Убийство в Венеции

ГЛАВА XX

— Бледный с черными глазами?

Барбру утвердительно кивнула.

— Ты знаешь, кто это был? — спросила она.

— И да, и нет. Я не знаю, кто это был, но я видел его. Два раза. В первый раз в моей лавке. Потом возле церкви в Вибю. У кладбища. Это было, когда ты подошла спросить дорогу.

— Ты уверен?

— Нет, но если твое описание верно, то, возможно, это один и тот же человек. И в этом случае боюсь, что Свен Лундман может оказаться прав. В том, что у Андерса были проблемы. Большие проблемы.

— Возможно, и так, — сказала она тихо. — Но я достаточно знала Андерса, чтобы с уверенностью сказать, что он никогда не пошел бы на самоубийство. Он был совершенно другим человеком — слишком жизнелюбивым и жизнерадостным.

— Самоубийство невозможно предсказать заранее. К тому же люди чаще накладывают на себя руки, чем гибнут в автокатастрофах. Говорят также, что человек, избравший такой выход, чувствует облегчение и кажется посторонним более собранным и гармоничным, чем раньше.

— Я не знаю, что ты думаешь по этому поводу, — сказала она мягко, положив ладонь на мою руку, — но если бы ты был тогда рядом с ним, как я, то понял бы, что я имею в виду. Он был всецело и радостно поглощен делами в имении. Сначала покупка и планирование. Потом восстановление и внутренняя отделка. Мы могли часами сидеть в его кабинете и обсуждать цвет краски и всякие мелкие детали. Сравнивать, например, профили наличников по чертежам XVIII века. Он не вылезал из наших запасников, изучая старинные ткани и обивочные материалы, объезжал стройки, где сносили старые дома, в поисках старинных кафельных печей. Честно говоря, мне кажется, что, если бы Бакка сгорела, он переживал бы это гораздо сильнее, чем если бы не получил поста директора музея. Так что эту версию о самоубийстве я никак не могу принять.

— Тебе и не нужно этого делать. Это была просто идея Свена. А ты не знаешь, откуда у Андерса появились такие деньги?

— Нет, не знаю. Он что-то говорил о двух картинах Кандинского. Но я их никогда не видела, так что не знаю даже, существовали ли они на самом деле. Потому что в этом случае он показал бы их мне. Мы, несмотря… ни на что… — у нее появились на глазах слезы.

Я попытался сделать вид, что не замечаю этого, но она и не скрывала слез. В конце концов я достал и протянул ей носовой платок, который она взяла со слабой улыбкой благодарности.

— Ты мой придворный поставщик носовых платков, — сказала она, успокоившись. — Один я уже получила у тебя дома. Я их постираю, выглажу и верну тебе.

— Забудь об этом. Поплачь, станет легче. Да, у Андерса всегда были финансовые сложности. Дома в Бакке, когда он был ребенком, денег было в обрез, не лучше было и в студенческие годы в Упсале. Ему приходилось перебиваться от кредита до кредита, и я помню, что у него за студенческие годы образовались довольно большие долги.

— Он всегда жаловался на это, — сказала Барбру. — Он обычно говорил, что это все равно, что быть разведенным и все время выплачивать алименты. Правда, не так давно он выплатил все же эту задолженность. Не может же она висеть за ним вечно. Хотя она породила какой-то замкнутый круг, потому что ему пришлось брать новые кредиты для покупок того, что ему было необходимо в период, когда он еще расплачивался за старые.

— Так что деньги вдруг свалилась на него, как манна небесная?

— Именно так можно сказать. И Бакка стала большой черной дырой, в которой они исчезали. Переборка крыши и потолков, система отопления, новые окна и циклевка полов. Я даже не знаю всего, что требовалось. К тому же стандартные изделия не годились, почти все приходилось специально заказывать, чтобы все соответствовало совершенству задуманной им реставрации. При этом деньги, как мне казалось, его совсем не заботили.

— Откуда они у него появились?

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Я не хочу знать об этом, — тихо произнесла она. — Это меня не касается. К тому же теперь он мертв.

— Наркотики?

Барбру покачала головой.

— Андерс был не таким. Может быть, несколько слабовольным и поддающимся влиянию. Но это другое дело. И хотя он нуждался в деньгах, я не думаю, что он мог заняться таким делом.

— Что значит «заняться»? Ему совсем не обязательно было стоять на Сергельторг и торговать порциями наркотика.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что можно было лишь присматривать за тем, чтобы все шло, как положено. Чтобы крупные партии были приняты в Швеции и поступали затем по определенному адресу, например. Понимаешь, что я имею в виду?

