Убийство в Венеции

ГЛАВА XXIII

Легкий дождик шелестел еще не намокшей листвой за моей спиной. В слабом свете от кованого фонаря над воротами едва можно было разглядеть кнопку звонка на простенке. Я нашел его, лишь ощупав обе стороны узкой двери. Трель звонка раздалась где-то далеко внутри дома. Я подождал, снова нажал на кнопку, но никто не отозвался. На этот раз я приехал сюда не на романтической гондоле, а на прозаическом катере-такси. Прозаическом для условий Венеции, в то время как в Стокгольме нельзя было бы и мечтать о таком низком, изящном катере со сверкающими бортами красного дерева и элегантным балдахином, натянутым над сиденьями для защиты от дождя.

Я отошел на шаг и задрав голову, посмотрел на фасад. Ни в одном из окон не было света, не было слышно ни звука. Безмолвной пустой громадой высился надо мной дворец над каналом, и я был единственным живым существом, ожидавшим чего-то под мелким дождем в крохотном садике перед ним. Время наверняка было уже около двенадцати, но я продолжал ждать, она ведь просила меня приехать, требовала, чтобы я ломя голову помчался в Венецию на встречу с ней. Если бы речь не шла о гибели Андерса и в ее голосе не было такой настоятельности и страха, смертельного испуга, я бы никогда не приехал.

Но, наверное, что-то случилось, что-то помешало ей быть дома и ждать моего прихода. Мне надо будет прийти завтра утром. В крайнем случае дворник передаст мне наверное, какое-нибудь сообщение.

Когда на следующее утро я проснулся в крохотном номере отеля у моста Риальто, то заказал завтрак в номер Солнечно-желтый апельсиновый сок, черный кофе и пару теплых, аппетитно хрустящих рогаликов. К этому маленький кувшинчик с горячим, с пенкой, молоком. А также крохотную баночку меда и две — с джемом. На подносе лежала также аккуратно сложенная утренняя газета.

«День мог начаться хуже», — подумал я, наливая кофе и молоко в большую чашку. Не то, чтобы еды было слишком много, особенно для человека, которому предстояло потрудиться, но все было свежайшим, и апельсиновый сок не пах консервной банкой. Впрочем если говорить о еде, то обычаи существуют престранные, например этот, наш, — глоток кофе и ломтик хлеба на завтрак, хотя после этого надо работать до самого ленча. Зато наедаются на поздних ужинах из многих блюд с разными винами и отправляются домой с набитыми желудками. «Не говоря уже о долгих ленчах с обязательной бутылкой вина», — подумал я и улыбнулся сам себе, удобнее устраиваясь в широкой постели: пропагандистские кампании социального управления незаметно для меня самого пустили, кажется, корни в моей душе. Клетчатка, каши, овощи и вода конечно, полезны, но не так уж, если по правде, привлекательны. В конце концов, не столь важно, что люди едят теперь, продолжал я философствовать, разворачивая газету. Если находишься на воздухе и под солнцем — получаешь рак кожи, если пьешь воду из-под крана — поглощаешь алюминий, который вызывает альцхаймерову болезнь. Как себя ни веди — все равно будет не так. Поэтому с равным успехом можно продолжать курить и пить сухой мартини. Со временем от этого можно, конечно, умереть, но ведь человек в любом случае умирает, как бы он ни жил. А жить в компании с хорошим вином гораздо приятнее, чем с нитратной водой.

Я, конечно, не слишком разбирался в многословном итальянском, листая страницы утренней газеты. Но сопоставляя заголовки и фотографии, мог все же уловить какой-то смысл. К тому же многие годы изучения латыни в качестве основного предмета в Каролинском учебном заведении в Эребру, кажется, не прошли бесследно, потому что я понимал и содержание некоторой части слов.

Мой беспорядочно скользивший по страницам взгляд остановился вдруг на фотографии, и я непроизвольно вздрогнул. В верхнем правом углу был напечатан портрет Анны Сансовино. Он был нерезкий, но я не сомневался, что это была она. К тому же даже если я не все понял в тексте, то смысл был совершенно ясен. Анна Сансовино была мертва. Убита в своем доме при ограблении.

