В ожидании Апокалипсиса. Франкское общество в эпоху Каролингов, VIII–X века

Глава 14. Каролингское монашество

При Каролингах во Франкском государстве происходил настоящий монастырский бум. Он начался еще в VII в., но с куда большей интенсивностью продолжился в последующие столетия. Повсеместно возникали сотни обителей. Одни были основаны королями, другие — влиятельными аристократическими семьями, третьи — епископами. А иные появлялись спонтанно вокруг миссионеров или удалившихся в «пустыню» отшельников, слава о святости которых привлекала к ним последователей. Причины этого явления следует искать в постепенном углублении процесса христианизации, одним из проявлений которого был рост эсхатологических настроений.

В каролингскую эпоху не приходится говорить о каком-либо единообразии в организации внутримонастырской жизни. Для тех, кто бежал от мирской суеты, ключевую роль играло стремление к осуществлению аскетического идеала, сформированного еще восточными отцами-пустынниками в первые века христианства, а также желание обрести телесную и духовную близость к конкретному святому, ведь такая сопричастность дарила надежду на дополнительное заступничество перед Всевышним.

То и другое подразумевало заботу главным образом о личном спасении. Однако в VIII в. в духовной жизни франкского общества наметилось важное изменение. Представление о так называемой большой эсхатологии, которая относила посмертное воздаяние к концу времен, постепенно уступало место представлению о малой эсхатологии, предполагавшей, что душа человеческая предстает на Высший суд сразу после смерти тела.

Это напрямую коснулось монастырей, которые взяли на себя функцию посмертного поминовения. Для европейского монашества она будет оставаться едва ли не самой главной вплоть до XI в. В монастырях составлялись так называемые «Книги жизни» (libri vitae) или «Поминальные книги» (libri memoriales), куда заносились имена всех умерших членов общины, чтобы затем вечно поминать их в молитвах. Во время богослужений книги возлагали на алтарь, таким образом все братья, почившие и живые, в буквальном смысле слова продолжали участвовать в литургии.

В поминальных списках нашлось место членам королевской семьи и многим прелатам, а также мирянам, главным образом представителям аристократических семей, которые были особенно тесно связаны с конкретным аббатством и предпочли покоиться не в фамильных усыпальницах, но «среди тел монашеских». Наконец, усопшего поминали не только в его родной обители, но и во многих других монастырях, связанных между собой отношениями побратимства. Иногда таковых насчитывались десятки, что многократно усиливало «эффект коллективного заступничества». Монастыри, находившиеся в разных частях королевства, порой за тысячи километров друг от друга, постоянно обменивались «Книгами жизни». Таким образом, представление о Церкви как общине всех христиан обретало вполне зримые очертания.

Постепенное утверждение малой эсхатологии оказало серьезное влияние на порядок составления книг. С какого-то момента помимо имен в них стали заносить и дату смерти. Причем делалось это с максимально возможной точностью. Упоминался не только день, но даже час расставания души с телом. Для каролингской эпохи это едва ли не единственное точно фиксируемое событие в биографии конкретного человека, включая королей. День рождения, столь значимый для людей Нового времени, в Раннее Средневековье никого не интересовал. Покинуть этот мир было куда важнее, чем прийти в него, ибо смерть как раз и являла собой подлинное рождение к новой жизни с ее вечным блаженством или вечными муками.

О внутренней организации подавляющего большинства монастырей VIII в. известно ничтожно мало. Выбор того или иного устава во многом зависел от личных предпочтений основателей или аббатов. В каролингскую эпоху, разумеется, имели представление о распорядках, установленных святыми отцами восточного и западного монашества, такими как Антоний, Василий, Пахомий, Колумбан или Бенедикт. В реальности в каждом монастыре царили собственные порядки, традиции и правила жизни, определявшие все, вплоть до деталей рациона. Иногда их записывали, как в Санкт-Галлене при аббате Хартмуде в 870-х гг., но чаще они существовали в устной форме, в качестве обычая и повседневной практики, сохранявшейся на протяжении поколений. Более того, именно «обычай места» имел для монахов приоритетное значение. Именно его защищали насельники, активно сопротивляясь любым попыткам навязать извне чужой устав или только одну возможную его трактовку.

