Убийство в Венеции

ГЛАВА IX

Андерс фон Лаудерн с улыбкой смотрел на меня. У него было молодое, веселое лицо. Я поднял газету к глазам, чтобы получше рассмотреть его. На фотографии он был по меньшей мере лет на десять моложе. Года еще не оставили на его лице своей печати, вокруг глаз не успели появиться морщинки.

Заметка на странице семейной хроники коротко подводила итоги жизни Андерса фон Лаудерна: изучение истории искусств в Упсале и Италии; ассистент, затем доцент Упсальского университета, старший управляющий в Шведском музее. «Утонул в результате несчастного случая во время купания», — было сказано в заключение, как итог человеческой судьбы. Дело завершено, все красиво расставлено по своим местам, а папка аккуратно поставлена на полку. «Утонул в результате несчастного случая во время купания» — этим поставлена точка в жизни Андерса. Далее следовал некролог, несколько прощальных слов, подписанных Свеном Лундманом. Неброский некролог в память о хорошем друге и коллеге.

Свен Лундман был доволен, говорила Барбру Лунделиус. Во всяком случае, так она считала накануне вечером. Даже так: и Гуннар Нерман, и Свен Лундман были весьма довольны тем, что Андерс утонул. Однако, судя по написанному о нем Свеном Лундманом, это было не так. Профессор восхвалял и верность дружбы Андерса, и его чувство юмора, и работоспособность, и как он никогда не колебался оказать помощь другим, и как его ценили сотрудники, и какое огромное значение он имел для шведских исследований в области истории искусств. Потеря Андерса, «дорогого товарища и выдающегося деятеля культуры, которого нам посчастливилось встретить на жизненном пути, за что мы все испытываем к нему благодарность», будет невосполнимой как дома, так и за рубежом.

Впрочем, этого и следовало ожидать, того требовали обычаи. Об умерших — хорошо или ничего. Не так ли говаривали древние римляне? И когда директор одного из крупнейших музеев Швеции писал памятное слово, посвященное одному из своих самых близких сотрудников, он вряд ли мог выражаться иначе. Интересно, что написал бы Свен, дай ему возможность высказаться начистоту, без соблюдения правил приличия?

Я отложил газету на столик, стоявший на открытой террасе, где завтракал. Страницы семейной хроники всегда пленяли меня. На них с лютеранским пристрастием к порядку вся жизнь тщательно записывалась и учитывалась, как будто эти полосы редактировались в комиссии по социальным вопросам или в каком-нибудь министерстве. Единственное, чего еще не хватало, — так это персонального номера. Вечный цикл жизни, от рождения до смерти. Короткие заметки или вымученные стишки с хромающими рифмами типа «флаг поднимем выше крыш — народился наш малыш» сообщали о появлении на свет долгожданного ребенка. Весенними цветами распускались сообщения о помолвках, доводились до сведения и объявлялись обручения. С нечетких свадебных фотографий договаривающиеся стороны уверенно смотрели на читателя и в будущее. Статистическая истина, однако, утверждала, что каждый четвертый брак будет неудачным, но ведь как-то не задумываешься о статистике в тот момент, когда с органного балкона обрушивается марш Мендельсона. Кроме того, было похоже, что начался возврат к романтике — теперь почти все пары одеты в белые платья и фраки, судя по фотографиям. Службы проката переживают наверняка период расцвета. А вот снимки вступающих в брак попадаются гораздо реже. Затем следуют юбиляры с круглыми датами. Целые взводы пятидесяти-, шестидесяти- и других «летних» каждое утро маршировали под мой кофе, и я обычно развлекался поисками знакомых, порой находя людей, которых считал давно умершими. Старые преподаватели, бывшие коллеги моего отца — это было как привет из иных мест, иных времен. И наконец — окончательное подтверждение тому, что суета жизни пришла к успокоительному завершению.

В очерченном тушью мире объявлений о кончинах тоже дули ветры перемен. Вместо традиционного черного креста теперь в качестве альтернативы существовали другие символы. Птицы простирали свои крылья к небесному своду. Лозы лилий склоняли в горе нежные головки между парусников, держащих курс в открытое море, и роз без шипов. И все заметки под рубриками «Кончина» пли «Память», где мелькали краткие отчеты о человеческих судьбах, рассказывали о том, как же это произошло, что случилось. Как поле жизни, подумал я и посмотрел на раскрытую передо мной страницу. От рождения и до смерти. Весна, лето, зрелость осенней поры и наконец тишина зимы, покой.

