие рядом, не произносят ни слова, точно застыли с каменными, суровыми лицами, американцы МР, жуя резинку, беззаботно напевают себе под нос какую-то песенку.

За районом Синдзюку «джип» очутился на широком шоссе, протянувшемся до Мэдзиро и Оцука. Хиросэ сидел неподвижно, со скрещенными на груди руками. Нет, он вовсе не походил на барана, которого ведут на убой.

Внезапно он подумал о своем доме. Что с ним будет? Это его не очень тревожило. Он вспомнил вчерашнюю ссору с Асако Ивамото, и вся эта сцена показалась ему удивительно глупой и бессмысленной. Но кто, интересно, пожалеет его, кто огорчится от всего сердца, услышав, что его заключили в тюрьму Сугамо? Вчера ночью он решил с наступлением дня непременно повидаться с Иоко Кодама и, неизвестно отчего, все время ворочался в постели, не в силах уснуть от никогда ранее не изведанной острой тоски... Возможно, его томило предчувствие. Нужно было встретиться с ней хотя бы на день раньше, вчера... При этой мысли горло его внезапно сдавила спазма, и несколько слез одна за другой скатились по щекам.

«Джип» все мчался вперед, не сбавляя скорости. Успешные махинации на черном рынке, честолюбивые мечты о карьере в политическом мире, миллионное состояние— все рухнуло в эти короткие мгновенья. Все его процветание, когда казалось, будто только один Хиросэ благоденствует, ловко используя в своих интересах трагедию войны и капитуляции, тоже оказалось не более чем пустым, мимолетным сном. Война с ее роковыми последствиями не сделала исключения и для Хиросэ.

Издание журнала «Синхёрон» возобновилось в ноябре. Но 22 ноября, вскоре после выхода в свет первого номера вновь возродившегося журнала, было опубликовано постановление правительства о дальнейшем усилении чистки служащих во всех учреждениях, имеющих государственное значение. Это решение нанесло тяжелый удар издательствам. На основании этого постановления все газеты, выхолившие тиражом свыше двадцати тысяч экземпляров, и книжные издательства, выпускавшие такое же количество отдельных книг, приравнивались к государственным учреждениям, и, следовательно, ответственные сотрудники редакций подлежали чистке наравне с государственными служащими. В списке, приложенном к постановлению, перечислялись почти все газеты, выходившие в Токио и в провинции, а также крупнейшие книжные издательства, общим числом свыше тридцати. Более того, правительство расширило свои полномочия, персонально указав лиц, подлежавших немедленному увольнению из редакций газет и книгоиздательств. Это постановление коснулось свыше двух тысяч человек — сотрудников ста семнадцати' газет, двухсот двадцати пяти журналов, пятнадцати кинокомпаний и так далее.

Редакция журнала «Синхёрон» тоже оказалась в числе организаций, подлежащих чистке согласно этому постановлению. Был получен приказ, предлагавший «немедленно освободить от работы всех лиц, занимавших ранее должности директора, заместителя директора, главного редактора, заведующего отделом публицистики, заведующего отделом хроники, заведующего редакцией, главного составителя». Невыполнение приказа влекло за собой суровое наказание.

Не только Юхэй Асидзава, но даже Кумао Окабэ, поскольку он в течение длительного времени в годы войны являлся главным редактором, подпадали под этот приказ и должны были быть отстранены от занимаемых должностей.

Это событие окончательно доконало Юхэя. Конечно, еще не все было потеряно, можно было подобрать документы, показания свидетелей и добиваться отмены приказа. Но у Юхэя уже не оставалось для этого моральных сил. Аналогичная судьба постигла не его одного — немало бывших либералов оказалось теперь в списках лиц, подлежащих чистке.

— Какой абсурд! — говорил он госпоже Сигэко, только ей одной поверяя свои сокровенные мысли.— Теперь меня обвиняют в том, что я сотрудничал с милитаристами, и во всех прочих смертных грехах... Да разве много найдется людей, которые были бы агрессорами по убеждениям, по велению собственной совести? Ведь мы все были в ту пору окончательно задавлены милитаристами, и если работали, то только потому, что любили свое дело и не в силах были от него отказаться...