— Да, понимаю. Но я в это все же не верю.

— По правде говоря, я тоже. Я знал его дольше других. Проблема заключается в том, что это так просто. Слишком просто. Ты кладешь килограмм этой гадости в чемодан и в девяноста случаях из ста просто проходишь через таможню без всяких вопросов, если держишься уверенно и прилетел не из Таиланда или Колумбии. Потом за беспокойство кладешь сотни тысяч крон в карман. Не удивительно, что слабые души впадают в искушение.

— Андерс был слаб не в таком смысле, — сказала она упрямо.

— Ты любила его?

Она кивнула. На глазах снова появились слезы. Большие голубые глаза потемнели и длинные светлые волосы упали на лоб, когда она наклонила голову, вытирая глаза моим платком.

Я не торопясь шел домой тихими улицами и переулками. Бледное небо светилось над крышами. С высоты темной колокольни собора Стурчюркан раздалось десять мелодичных ударов. Несколько молодых кутил, расположившихся на зеленой скамейке на площади перед собором, приветствовали колокольный звон поднятыми винными бутылками.

Я думал о том, что рассказала мне Барбру и о визите Свена Лундмана. Он пытался убедить меня, что Андерс столкнулся с большими неприятностями, что Элисабет не любила его и что он к тому же покончил жизнь самоубийством. А Барбру рассказала о черноглазом человеке. И снова не скрыла, что любила Андерса. Могла ли любовь перерасти в ненависть? Что, собственно, мы знаем о механизмах, управляющих поступками человека? Мне трудно было даже представить, что я смог бы убить любимого человека. Но меня, правда, никогда не охватывала непреодолимая и опустошающая страсть. К сожалению. Или, наоборот, к счастью. Это зависит от того, кто как на это смотрит.

Проходя мимо моей лавки, я услышал музыку и смех из раскрытых окон на верхних этажах дома напротив из квартиры Эрика. У него, по всей вероятности, был прием. Кто-то стоял у открытого окна, потом выбросил окурок, который прочертил красную огненную дугу и упал на камни мостовой передо мной. Это был Эрик Густафсон, мой сосед, друг и коллега.

— За это полагается большой штраф, — крикнул я ему. — Ты разве не знаешь этого? Я позвоню в участок, приедет полиция и заберет тебя.

Он на секунду застыл, потом узнал меня.

— Милый ты мой, — крикнул он сверху, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я замусорил твою девственно чистую улицу? Поднимайся наверх, и я достойно компенсирую тебе этот грех едой и напитками. Хотя на еду тебе, как мне кажется, наплевать. У меня здесь масса интересных людей, а входной код ты знаешь. Он такой же, как год государственного переворота Густава III.

Код я знал. 1772. 19 августа того года король ворвался в комендантский флигель и объявил свою революцию. Король сделал то, что не удалось его матери. Поклонник шведского Аполлона, Эрик Густафсон чтил этот день. Да вся густавианская эпоха, если говорить об искусстве и антиквариате, была специальностью Эрика.

Несмотря на открытые окна, под низкими потолками квартиры Эрика было накурено и душно. К тому очень тесно от множества гостей, типичных для приемов Эрика. Танцоры из Оперного театра, несколько музыкантов, несколько громкоголосых придворных репортеров из мира дамских журналов, здесь и там разбавленные коллегами-антикварами, музейными работниками и аукционными корифеями.

Эрик тотчас принес мне бокал белого вина, представил молоденькому танцору с пухлыми щечками и гладко зачесанными назад волосами и так же стремительно исчез. Я перебросился несколькими фразами с молодым человеком, которому мое общество доставило весьма умеренное удовольствие, пригубил вина и огляделся. И увидел знакомое лицо. За несколькими широкими спинами стоял Гуннар Нерман и весело и громко разговаривал с шефом одного из крупных аукционных залов.

— Привет, Гуннар, — окликнул я его, приближаясь. Он кивнул в ответ, продолжая разговор. Потом взял меня под руку и отвел в сторону.

— Юхан, дорогой, рад тебя видеть. Я и не знал, что ты знаком с Эриком.

— Его, кажется, знают все. К тому же мы коллеги и соседи. Моя лавка как раз напротив его магазина. Помнишь?

— Конечно, — конечно. Как идут дела? Ты продал своего Хиллестрема?

— Еще нет. В остальном же все по-старому. Иногда вверх, иногда вниз. Как сама жизнь, примерно. А как у тебя? Ты еще не стал директором музея?

