Трудная позиция

26

Когда Красиков узнал, что на каникулы его оставляют в батарее, он никакой обиды не выказал, только спросил Крупенина:

— А что я тут делать стану, товарищ старший лейтенант?

— Отдыхать будете, — сказал Крупенин. — Физкультурой займетесь. Новые вещи на гитаре разучите. Книжки к вашим услугам. Мало ли что…

— Да я тут со скуки пропаду, товарищ старший лейтенант. Хотя бы какое дело серьезное поручили.

— Что же вам поручить?

— Ну ремонт какой, что ли. Казарму побелить можно.

— Казарму?

— Ну да. Серая она у нас. Несвежая. А можно под волжскую волну отделать. Плохо разве?

— Неплохо, — согласился Крупенин и поинтересовался: — А вы что же, малярное дело знаете?

— Немного. Мы из школы на стройку малярничать ходили. Уроки труда у нас были. Да вы не сомневайтесь, товарищ старший лейтенант. Волна будет настоящая, с искринкой.

Крупенин невольно улыбнулся:

— С искринкой, говорите? Интересно.

О желании курсанта он сразу же доложил майору Вашенцеву. Тот долго ходил по казарме, чиркал пальцами по стенам, кое-где ковырнул ногтем штукатурку, сказал без воодушевления:

— Конечно, пожить-послужить еще можно. Да ладно, пусть мажет. Авось дурные мысли в голову лезть не будут.

Начались каникулы. Училище словно задремало: ни строевых команд, ни песен. В длинных казармах, как в опустевших ангарах, — тишина. Только в помещении третьей батареи оживленно, как на строительной площадке.

Возле стен бревенчатые козлы, на них доски — что плоты на воде. Курсанты в забрызганных белилами комбинезонах. Курсантов четверо: Яхонтов, которому некуда было уехать, двое местных — Чижов и Богданов, которые решили домой ходить только вечером, а днем работать вместе с Красиковым. И сам Красиков, быстрый, веселый, распорядительный, совсем преобразившийся.

— Нет, ребята, этак не годится, — осматривает он только что подготовленный к побелке дальний угол казармы. — Глядите, сколько щербин осталось. И вот… и вот…

— Так тут же не видно, — тихо объясняет неторопливый широкоплечий Богданов. — И шкафы здесь всю стену загородят.

Рыжеволосый и бойкий Чижов поддерживает приятеля:

— Ну конечно, не видно. Да и чего больно вымазывать? Не картину же рисуем.

— А надо, чтобы картина была. — Красиков недовольно посмотрел на приятелей.

— Ах вон оно что… — Чижов насмешливо поднял свои лупастые выразительные глаза и присвистнул. — Не знал я, Коля, о таком замысле. Тогда бы художников пригласил.

— Ничего, обойдемся без художников. Я сейчас позову Яхонтова.

Красиков поднял руку и крикнул:

— Эй, Большой Серега, иди на выручку!

Богданов и Чижов заволновались:

— Какая же выручка? Что мы, отказываемся?

— Конечно. Нужно — так сделаем. Какой разговор…

Командир дивизиона уже несколько раз наведывался к курсантам. Он приходил, когда белили потолок, зачтем во время окончательной отделки левой стороны казармы, когда Красиков выводил гребнистую плесовую волну под потолком вместо бордюрной линии. Довольный майор в эти дни забыл даже о заседании бюро. Он каждый раз приводил с собой офицеров из других батарей и говорил им тихо, чтобы не слышали ни курсанты, ни Крупенин:

— Вот как нужно поворачиваться, а вы ждете, чтобы вам скипидара плеснули под то самое место.

А сегодня, когда Красиков со своими помощниками уже отделал три стены и помещение действительно стало напоминать искристую даль просторных волжских плесов, майор Вашенцев появился вдруг один. Он быстро осмотрел все, одобрительно кивнул и вместе с Крупениным прошел в канцелярию.

— Ну вот, — сказал он с каким-то загадочным торжеством, — приехал отец Красикова. Сейчас из управления звонили. Ждет свое чадо в городской гостинице.

— Отец Красикова? — удивленно переспросил Крупенин. — Приехал?

