Трудная позиция

4

То мягко и плавно, то беспокойно и бурно текла со сцены волнующая баркарола. Надя сидела у рояля стройная, сосредоточенная, голова ее, с высокой прической и коротенькими пушистыми локонами на висках, слегка покачивалась в такт звукам.

Крупенин слышал уже не однажды, как Надя играет на рояле, но баркаролу в ее исполнении он слушал впервые, слушал, не шевелясь и позабыв обо всем на свете. Перед тем как идти на сцену, Надя шепнула ему: «Я буду играть для тебя, Боря. Хорошо?» Он так разволновался, что даже не сказал ей спасибо.

Закончив играть, Надя встала и быстро ушла за кулисы, а вслед ей, как прорвавший плотину поток, хлынули аплодисменты. Кто-то громко и настойчиво кричал:

— Просим!.. Просим!..

Надя не появилась. Крупенин хотел побежать к ней за сцену и уговорить ее повторить баркаролу. Но пока он пробирался между рядами сидящих, концерт объявили оконченным и публика, поднявшись с мест, быстро загородила проходы. Потом неожиданно поймал его за руку секретарь парткома училища полковник Осадчий, невысокий, суховатый человек, с густой сединой на висках.

— Во-первых, поздравляю, — сказал он, сильно сжав руку Крупенина. — Ну и само собой, ценю. Подсечь, брат, новейший самолет врага не очень-то просто. Словом, искренне, от души… А еще вот что… — Он посмотрел вокруг и кивнул на освободившиеся в зале места: — Сядем-ка на минутку.

О полковнике Осадчем в училище говорили разное. Одни уверяли, что был он когда-то за свой трудный характер уволен из армии, а потом будто принят на службу снова. Другие утверждали, что никто его из армии не увольнял и что не родился еще такой человек, который мог бы это сделать. Ходили слухи, что Осадчий и Забелин были когда-то закадычными друзьями, что началась эта дружба еще на фронте, но теперь потухла, потому что с таким сухарем, как Осадчий, даже сам бог не выдержит.

Крупенин совсем еще мало знал полковника. Столкнуться с ним близко ему пришлось только в связи с увольнением Саввушкина. Однако успел и он кое-что приметить в этом суровом человеке. Когда Саввушкин был уже откомандирован и начальство как будто успокоилось, Осадчий опять вдруг начал вызывать к себе Крупенина и ворошить все сызнова: «А ну-ка давайте, старший лейтенант, попробуем добраться до истины. Нельзя, чтобы в тумане все осталось». И всякий раз, уходя из парткома, Крупенин думал с возмущением: «Ох и заноза этот Осадчий. Недаром его некоторые побаиваются».

Сейчас Осадчий был в приподнятом настроении. Он усадил комбата на стул и сам сел рядом.

— Ну вот, дорогой снайпер, — сказал Осадчий, пристально вглядываясь в глаза Крупенина. — Веселье, конечно, весельем, это само собой. А все-таки перед уходящим годом в долгу мы с вами. Не забыли, надеюсь?

«Опять о Саввушкине, — догадался Крупенин. — Нашел же время. Да еще после такой великолепной музыки».

— Не дошли мы с вами до цели, выходит, — с хитринкой продолжал Осадчий. — Вроде как на полпути остановились. И устать не устали, а вот остановились — и все тут.

— Да ведь нет человека, чего же теперь… — удивленно пожал плечами Крупенин.

— Верно, человека нет, — согласился полковник. — Человек ушел. Но что такое «ушел»? Это же результат, следствие, так сказать. А причина в чем? Сам ключ?

— Не захотел, выходит. Трудностей, возможно, испугался.

— Тоже верно. А почему не захотел? Почему испугался? Почему, наконец, вы, командир батареи, надеялись на него, рапорты в кармане держали?

— Так уж вышло нескладно, товарищ полковник.

— Э-э-э, нет. Если держали, значит, верили. Так просто не держали бы… — Но заметив, что собеседник никакого желания продолжать разговор не имеет, полковник снисходительно улыбнулся: — Ладно, идите танцевать. Мы потом с вами… Идите, идите…

Но Крупенину было уже не до танцев. И не потому, что Осадчий сказал ему что-то новое. Нет. Все это о причинах и «ключах» слышал Крупенин и раньше. Озадачило его совсем другое: он вспомнил вдруг о письме Саввушкина, которое получил незадолго до начала бала.