В последней трети VIII и особенно в первой трети IX в. Каролинги в рамках своей унификаторской программы предприняли ряд попыток к повсеместному внедрению во франкских монастырях устава св. Бенедикта. Людовик Благочестивый, если верить анонимному автору его жизнеописания, даже пытался использовать для этой цели странствующих монахов, которые «всю жизнь ходят туда и сюда по монастырям». Император требовал от них деятельного участия в распространении бенедиктинского устава во всех мужских и женских аббатствах, куда тех заносила судьба. Но эти усилия лишь отчасти увенчались успехом.

Этой политике активно сопротивлялись даже крупные имперские аббатства. «Не по одной дороге от правила с одним-единственным направлением можно достичь небес и царствия Божьего. Поскольку оно находится внутри нас, позволительно одним так, а другим иначе восходить. Ведь Бог во всяком сословии людей отличит своих»,[16] — еще в середине XI в. возражал санкт-галленский хронист Эккехард тем, кто стремился реформировать его обитель. А двумя столетиями раньше в обширной библиотеке Санкт-Галлена хранилось целых девять томов, содержащих «древние правила» и «правила святых отцов». Справедливости ради нужно отметить, что сам Бенедикт рассматривал собственный устав как своего рода рамочную конструкцию, как общий свод правил и не настаивал на строгом его исполнении, но оставлял за аббатами право на его адаптацию к условиям и реалиям конкретного места. Наконец, следует учитывать еще одно обстоятельство. В каролингскую эпоху еще не сложились иерархически структурированные институциональные вертикали, способные интегрировать в себя отдельные монастыри. Таковые возникнут не ранее XII столетия и станут основой для формирования могущественных монашеских орденов.

С конца VIII в. в каролингских аббатствах началась целенаправленная работа по созданию и внутренней консолидации собственного сакрального пространства. В отдельных обителях появлялось все больше реликвий и святых мощей, что увеличивало престиж конкретной общины и гарантировало ей приток паломников. Примерно тогда же настоятелей стали хоронить отдельно — не на братском кладбище, но внутри аббатской церкви, поближе к алтарю и телам святых. По сути, возникали целые мавзолеи — место памяти и почитания для следующих поколений монахов. В связи с этим в аббатствах развернулось широкое строительство. В Лорше, Фульде, Сен-Дени, Сен-Медарде, Сен-Рикье, Корби и многих других монастырях появились новые церкви, значительно превосходившие по размерам предыдущие.

Рост самосознания отдельных монашеских общин выразился в формировании собственной историографической традиции, чего не знала предшествующая эпоха. Возникают бесчисленные жития отцов-основателей, реальных, как в Райхенау и Фульде, или легендарных, как в Санкт-Галлене и Сен-Дени. Во многих монастырях появились свои анналы, «осваивавшие» христианское время при помощи исторических фактов, значимых для жизни конкретной общины. В иных монастырях, таких как Сен-Вандриль и особенно Санкт-Галлен, и вовсе составлялись пространные хроники, в которых излагалась исключительно история обители и описывались деяния ее аббатов. Аналогичные процессы шли и в некоторых крупных епископских центрах, таких как Мец, Верден или Равенна. Речь идет, разумеется, не о подлинной истории, но о заново «сконструированной» памяти. В ней немало места отводилось легендарным настоятелям, реликвиям, чудесам, а также земельным пожалованиям и дарованным государственной властью «свободам», которые обосновывали претензии обители на особый статус и защищали ее имущественные и правовые интересы.

Принадлежность к монашеской корпорации гарантировала каждому ее члену социальную стабильность, доступ к материальным ресурсам и образованию, желанную близость к святым мощам, но, главное, коллективное заступничество перед Богом. В VII–VIII вв. монастыри были открыты для всех. Принять постриг можно было в любом возрасте при условии соблюдения установленных правил и обычаев места. Также стремительно развивалась практика oblatio, т. е. «пожертвования» монастырю младенца, который в будущем должен был молитвами обеспечить своему роду благополучие и защиту. Однако постепенно двери обители стали закрываться, причем сразу в обе стороны.