Можно всей душой ненавидеть убийство, но если человека мобилизуют в армию и посылают на фронт, ему не остается ничего другого, как стрелять в противника и убивать. Разве не в таком же положении очутились в свое время работники прессы? Большинство руководителей газет и журналов, если докопаться до их истинной сущности, были либералами по убеждениям. Им пришлось против воли повиноваться жестоким требованиям правительства Тодзё. Попробуй они не провозглашать в те годы лозунг «Восемь углов вселенной под одной крышей!», попробуй не призывать к уничтожению Англии и Америки — их лишили бы возможности жить и работать, вот и все, чего им удалось бы добиться! Народ Японии, этот «тростник, покрывающий богатые туком долины», бесправный, безоружный, вынужден был покорно склоняться по воле свирепого урагана. А теперь, после окончания войны, тебя обвиняют в том, что раз ты раньше гнулся по воле ветра, значит ты виноват, значит ты подлежишь чистке...

Если все как следует взвесить, то выходит, что либералы, несмотря на преувеличенно высокое о себе мнение, на деле оказались бессильными, жалкими существами... Вот и Юхэй потерял право переступить порог редакции своего журнала. Досуга у него теперь стало хоть отбавляй. Сидя подле жаровни, он часами смотрел на расстилавшийся за окном зимний пейзаж, и в душе невольно насмехался над самим собой.

Во время войны его причисляли к «левым», и полиция точила на него зубы, а сейчас, когда война кончилась, его без дальних слов причислили к «правым» — и вот он подлежит чистке. Ну а если разобраться по существу — кем же он был в действительности? Разве он был по-настоящему «левым» или «правым»? Нет, он не был ни тем, ни другим, он был просто либералом, поклонником свободы, и думал, что в душе всегда оставался таким,— так по крайней мере считал он сам. Изменился не он, изменилось отношение правительства. Когда правительство преследовало красных — его относили к красным, когда гонению подверглись фашисты — он опять-таки оказался в числе гонимых. Выходит, что либералы в самом невыгодном положении по сравнению со всеми прочими. Они всегда в оппозиции, всегда являются пострадавшими, всегда остаются в одиночестве.

Тоталитарное правительство, существовавшее во время войны, никогда не внушало Юхэю ничего, кроме гнева и желания бороться с ним до конца. Но сейчас, когда приказ о чистке исходил от правительства, объявившего себя «демократическим», он утратил волю к борьбе. Ну что ж, делать нечего — отныне он постарается, чтобы жизнь его по возможности проходила в таких сферах, где не ощущается непосредственный гнет государства, он постарается по возможности не совершать ничего такого, что являлось бы прямым вызовом государству. Он удалится в добровольное изгнание и найдет свою радость в том, чтобы, как сказал поэт, «в вёдро — пахать, в дождь — читать». Он устроит свое существование так, чтобы, насколько это возможно, забыть о печалях этой суетной жизни. Да, так он и должен отныне жить. Правда, тогда он уже перестанет быть не только либералом, но и вообще кем бы то ни было.

Юхэй не стал предпринимать попыток оправдаться и представить реабилитирующие его доказательства в связи с присланным ему приказом об увольнении. Ему казалось, что именно покорное подчинение приказу, возможно, явится наилучшим выражением его внутреннего протеста. Ему нравилась такая несколько причудливая на первый взгляд позиция. В глубине его души, охваченной щемящей болью, созрело твердое решение: он не станет оправдываться, пока само, правительство не начнет осуществлять более справедливую политику.

Он хотел было поручить все дела в редакции Сэцуо Киёхара, но Киёхара наотрез отказался и согласился лишь на то, чтобы присутствовать при передаче дел в качестве советника. Был назначен новый директор — обозреватель-экономист Исиока, близкий друг Юхэя. Ему и предстояло отныне руководить журналом.

К моменту капитуляции за пределами Японии находилось шесть миллионов шестьсот тысяч японцев. Первая группа репатриантов с острова Нань-у-дао прибыла в Японию в сентябре 1945 года. Партия за партией японцы возвращались на родину. С марта 1946 года репатриация пошла еще оживленнее. Десятки тысяч репатриантов каждый месяц прибывали в порты Японии.

8 декабря 1946 года из советского порта Находка в японский порт Майдзуру прибыли первые суда с военнопленными из Сибири. Во всех кинотеатрах страны демонстрировалась кинохроника, запечатлевшая прибытие этих судов и высадку первых репатриантов из СССР.