«Нужно сходить в батарею, — неожиданно загорелся Крупенин. — Сходить сейчас же, немедленно, иначе дневальные могут сжечь письмо вместе с другими выброшенными бумагами».

Не теряя времени, он кинулся на поиски Нади, чтобы предупредить ее и похвалить, кстати, за баркаролу. Веселье у елки было в самом разгаре. Оркестранты на одних ударных инструментах выбивали какой-то новый, очень быстрый танец, и пары так стремительно пробегали одна за другой по кругу, что Крупенин еле поспевал к ним приглядываться.

— Поздравляю, товарищ старший лейтенант. Вы кого разыскиваете? Не Надю? — окликнул Крупенина лейтенант Беленький.

— Да, вы не видели, где она? — спросил Крупенин.

— Была тут. Сейчас только комдив наш увел ее.

— Куда увел? — забеспокоился Крупенин.

Беленький кивнул в ту сторону, где были расположены небольшие комнаты с табличками на дверях: «Кружок баянистов», «Драматическая группа», «Ансамбль народных инструментов».

— Там она.

— Ну спасибо за помощь, — поблагодарил его Крупенин, а сам подумал с обидой: «Уже нашла кавалера. Быстро больно. А впрочем, что же ей было делать одной? Стоять и высматривать мою удостоенную ордена персону или самой начать поиски? Да, но при чем тут все-таки Вашенцев? Почему увел ее именно он? И что у нее с ним может быть общего? Абсолютно ничего не понимаю».

На глаза Крупенину попался майор Шевкун.

— Ага, наконец-то! — воскликнул тот, протягивая вперед руки. — Теперь уж я вас не выпущу, пока не сыграем новогоднюю.

— Что вы, Иван Макарович, — запротестовал Крупенин. — Не могу. Да и шахматы сейчас не найдете. Все запрятано.

— Шахматы есть, — весело подмигнул Шевкун и вытянул из кармана миниатюрную коробку. — Видали?

— Вижу. Но не могу. Никак не могу.

— Жаль, — сказал Шевкун. — А я надеялся.

— Потом, Иван Макарович, потом, — пообещал Крупенин. — Заходите ко мне в общежитие. Пожалуйста.

— То само собой. Новогоднюю бы важно.

— Ничего, наверстаем.

Быстро, но не без труда пробрался Крупенин в самый конец вестибюля и остановился у комнаты, дверь которой оказалась приоткрытой. Там за маленьким квадратным столиком сидели генерал Забелин, Екатерина Дмитриевна, Надя и Вашенцев. Перед ними стояли вазы с апельсинами, конфетами и бутылки с шампанским. По всему было видно, что Надя из комнаты скоро не выйдет, а вызывать ее было неловко. И Крупенин решил сейчас же сходить в батарею, минут на пятнадцать-двадцать, не больше.

Над городком висели тяжелые, рыхлые тучи. Падали хлопья снега. Под мигающими огнями снег превращался то в синий, то в розовый, и весь городок с кирпичными коробками казарм и разными другими постройками то вдруг словно отдалялся, погружаясь в туман, то выныривал из тумана и сиял, как обновленный. Крупенин ходко, почти бегом пересек твердо утоптанный двор, как мальчишка, потирая уши, влетел в казарму и, прежде чем дневальный Красиков успел вытянуться для доклада, нетерпеливо спросил его:

— Канцелярию убирали?

Красиков растерянно смотрел на командира.

— Канцелярию? А как же. Так точно, убирали.

— Где бумаги? Сожгли?

— Какие бумаги? Ах, бумаги? — догадался вдруг Красиков. — Никак нет, не сожгли. Тут они, в корзине.

— А ну-ка давайте их сюда, — приказал Крупенин и вместе с Красиковым принялся ворошить все, что было в корзине. Можно было подумать: пропал такой важный документ, за который виновному грозит по меньшей мере строгая гауптвахта.

Отыскав знакомый конверт, Крупенин бережно разгладил его на тумбочке и, убедившись, что письмо в конверте, заспешил с ним в канцелярию. Не терпелось поскорей узнать, что же писал Саввушкин. Может, это письмо как раз и было тем самым ключом, о котором только что говорил ему полковник Осадчий.

Сбросив на стул шинель и включив настольную лампу, он впился глазами в строчки.