Медленно опустил я газету на одеяло. Анна убита. Но почему? И кем? Я снова стал вчитываться в текст, продираясь через скопища согласных и гласных в длинных предложениях, но мои рудиментарные познания в латыни помогли мне добраться до смысла Анна была найдена в своей квартире застреленной. Ящики были выдвинуты, украшения и деньги пропали. Заключение полиции было однозначным — убийство с целью ограбления. У полиции, как всегда в таких случаях явствует из интервью и статей, есть свои подозрения. Улики указывают в определенном направлении и так далее, но аресты пока не актуальны.

Не слишком ли удобна эта версия насчет убийства с целью ограбления? Сначала она звонит мне, чтобы поговорить о смерти Андерса. И своей собственной. Всего несколько часов спустя кто-то вламывается в ее квартиру, чтобы похитить драгоценности и деньги. В самом ли деле полиция верит, в эту версию или просто не хочет говорить прессе о том, что знает? И смог бы я предотвратить случившееся, если бы вылетел в тот ж день когда она звонила? Но я не успел.

Приняв душ и одевшись, я не торопясь побрел узкими переулками, в которых над головой на натянутых между фасадами веревках сушилось разноцветное белье, точно так, как это показано в фильмах о припортовых кварталах Неаполя. Я шел к площади Формоза, где находилась антикварная лавка Леонардо и работал Эмилио Магаццени, мой единственный знакомый в Венеции. Он ничего, конечно, не знает об Анне, но, если мне повезет, он сможет намекнуть, с кем мне поговорить, с кем-нибудь из тех, кто мог бы что-то знать о ней. Это был выстрел в темноту, но я не мог позволить себе уехать, не попытавшись узнать все, что можно, как бы опасно это ни было.

Когда я подошел к старинной площади, зеленной рынок был уже в разгаре. Я сел за один из столиков и заказал «эспрессо», чтобы внимательно осмотреться. Потому что я не хотел создавать ему проблем. Я помнил, что он сказал, когда мы встретились в кафе Флориан на площади Маркус. «Omerta». Так, кажется, выражается мафия? «Обет молчания». Для того, который забудет об этом, кто проболтается, есть только одно наказание — смерть.

Кофе был горький, но бодрил. Конечно, не слишком полезно для желудка, как и весь этот обычай взбадривать организм через определенные промежутки времени чашкой крепкого кофе. Человек создан и приспособлен к воде. Ему не повредит, конечно, и легкое мягкое вино, может быть, пиво, но все остальные напитки ему противопоказаны. Крепкие напитки, например. Не говоря уже о кока-коле и других средствах индустрии наслаждений. Но я живу не так, как учат, и поэтому заказал еще одну белую чашечку крепчайшего кофе. Тонкий ломтик лимона плавал на его поверхности. Точно, как в бокале сухого мартини.

Открытая площадь, залитая утренним солнцем, жила своей мирной жизнью. Женщины разных возрастов ходили с корзинами и сетками вдоль рядов зеленщиков, выбирали, щупали, покупали. Дама с постриженным под льва белым пуделем села за стоявший рядом со мной столик. Пес глядел на меня умными, грустными глазами. Не слишком, наверное, радостно быть собакой в Венеций. Все время ходить по узким улочкам и переулкам, не имея возможности размяться на зеленом поле или помчаться за палкой, которую кто-нибудь тебе бросит. Но что мог я понимать в этом? Может быть, этому шикарно постриженному псу с красным, отделанным серебром ошейником не доставляло никакой радости бегать за брошенными палками? Может, лежать на шелковой подушке и есть отбивные котлеты было больше в его вкусе?

Я улыбнулся, вспомнив, как английские студенты в Венеции разыграли как-то добропорядочных горожан. Где-то на материке они нашли конский навоз и вабили им несколько сумок. Потом ночью разложили его натуралистическими кучками посреди площади Маркуса. Появившиеся на следующее утро на площади удивленные горожане не верили своим глазам: лошади в Венеции! Откуда и как? Неразрешимая загадка.