Иоко, бросив все дела, с ребенком на руках побежала в кинотеатр, находившийся по соседству. Однако вся эта сцена заняла в кино не больше минуты. Вот пароход входит в порт, вот он покачивается на волнах, люди на палубе машут руками, машут шапками, словно досадуя, что пароход так медленно, приближается к берегу. Не дожидаясь, пока пароход пришвартуется к пристани, они бегут по трапам, перелезают через борт, толкают друг друга, машут шапками, что-то кричат. Иоко заплакала; слезы мешали ей хорошенько рассмотреть лица репатриантов. Она изо всех сил напрягала зрение, стараясь отыскать в толпе на экране лицо мужа, но кадры и сами по себе были тусклые, да к тому же мешали слезы. Вот мелькает на экране чье-то лицо, усталое, давно не бритое. На всех лицах темной тенью лежала усталость — итог мучительно долгой военной службы и года с лишним пребывания в плену. Иоко так и не удалось отыскать среди репатриантов Уруки.

И все-таки, после того как она посмотрела эти кадры, на сердце у нее стало светлее. Другие же возвращаются, значит и. Уруки вернется. Если только он жив, обязательно настанет день, когда они опять будут вместе. Все помыслы Иоко были связаны только с надеждой на его возвращение.

В середине декабря из Советского Союза прибыли еще двадцать восемь тысяч бывших военнопленных. Когда-нибудь дойдет очередь и до ее мужа, а пока нужно как-нибудь продержаться. Но для семьи, состоявшей из трех человек и к тому же лишенной всяких доходов, жизнь в современной Японии становилась с каждым месяцем, с каждым днем все труднее и беспощаднее.

Оккупированная Япония! Ее восьмидесятимиллионный порабощенный народ! Как, каким способом удастся им сохранить мир и собственную свою безопасность?

У них., есть родина,, и все же это народ-изгнанник. Сама родина стала для них чужбиной. Единственное, о чем они еще молили,— это чтобы в мире снова не началась великая разрушительная война.

Во второй понедельник февраля госпожа Сигэко накрыла стол для ужина. Она ждала в гости брата. Обычай ужинать вместе по понедельникам, который соблюдался так много лет, теперь прерывался на неопределенное время. Возможно, сегодняшний совместный ужин будет последним. Ближайшим пароходом. Сэцуо Киёхара должен был уехать на Гавайские острова.

— Мне собираются поручить выступить с лекциями для японцев, проживающих на Гавайях, в Гонолулу и в других городах. Буду говорить о современном положении в Японии. Очевидно, смогу также кое-что опубликовать в газетах. На Гавайях думаю пробыть около месяца. Потом поеду ненадолго в Лос-Анжелос и в Сиэттл. Оттуда собираюсь проехать на Восток, и в конце концов "попробую осесть в Лос-Анжелосе. Наверное, буду работать консультантом или экспертом, что ли, в каком-нибудь газетном издательстве. Ничего не поделаешь, надо работать, иначе нечего будет есть... Ну, а когда осмотрюсь, если все пойдет хорошо, вызову жену. Думаю, что сумею устроиться.

На столе стояли стаканы с.красным вином,— госпоже Сигэко удалось раздобыть где-то бутылку вина.

— О, да это совсем на французский лад,— взглянув на накрытый стол, улыбнулся Киёхара. Видно было, что он тронут старанием сестры чем-нибудь отметить эту прощальную встречу..

Юхэй, как всегда сдержанный, молчал, но в душе болезненно переживал предстоящую разлуку со старым другом. При мысли о том, как велико должно быть негодование и отчаяние человека, который, несмотря на преклонные годы, бросает родину, чтобы навсегда поселиться в чужом краю, он чувствовал, что не сможет без слез поднять прощальный бокал.

— Поехать в Америку — это, конечно, неплохо, но в Америке тоже жизнь сейчас очень нелегкая...

— Безусловно! —тотчас же согласился Киёхара.—Но я, .при всех условиях, хочу быть подальше от Японии. На душе будет легче. Знаю, что это малодушие с моей стороны, но мне уже невмоготу видеть все, что происходит и еще произойдет в Японии. Когда ребенку делают операцию, мать не в состоянии присутствовать при этом. Она предпочитает ждать в соседней комнате... Вот и у меня такое же чувство.

— Вчера приходил Окабэ...— отрывисто заговорил Юхэй.— Он, как всегда, полон всяких сплетен и толков. Говорит, что если между Америкой и Советским Союзом начнется война, то самый надежный способ уберечься — это вступить в компартию или сдаться в плен американцам... По его словам, в последнее время многие придерживаются подобных взглядов. Идея государства, такая, какой мы когда-то ее представляли, по-видимому давно уже больше не существует.