Бенедикт Анианский при поддержке императора Людовика Благочестивого добился принятия на церковных синодах ряда постановлений, направленных на ограничение контактов монастырей с внешним миром. Монахам следовало сосредоточиться на молитве и всячески избегать греховных мирских соблазнов. Одним из источников таковых будто бы являлись аббатские школы для мирян, и теперь их потребовали закрыть. При вступлении в монастырь предпочтение стали отдавать облатам, причем из знатных семейств, ибо это сулило совершенно конкретные материальные выгоды всей корпорации и в конечном счете усиливало ее социальный и политический вес.

До начала IX в. монах в принципе мог отказаться от обета и вернуться в мир, хотя это и не приветствовалось. За такой поступок пенитенциалии устанавливают трехлетнее покаяние на хлебе и воде для женщин и до десяти лет для мужчин. Для последних вообще предусматривалось более суровое наказание. Например, им запрещалось жениться, в то время как женщинам после «смены одежды» дозволялось выходить замуж. Ко второй половине того же столетия монашескую общину было уже почти практически невозможно покинуть по собственной воле. Это касалось не только тех, кто «обратился» в зрелом возрасте, но и достигших совершеннолетия облатов. Ярким примером стало уже упоминавшееся выше дело Годескалька, одного из самых неординарных богословов и поэтов эпохи Каролингов.

Представитель знатного саксонского рода, он еще в раннем детстве был «пожертвован» семьей Фульдскому монастырю, где получил блестящее образование под руководством аббата Рабана Мавра. В 822 г. Годескалька, юношу широко одаренного и на редкость талантливого, постригли в монахи. Но несколько лет спустя он написал письмо епископам Майнцского собора с жалобой на своего наставника, которого обвинил в насильственном «обращении». Годескальк потребовал освободить его от монашеского обета, данного против воли, и вернуть ему родовые владения, некогда пожалованные Фульде. Получив отказ, он покинул обитель, много путешествовал, стал пресвитером и довольно радикальным проповедником, настаивавшим, что спасение возможно вне Церкви, ибо Господь изначально предопределил загробную участь каждого. Годескалька судили, обвинили в ереси, самовольном уходе из монастыря и принятии сана, приговорили к бичеванию и пожизненному заточению в монастырь Отвилле. Причем для этого был задействован мощный административный ресурс в лице архиепископа Гинкмара Реймсского и самого Рабана Мавра, ставшего к тому времени архиепископом Майнца. По этому поводу Рабан даже написал специальный трактат, в котором с опорой на Библию доказывал, что облат представляет перед Всевышним не только себя, но всю свою семью, что он — ее молитвенный заступник, от которого напрямую зависит ее земное процветание и загробное воздаяние. Пребывание в монастыре является, таким образом, его первейшей обязанностью и высшим долгом, даже если это противоречит его личным желаниям.

Сопротивление процессу внутреннего замыкания монастырей наблюдалось и в других местах. В санкт-галленской хронике сохранился рассказ о послушнике Воло, относящийся к 876 г. Сын некоего графа, благородный юноша Воло, подобно Годескальку, в раннем детстве стал облатом. Его готовили к постригу, однако Воло, человек, одаренный в науках, но «беспокойный и мятущийся», оказался на редкость своевольным подростком. Он постоянно нарушал дисциплину, скандалил, безобразничал и отказывался следовать правилам монастырской жизни. Ни увещевания родителей, ни душеспасительные беседы его наставника Ноткера Заики, ни даже частые телесные наказания не могли его образумить.

Однажды, взбешенный запретом выходить за ворота монастыря, Воло полез на колокольню, чтобы «хотя бы взором обежать горы и поля и тем унять свой мятущийся дух». Но, поравнявшись с местом над алтарем девственниц, он свалился с большой высоты и сломал себе шею. Монахи еще застали Воло живым и даже успели его исповедовать и причастить, а Ноткер, обливаясь слезами, пообещал до конца жизни исполнять монашеский долг за двоих. Непонятно, совершил ли Воло самоубийство или произошел несчастный случай, но этот яростный и трагический протест против навязанных правил настолько потряс монахов, что на столетия остался в коллективной памяти общины.