«Утонул в результате несчастного случая во время купания». Собственно, совершенно логичным было то, что Андерс, не умевший плавать, утонул. Но купался ли? И эти намеки Барбру, ее недопетые песенки. Неужели Андерса фон Лаудерна убили? Мотив был у Свена Лундмана. Ревность, ненависть к тому, кто увел его жену, похитил ту, что должна была стать поддержкой и светом, озаряющим уводящую в мрак тропинку его лет. Или взять Элисабет, эгоистичную карьеристку. Не была ли она черной вдовой — паучихой, убивающей своего любовника, как только тот выполнит свои обязанности и она не сможет его больше использовать? И Гуннар Нерман избавился от своего опаснейшего конкурента на пост директора музея. Но разве убивают людей за связь с чужой женой или за то, что они стоят на пути к карьере? Нет, мне нельзя было позволить фантазиям разыграться. И что я, собственно, знал об умении Андерса плавать? Вполне возможно, что он одолел свой страх перед водой; возможно, он научился плавать с тех пор, как наши пути разошлись.

Но все это не помогало. Мысль засела в голове, перемалывалась в затылке; и после обеда я позвонил моему старинному приятелю Калле Асплунду, комиссару уголовной полиции и начальнику комиссии по расследованию убийств. Он нашел время выслушать меня, и я подробно рассказал об Андерсе и ужине в Бакке, о Свене Лундмане и Гуннаре Нермане.

Он терпеливо слушал и время от времени вставлял короткие вопросы. Когда я закончил, на другом конце провода было тихо, так тихо, что я подумал — он положил трубку, не в силах меня выслушивать.

— Ну и к чему ты все это ведешь? — раздалось наконец. — Ты утверждаешь, что кто-то из твоих друзей убил фон Лаудерна?

— Не совсем так, но только я думаю, что все кажется слегка странным. Зачем ему нужно было идти купаться, если он не умел плавать? Здесь что-то не так, но это больше смутное чувство, чем утверждение.

— Чувство, говоришь? — в голосе Калле была ирония. — И что мне прикажешь делать с твоими чувствами?

— Ты можешь неофициально позвонить своему коллеге в Халльсберг или где там занимаются расследованием и разузнать, как и что.

— Имеешь в виду, что я должен сунуть нос в их работу, позвонить и сказать: у меня «чувство», что фон Лаудерна, утонувшего накануне, убил директор Шведского музея или кто-нибудь другой из его коллег?

— Не придуривайся. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. — В трубке снова стало тихо.

— Положим, — сказал он наконец. — Положим, я понимаю, о чем ты ведешь речь. О’кей, я позвоню, чтобы твоя душенька была спокойна.

И Калле сдержал свое слово. Он позвонил мне перед самым закрытием.

— Я говорил с коллегами в Халльсберге, и они не сразу поняли, что я звоню не по службе. Они, кажется, слегка обиделись за то, что влезаю не в свое дело.

— Что они сказали?

— Так, несмотря ни на что, это был случай утопления, вопреки всем твоим «чувствам». Вскрытие также показало, что Андерс находился в состоянии опьянения. Он был пьян в стельку. Но только это не все.

— Что ты хочешь сказать?

— ЛСД. Чертовски сильный вариант наркотика, вызывающий галлюцинации и еще не знаю что.

— Человек под его воздействием думает, что может летать, — сказал я. — Я читал об этом. Бывает, что принявшим ЛСД кажется, что они умеют-летать, они прыгают из окон и разбиваются насмерть.

— Вероятно, им кажется также, что они умеют плавать, — вставил Калле. — Боюсь, причина смерти твоего лучшего друга была довольно банальной. Ты сам рассказывал, что он здорово выпивал. Очевидно, на этой почве у него были какие-то проблемы, судя по изложенному тобой. А в этот раз он добавил немного наркотика, чтобы взбодрить себя, и, потеряв над собой всякий контроль, решил освежиться путем ночного купания. Боюсь, ничего более странного здесь не было. Или, мне следовало сказать, слава Богу. Убийств и других бед нам и так хватает, и вешать на шею лишние нам ни к чему.

Положив трубку, я долго сидел за письменным столом в лавке и размышлял. Конечно, это был самый обычный, «банальный» несчастный случай. Пьяному и ничего не соображающему Андерсу вдруг стукнуло в голову, что он должен искупаться, и все было предрешено. Если уж человек и трезвым плавать не умеет, то уж с алкоголем в организме и подавно. Не говоря уже о наркотиках. Я не мог только понять, зачем Андерс принимал наркотики? Неужели мало было спиртного, чтобы заглушить беспокойство? Может быть, он попал в зависимость, из которой сложно было выбраться? В любом случае это так трагично. Блестящее дарование, приятный человек, мечтатель и крупный ученый, если верить Свену Лундману. Андерс фон Лаудерн мог столько еще дать, когда его не стало. И так глупо. Пойди он и улягся спать вместо этого, то проснулся бы с жесточайшего похмелья, но был бы жив и мог жить еще долгие годы.