— Ну да. А вы чего испугались?

— Нет, ничего. Я просто не ожидал.

— Понятно, — покачал головой Вашенцев. — Зато в человека верим… Теперь, надеюсь, видите, как нужно действовать… Отец, он может десять командиров заменить.

— Смотря какой отец, — заметил Крупенин.

— А вы что, боитесь крутой руки его? Ничего, пусть пропишет сыночку по первое число. Знать будет, как по земле ходить. Так что можете отпустить Красикова после работы часа на четыре. И чтобы вовремя в батарею явился. Доложите сразу.

— Слушаюсь!

Вашенцев хотел уйти из канцелярии, но задержался, сказал с подчеркнутым превосходством:

— Да, вот еще что. Пусть объяснит сыночек своему папаше, что ему бы следовало прежде всего явиться к командиру дивизиона, а уж потом устраивать встречи в гостинице.

— Хорошо, я скажу Красикову, — пообещал Крупенин.

В половине шестого вечера Крупенин и Красиков вместе вышли из казармы. Сыпал снег, крупный, густой. Не было видно даже ближайших зданий. Городок превратился в какие-то белые джунгли.

— Не заблудитесь? — шутливо спросил Крупенин.

Курсант развязал шапку, поднял жесткий шинельный воротник.

— Доберусь, — ответил он глуховато, со вздохом.

— Ну давайте. Желаю успеха.

Красиков не спеша повернулся и так же не спеша зашагал к проходной. А Крупенин свернул в кафе, что находилось рядом с курсантской столовой, в небольшом одноэтажном домике с широкими окнами. Домик этот построили года полтора назад. Мебель в нем была самая современная: легкие, с белой эмалью столы, такие же легкие стулья, похожие на раскрытые морские раковины. Даже буфетная стойка была в тон столам и стульям — белая, с синей окантовкой. И хотя никакого официального названия у кафе не, было, курсанты и офицеры величали его почему-то «Сатурном».

От кого первого пошло это загадочное название, никто не знал, но всем оно нравилось. Крупенин устроился за своим любимым столиком, заказав блины с маслом и крепкий горячий чай.

Чай он любил пить горячим и обязательно вприкуску, как пили когда-то рыбаки на Волге. У рыбаков был огромный, почти на целое ведро, чайник, который все в артели называли баклагой. А Борису он представлялся буксирным пароходиком, черным, пузатым и очень старательным, особенно в те минуты, когда начинал шипеть, фыркать и позвякивать крышкой. Чай, который наливали из чайника в большие железные кружки, тоже был особенным. В нем были смешаны запахи ромашки и дикой смородины, Клубники и вишенника, чабреца и шиповника.

Конечно, в кафе чай был не таким душистым, но все же это был отличный чай, потому что подавали его в двух фарфоровых чайниках: в маленьком — заварку, в большом — крутой кипяток. И каждый посетитель мог наливать его в стакан по-своему, как хотел.

Ожидая заказанное, Крупенин смотрел на дверь и думал о Наде. Ему хотелось, чтобы она появилась в кафе так вот, сразу, внезапно, вся запорошенная снегом, веселая. И хотя он знал, что появиться здесь она не может, все же взгляд его не пропускал никого, кто распахивал дверь.

В кафе несмелой, вкрадчивой походкой вошел Красиков. Крупенин недоуменно посмотрел в мокрое от снега лицо курсанта.

— Вы почему вернулись? В проходной задержали?

Красиков отрицательно покачал головой.

— А в чем же дело?

— Вас хочу пригласить, товарищ старший лейтенант, — смущенно сказал Красиков.

— Зачем это? — не понял его Крупенин. — Отец ждет сына, а тут вдруг и сын, и я… Я и завтра могу. Сегодня неловко, неприлично даже.

— Но я прошу вас, товарищ старший лейтенант. Очень прошу. Не могу я без вас.

От волнения курсант даже слегка заикался.

— Ну что ж, надо так надо, — вздохнул, поднимаясь, Крупенин.

Пробегавшая мимо молоденькая официантка с подносом, заметив, что клиент ее намерен одеваться, спросила с удивлением:

— Куда же вы, товарищ старший лейтенант? А чай? А блины?