«…Служу я теперь в особой команде, — мелко и не очень разборчиво писал Саввушкин. — Служба у меня, как у всех, нормальная. Объяснять подробно по причинам военной тайны не стану. А про то, как я теперь думаю о себе самом, сообщу прямо. Дурак я, гусеница зеленая. И очень жалко, что отлупить меня некому за то, что ушел я из училища. А соображение у меня в настоящий момент имеется такое. Если бы вы, товарищ старший лейтенант, проявили тогда к моей необузданной персоне побольше внимания, а лучше сказать, постарались вышибить из моей башки гниль всякую, честное слово, остался бы я в училище».

— Проявил бы да убедил бы. Чепуха какая-то! — недовольно проворчал Крупенин. Он вспомнил, сколько раз вот в этой самой комнате целыми часами разговаривал с Саввушкиным о его рапортах, совестил, упрекал в малодушии, призывал хорошенько подумать. В последний раз сидел с ним до самого отбоя, сказал ему твердо, что передавать его рапорты командиру дивизиона не намерен и ставить вопрос об увольнении не будет. А что толку?

Промолчал тогда Саввушкин, только вздохнул тяжко да поморщился, будто от зубной боли, а на другой день в тайне от всех сочинил жалобу и послал ее в штаб округа на имя самого командующего. И вместе с жалобой отослал копии всех четырех рапортов. Узнал об этом Крупенин лишь спустя восемь дней, когда его вызвал начальник училища.

На жалобе красным карандашом было размашисто выведено: «Удивлен. Срочно разобраться. Виновных наказать. Саввушкина отчислить немедленно. Об исполнении доложить рапортом».

И еще вспомнил Крупенин, как Саввушкин уходил в последний раз из батареи. Молча, ни на кого не глядя, собрался и так же молча исчез. Не зашел даже к командиру, чтобы проститься. А теперь вдруг такие слова: «…дурак я, гусеница зеленая…» — и все прочее.

«Странная ты личность, Саввушкин, — не отрывая взгляда от письма, подумал Крупенин. — Это же фельетончик новогодний. Позлить меня решил, не иначе. Пускай, мол, комбат подумает над шарадой… А Осадчий-то будто колдун какой. Надо же так подгадать со своим разговором… прямо под письмо. Все ключ ищет».

В конце письма Саввушкин обескуражил Крупенина окончательно, сообщив ему о каком-то большом камне, что лежит у дороги, напротив проходной, под молодыми карагачами. На этом самом камне, уходя из училища, он просидел якобы целых три часа, поджидал его, Крупенина. «И еще бы сидел, и, может, дождался бы, — писал Саввушкин. — Только увидел меня тогда командир дивизиона и велел исчезнуть с глаз его немедленно. Потом в дороге пришла ко мне в голову такая мысль: что бы мне, недотепе, дождаться где-нибудь вечера и сходить потом к вам в общежитие. А то получилось, как будто я вовсе несознательный и будто на вас в самой лютой обиде».

Крупенин туго наморщил лоб, зарыл руку в свои густые волосы и, глядя на письмо, долго раздумывал, что, может, и в самом деле человека совесть тронула. Уж очень слова чувствительные, такие холодной рукой не напишешь. А вот камня возле проходной никогда вроде Крупенину примечать не приходилось.

Кто-то постучал в дверь тихо, несмело. Крупенин вначале не обратил внимания. Но стук повторился, и в канцелярию вошел Красиков, маленький, угловатый, с недовольным, угрюмым лицом.

— Разрешите? — спросил он, стараясь скрыть волнение.

— А пост? — встревожился Крупенин. — Вы что же, с поста ушли?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — объяснил Красиков. — Сменили меня. Срок мой вышел.

— Ну ясно-ясно, — сказал Крупенин. — Заходите тогда смелей.

Он предчувствовал, что пришел курсант в канцелярию не с хорошим намерением. Поэтому и заводить разговор с ним сейчас, когда стрелки часов приближались к двенадцати, Крупенину не хотелось. Но и пропустить такой удобный момент, не поговорить с курсантом Крупенин тоже не мог. И он предложил спокойно:

— Садитесь, Красиков.

Но Красиков ничего будто не слышал. Он стоял не двигаясь и с каким-то мальчишеским любопытством смотрел на Крупенина. Хмурое лицо его неожиданно посветлело, губы задвигались, готовые растянуться не то в улыбке, не то в усмешке. Крупенин ничего не понимал.