Дама с собачкой строго взглянула на меня и решительно повернулась спиной. Она определенно истолковала мою улыбку как попытку к сближению. Мне не удалось бы ничего исправить, если бы я сказал ей правду, что я думал вовсе не о ней, а о конском навозе.

И тут я увидел его. Он быстро шел через площадь в мою сторону. В черных джинсах и в расстегнутой на груди черной рубашке, в вырезе которой поблескивал золотой крестик на такой же цепочке, он был еще более похож на Элвиса Пресли, чем в прошлый раз.

— Эмилио, — крикнул я и помахал рукой. — Эмилио!

Он остановился и удивленно осмотрелся вокруг. Потом увидел меня и подошел к столу.

— Синьор Хуман. Вы снова приехали?

— Как видишь. Присаживайся.

— Не знаю… — он бросил быстрый взгляд на площадь.

— Ты не хочешь, чтобы тебя видели со мной?

— Так было бы лучше.

— О’кей. Я понимаю. Почему бы нам не зайти вон в ту церковь? Иди первый, а я подойду потом. Там нам никто не помешает.

С секунду поколебавшись, он кивнул и направился через площадь. Я заплатил за «эспрессо» и посидел еще несколько минут. Потом поднялся и не торопясь последовал за ним через площадь к барочному фасаду небольшой церкви. Раньше на площади устраивали бои быков, но теперь ее заполонили торговцы фруктами и овощами, и вместо драматической и дикой обстановки прошлого здесь сейчас раскинулось море стоек, киосков, ларьков под зелеными и голубыми матерчатыми навесами, со штабелями деревянных ящиков на мощенной грубым камнем земле, горами темно-красных помидоров, иссиня-черных баклажанов и воздушного, нежного салата.

Вначале я не увидел его в полумраке церкви. Слышались слабые звуки органа, будто кто-то играл для себя, не желая беспокоить других. Запах многосотлетней сырости и пыли смешивался с благовониями, клубы которых висели под сводами.

Он сидел в последних рядах, с опущенной как для молитвы головой. Я присел рядом.

— Я не задержу тебя надолго, — начал я. — Но мне нужно спросить тебя кое о чем.

Он согласно кивнул. В полумраке лицо его казалось бледным. Но, может быть, мне это только показалось?

— Ты знаешь, кто это?

Я вытащил из бумажника фотографию Анны Сансовино, вырванную из газеты.

Он взял листок в руки, долго смотрел на небольшую фотографию. Потом снова кивнул.

— Да, — тихо произнес он. — Я знаю ее. Она мертва.

— Каким образом? — Он вопросительно посмотрел на меня. — Я имею в виду, откуда ты ее знаешь, где ты встречал ее?

— Она торговала предметами искусства и часто приходила в лавку. Она дружила с Леонардо.

— Мне казалось, что она больше интересовалась картинами, чем мебелью?

— Так и было, но она дала Леонардо также задание постоянно присматривать для нее действительно ценное из мебели. И в таких случаях деньги не считала. Но главным, конечно, образом ее интересовала живопись. XVIII век и раньше.

— Пичи занимался и живописью?

— И да, и нет. У него были контакты со всеми антикварами и торговцами картинами в этой части Италии. Во всяком случае, с большинством самых известных. Так что когда он узнавал о чем-то, выброшенном на рынок, или о ком-то, кто намеревался что-то продать, он тут же сообщал Анне.

— И получал комиссионные?

Эмилио улыбнулся и сразу стал не похожим на Элвиса Пресли. «Ему бы чаще улыбаться, — подумал я. — II постричься. Был бы очень приятный парень».

— Только если из этого выходила сделка. Они сотрудничали многие годы. Хотя в эту историю со взломом и убийством с целью грабежа я не верю. То, что написано в газетах — неправда.

— Откуда ты знаешь?

— Она была замешана в слишком опасные дела. Знала слишком много. Так я по крайней мере думаю.