— Да вот, дела, — виновато развел руками Крупенин. — Придется потом уж. Извините.

…Отец Красикова, занявший отдельный номер на втором этаже городской гостиницы, не ожидал, по-видимому, что сын придет в сопровождении офицера, встретил обоих сдержанно, с подозрением.

— Это что же, извиняюсь, всех у вас под охраной выводят?

Но, узнав, что Крупенин — тот самый командир, который написал ему письмо о сыне, сразу изменил тон, деловито отрекомендовался:

— Красиков Прохор Андреевич. Истый волжанин. Мастер по лодочной и баркасной части.

Рослый, с выпуклой, хорошо развитой грудью, с сильными грубыми руками, он действительно был похож на тех коренных волжан, которых Крупенин видел еще в детстве на рыболовецких баркасах и на плотах, проносившихся по речной быстрине наподобие ковров-самолетов. Сын в сравнении с Красиковым-старшим, несмотря на курсантские погоны, выглядел совершенно подростком и был мало похож на отца.

— Вот, стал быть, и свиделись, — уже по-свойски заговорил Прохор Андреевич. Он подал Крупенину стул, пригласил садиться. — Сюда вот пожалуйте, к столу. Тут мы враз все обговорим, обоснуем как есть. И ты тоже проходи, — сказал он сыну, задержавшемуся у вешалки. — Да прямей на отца смотри. По твоей нужде ведь путешествие совершил. Дела бросил.

Он распахнул чемодан, вынул бутылку водки, хлеб, кусок сала пахучей домашней засолки, большого копченого леща и все это, порезав, аккуратно расположил на столе. По-хозяйски ополоснул стоявшие у графина стаканы, в каждый налил по ровной порции.

— А этого, может, и не нужно, — сказал Крупенин, почувствовав еще большую неловкость. — Посидим, потолкуем без водки.

— Чего так? — настороженно спросил гость. — Запрет, может, как в Индии. Там, сказывают, за выпивку в море кидают. У вас не кидают, случаем?

— Да ведь у нас кругом степь, — засмеялся Крупенин.

— Ну, стал быть, и выпьем без боязни, а потом уж и толковать начнем. — Он первым поднял свой стакан и предложил чокнуться за знакомство и понимание. Последнее слово он произнес с особенным нажимом.

Красиков-младший тоже чокнулся, но пить не торопился, выжидающе поглядывая то на стакан, то на Крупенина.

— Ох ты скромник, — покачал головой отец. — А на всякие штучки-дрючки горазд. Давай уж задержки не чини. Чего заслужил, об том и скажем.

Сын отпил несколько глотков и отодвинул стакан, сильно поморщившись. Прохор Андреевич недобро вздохнул, но неволить парня не стал, кивнул на закуску:

— Ладно, ешь. А мы еще по одной для приличия, — Многовато, пожалуй, — возразил Крупенин.

— Да чего там. Рецептура обыкновенная. У нас, баркасников, такой порядок: раньше двух перерыва не делаем. Лишку тоже ни-ни. Одним словом — рядись да оглядись. Дело наперед всего…

Крупенину Красиков-старший показался довольно разбитным и артельным, не таким вовсе, каким представлял он его до встречи. Раньше он думал, что это мужик-зверь, если жена слегла от него в больницу. А теперь, присматриваясь к нему, все больше недоумевал, почему же Красиков-младший не решился идти на свидание с отцом один, а утянул с собой его, Крупенина. Да и сейчас в его отношении к отцу ощущалась какая-то непонятная Крупенину сдержанность, хотя, тот не сказал сыну пока ни одного обидного слова. Правда, разговор свой о сыне Прохор Андреевич начал весьма странно. Он достал из кармана письмо Крупенина, тщательно разгладил его ладонью и, отыскав нужную строчку, сказал неторопливо:

— Вот вы написали тут: «Не хотим вас огорчить, но вынуждены…» А я прямо сообщу — спасибо за огорчение. Виноватый я… как есть. И никакой снисходительности принимать не желаю. Он, мой Колька, ведь как рос? Один. Я на стороне, а он дома. Ну мать там. А что мать? Она его и сбила с толку…

— Неправда, никто меня не сбивал, — подал голос Красиков-младший. — Сам я все продумал.