— У меня нет морального права бранить Окабэ,— засмеялся Киёхара.— Ведь я, в сущности, похож теперь на него. Собираюсь бежать в Америку,— согласись, эго проявление крайнего индивидуализма. Лишь бы самому было хорошо, и ладно...— в его словах звучала горечь.

— Когда будет заключен мирный договор, мне тоже хотелось бы разок съездить туда,— сказал Юхэй, оглядываясь на жену.— Ты, наверное, тоже была бы не прочь?

— Поедем! — сразу согласилась госпожа Сигэко,— Представляю, как все там переменилось. Ведь мы были в Америке тридцать лет назад...

— Нет, до заключения мирного договора еще далеко,— решительно произнес Киёхара и тихонько, точно с сожалением, пригубил стакан с вином.— Навряд ли в ближайшее время может быть заключен мирный договор. И даже если он будет заключен, сомнительно, принесет ли этот договор подлинный мир. Я отчаялся в возможности международного мира. В особенности же в Японии трудно ожидать мира. Дальше кризис будет углубляться. В Японии не существует никакой свободы, никакого мира, никакой независимости. Это маленькая островная страна, еще более тесная, чем в эпоху Токугава, но с населением во много раз большим, чем в те времена...

Госпожа Сигэко вздохнула.

— Ты слишком уж пессимистически смотришь на вещи...

— Это не моя вина. Такова действительность,— улыбнулся Киёхара.

И хотя то, о чем он говорил, было, в сущности, очень печально, Юхэй с наслаждением слушал его живую, умную речь. Всякая встреча с Киёхара обогащала, открывала что-то новое. Всегда он чем-нибудь возмущался, всегда был полон негодования, но не переставал рассуждать, давать оценку событиям, неутомимый и энергичный.

В следующий понедельник Юхэю предстоит провожать его на пристани в Иокогаме. Там, в Америке, Киёхара, наверное, будет с прежним жаром продолжать свою деятельность публициста Мысленно представляя себе его жизнь на чужбине, Юхэй испытывал нестерпимую жалость к своему старому другу. Когда же он наконец успокоится и станет просто стариком, счастливым и умиротворенным?

Киёхара, слегка разрумянившись от выпитого вина, пристально смотрел на усыпанное белыми цветами дерево сливы, растущее возле самой веранды. Казалось, он хочет надолго запечатлеть в сердце аромат и краски Японии, которую ему предстояло вскоре покинуть.

В феврале — шестьдесят три тысячи человек. В марте — девяносто тысяч. В апреле — пятьдесят восемь... Военнопленные японцы партия за партией возвращались из Сибири на родину, а Такэо Уруки все не было. Зато Иоко посчастливилось узнать, что он жив. В конце апреля неожиданно пришло письмо из города Кудзикино в префектуре Кагосима от незнакомого Иоко человека по имени Ясуо Иосимацу. Это письмо впервые принесло Иоко вести о муже.

«...Я попал в число репатриируемых в первую очередь, из-за болезни. Когда мы покидали лагерь под Иркутском, Уруки-кун попросил меня передать вам письмо, но мне пришлось его уничтожить, так как обыск был очень строгий. К счастью, я запомнил ваш адрес. Спешу известить вас хотя бы о том, что Уруки-кун жив и здоров. Подробности о его жизни, к сожалению, мне неизвестны; кажется, он работает на погрузке железнодорожных вагонов — грузит лес, уголь, кирпич. Сообщаю вам об этом, так как обещал ему по прибытии на родину разыскать вас...»

Письмо было написано сдержанно, сухо и не давало никакой пищи для воображения, а между тем Иоко хотелось узнать так много о жизни Уруки! Раз он работает, значит, во' всяком случае, здоров. Иоко даже рассердилась на незнакомого автора письма — почему он не написал хотя бы немного подробнее!

Но как бы то ни было, в ее тревожном одиноком существовании появилась теперь нравственная опора. Итак, она не вдова! Жить становилось с каждым днем все труднее и труднее, и Иоко невольно охватывал страх при мысли о надвигающейся нищете. Но теперь она знала, что главное — выжить; если она будет жива, дни счастья безусловно еще вернутся. Участок земли под развалинами больницы перешел в чужие руки летом прошлого года, рояль, принадлежавший покойной Юмико, тоже недавно продали. Но цены на продукты все продолжали расти, и вырученных денег никак не могло хватить надолго.