— Нет еще, боюсь, что это потребует времени. Ты ведь знаешь, как принимаются бюрократические решения. Требуется множество бумаг для предварительного рассмотрения и не меньшее число заседаний для принятия решений.

Он стал вдруг серьезным.

— На днях я разговаривал со Свеном Лундманом. Об Андерсе, — сказал он.

— Вот как?

— Он считает, что Андерс не утонул, а покончил самоубийством.

— Он мне тоже сказал об этом. Но мне трудно поверить в это. У Андерса появился дом, у него была Элисабет. С чего бы ему накладывать на себя руки? — Я благоразумно промолчал о его шансах в связи с назначением на директорский пост.

— Ты уверен?

Он улыбнулся, но улыбка была недоброй. Слабое пламя стеариновых свечей, раскачиваемое потоками воздуха из раскрытых окон, отбрасывало пляшущие тени на стены, на его лицо, которое в таком освещении казалось почти демоническим, искривленным злобной улыбкой сатира. Впрочем, мне показалось это из-за этого освещения, из-за пляшущих теней.

— Нет, конечно. Ни в том, ни в другом нельзя быть уверенным. С карьерой у него было все очень неопределенно, как считает Свен. К тому же дом потребовал более значительных расходов, чем это представлялось вначале, а что касается Элисабет, то у неё вообще не было каких бы то ни было планов выходить за него замуж.

— Откуда ты можешь знать об этом?

— Я слышал, как она говорила об этом. — На лице его опять появилась улыбка сатира. — Можно сказать, что я услышал это из ее собственных уст.

— Она сказала это тебе?

— Не прямо, но я случайно услышал их разговор. После ужина я вышел в сад. Просто стоял за кустом и мочился, потому что туалет был занят. И уже хотел выйти из кустов, когда появились Элисабет и Андерс. Я не подслушивал, но просто не мог не слышать их разговора. Он был совершенно однозначным. Элисабет не хотела продолжать, а Андерс готов был расплакаться.

Я замолчал, наполняя свой бокал из бутылки, взятой из ведерка со льдом, стоявшего на столике рядом. Лед почти растаял, вода была теплой, но вино, тем не менее, отличное. Наверное, от какого-нибудь деревенского винодела.

— Вот видишь, — проговорил Гуннар. — Андерс ввязался во что-то, что могло стоить ему гораздо больше, чем он думал вначале, а его любимая женщина предает его. Добавь алкоголь, а может, и кое-что еще и посмотри, как он будет действовать, когда страх возьмет его за горло. Ему только и останется, что заплыть подальше и утопиться, уйти от всего. Но что это мы говорим только о печальном? Не лучше ли подумать о будущем? Видишь ту девицу в зеленом?

Гуннар Нерман улыбнулся мне и, подмигнув, направился к своей зеленой жертве.

Я остался раздумывать над сказанным. Гуннар говорил о том же, о чем и Свен. Что Андерс покончил с собой. Сомнительные дела, конец любви. Мотив преподнесен на блюдечке. Но почему они так стремились убедить меня в этом? Я не полицейский, и они едва знали меня. А Барбру, которая знала Андерса лучше, чем кто-либо из них, совершенно исключала самоубийство. Она считала, что Элисабет любила Андерса по-прежнему, а его назначение на пост директора музея столь же определенным, как «аминь» в церкви. Не говоря уже о намерениях Элисабет. В них не было никакого сомнения. Что-то здесь не сходилось.

Тут я услышал за спиной веселый и возбужденный голос Эрика.

— А теперь, Юхан, я, кажется, совершу нечто неблагоразумное. Я представлю тебя самой прекрасной из моих подруг. Маргарета Андерссон, — торжественно заключил он тоном, каким директор цирка провозглашает обычно главный номер премьеры.

Я обернулся. Он стоял, широко и весело улыбаясь, рядом с высокой, изящной дамой лет шестидесяти — семидесяти. У нее были светлые волосы и большие красивые глаза. Элегантно одета, а жемчужное ожерелье стоило, наверное, целое состояние. Улыбаясь, она протянула мне руку, украшенную бриллиантом величиной с орех.

Как настоящий кавалер, я склонился и поцеловал руку. Обычно я никогда не целую дамам руки, но на этот раз в осанке и личности ее было что-то такое, что делало мой поступок вполне естественным.

— Видишь, Маргарета, — восхищенно закудахтал Эрик. Что я тебе говорил? Глупо было представлять тебе моего молодого коллегу. Он наверняка отобьет тебя у меня. Ты изменишь мне и моим незатейливым вещицам и станешь покупать гауптовские бюро и картины Рослина не у меня, а у него.