Жизнь в монастыре, конечно, гарантировала насельникам определенную стабильность и благополучие, однако в целом была довольно суровой. Бенедиктинский устав предписывал монахам усердно молиться и работать. Братья собирались на совместные богослужения несколько раз в течение суток. На молитвы отводилось не менее четырех часов, но в реальности это занимало куда больше времени. В иные дни молились почти непрерывно, с короткими перерывами на трапезу и сон. Около полудня монахи завтракали, после захода солнца довольствовались скудным ужином, а спали по четыре-пять часов в общих спальнях-дормиториях на набитых соломой тюфяках, не снимая одежд, чтобы во всякое время быть готовыми вернуться к молитве.

Помимо молитв, насельники были обязаны заниматься физическим трудом. Работали в поле, в саду, в хлеву, в мастерских и на кухне, ухаживали за больными в лазарете, преподавали в монастырской школе, но не только. В каролингскую эпоху многие аббатства превратились в крупные центры по производству книжной продукции. Поэтому для иных насельников едва ли не основным местом работы стал скрипторий, где они день за днем с молитвой и смирением переписывали сотни самых разных рукописей. Копирование книг приравнивали к тяжелой физической работе. От долгих часов, проведенных за письменным столом, немело тело и сводило судорогой мышцы. Многие переписчики страдали профессиональными заболеваниями вроде ревматизма и потери зрения. Неудивительно, что на последней странице рукописи копиисты время от времени сообщали читателям о «счастливом» завершении своего труда.

Все это позволяет понять, почему монастыри традиционно рассматривались не только в качестве прообраза Небесного Иерусалима, обители праведников и земного подобия рая, но и как место ссылки. В них отправляли мятежников, заговорщиков, пленников и вообще всех, кто представлял реальную или потенциальную опасность для власти. Это не означает, что в монастырях непременно имелись тюрьмы в привычном смысле слова, хотя при желании для этих целей всегда можно было подыскать какой-нибудь сырой и холодный подвал. Для неподготовленных мирян сам образ монашеской жизни наверняка являлся весьма нелегким испытанием. Тем не менее через него прошли многие влиятельные франкские аристократы, включая членов правящей семьи. В 788 г. могущественного баварского герцога Тассилона судили за измену королю и приговорили к смерти, которую Карл Великий милостиво заменил пострижением. Тассилона отправили в Лорш, а его владения отошли короне. В 792 г. Карл обрек на пожизненное заточение в Прюмском монастыре уже собственного мятежного сына Пипина Горбатого. В 814-м Людовик Благочестивый, опасаясь дворцового переворота, постриг в монахи сводных братьев Дрогона и Теодориха. А в 833-м он и сам едва избежал той же участи, попав на время в руки своего сына Лотаря. Добейся Лотарь низложения императора, свою жизнь в монастыре помимо него окончили бы и императрица Юдифь, и будущий правитель Западно-Франкского королевства Карл Лысый, и немало придворных.

Упомянутое выше дело Годескалька показывает, что подобная практика распространялась и на монахов. Только неугодных в данном случае переводили в другую обитель, чтобы вырвать из привычной системы социальных связей, лишить поддержки «своих» братьев и помощи «своих» святых. Таким образом около 820 г. был наказан, например, Адалард, двоюродный брат Карла Великого и влиятельный аббат Корби. Людовик Благочестивый на время сослал его в монастырь Св. Филиберта, но потом, смилостивившись, вернул обратно. Несколько лет спустя, в самом начале 830-х гг., был раскрыт очередной антигосударственный заговор представителей светской и церковной знати, сплотившихся вокруг Пипина Аквитанского, сына Людовика. Император «не позволил никого из них убить, но… предписал мирян постричь в монахи в подходящих местах, а духовенство держать под стражей в подобающих монастырях». Вскоре он и вовсе простил заговорщиков, возвратил им имущество и должности, а принявшим насильственный постриг разрешил от него отказаться. По словам анонимного биографа Людовика, такое поведение свидетельствовало о невероятном милосердии и непостижимой мягкости его героя. То и другое было, разумеется, исключением из правил.