Надо работать... Эта мысль неотступно преследовала Иоко, и в то же время она никак не могла решиться поступить на работу, не зная, как быть с маленьким сыном. Но даже если бы она наконец решилась, найти работу в Токио было почти невозможно. Ни одна семья не могла прожить на заработок основного кормильца; жены, сыновья,-дочери — все, кто способен был трудиться,— выходили на улицу в поисках заработка. Работу искали самые различные люди, даже дети. Студенты играли на скрипке в кабаре, девушки-студентки нанимались официантками в кафе, партнершами для танцев в дансингах. По всей Японии люди, измученные войной, страдали теперь, в довершение всех бед, от безысходной нужды. Самым простым и в то же время самым выгодным источником дохода являлись улицы веселых кварталов. Восстановление разрушенного города началось с возрождения веселых кварталов. Улицы здесь кишмя кишели нищими женщинами из самых различных классов общества; чтобы спастись от голодной смерти, они целились на кошельки мужчин, разбогатевших на военных поставках и на темных сделках на черном рынке. Квартал веселья был, в сущности, кварталом вопиющего горя. Вдовы убитых солдат, женщины, потерявшие семью во время бомбежки, девушки из разоренных семей... Разряженные в пестрые наряды, эти женщины олицетворяли собой бедствие, переживаемое народом оккупированной страны.

Иоко уже не могла относиться к этому, как к чему-то, что ее не касается. Если жизнь еще сильнее зажмет ее в своих беспощадных тисках, ей тоже придется в недалеком будущем искать какую-нибудь работу, чтобы прокормить себя, мать и ребенка.

Стояли теплые дни, дул ветер, вздымая песчаную пыль. В уцелевшем от пожара саду расцвели азалии, распустилась магнолия. С веранды виднелись высокие шесты, украшенные бумажными карпами, торчавшие там и сям на крышах бараков, выстроенных вдоль.улиц района Эмагахара и неровными уступами сбегавших вниз до Тогоси. Красные и черные бумажные рыбы, надутые свежим майским ветерком, и разноцветные ленты плясали в воздухе.

При виде этих рыб госпожа Сакико сказала таким тоном, словно вспоминала о чем-то бесконечно далеком: — Праздник мальчиков... Ведь это годовщина со дня смерти Тайскэ. Ступай сходи на могилу.

Охваченная противоречивыми чувствами, Иоко не сразу нашлась что ответить. Прошло уже пять лет со дня смерти Тайскэ. Но не столько эти годы и месяцы, сколько что-то другое отделяло ее теперь от Тайскэ. Вторичное замужество, конец войны, рождение ребенка... Все эти события сделали ее совершенно другим человеком. Сейчас ее сердце поглощено только думами об Уруки, который вот-вот должен вернуться домой из Сибири. Тайскэ и все, что с ним связано, принадлежит далекому прошлому, в душе Иоко уже не осталось места для сожаления о нем. К тому же ее охватило сомнение — не будет ли посещение могилы Тайскэ своего рода неверностью по отношению к Уруки? В безрадостной действительности, которая ее окружала, единственной опорой, дававшей моральную силу, чтобы продолжать борьбу за существование, было сознание своей нравственной чистоты.

С третьего мая в Японии вступила в силу новая конституция. Говорили, что это событие будет отмечено торжественной церемонией на площади перед дворцом. Суверенная власть передается народу, три сферы власти разделяются, провозглашается отказ от войны, вечный мир... Иоко завернула в платок стопку пластинок, принадлежавших покойной Юмико. На деньги, которые она получит за эти пластинки, они сумеют прожить еще несколько дней. Однако пластинок тоже уже почти не осталось — хватит продать еще два-три раза, не больше. Надо спешно искать работу, пока еще осталось что продавать.

Впервые за долгое время Иоко надела европейский весенний костюм. Сколько лет назад были в моде эти фасоны? Во всяком случае, она должна выглядеть как можно красивее. Иоко решила, что продаст пластинки в магазине на проспекте Сиба, а потом, не заходя домой, пройдет по улице — посмотрит, не удастся ли найти какую-нибудь работу. Лучше всего было бы, конечно, устроиться фармацевтом в аптеку, но если придется работать весь день, с утра до вечера, ее это не устроит. Какую другую работу опа может найти, Иоко не представляла себе. Как бы то ни было, ей было ясно, что женщина, ищущая работу, должна выглядеть как можно лучше. Давно уже не приходилось ей употреблять косметики. И теперь ей стало грустно при мысли, что она белится и румянится не для мужа, а для того, чтобы скорее найти работу. Она почему-то не чувствовала той уверенности в себе, которая необходима женщине, покидающей спокойное положение жены, домашней хозяйки и вступающей в бурный водоворот жизни. Когда она служила в Военно-медицинской академии, она делала это не ради заработка. С новой силой она ощутила всю горечь нищеты.