— Ты догадываешься или знаешь?

Эмилио Магаццени огляделся, но мы были одни под сводами церкви. Почти одни. Только несколько старых дам сидели в первых рядах и не могли слышать нас.

— Анна Сансовино плавала в глубоких водах. Она имела дело с большими деньгами и опасными людьми.

— Ты говоришь загадками.

Эмилио посмотрел на меня. Большие темные глаза его блестели. И он стал говорить так тихо, что мне приходилось напрягать слух, чтобы услышать.

— Тебе приходилось слышать, как отмывают деньги? Как устраивают, чтобы доходы от наркотиков и других преступлений стали законными?

Я кивнул.

— Исключительно хороший метод — искусство. Старинные вещи и великие мастера. И… — он замолчал, потом так же тихо продолжал: — Нет, я не назову никаких имен, но самый крупный из них всех и к тому же тот, который, как я думаю, стоит за смертью Леонардо, ко всему прочему еще и коллекционер. Леонардо рассказывал о нем, потому что об этом не прочитаешь в газетах. У него замок в виноградниках в Тоскане, около Флоренции, и там собраны изумительные коллекции, которые никому не показывают.

— Ты считаешь, что Анна продавала картины ему? Она доставала ему полотна?

— Да.

— Может, она участвовала и в контрабанде кокаина в Швецию? В той мебели, что посылалась в Стокгольм из мастерской Леонардо?

— Едва ли. Наоборот, мне кажется, что она случайно узнала об этом и ей это не понравилось. И я знаю, что она очень переживала гибель Леонардо. Вначале она только продавала картины этому типу. Но потом начала понимать, как на самом деле обстоит дело. Что это не богатый коллекционер, с которым она начала вести дела, а кокаиновый король, который часть своих немыслимых миллионов обращает в предметы искусства.

— И поэтому ее убили?

— Они не доверяли ей больше. Она должна была исчезнуть. Как Леонардо, — добавил он с горечью в голосе.

— Она часто приходила к вам в лавку?

— Очень. Они обычно сидели в комнате Леонардо и пили капучино. Сплетничали и поглощали неимоверное количество кофе. — Его лицо осветилось мимолетной улыбкой, но тут же стало опять серьезным.

— Она была красивая, — тихо и будто самому себе сказал он, глядя в пространство церкви. — Очень красивая.

— Ты не помнишь, приводила ли она когда-нибудь с собой мужчину? Шведа? Его звали Андерс фон Лаудерн?

Эмилио задумался, потом утвердительно кивнул.

— Был однажды швед. Но я не знаю, как его зовут. Длинный и тощий. Он не представился. Покупатели не имеют обыкновения заходить к нам в мастерскую и представляться тем, кто там работает.

— Я понимаю. Но ты уверен в том, что это был швед?

— Он опять кивнул.

— Хотя я и не помню так уж точно. Я видел его только мельком, когда они зашли в мастерскую посмотреть на рамы, которые мы тогда делали для картин.

— Рамы? Вы делали рамы?

— Иногда. И Анна иногда заказывала рамы. Те картины, которые она покупала и продавала, часто были без рам. Поэтому она просила нас изготовить новые. В соответствующем стиле, естественно. Ренессанс, барокко и так далее. Она очень следила за тем, чтобы картины имели правильное обрамление. Я имею в виду, что нельзя же в раму рококо вставить фламандского художника, разве не так? И как ты знаешь, мы — мастера делать хорошие копии. Только эксперты могут найти разницу, — и он гордо посмотрел на меня. — Кстати, Анна заказала одну раму всего с месяц назад.

— Ты не помнишь, что это за рама?

— Еще бы не помнить. Это гигантская рама в стиле барокко. Она еще не готова, слишком много работы. Ты знаешь ведь, как выглядят эти барочные рамы. Тяжелые, перегруженные и полные всяких завитушек. Эта — многометровой длины, к тому же с крылатыми херувимами в углах. И все должно быть позолочено. А кто теперь за все это заплатит, когда она убита?