— Ну что же вы стоите, Красиков?

— С наградой вас, товарищ старший лейтенант. — Красиков торопливо одернул сморщенную под ремнем гимнастерку.

— Спасибо, — ответил Крупенин.

— Это за тот самый, что на Севере?

— За него, точно.

— Я так и подумал, товарищ старший лейтенант. И главное, к празднику подгадали.

Крупенин встал, взял у стенки табурет и придвинул его Красикову.

— Да нет, я пойду, товарищ старший лейтенант, — смущенно забормотал Красиков. — Мне не к спеху. Я потом, товарищ старший лейтенант. Разрешите?

— Ну что же, — сказал Крупенин. — Потом так потом, ладно. Только у меня один вопрос к вам есть. Вы Саввушкина помните?

Красиков недоуменно пожал плечами:

— Помню, конечно. Соседом по койке был все же.

— А где он сейчас, знаете? — спросил Крупенин.

Курсант насторожился, глаза его округлились словно от испуга.

— Сейчас? Не знаю, — ответил он тихо.

— И ни одного письма он вам не прислал, как уехал? — продолжал допытываться Крупенин.

— Нет, не прислал.

— И когда уходил из батареи, ничего такого серьезного не говорил?

— Ничего, товарищ старший лейтенант. Автограф свой, помню, оставил.

— Какой автограф?

— Да так, чепуховый, товарищ старший лейтенант. Просто на тетрадной обложке нарисовал остров с пальмами, корабль и подписал: «Капитан дальнего плавания Саввушкин».

— Почему капитан? И почему именно дальнего плавания?

— Кто ж его знает! Блажь какая-то.

— А у вас эта обложка сохранилась?

— Ну, может, и лежит где в тумбочке. Только зачем она теперь?

— Любопытно было бы взглянуть.

Крупенина подмывало немедленно разыскать автограф Саввушкина. В то же время не хотелось отпускать Красикова, не узнав настоящей причины его появления в канцелярии. Конечно же, пришел он не только за тем, чтобы поздравить его, Крупенина, с орденом. Это лишь предлог.

Красиков был человеком скрытным и малоразговорчивым. Но Крупенину он все-таки нравился, особенно в те минуты, когда брал в руки привезенную из дома гитару и пел, неторопливо перебирая струны. Тогда его маленькие ореховые глаза начинали светиться и голос делался легким, приятным. Играл курсант задумчиво и как-то очень нежно. И песни, которые он пел под собственный аккомпанемент, тоже были нежные и все больше волжские, раздольные. Однако давно уже не приходилось Крупенину слышать красиковских песен. Да и гитары в его руках что-то не видел за последнюю неделю ни разу.

— Ну, — Крупенин внимательно посмотрел на курсанта, — может, вы все-таки объясните, зачем пришли? Как-никак, а в открытую лучше.

— Я уйти из училища решил, товарищ старший лейтенант, — глухо, с трудом ответил Красиков.

— Почему? Дисциплины испугались?

— Не в дисциплине дело, — болезненно поморщился Красиков. — Не смогу я быть офицером, товарищ старший лейтенант. Нет у меня характера. Сам себя ненавижу за это.

— Значит, есть характер, если сами себя ненавидите, — возразил Крупенин.

— Да где он? Не характер это, а труха, солома. И вы не сердитесь на меня, товарищ старший лейтенант. Не могу я больше. Вот как хотите, не могу. Крупенин, помолчав, сказал:

— Вот что, Красиков. Рапорт подать вы, конечно, можете, это ваше право. Но как командир и как товарищ советую: не спешите. Я понимаю, неприятно, когда ругают, да еще наряд вне очереди дают. Скверно это. Но отчаиваться, падать духом не следует. Подумайте, Красиков. Хорошо подумайте. С родителями посоветуйтесь.

Красиков тяжело вздохнул и, ничего не ответив, ушел.

Оставшись один, Крупенин снова вернулся к письму Саввушкина. Ему хотелось понять, что же все-таки заставило человека сделать этот странный, загадочный шаг: написать, да еще в самый канун Нового года.

«А может, и нет в этом ничего загадочного? — подумал Крупенин. — Может, просто не сумел я понять человека? Не добрался до сути, как говорит Осадчий?»