Мальчик уже ходил. Он удивительно походил на Уруки чертами и общим выражением лица. Это был тихий, робкий ребенок,— возможно, трудная жизнь уже наложила отпечаток на это маленькое создание. Поручив тянувшегося к ней сынишку заботам бабушки, Иоко вышла на освещенную солнцем улицу. Она давно уже нигде не бывала, но ее не радовала эта прогулка.

Рабочий день подходил к концу, и на всех остановках толпился народ. На проспекте Сиба Иоко совершенно неожиданно повстречалась с Юхэем Аеидзава. Она как раз собиралась войти в музыкальный магазин, где торговали пластинками, когда из соседней книжной лавки показался Юхэй. Под мышкой он держал пачку книг, в руке — свою неизменную легкую трость. На нем был весенний полосатый костюм с аккуратно повязанным галстуком, тоже в полоску.

— О-о, кого я вижу!—Юхэй остановился и несколько раз окинул Иоко взглядом с головы до ног. В его улыбке сквозило теплое воспоминание о прошлом.— Куда ты направляешься?

— Я... Мне нужно на минуточку в этот магазин...— Иоко смутилась, как ребенок, застигнутый во время шалости.

— Покупаешь пластинки?

— Ах нет... продаю. В последнее время я только и делаю что продаю...— Так как ей неприятно было продолжать разговор на эту тему, она добавила: — Извините, что так долго не подавала о себе вестей... Как у вас, все здоровы?

— Да, все в порядке.

Они остановились посреди тротуара, и бурливший вокруг поток пешеходов то и дело наталкивался на них, задевал и катился дальше. Кое-где в витринах уже начали зажигаться огни, долгий весенний день клонился к вечеру.

— Ну, прежде всего, заканчивай свои дела. А потом пойдем выпьем вместе чашечку чаю где-нибудь здесь поблизости,— сказал Юхэй и, как бы приглашая Иоко, первый вошел в музыкальный магазин.

Иоко не хотелось, чтобы Юхэй видел, как ей, гонимой нуждой, приходится продавать пластинки. Но он очень спокойно перелистывал папки с нотами, дотрагивался до висящих рядами скрипок. Да, Юхэю всегда была свойственна некоторая душевная холодность. Сам он считал свое поведение вполне естественным и отнюдь не считал это холодностью. Он не любил, чтобы вмешивались в его дела, и никогда не вмешивался в дела других.

Наконец пластинки были проданы.

— Я готова...— складывая платок, окликнула Иоко. Юхэя, покраснев от смущения.

— И много ты получила? — спросил Юхэй, выходя из магазина.

— Три тысячи триста иен.

— О, скажите как дорого!

— А вы, папа, вышли за покупками?

Она невольно назвала его по-старому — «папа»; это слово неожиданно легко сорвалось у нее с губ. Иоко вдруг почувствовала, как со дна ее души поднимается, воскресает забытое ощущение мягкого, спокойного счастья, которым она наслаждалась когда-то. Молчаливый, сдержанный свекор никогда не вмешивался в повседневную жизнь семьи. На первый взгляд он производил впечатление сухого, холодного человека, и тем не менее она всегда ощущала на себе его ласковую заботу.

— Ходил искать книги, да не нашел тех, какие нужны...

Пробравшись сквозь толпу людей, торопившихся домой и в магазины, Юхэй толкнул дверь изящного застекленного павильона, в котором помещалось кафе, и пропустил Иоко вперед. Воздух был пропитан запахом ароматного кофе.

Юхэй неторопливо сел за покрытый стеклом столик, стоявший в углу. Здесь, в кафе, Иоко особенно ясно увидела, как сильно он постарел.

Некоторое время оба молча пили кофе. По радио непрерывно передавали комментария по поводу новой конституции.