Харри Бергман взглянул на сидящего напротив за широким письменным столом человека. Сунул сигарету в пепельницу темно-зеленого стекла и раздавил окурок агрессивными, сильными тычками. Желто-коричневый табак раскрошился и смешался с серо-белым пеплом.

— Я наполовину бросил, — объяснил он. — Поэтому выкуриваю сигарету только до середины и тушу. Обходится дороговато, но зато чувствуешь себя лучше, и к тому же я обещал жене.

С этими словами он достал из кармана пиджака пачку и, не отрывая глаз от человека, сидящего на стуле для посетителей, нащупал очередную сигарету и закурил.

— Значит, ты предлагаешь его брать? — Он выпустил облако бело-голубого дыма и закашлялся.

Другой кивнул:

— Сейчас как раз следующая партия в пути, а у нас на него столько, что вполне хватит.

— А откуда ты знаешь, что он ждет новую партию?

— Итальянцы нам сообщили. Они установили прослушивание у его поставщика. Мы получили сведения и от американцев. Благодаря новым ресурсам они преуспели в борьбе, так что теперь торговцам выгоднее отправлять кокаин в Европу, меньше риска. А рынок растет.

Харри Бергман кивнул, он знал об этом. Возможно, все это не так уж и плохо. Ему нужны результаты, что-то конкретное для представления и министру юстиции, и вечерним газетам. Составлению бюджета это тоже не повредит, будут основания для подкрепления кадрами и средствами, не говоря уж о значении борьбы с наркоманией. Он не питал иллюзий относительно последнего, но чем больше фактов конфискации, тем сильнее страх среди оптовиков и торговцев. Хорошо бы заставить суды прижимать их покрепче, тогда было бы совсем хорошо. И еще эти управления тюрем со всеми их проклятыми выходными и увольнениями для заключенных, с посещениями и прочим баловством! А теперь совсем дошли: заключенные в одной из тюрем бастовали из-за того, что ассортимент в киоске был слишком ограниченным! Нет, об этом думать — только поднимется кровяное давление. Он просто из себя выходил, размышляя об этом. Бергман снова сунул в пепельницу докуренную до середины сигарету, раздавил ее, будто борясь с системой.

— Как вы на него вышли?

— Это заслуга итальянцев. Утечка через их осведомителя. А дальше все было просто.

— Откуда сведения?

— Из Венеции.

— Из Венеции? — Харри Бергман улыбнулся. — Слышал анекдот о Венеции? Парень из полиции нравов рассказал в бане. Да, так вот, один мужик должен был ехать в отпуск в Венецию, а его приятель ему и говорит: «Смотри не подхвати венецианскую болезнь». Тот отвечает: «Ничего, я пользуюсь гондолами». Здорово?

И он захохотал, как хохочут в таких случаях мужики в бане. Инспектор криминальной полиции, сидящий на стуле напротив, принужденно улыбнулся.

«Не нравится?» — подумал Харри Бергман, взглянув на него. Остается лишь констатировать, что у некоторых просто нет чувства юмора. Всего-навсего. И он закурил очередную сигарету. Белый дым медленно процеживался через его ноздри, поднимаясь к потолку.

— Действительно, довольно изощренный способ, — сказал он, помолчав. Затем, выглянув в окно, продолжал, будто разговаривая сам с собой: — Глотать героин или заталкивать наркотики себе в задницу — грубовато, на мой взгляд. Кроме того, довольно противно; наши люди должны сидеть там целыми днями и ждать, пока эти жулики высрут свои презервативы с наркотиками. Нет, у этого парня хороший стиль. Прятать кокаин в антикварную мебель — это высокий класс. — Он почти уважительно улыбнулся своему коллеге. — Но мы его вспугнем. Пошуруем в муравейнике и посмотрим, что будет.