Но как бы там ни было, а чувствовал себя Крупенин сейчас все-таки неважно. Ведь не кто-нибудь, а именно командир батареи возился с Саввушкиным, а теперь изволь получить: не проявил внимания, не убедил. Также может сказать ему потом и Красиков. «А все же бережет он автограф друга или нет?..»

Крупенин спрятал письмо в карман и вышел из канцелярии. Красиков стоял посреди огромной пустой казармы. Лишь у входной двери маячил еще один человек — дневальный, сменивший Красикова, комсорг батареи Иващенко. По-гусиному вытянув шею, дневальный смотрел в ближнее окно на ярко освещенные окна клуба, где, как на киноэкране, люди размахивали руками, прихлопывали в ладоши и быстро кружились в каком-то энергичном и веселом танце. Заметив командира, батареи, Иващенко отступил от окна, сказал, улыбаясь:

— Ось гопцуют лихо, товарищ старший лейтенант.

Крупенин знал, что приехал Олесь Иващенко в училище из-под Чернигова, что село его называется Цыбуля, а по-русски — лук. Но знаменито оно не луком, а специальным сортом огурцов «пикули», которые присылает ему частенько мать в небольших стеклянных банках, и он щедро угощает ими товарищей. К строгому воинскому порядку и жесткой дисциплине Иващенко привык очень быстро — как будто родился и вырос военным человеком. Буквально на второй или третий день после экзаменов, когда нужно было вымыть полы в казарме и курсанты, не ожидавшие такого приказания, растерялись, Иващенко первым скинул гимнастерку, притащил два ведра воды и сказал: «Ох и гарна вода, хлопцы, подывытесь». И ничего вроде не было в его словах смешного, а все засмеялись и тоже стали снимать гимнастерки.

Потом, когда полы были вымыты, а курсанты, довольные своей работой, отдыхали у распахнутых настежь окон, Иващенко придумал новое: «А шо, хлопцы, як нам и рамы и стекла зараз вымыть? Ось гарно буде!» Кто-то тут же подсказал с хозяйской деловитостью: «Тогда и двери заодно обработать можно». «Правильно, нехай и двери краще станут, — согласился Иващенко. — Хиба ж нам воды жалко». А вечером на первом комсомольском собрании, где Иващенко единогласно был избран комсоргом, курсанты решили генеральную уборку проводить каждый месяц, чтобы порядок в батарее был «як у доброй жинки на велики святы».

Вообще Иващенко был чутким и отзывчивым курсантом. Два дня назад он сам попросил лейтенанта Беленького назначить его в праздник дневальным по казарме.

— Значит, гопцуют, говорите? — переспросил Крупенин.

— Точно, — подтвердил Иващенко. — Як на Черниговщине, де гопцуют все дивки… де гуляють парубки!

— Очень веселый народ — украинцы, грустить не любят. — Крупенин старался говорить погромче, чтобы привлечь внимание Красикова. Но Красиков не повернулся даже, он стоял, опустив голову, занятый своими грустными думами. Крупенин подошел поближе и спросил:

— Где же ваша гитара, Красиков? Она жива?

— Жива, — буркнул Красиков. — Вон в шкафу лежит.

— Может, дадите побренчать ради праздника?

— Охота есть — пожалуйста, товарищ старший лейтенант.

— Есть охота. Давайте.

Красиков посмотрел на командира с удивлением: никогда человек не играл, а тут загорелся. Но за гитарой все же сходил и, как полагается, проверил настройку.

— Нравится мне ваш инструмент. Звук у него какой-то особенный, — сказал Крупенин, пробуя тугие, неподатливые струны своими не очень уверенными пальцами. Когда-то, в юности, он играл на гитаре и на балалайке одну вещицу — «Светит месяц». На нее и сейчас надеялся. Но как ни приспосабливался, как ни нащупывал нужных звуков, мелодия рвалась и гасла, будто спичка на ветру у неопытного курильщика. Красиков долго смотрел на командира своими безучастными ореховыми глазами и вдруг не выдержал, сказал:

— Не так вы, товарищ старший лейтенант, зажимы на грифе делаете. Давайте покажу.

Этого-то как раз и ждал Крупенин. Он знал, что Красикову начать только нужно, а потом, когда он разойдется, его всей батареей не остановишь. Так, по крайней мере, бывало раньше в свободные вечера. Но сейчас Красиков, показав, как нужно играть «Светит месяц», вернул гитару командиру и отошел в сторону.