— То время было самое счастливое для всех нас! — вдруг вырвалось у Иоко; она сама не могла бы сказать, почему у нее вдруг вырвались эти слова. Юхэй ответил не сразу. Но, хотя он молчал, Иоко поняла, что его сердце тоже полно сожалений о «тех временах». Был жив Тайскэ. В редакции кипела работа. А сейчас и семья Асидзава, и семья Кодама несчастны. Пронеслись жестокие годы, опустошительные, как ледниковый период.

— Да, то было, кажется, самое хорошее время...— после паузы сказал Юхэй.— Слыхала? Киёхара уехал в Америку.

— В самом деле? А я и не знала!

— Уехал навсегда, возвращаться не собирается. Так что у нас в доме стало теперь совсем, уныло...

— А как ваш журнал?

— Журнал выходит, но я больше не имею к нему отношения.

— Из-за чистки?

— Да.

Иоко покачала головой.

— Ничего не понимаю! — сказала она. Говорила она тихо, но в голосе ее звучала надрывающая душу тоска. Юхэй пристально посмотрел на нее. Эта женщина, которую когда-то так любил его сын, прошла через все трагические испытания войны. Уж не впала ли она в отчаяние? Теперь она стала для него посторонней, она больше не связана с его семьей какими-либо родственными узами. И, следовательно, не все ли ему равно, отчаялась она или нет, какое ему дело, если она даже вздумает покончить жизнь самоубийством? Обычно Юхэя не слишком заботила судьба посторонних. Но сейчас, при виде бедно одетой, исхудавшей Иоко, он ощутил необычную боль. Ведь эта женщина была, если можно так выразиться, самой драгоценной памятью, которую оставил им Тайскэ. Воспоминания о Тайскэ неразрывно связаны с нею.

Он медленно закурил сигарету и молчал, пока не выкурил всю до конца. Потом, медленно подбирая слова, начал говорить отрывочными, фразами, как будто пытаясь, уяснить что-то важное для себя самого:

— Ты права, трудно понять, что происходит сейчас на свете... Люди такого горячего, неукротимого темперамента, как Киёхара, покидают родину, уезжают в Америку или куда-нибудь в другую страну, потому что не в состоянии видеть того, что творится... Ну, а слабые душой, наверное, впадают в отчаяние. Но я еще не отчаиваюсь... Собственно говоря, я уже три года назад потерял все надежды... И все-таки, хотя я не возлагаю больше надежд на государство и общество, в отдельного человека, в честное сердце человеческое я все еще верю. Только в это и можно еще верить... Возможно, в будущем снова начнется грандиозная опустошительная война; и если это случится, жизнь на земле станет еще ужаснее, чем теперь... Однако, что бы ни ждало нас впереди, в сердце человеческом живет это своеобразное чувство — не знаю, как лучше его назвать? — что-то похожее на сознание зависимости от ближнего, какая-то органически свойственная человеку душевная слабость, что ли, в силу которой человек не может жить в одиночку, обязательно должен кого-то любить, кому-то верить... Пожалуй, это действительно своего рода душевная слабость... Так вот, в благородство и красоту этого чувства, мне кажется, можно верить. Лично для меня это единственное, во что я еще сохранил веру. Поэтому я особенно дорожу сейчас семьей, друзьями, родными... Не знаю, может быть это оттого, что я постарел... Любовь, или, если хочешь, доверие, связывающее людей,— вот на какой основе нужно строить новую жизнь на- земле. Потому что, если и дальше все пойдет, как сейчас, это кончится полным крахом! Тебе война причинила еще больше горя; чем мне, и у тебя тоже, наверное, бывают моменты душевной депрессии, но что бы с тобой ни случилось, помни — нужно всегда дорожить жизнью...

Иоко слушала потупившись. Когда он кончил, она все еще не могла поднять глаза, так много затаенной боли звучало в- его словах.

— Ну что, пойдем? — он первый поднялся. Из репродуктора доносилась детская песенка. На улице уже совсем стемнело, фигуры прохожих рисовались неясными силуэтами. Они пошли рядом, пробираясь через толпу.

— Так сколько ты, говоришь, выручила за пластинки? — снова спросил Юхэй.

— Три тысячи триста иен.

Он только кивнул вместо ответа.

На станции Сиба он купил Иоко билет и проводил до платформы. Когда она обернулась, собираясь отвесить прощальный поклон, Юхэй, точно только и ждал этой минуты, внезапно сказал:

— Послушай, что, если бы ты начиная с завтрашнего же дня приходила ко мне на дом? Можешь начать завтра, хочешь — послезавтра.