— А я тебя не спрашиваю, — обрезал его отец. — Сиди и слухай. Ну, так вот и проморгал я, стал быть, сына. Не дал ему надлежащих умозрений. А посему приношу и вам, и государству свои глубочайшие извинения.

— Да теперь чего виниться, Прохор Андреевич, — сказал Крупенин. — Тут ведь и ваша вина и наша. И дело, конечно, не в этом.

— Почему же не в этом? В этом самом, — настойчиво перебил его Красиков-старший. — Как истый волжанин, люблю правду. Раз сам виноватый, на других складывать не стану. Как это Тарас Бульба сказал про своего Андрея, помните? «Я тебя породил, я тебя и…» Конечно, дальнейшее к нашему времени не подходно. Но тут — кто как поймет. А я, к примеру, скажу: правильный человек был Тарас Бульба.

При этом он налил еще водки в стаканы и предложил выпить за родительскую справедливость. И хотя Крупенин пить больше не хотел, стакан свой все же поднял и чокнулся для приличия. А Прохор Андреевич после небольшой паузы опять о своих родительских обязанностях речь повел:

— Ну вот. Обдумывал я данную историю с надлежащей серьезностью. И такую рецептуру вынес: чтобы не терпеть вам больше мороки, а мне слов на извинения не тратить, из училища моего Кольку уволить нужно незамедлительно. Пускай свою казенную норму отслужит и снова на Волгу вертается. А я уж там родительскую линию довершу с полной ответственностью. Может, до пароходного дела пристрою, а может, к себе возьму.

— А ты меня спросил, хочу я к тебе иди нет? — тихо, но решительно сказал Красиков-младший.

— Ну, в футболисты подавайся али в боксеры, там таких принимают.

— Нет, Прохор Андреевич, не подходит, простите, ваша рецептура, — сказал Крупенин, удивленный неожиданным оборотом разговора. — Жестоко рассуждаете вы о своем сыне. Вникнуть в существо дела не желаете.

— Так я об том хлопочу, чтобы государство не обременять зряшно и вас от лишних забот избавить, — старательно объяснил Прохор Андреевич. — Ну чего ради вы свою чистую биографию об него марать станете? Не сгодился в командиры, пусть, как я, лодки да баркасы идет строить. И обиды тут не должно быть. А у вас на то распоряжение имеется, чтобы не держать кого не следует. Я знаю.

— Верно, приказ есть, — сказал Крупенин. — Только неправильно вам его объяснили, Прохор Андреевич. И о моей биографии зря печетесь. Верю я в вашего сына, верю.

— Зачем же тогда писали мне?

— Да ведь думали, как лучше сделать, вот и написали.

— А про то, что в расход меня введете, не думали?

Он расстегнул ворот широкой клетчатой рубахи, налил себе водки, быстро выпил и, не закусывая, отошел к окну. Крупенин и Красиков-младший тоже встали. В комнате воцарилось молчание. Слышались чьи-то шаги в коридоре, да с улицы доносился то нарастающий, то затихающий гул автомобилей.

Первым нарушил тишину Прохор Андреевич. Он вновь подсел к столу и, как ни в чем не бывало, достал из чемодана второго леща, аппетитно ударил по нему ладонью, разрезал.

— Чего же вы разошлись? Давайте угощайтесь.

— Благодарю, — сказал Крупенин. — Уже сыт.

— Так договорить же надо?

— Ну, это можно без закуски.

— А вы не серчайте. Сами понимаете: возраст, нервы. Эх, молодо-зелено! И никак-то с вами не совладаешь. Ну, давайте за мир по единой поднимем, и шабаш. — Прохор Андреевич потянул Крупенина к столу, посадил. Потом так же услужливо посадил сына. Придвинул к ним стаканы.

— Нет, увольте, — сказал Крупенин. — Нельзя больше. Служба, дисциплина, сами понимаете.

— Понимаю, все понимаю, — сочувственно покачал головой Прохор Андреевич. — Незавидное у вас положение.