— У меня нет ни того, ни другого, — заметил я. — Моя скромная лавка не удостоилась чести видеть ни сделанных Гауптом бюро, ни Рослина. Но я охотно буду к вашим услугам в чем-нибудь другом.

— Приятно слышать, — снова улыбнулась она. — Боюсь лишь, что у меня осталось не так уж много места для новых покупок. Но, тем не менее, я охотно загляну к господину Хуману.

— Маргарета живет в Швейцарии, в небольшом шато у Женевского озера. Весьма изысканно, весьма, — зацокал он языком, закатывая глаза, как трактирщик, расхваливающий свое невероятное лакомство из грудки куропатки с перепелиными яйцами.

И тут я вспомнил ее, узнал по публикациям в «Монадсшурнален» — ежемесячнике высшего света. Конечно, это Андерссон, Маргарета Андерссон, вдова знаменитого «Винт-Андерссона», столь же оригинального, сколь и гениального изобретателя. Его «винты» и другие детали стали неотъемлемыми компонентами американских космических программ. Другие «изыски» с его кульмана применяются как в автомобилях, так и в телевизорах. А теперь она сидит в своем замке в Швейцарии и управляет сказочными богатствами к восхищению, зависти или досаде многих — в зависимости от положения и отношения к жизни.

— Не только в Швейцарии, но и в Швеции, — заметила Маргарета. — Я обожаю Швецию и не представляю себе лета за пределами Слагсты.

— Это еще одно из небольших владений Маргареты, — вставил Эрик. — Ты бы видел его. Выглядит как нечто среднее между обстановкой в сериале «Даллас» и запасниками Северного музея.

— Злой, злой Эрик, — и Маргарета шутливо шлепнула его по пальцам. — Это, собственно, дом моего детства, в котором я выросла. Он принадлежал моей семье с XVII века как заповедное, не подлежащее продаже имение — фидеикомисс. А когда был принят этот глупый закон об отмене фидеикомиссов, я купила его целиком у вдовы моего старшего брата. Так что оно выглядит сегодня точно так же, как выглядело всегда.

— Не опасно ли иметь его? — поинтересовался я.

— Что значит «не опасно»?

— Я имею в виду, что если живешь всю зиму в Швейцарии и находишься дома только летом, то довольно рискованно, если имение стоит пустым. Особенно с учетом того, что дом, как я понял, заполнен антиквариатом.

— Он, конечно, не совсем пуст. В одном из флигелей живет пожилая пара и присматривает за домом. К счастью, до сих пор ничего не случалось, — и она постучала костяшками пальцев по голове Эрика, приговаривая: «тьфу, тьфу».

— Что ты делаешь? — удивленно спросил Эрик.

— Извини, дорогой, я слишком долго не была в Швеции и совсем потеряла голову. Я хотела просто «постучать по дереву», — и она заразительно и молодо засмеялась, став сразу похожей больше на семнадцатилетнюю, чем на семидесятилетнюю.

— И все же однажды был такой случай, помнишь, ты рассказала мне о нем прошлой весной? сказал Эрик.

— Ты имеешь в виду взлом? Да, действительно, был однажды случай, когда открыли дверь другим ключом или отмычкой. Не знаю уж, какими методами пользуются эти господа. Но они ничего ценного не украли. Всего лишь одну картину.

— Надеюсь, это была не одна из твоих вещей Пило или Паша?

— Нет, это была отвратительная старая копия с чего-то еще более отвратительного, которая висела там в углу все эти долгие годы. Грязная и неопрятная настолько, что трудно было даже разглядеть, что там было изображено. Мне она никогда не нравилась, так что даже хорошо, что они ее забрали, — засмеялась она и подняла стакан. Огромный бриллиант в перстне скромно залучился в неровном свете свечей. — К тому же я получила пять тысяч от страховой компании, так что мне не пристало жаловаться.

— Изумительно, — захохотал Эрик. — Мне нравится, как высший класс обходится со своими владениями. «Она была так отвратительна, что даже хорошо, что они ее забрали». Не забыть бы мне это, когда в следующий раз они заберутся ко мне.

— Если бы ты видел ее, то понял, что я имею ввиду, — сказала Маргарета Андерссон. — Огромная и толстая девица перерезает горло обнаженному мужчине, и кровь хлещет рекой. А вокруг вьется рой маленьких пухлых ангелов. Когда я была ребенком, я не отваживалась даже заходить в комнату, в которой висела эта картина. Нет, очень хорошо, что они ее взяли.