— Зачем?

— Будешь помогать мне в работе. Это не сложно. Можешь приходить с ребенком. Старушка моя целыми днями одна, скучает, вот и будет для нее забава.

Не ожидавшая подобного предложения, Иоко молча смотрела на Юхэя, не в силах произнести ни слова. Выражение лица у него было отсутствующее, как у человека, разглядывающего что-то вдали.

— Работа поможет тебе пережить это время,— добавил он.

— Я подумаю...— она почему-то не в состоянии была сразу ответить согласием.

— Хорошо,— Юхэй коротко кивнул и сразу же повернулся, чтобы идти. Под мышкой он держал пачку книг и опирался на трость. Собираясь пройтись немного пешком, он свернул под путепровод позади вокзала.

В это время Иоко, уже поднявшаяся было на платформу, внезапно повернулась и бегом бросилась за ним вдогонку.

— Папа, папа! — закричала она..

Юхэй остановился и оглянулся. Иоко подбежала к нему вплотную, словно хотела уцепиться за него. Захлебываясь от рыданий, она в первые секунды не могла произнести ни слова. По ее исхудавшим щекам струились слезы.

— Я приду завтра! — она выговорила эти слова, как ребенок, не заботясь о правилах вежливости, о приличиях. Все ее душевное напряжение выразилось в этой короткой фразе.

На улице совсем стемнело, но прохожих было все еще много. Юхэй повесил трость на руку, взял Иоко за руку и молча пошел вперед.

Они свернули за угол и очутились на тихой улице, поднимавшейся в гору. Иоко шла, не отнимая- руки. Время от времени она всхлипывала. Она испытывала облегчение и радость при мысли, что теперь она спасена от подстерегавшей ее борьбы за существование, и в то же время в этой радости таилась какая-то горечь; она сама не могла бы сказать, почему у нее так печально на сердце. Они тихо шли рядом, и в весенних сумерках их можно было принять за влюбленных. Но этих двоих людей связывало более глубокое, более скорбное чувство. Возможно, это чувство было самым драгоценным наследием, которое оставили после себя страдания и беды войны. Это скорбное чувство было единственным цветком, который вырос и распустился из бездонного отчаяния и безутешного горя.

Надолго ли сохранит свою жизнь этот скорбный цветок? С сегодняшнего дня в Японии введена новая конституция. На вечные времена провозглашен отказ от войны, отказ от всякого вооружения, от армии. Киёхара говорил, что это всего лишь романтические мечты. Мир?.. Окажется ли в силах пробудить эхо в сердцах сильных мира сего голос слабых и поверженных, молящих о мире? Вот и Япония больше уже не является независимым государством.

Когда столкнутся между собой два мира, все человечество будет втянуто в эту борьбу. Так стоит ли писать задуманный труд? Какая ему цена? Несчастные люди! Юхэй испытывал сострадание ко всем людям. Атомная бомба, ракетные установки, водородная бомба... Неужели эти плоды высшей культуры послужат лишь для уничтожения всей остальной культуры на земле? Наверное, войны будут еще повторяться. Но разве в сердцах всех людей, где бы они ни находились,— в Америке ли, в Китае, или в Советском Союзе,— в самой глубине, в самых потаенных уголках этих сердец разве не распускается, как маленький печальный цветок, чувство товарищества и братства? И разве этот маленький красный огонек не сверкает все ярче и ярче, по мере того как разгорается борьба на земле? И Юхэй решил еще раз положить все свои силы на то, чтобы бороться за мир. А если уж бороться, так жизни не пожалеть ради этого... И при этой мысли сердце в нем вдруг разгорелось.

Когда подъем кончился и они очутились на вершине холма, вдали открылось усеянное звездами небо. Иоко перестала плакать и покорно шла рядом, по-прежнему не отнимая руки. Ей казалось, будто через пальцы Юхэя, державшего ее за руку, к ней в душу проникает тепло любви. Давно уже не приходилось ей испытывать радость теплого человеческого участия. И ей казалось, словно ее застывшее сердце оттаивает и успокаивается. Склонив голову на плечо своего бывшего свекра, почти касаясь его волос, она тихо, задумчиво прошептала:

— Да, то были самые счастливые времена...

Те времена... Давно это было. Юхэй смотрел на усыпанное звездами небо, словно искал в его необъятной дали давно ушедшую, прежнюю жизнь.

-------