— Почему незавидное? Живем, как все, служим, стараемся.

— Да я не об этом. За старательность вон орденок вам прицепили. Вижу. Я про личную выгоду толкую. Ну что, скажем, имеете вы в собственном распоряжении? Шинель, сапоги, шапку? Ни кола, ни двора, стал быть. Я так понимаю. А теперича про себя доложу. Я кто? Простой баркасник-дикарь. А у меня какой ни есть домишко в пять комнат, дача каменная с террасой, антоновки да пепена шафранного шестьдесят корней содержу. И на машину очередишка подходит. Вот и прикидывайте.

— А что это значит — «дикарь»? — спросил Крупенин.

Прохор Андреевич зажал проступившую на губах улыбку, не спеша объяснил:

— Бригаду нашу этак величают — «дикая». Самовольная, стал быть. Сами подряжаемся, сами цены определяем. Чудно. А рыбаки пока что без нас не обходятся.

— Интересно, — задумчиво протянул Крупенин, как бы заново приглядываясь к своему собеседнику. — А почему же промышленность баркасы для рыбаков не делает?

— Как — не делает? Делает. Да куда они? На глубь только. А чуть где мель, ни с места — задир получается. А наши — везде ходоки, потому как форма другая. И днище не глубоко сидит. Полнейшая монополия, стал быть. Смекаете?

— Ну как же? Промахи промышленности используете?

— Так ведь не мы — другие используют. Мастеровой человек, он на том держится.

И хотя говорил теперь Прохор Андреевич мирно, с задушевной искренностью, Крупенин слушал его с еще большей настороженностью. — Значит, и сына в свою бригаду завербовать хотите? — спросил Крупенин.

— Да ведь какую склонность проявит. В письмах-то он вроде по пароходному делу интерес имел.

— Ничего я не имел, — запротестовал Красиков-младший. — Ты меня сам подговаривал в письмах. И в пароходство устроить сам обещал. Не правда разве?

— Дурак ты! — ожесточился Прохор Андреевич. — Я же знаю, что никакого офицера из тебя не выйдет. Жила у тебя тонкая. И в голове гайки надо покрепче иметь. Смекаешь?

Курсант побледнел от обиды, но промолчал, на ссору не полез. Лишь через некоторое время, когда Прохор Андреевич, поостыв несколько, перешел к уговорам, он решительно сказал:

— Знаешь что, бать, не уйду я из училища. Хоть что делай, не уйду.

И то ли неприступность сына поразила Прохора Андреевича, то ли расчеты какие принял он во внимание, но возражать больше не стал. Долго ходил по комнате, о чем-то раздумывал, хмуря свои кустистые брови, потом сказал, уже глядя не на сына, а на Крупенина:

— Ну что же, поглядим, стал быть, как оно сварится.

Придя домой, Крупенин долго не мог успокоиться. Уж очень поразило его поведение Прохора Андреевича. Ведь как красиво начал человек: «Истый волжанин. Мастер по лодочной и баркасной части». А на поверку вышло — рвач просто.

Несмотря на позднее время, спать Крупенину не хотелось. Он отыскал в ящике стола письмо Саввушкина и стал его перечитывать, размышляя: «Вот и у этого человека не сладилось что-то в жизни. Узнать бы вовремя да помочь. Ах, Саввушкин, Саввушкин! Представляю, что он обо мне теперь думает. А верил ведь, ждал: напишет командир, совет даст, подбодрит. Подбодрил, называется». И тут у Крупенина возникла заманчивая мысль: а что, если ему самому попытаться встретиться с Саввушкиным и поговорить с глазу на глаз, откровенно, по-товарищески?

Крупенин быстро вынул из полевой сумки карту и развернул ее на столе. Водя карандашом по ее полю, он сделал несколько пометок, соединил их линиями, измерил линейкой. Тут же, не убирая карты, открыл свой блокнот и уверенно записал:

«До Усть-Невенки, где служит Саввушкин, — сто восемь километров. Имеются две дороги: железная и шоссейная. Поездом надежнее. За сутки можно вполне туда и обратно. Время самое подходящее — каникулы».