— Чего же вы? Сыграйте что-нибудь, — попросил Крупенин, — из своего… волжского…

— Не могу.

— А вы попробуйте.

Красиков не ответил, только еще больше нахмурился.

— Ну это вы зря. Нельзя вступать в новый год с таким настроением. — Крупенин попробовал снова заиграть, но пальцы по-прежнему никак не ладили со струнами. И он положил гитару на тумбочку.

— Послушайте, Красиков. — Крупенин в упор посмотрел на курсанта: — Вы секрет хранить умеете?

— Секрет? — недоверчиво переспросил Красиков. Но, увидев, что командир настроен совершенно серьезно, заинтересовался: — А какой секрет, товарищ старший лейтенант?

— Небольшой, но все же… — сказал Крупенин вполголоса. — Только вам доверяю. Учтите.

Он вынул из кармана письмо Саввушкина и протянул его Красикову. Тот прочитал несколько строчек и твердо, не колеблясь, сказал:

— Не верю я, товарищ старший лейтенант. Ерунда это.

— И я не очень-то верю, — вздохнул Крупенин. — Но ведь зачем-то написал человек. Да и себя ругает уж очень сильно. Тоже непонятно.

Красиков стал читать дальше уже внимательнее. Потом он долго смотрел на подпись, повертывая письмо и так и этак, как будто сомневался в его достоверности.

— Знаете что, — предложил ему Крупенин, — жили вы с Саввушкиным вроде неплохо. Напишите ему, расспросите, как ой там… Уж вам-то он сообщит все, без утайки. Хорошо?

Такого оборота Красиков не ожидал и даже не сразу нашелся, что ответить командиру: согласиться или отказаться. Но его самого уже разбирало любопытство: неужели все, что написал Саввушкин, правда? И верилось, и не верилось. Подумав, он согласился:

— Хорошо, товарищ старший лейтенант, напишу.

— Ну вот и договорились.

У двери внезапно возник шум, резкий, веселый, на всю казарму. Два вернувшихся из клуба курсанта сходу принялись показывать свое артистическое мастерство дневальному.

Высокий, голенастый блондин Яхонтов, заломив на затылок шапку и приняв царственную позу, отважно вызванивал на балалайке какую-то очень быструю пляску. Другой — маленький, верткий, как юла, Винокуров, крутился возле приятеля, то приседая и раскидывая руки, то лихо по-петушиному подпрыгивая и хлопая ладонями по коленям.

Обеспокоенный поднятым шумом, Иващенко упрашивал плясунов:

— Ну, хлопцы! Ну хиба ж так можно!

Он глядел то на них, то на командира, которого плясуны не замечали.

— Стой, Олесь, не воркуй, для тебя же стараемся, — сохраняя царственную позу, сказал Яхонтов.

— И давай прихлопывай! — в тон ему крикнул Винокуров, не переставая выкручивать свои замысловатые коленца.

Крупенин, чтобы выручить смутившегося дневального, энергично зааплодировал. Весельчаков словно кто-то схватил за руки: они мгновенно вытянулись и виновато уставились на командира.

— Что это вы? — улыбнулся Крупенин. — С такта сбились, что ли?

— Так точно, сбились, — косясь на товарища, ответил Яхонтов.

— И в клубе сбивались, когда вам аплодировали?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, в клубе не сбивались.

Крупенин подошел ближе к весельчакам, дружески подмигнул:

— Не та, значит, овация. Так, что ли?

Курсанты рассмеялись. Поборов смущение, Винокуров сказал с лукавинкой:

— Не с того боку, товарищ старший лейтенант.

— Вижу, вижу, — сказал Крупенин. — А вот почему вы, друзья хорошие, из клуба сбежали раньше всех, не знаю.

— А нам, товарищ старший лейтенант, подрепетировать нужно, — объяснил Яхонтов уже серьезно. — Генерал сказал, что завтра в Доме офицеров выступать будем.

— Ах, вот в чем дело! Тогда давайте репетируйте, а мы посмотрим.

Красиков тем временем открыл свою тумбочку, порылся в тетрадях и, отыскав листок с торопливым карандашным рисунком Саввушкина, протянул его Крупенину.

— Вот, товарищ старший лейтенант, посмотрите.

На рисунке действительно были острова с пальмами, корабль и подпись Саввушкина.