В тот вечер я пошел в кино. Я не так часто хожу в кино, потому что не очень люблю сидеть зажатым в массе жующих, хрустящих и шепчущихся людей. Да и воздух там обычно бывает спертый. Поэтому я предпочитаю смотреть фильмы по видео, желательно — комедии, и чем глупее, тем лучше. Бенни Хилл тоже относится к числу моих любимцев. В то время как газеты и телевидение всего мира кишат насилием, жестокостями и людскими страданиями, человеку надо порой посмеяться. А в этот раз, как это часто бывает, свою роль сыграл случай. Был теплый замечательный вечер, и я прошел по мосту Стрембрун от Королевского дворца к Открытым площадкам сада Кунгстрэдгорден. Мне всегда не нравился этот мост. Он портит городской вид и разрывает задуманную Тессином композицию Королевского дворца как центрального здания столицы в стиле барокко, который он хотел построить. Последнему не суждено было сбыться, но сама идея дворца, который, возвышаясь, должен был как бы заслонять и защищать столицу, а теперь выступал больше в роли архитектурного шедевра, была совершенно извращена. Решение о Строительстве этого моста — как временного объекта — прошло большинством в четыре голоса в муниципалитете более сорока лет назад. Его снесут через десять лет, было сказано в решении, но, как и все временное, мост стоит и поныне.

Я шел наугад в людской толчее под густыми темнозелеными кронами деревьев, не спеша прогуливался через площадь Норрмальмсторг к Библиотечной улице, переходя от витрины к витрине. Смешно, но мне показалось, что за мной кто-то следит. То есть ничего смешного в этом не было. И это было уже не в первый раз. Раньше мне казалось, что наверняка мне просто померещилось, не могло быть повода для слежки за мной. Наверное, я чересчур насмотрелся детективов и шпионских фильмов по телевизору. Такое случается с одинокими людьми, особенно если вообразить, что другим людям до тебя больше дела, чем в действительности. Кого кроме, пожалуй, налогового управления может заинтересовать немолодой антиквар со слегка запутанной бухгалтерией?

Около кинотеатра я остановился, бросил взгляд через плечо в сторону Норрмальмсторг. Как только я оглянулся, какой-то человек скрылся в подъезде в десяти метрах от меня.

Я про себя улыбнулся. Опять ты за свое, подумал. Хочешь быть кому-то интересным. Пойди-ка лучше в кино и успокойся. Таким образом и проверишь свой «хвост». Если он пойдет за тобой, то ты прав. В противном случае тебе просто мерещится.

Я вошел в кинотеатр, но он за мной не последовал. Я оказался почти один в просторном кинозале, испытав от этого приятное чувство. Если бы всегда так было, я ходил бы в кино чаще. Погрузился в удобное кресло с большой шоколадкой в руке и растворился в огромном мире страстей, автомобильных погонь, перестрелок и выпивок. Во мраке салона я размышлял о том, как американская киноиндустрия обходилась бы без четырех своих слонов: риска, скорости, бутылки и секса. Перестрелки, бешеные гонки на машинах и холодящие душу сцены, когда герой оказывается в угрожающих жизни ситуациях, заменяют драматизм, наполненный более интеллектуальным содержанием. А уж представить себе сцену в помещении, где актеры не обнимались бы в широких постелях или не слонялись бы, наполняя различные емкости виски, чтобы хоть чем-то занять руки, и вовсе невозможно.

Испытав больше физических, нежели интеллектуальных переживаний в обществе убийц, насильников, блондинок с обнаженными бюстами и умопомрачительных героев, я вышел на улицу спустя час. Идти до Гамластана пешком у меня не было сил, и я решил поехать на метро. Я спустился по лестнице на улице Биргера Ярла, затем съехал на эскалаторе в недра земли на станции Эстермальмсторг. В тот момент, когда медленная, наклонная лента эскалатора доставила меня на платформу, мимо проскрежетал поезд, уходивший в сторону «Централен» и Гамластана.

«Мне, как всегда, везет», — подумал я, глядя на медленно уползающий состав, и неожиданно увидел знакомое лицо. У окна сидела женщина, разговаривая с кем-то напротив. Это была Элисабет Лундман.

Прежде чем длинный темно-зеленый вагон метро исчез в туннеле, мне удалось мельком рассмотреть ее собеседницу. Где-то я видел эту женщину раньше. И давным-давно. Ее длинные белокурые волосы, одухотворенное лицо с огромными глазами, немного печальную улыбку. Красота ее, казалось, озаряла сумерки, освещала тоскливый, тусклый полумрак неоновых ламп на перроне. Да, я сказал «красота», а это не из тех слов, которыми часто пользуются для описания женщин. Симпатичная, милая, обаятельная, своеобразная — эпитетов много, но слова «красивая» и «красавица» я оставляю для тех немногих случаев в моей жизни, когда сталкиваюсь с абсолютной красотой… Игра линий гауптского бюро. Мягкий, живой свет серебряной суповницы.

Но только придя домой, стоя на лестничной площадке и роясь в поисках ключей от двери, я вспомнил, где ее видел, кто она. Это была Весна, молодая женщина с картины Боттичелли во Флоренции. Красивая девушка, которая олицетворяла приход весны в Италии времен Возрождения.